Мои ночные забавы

Роман Черкашин, 2023

Сборник стихов, я собрал очень много, почти всё, что было мной написано, это и стих, посвящённый Лермонтову и Гумилёву, баллады об Алхимике и много чего ещё, спешите прочесть…

Этот стишок я хотел залить отдельно на конкурс «Лето нашего двора», но Литрес отказался его принимать, пришлось создавать эту книгу, а затем лепить сюда.

Детство

Девчонки играют в резиночку,

И в классики, битой звеня,

А мы, пацаны, сбившись в кучку,

В футбол вновь гонять до темна.

А вечером — пусть лишь стемнеет,

К соседям рванем в огород,

Там яблочки точно вкуснее,

Хотя и у нас тот же сорт.

А утром опять мы играем,

И пусть недоволен сосед,

Конечно, прекрасно всё знает,

Но вид не подаст, хитрый дед.

Как только стемнеет сегодня,

Так сразу разложим костер,

А будет вечор попогодней,

Картохи в золе напечём!

А завтра рванём мы на речку,

Купаться, вовсю загорать….

Там есть одно наше местечко,

Где можно горох собирать.

Играли в войнушку и в салки,

В разбойников и казакОв,

В колечко играли и в прятки,

До самых учебных звонков.

Зимою другое веселье,

Захват снежной крепости шёл,

А в редкое время безделья,

Я книг очень много прочёл.

И с горки в овраги летали,

Картонку под зад подложив,

В хоккей шайбу клюшкой гоняли,

На лыжах бежали в отрыв.

В сугробы мы прыгали с крыши

Сараев, домов — веселясь,

И матери окрики слыша,

Бежали, прыжками хвалясь.

Вернувшись с работы, под вечер,

Отец ухмыльнувшись слегка,

В ответ он на мамины речи,

Нам выдаст не больно шлепка.

И были не страшны морозы,

И мы не оставив смешки,

Забыв про простуды угрозу,

Играли с друзьями в снежки.

Я помню решали когда то,

С кем будем мы вечно дружить,

Но все изменилось однако,

Лишь стоило детство прожить.

Я очень хотел бы вернуться,

Туда где так весело жил,

Но стоит на миг обернуться,

Поймешь, что уже всё прожил.

И мать и отец постарели,

И стали седые совсем,

И мы уже все повзрослели,

И нет больше детских проблем.

У друга спросил:"Ты всё помнишь?»

Ответил друг хмуро смотря:

«Да рази сейчас всё упомнишь?…»

И взял еще сто вискаря.

От нас детство вдаль убежало,

Проблемы, заботы, кредит….

Кому те нужны капиталы?

Коль в прошлое путь уж закрыт.

Там все не гнались за деньгами,

Там было душевно теплей,

И всею семьёй вечерами

Собраться, нам было милей.

А дети сейчас очень редко,

Полезут за вишнею в сад….

В стрелялках зато очень метки,

И всё в интернете галдят.

У них своё детство — другое,

И места тому уже нет,

Тогда было время иное,

Туда уж не купишь билет.

Да, все мы шалили конечно,

И шифер кидали в костры….

Но только всё было сердечно,

И были дружнее дворы.

Но всё же есть в сердце кусочек,

Где детство еще сохранил,

Оно там играет, хохочет,

Я в гости к нему заходил.

Я всех попрошу вы храните,

О нем вспоминайте всегда,

В душе его не хороните,

Оно не уйдет никогда.

Этот стишок родился, когда знакомая рассказала мне историю знакомства и дружбы с парнем-рокером, ей и посвящён стишок.

Встреча

А. Б….

Осень. Вечер. Ветер. Дождь.

Мы на кухне вместе,

Расскажи, как ты живёшь,

Будь со мною честной.

Ты заваришь в кружке чай,

Сядешь со мной рядом,

В этот вечер невзначай,

Мы друг другу рады.

Мы пройдёмся по судьбе

С грустною улыбкой,

Ты расскажешь о себе,

Я о всех ошибках.

Гордость наша развела

Нас с тобой по жизни,

Те обиды — ерунда,

Жаль, что поздно видно.

Стали мы с тобой мудрей,

Я стал посолидней,

Каждый вырастил детей,

Стали дальновидней.

Но жалеем мы о том,

Что ушло, как лето,

О себе о молодом,

О былых рассветах.

Ах, как были мы тогда

Все резки в сужденьях,

В те ушедшие года,

В глупых тех решеньях.

И, немного погрустив,

Вспомним, как влюблялись,

Как цветы тебе дарил,

И в кино смеялись….

Как ходил к тебе домой,

Твой отец ругался,

Целовались мы с тобой,

Я слегка смущался….

Посмеёмся, погрустим,

Вспомним, как мы жили,

До утра проговорим,

Чай вот весь допили.

Да, не красят годы нас,

Как бы не старались,

Я, ты помнишь, был вихраст…

Кудри где остались?

Вижу я тебя сейчас,

Молодой девчонкой,

Что когда-то, веселясь,

Так смеялась звонко.

В платье новом над рекой,

В танце ты крутилась….

Звал тебя я дорогой,

А ты мило злилась.

Ты посмотришь на меня,

Опустив ресницы:

«Вот сейчас бы, как тогда,

В танце раствориться».

Утро. Осень. Ветер. Дождь.

В том окне, что светит,

В танце два глупца слились,

Плачут, словно дети….

Этот стих сочинён мною для девушки, я думал, что она его споёт, но не сложилось….

Маски

Беру с собой ключей я связку,

И выхожу опять за дверь,

Туда где люди носят маску,

Все чувства спрятали за ней.

Они в заботах и сомненьях,

Живут уже который год,

Не выпуская своё мненье,

Прикрывшись маской от невзгод.

Под нею прячет кто-то злобу,

А тот — сомнение во всём,

А кто-то прячет равнодушье, —

По жизни в масках мы идём.

Вот парень — с виду ангелочек,

Но только с чёрною душой,

Как много в жизни оболочек,

Цветущих, но внутри гнилой.

Я закрываю дверь квартиры,

И вот уже в который раз,

Пускай в душе бушует сырость,

Улыбка будет на губах.

Одену душу свою в панцирь:

Сарказм, цинизм и разный бред,

Чтобы не дать кому-то шанса,

Мне нанести душевный вред.

За маскою сменяем маску,

Участность, лживая печаль,

Обиды, гнев, обмана ласку,

Меняем лица, как вуаль.

Жить по-другому невозможно,

Изгоем будешь ты всегда,

Но иногда бывает сложно,

Снять маску и найти себя.

Снимите на недолго маску!,

Хочу увидеть я кто друг,

Кто враг, а кто подарит сказку,

И чьи слова не пустой звук.

Я захожу в свою квартиру,

Включаю свет по всем углам,

Сижу, смотрю я телевизор,

И вижу маски тут и там.

Они нам врут и час за часом,

Всё кормят нас лапшой своей,

А люди верят пустоплясам,

Российской жизни новостей.

И в интернете маскарадно,

Привыкли маски одевать,

Надену я, и как ни странно,

Совсем другим могу я стать.

Только во сне снимаем маски,

А утром снова выбирать,

Какую нам личину фальши,

Себе на души одевать.

Этот стишок я сочинил, когда в Массолит пришёл стишок про мыша или крысу, уже не вспомнить, но главное я показал, что должно быть что-то ещё, кроме того, что герой жрал, пил, короче жил.

Про кота

Жил кот когда-то в яме тёмной,

И с ним хозяин проживал,

В каморке дряхлой и холодной,

Он хлеб, мышей и птиц жевал.

Но вот состарился годами,

Всё больше днями почивал,

Хозяин старился мозгами,

Картин уж больше не писал.

Такая жизнь осточертела,

И он последний хлеб сжевал,

И вот душа его взревела,

Но телом он ослабевал.

Художник тихо взял верёвку,

Повесил он её на крюк.

Но кот, почувствовав издёвку,

Прикинул: скоро всё, каюк.

Он закричал, глаза не видят,

В них, словно пыли нанесло,

Почувствовал, что всё — обидят,

А сердце тихо, нагло жгло.

Он в старости хотел немного,

Лишь только спать всё на окне,

И вот от крика горлового,

Художник вспомнил о цене.

Что много просит за картины,

А ведь сейчас не тот расклад,

Картины — это не рубины,

И вот его упал оклад.

И он к коту шагнул неловко,

И слабо руку протянул,

И он по шерсти гладил ловко,

А кот протяжно так зевнул.

Художник цену поубавил,

И мирно с другом он прожил,

И он себя в веках прославил,

А кот? С хозяином дружил.

С этого стишка началось моё вхождение в поэзию.

Тоскующая

Женщина вновь курит у окна,

Дым клубится ввысь от сигареты,

А во взгляде у неё тоска,

Потому что сказки больше нету.

Потому, что выросла она,

Ждёт от этой жизни только худо,

Оттого, что каждый день одна,

У неё пропала вера в чудо.

И глаза её всё смотрят вдаль,

Там она надеется приметить,

Детство, что ушло под звон капель,

Мать с отцом последний раз приветить.

Так и курит, и сжимает шаль,

Дым-туман под потолком клубится,

Смотрит в прошлое, в глазах печаль,

И тоска у сердца спать ложится.

Ходжа Насреддин

По улицам Кокандским,

Багдадским и Бухарским,

Ходил один лукавый человек,

Халат имел в заплатах,

От бедности не плакал,

Любил сидеть по долгу в чайхане.

Его звали дороги,

И солнце на восходе,

И ездил он всегда на ишаке.

Ишак не просто транспорт,

Он верный друг всех странствий,

Хоть и порой упрямился идти.

Пусть и любил базары,

Но был совсем нестарый,

Вельможные гаремы посещал…

Пока вельможа дрыхнет,

Жена в любовном вихре,

Танцует на измятой простыне.

А утром вновь дорога,

Его звала, как многих,

Всё дальше уходил он в даль по ней…

И в чайхане наутро,

Рассказ вели, как мудро,

Обставил знать хитрющий Насреддин.

Он не любил богатых,

И презирал тех знатных,

Которым звон монет всё заменил,

Кто жаждал лишь наживы,

И жил несправедливо,

Кто важностью своей других губил.

Шутил он очень часто,

Смеялся и над властью,

За что не раз он был приговорён…

Будь ты хоть муж учёный,

Но спесью облачённый-

К насмешкам за гордыню обречён.

Будь ты мулла богатый,

Иль дервиш бородатый,

Стяжательство религией прикрыл,

Раз золото дороже,

То для святоши тоже,

Острот он очень много сочинил.

Простой народ обсчитан,

Налогами забитый,

Их Насреддин по-своему жалел,

Они его любили,

Скрывали, не судили,

И восхищался каждый, как умел.

Да, говорил он много,

И многое в народы,

Со временем сумело разойтись,

И до сих пор всё точно,

По — видимому прочно,

Во власти все пороки разрослись.

Постой, Ходжа, учитель,

Пороков обличитель,

Не уходи, ты нужен и сейчас,

С улыбкой ироничной,

И с шуткою саркастичной,

Так много дел по-прежнему у нас.

И нас налоги давят,

И никаких нет правил,

Для тех, кто у руля страны стоит…

Их высмеять бы надо,

Всю эту клоунаду,

Но наш народ всё терпит и молчит.

Коль высмеем мы знатных,

Не будем жить так мрачно,

А юмора боялась власть всегда….

Над нею посмеёмся,

Под нею не прогнёмся,

И, может быть, обрушится она.

А это мой взгляд на историю Робин Гуда и её продолжение….

Робин

В лесу, у Шервуда, всё тихо,

Не скрипнет лук, стрела молчит,

И только ветер бродит лихо,

Листвой деревьев шелестит.

А на опушке леса хворост,

Дед с внуком ловко собирал,

И затевал дед разговоры,

Чтобы пацан не заскучал.

«Теперь здесь ездить не боится,

Купец богатый и ландскнехт,

Монах, что нас зовёт смириться,

А сам спешит упасть во грех.

Все разбежались, разлетелись,

Кто где неведомо сейчас…

Герои наши повзрослели…

На том закончу свой рассказ.

Довольно этих разговоров,

О том, что было, что прошло,

Сейчас во властных коридорах,

Одни лишь воры да дерьмо.

Сегодня слуги разрешили

Валежник задарма собрать,

Как бы потом вдруг не решили,

Чего-то больше отобрать».

«А мы возьмём их всех и скинем,

Как Робин жить уйдём в леса,

И будем бить стрелою длинной,

Их разжиревшие тела!»

Мальчишкины глаза горели,

Он раскраснелся и дрожал…

Дед молодого пустомелю,

За чуб легонько потрепал.

«Я распустил язык свой старый,

Наговорил, а ты в мечтах,

По старой Англии пожары,

Решил разжечь во всех лесах.

Ты не мечтай, давай трудиться,

Вам, поколению сему,

До самой старости крутиться,

А пенсия придёт в гробу».

Дед помолчал и смачно плюнул,

Как будто утопить хотел —

В слюне, паскудные законы,

И кто придумать их посмел.

«А где же Робин, наш защитник?», —

Малец у деда вопрошал.

«Наш Робин стал теперь семейным», —

Старик со вздохом отвечал.

«Семейному деньга нужнее,

С нами делиться не с руки,

То в школе за детей платите,

То износились сапоги…

Ему теперь не до налётов,

Работа, дети и жена,

Он весь заботами измотан,

Забыл он Шервуда леса.

Жена, опять же, вишь, по блату,

Зашла лишь к дядюшке судье —

Нигде-нибудь, в самой столице! —

Квартирку выбила семье.

И чем делиться на восходе?

Пришли другие времена:

На карту деньги переводят,

Пуста в пути у них мошна».

Вздохнул дед, время проклиная,

Прикрикнул внуку поспешать,

И сам, кряхтя и нагибаясь,

Валежник начал собирать.

А на кровати в Ноттингеме,

Сидел усталый человек,

Он полностью увяз в системе,

Забросил свой боекомплект.

На шкафе стрел колчан пылится,

В оружии молчит струна,

И опостылела столица,

Но дети, дом… да и жена…

О, как любил красотку Мэри,

И для неё он взял турнир,

Теперь был полностью растерян:

Куда ушли любовь и пыл?

Порою хочется забыться,

С друзьями бывшими, как встарь,

На ветки древа взгромоздиться

И посылать все стрелы вдаль.

И наводить свои порядки,

И страх на местных богачей…

Но сын опять несёт тетрадки,

И голос Мэри из дверей:

«Оставь ты прошлое в покое,

И лук свой старый убери,

Что ворошить старьё пустое,

Мозги свои-то собери.

Ты о семье своей подумай,

Как нас одеть, как прокормить,

На что нам школьные костюмы,

К зиме ребятам прикупить.

Что б всё вернуть — даже не думай,

Своё по дуплам — отжила,

И с кем ты в лес податься вздумал,

Где прошлые твои друзья?

Из них кто спился, кто женился,

Почти у всех у них семья,

А кто женой не обзавёлся,

Не человек, а так — труха.

Подумай лучше о квартплате,

Чем будем мы кормить коней…

Сидит он сиднем на кровати…

На кухню, ужинать, скорей!»

«Да, брак ломает наши жизни» —

Подумал он, махнув рукой, —

«Только обязанность и бизнес,

Романтики — нет никакой».

А ведь он помнил, как мечтали,

И жизни выстроили план,

Куда ушло, что намечали?

Остался лишь семьи капкан.

«Но может быть не всё так плохо,

И пусть не молод я уже,

Найдется новенький пройдоха,

Готовый стать на рубеже.

Кто в справедливость сердцем верит,

И романтизм в душе растёт,

Тому отдам я лук и стрелы,

Пусть он в лесу себя найдёт».

Он тихо лук в свой шкаф поставил,

И грустный ужинать пошёл….

Другое время здесь настало:

Прокрустов — море, Гудов — ноль

Это сочинено на конкурс в Массолите, но он так и не состоялся.

Есенину

Вас не повесят в пе́тлю в «Англетере»,

Вам не писать стихов под пьяный шум,

И пусть порой я был высокомерен,

И пусть я был в запое вольнодум.

Клялись ли вы в любви на сене девкам,

А я всю ночь стишата им читал,

Но надоели эти однодневки,

Туда уехал, где я заблистал.

Да, в бога верил, и за это стыдно,

Сейчас не верю — грустно на душе,

Но стал, однако, в будущем солидный,

Ходил в перчатках, кепи из шерсти́.

В столице я на палубе большущей,

За рюмку водки пропивал штаны,

А мой талант был весь дикорастущий,

А пьяные загулы все страшны!

Но счастлив тем, что целовал я женщин,

И мял цветы, валялся на траве,

А всех зверей, как братьев наших меньших,

Я никогда не бил по голове.

Меня же били, били очень сильно,

Сначала за безудержный разгул,

Потом за то, что я писал двужильно,

И что Чекистова не так я помянул.

Потом была та ночка в «Англетере»,

И кровью мной написано письмо,

Тогда меня сослали в другой берег,

Там человек мой чёрный ждёт давно.

Маяк

Я радуюсь: ты существуешь,

Тому, что муж есть у тебя,

Но сам для тебя я не важен,

И верно: сгублю я себя.

Я ездил в турне по Нью-Йорку,

Взгляд глаз твоих видел всегда,

А дома ждала только порка,

Ведь ты презирала меня.

Возьму револьвер, в ухо вставлю,

Иль к сердцу его прислоню,

И сам себя мигом избавлю,

Забрызгаю всю простыню.

Тогда обо мне ты и вспомнишь,

Минуту поплачешь, взгрустнув,

И вздрогнет мой громкий приёмник,

Раздув мой мертвеющий клюв.

Да, жизнь, несомненно я прожил!

На трубах вовсю я сыграл!

Любил сигареты, собачек,

Но я не предвидел финал!

А это было написано мной ради подруги по переписке…..

Поэт

Кавказ, свои хребты раздвинув,

Меня готовился принять

Туда, где смертной тьмы оковы,

Сумеют душу обуздать.

Мой дух был вложен в это тело —

Рождённое в недобрый час

Оно всё чахло и болело, —

Но пыл души в нём не угас.

Я видел жалость и презренье,

К моим болезненным мощам,

И чтоб избегнуть униженья,

Я зло придал своим речам.

Я бил стихом в больное место,

И вспыльчивый бывал порой,

И я решил в гордыне детской,

Что демона носил с собой.

Да, я не ангел, но не демон —

Они во мне переплелись,

Но дух мятежный, дух изгнанья,

Во мне всегда стремился ввысь!

Да, я любил и ненавидел,

Шутил, язвил и воевал,

Для света был подчас ехиден,

А для властей изгоем стал.

Но истине служил я верно,

И с музой, в танце веселясь,

Писал стихи не лицемерно,

Пред троном царским не стелясь!

И потому Кавказ суровый,

Объятый пламенем войны,

Роднее стал того мне дома,

Где Родины росли сыны.

Там зарабатывают званья,

Кто к трону ближе всех стоит,

А здесь у нас своё призванье:

Убей, иль будешь сам убит.

В бою на горские кинжалы,

Мы шли в атаку, не боясь,

Вода от крови закипала,

Из ран бежала что, дымясь!

И думал я в пылу сражений:

«Не дай остаться с костылём,

Для тела хватит мне лишений»…

А впрочем, хватит о былом.

Теперь мой друг и мой соперник,

Души метанья оборвал,

Своею пулей в час вечерний,

Мне грудь навылет разорвал.

Я под горой Машук убитый,

Горячей кровью истекал,

Дождём холодным был обмытый

Мой хладный труп…Я не стенал.

Могила ждёт без отпеваний,

Креста не будет надо мной,

Пришёл конец повествований,

Я умер… Но в стихах — живой!

Моему другу, что так рано и неожиданно ушёл на вечную охоту…..

Другу

Друг ушёл сегодня на рассвете,

Отмурчал своё и отыграл,

Больше не погладит шёрстку ветер,

В час, когда из дома выбегал.

Не посмотрит взглядом золотистым,

Тем, что душу видел мне насквозь,

У него теперь другая пристань,

И я плачу, и не стыдно слёз.

Не попросит поиграть под вечер,

А с утра не требует пожрать —

Был на редкость друг мой человечен —

На кровать ко мне ложился спать.

Ластился, ворчал, вовсю мурлыкал,

Он считал, что все вокруг друзья,

Вёл себя порою, как владыка,

А я был, как будто бы слуга.

И тогда немного мы ругались,

И ты гордый ночь на кресле спал,

А потом мы вновь с тобой игрались,

А теперь без сил мой друг упал.

Ты на радуге меня дождёшься,

Не один меня там будешь ждать,

Те друзья, с кем в жизни я расстался,

Ждут, когда пойдём по ней гулять.

Пробежим весёлою толпою,

На руках кого-то подержу,

Кинем взгляд тогда в своё былое,

Шёрстку вашу в ласки погружу.

Но ещё здесь задержусь немного,

Вы простите там меня, друзья,

Для себя я не хочу иного,

Вы мои родные, вы — семья.

Хотелось что-то создать в стиле Блока получилось, нет, не мне судить…

Рассказ

Да, готовлюсь, я долго готовлюсь,

Но и всё же поведаю вам,

Про любовь, про улыбки и взгляды,

И что в жизнях печальный финал.

Он крутился под куполом цирка,

По канату над пропастью шёл,

Согревала его та улыбка,

Что когда-то средь зала нашёл.

Те глаза василькового цвета,

Что смотрели с волненьем туда,

Где под куполом пел он куплеты,

Где достать не могла суета.

И когда вниз спускался улыбка

Ободряла и грела его,

Но он знал: удовольствие зыбко,

И тепло — не ему одному.

С ней всегда сидел рядом мужчина,

В щёчку ласково так целовал,

И горела внутри злая сила,

От которой себя презирал.

«Он же старый, должно быть, занудный,

Ну а ты лишь семнадцати лет,

Молодой акробат, безрассудный,

Каждый раз ждёт улыбки в ответ.

Пусть я клоун, немного наивный,

Но с тобой познакомлюсь я вмиг».

Но не мог, и улыбки ждал дивной,

Каждый раз в выступления дни.

Месяц, два пролетели в раздумьях,

Цирк поехал по всем городам,

А он был — ну совсем как безумный,

И улыбок тех не принимал.

Разработал другую программу,

Трюков много опасных вошло,

Волновало, чтоб лучше ту даму,

И улыбка светила тепло.

Пролетели так тяжко полгода,

Он не видел улыбки, волос,

Тёмных-тёмных, как нимб у природы,

И глаза цвета неба без слёз.

Не явилась она на премьеру,

И потом не пришла, и потом,

И смеялись вовсю офицеры,

Крики дам — эхом в сердце пустом.

Но однажды увидел мужчину:

«Он ведь с девушкой часто ходил,

Подойду и спрошу, и не сдвинусь,

Где подружка? Куда заманил?».

«Та мадам с вами часто ходила,

Не приходит она к нам давно,

Или вовсе она загордилась,

Иль с детЯми, как жёнам дано?».

«Молодой человек, моя Жанна,

Моя дочка, и цирк ей так мил,

Но больна и уже не румяна,

Хворью кости скрутило все ей.

Прихожу посмотреть, расскажу всё,

И о вас, акробате таком,

По канату как шёл колесом ты,

О словах не скажу, вечерком…».

«Извините, простите, папаша,

Я другое хотел вам сказать,

Что, наверно, люблю дочку вашу,

Сам не знаю, как то доказать».

Засмущался, зарделся тот парень,

И слова от волненья глотал,

Хоть и был акробат популярен,

Как звезда в небе он не сиял.

Рассказал, как она вдохновенье

Подарила улыбкой своей,

Как глаза излучали волненье,

И как мир для него стал острей.

И отец, постаревший в заботах,

Парня в дом свой любезно позвал,

Хоть и был акробат им смущённый,

Он с отцом в дальний путь пошагал.

Вот и дверь в их квартиру открылась,

Жанна в кресле свободном сидит,

А в глазах, там, где боль накопилась,

У неё разгорелся вдруг стыд.

Что сидит и не может подняться,

Что не в силах поднять головы,

И что гостем не может заняться,

Что суставы и кости мертвы.

Акробат концертино доставил,

Представленье устроил, как смог,

А чуть позже отец чашки ставил,

Попить чаю, съесть торта кусок.

Ей циркач говорил про улыбку,

Что дарила тепло в тыщу ватт,

Что его вдохновляла мальчишку,

И смотрелась прекрасней наград.

И она улыбалась смущённо,

А в глазах благодарность была,

Обсуждали они увлечённо,

Когда в цирк прийти сможет она.

Он ушёл, приглашенье оставив,

За спиною захлопнулась дверь,

Но почувствовал, что он стал счастлив,

И что радость принёс ей теперь.

День-другой пролетели как птицы,

В цирк коляску-каталку ввезли,

А в ней девушка робко сидела —

Жанну цирк посмотреть привезли.

Как смущалась, как очень боялась —

Вызвать жалость, посмешищем стать,

Но в душе она вся улыбалась:

Вдохновенье хотелось отдать.

Из-под купола видел он шляпку,

Но мечтал он увидеть глаза,

Становилось душе его зябко,

Ведь поднять не могла взгляд она.

Жанна вдруг пересилила боли,

И лицо подняла своё вверх,

И глаза темноту пропороли,

Взгляд заметный, как прежде, средь всех.

Он увидел, и он улыбался, —

Есть же в жизни подарки судьбы,

Но ошибся, чуть-чуть просчитался,

И теперь не помогут мольбы.

Зал затих, и вой труб оборвался,

Со слезами на юных щеках,

На прямых ногах вниз сошла Жанна,

И на тело упала, вскричав.

Тишина грудь всем сильно сдавила,

Пред собою не каждый видал,

Как уходит любовь меж опилок,

И как дружбы рассвет погибал.

Плакал дед, постаревший внезапно:

«Жанна, доченька, как же всё так?

Ты ему вдохновенье дарила,

Вместе с ним и ушла в вечный мрак».

Не пора ли оставить несчастных?

Я уже обо всём рассказал,

Нам концовка порой неподвластна,

Хоть не радостен этот финал.

Это показывает мою политическую позицию не согласия с линией нашей партии…

Камень

На перепутье камень видный,

Большой и грозный возлежал,

И письмена на нём горели,

Те, что Бессмертный завещал.

«Пойдешь налево — будешь битым,

Острожной тьмы не миновать;

Пойдёшь направо — быть в почёте,

Народу правила писать.

Прямой же путь, увы, тернистый,

Ведёт он к смерти завсегда,

Какими вам идти путями,

Самим решать не без труда».

Пред камнем путники стояли,

Совет держали: кто-куда,

Один, упитанный — направо,

Другой — налево, где гряда.

А третий почесал в затылке:

«Направо, словно шли стада,

И влево вытоптали стёжку,

Прямой же путь одна беда.

Всё заросло, дороги нету,

И надпись смертью всем грозит,

Но я во всём всегда был дурень,

А смерть в любом пути бурлит.

Пойду я прямо… Нет дороги?

Так протопчу по ней свою,

И если надо всё узнаю,

На том стоял я и стою».

Он шёл среди травы высокой,

А с неба солнца луч светил,

И птица жаворонок билась

В потоке воздуха над ним.

Под дубом кабана он встретил,

Тот сладко чавкал и ворчал,

И рассуждал на всю округу

А голос грозно так звучал.

«Ты всё идёшь своей дорогой,

Ты много хуже шакалья» —

Так отрыгнул тогда бродяге

Тот боров, сытая свинья.

«Они стараются для денег,

А ты идёшь, как идиот,

Ты полон гордого презренья

К тому, что всех всегда влечёт.

Идём со мной, и сам увидишь,

Работа наша без конца,

И в том, что ем родную землю,

Награда нам за пот лица».

Он с ним пошёл, но ненадолго

На правый путь он заглянул,

И их работу он увидел,

И дикий их свиной разгул.

Народу правила писались,

Что бьют в мошну им без конца,

И только выгоду искали

В работе, сотни три глупца.

За то родную землю жрали,

И то, что та земля даёт,

И свой народ все презирали,

Хотели свиньи все — почёт.

Он плюнул смачно им всем в рыло,

И развернулся, и ушёл,

И снова жаворонок бился,

А странник путь свиней — отмёл.

Козёл, одетый в божье злато,

Златая цепь под бородой,

Жевал капустный лист он смачно,

И блеял, тот козёл святой.

Про власть свиней: «Она Святая,

Она от Бога нам дана,

И поклониться всем нам нужно

В копыта свиньям: в них душа.

Они в заботе все о людях,

И о земле своей родной,

Они в заботе все о жизни,

А главным — стерх там над толпой».

Но поклоняться не хотел он

И плюнул в бороду козлу:

Мол, для тебя они святые,

А всех людей ведут во мглу.

И он от льстивого засранца

Ушёл туда, куда хотел,

На левый путь направил ноги,

Восполнить захотел пробел.

А на пути на левом свора,

И в ней не только шакальё,

Там змей, бродячие собаки,

И все клянут людей житьё.

Винят, конечно, стерха крылья,

И всех зажравшихся свиней,

И тоже думают о злате,

И тем становятся подлей.

Все хвалят нить либерализма:

Она спасение во всём…

Но всё ж терпимость не проходит,

Когда с гряды несут заём.

К рулю страны ведут шакала,

И падальщиков воронят,

И все мечтают лечь к кормушке,

И превратиться бы в свинят.

И он смеялся — одиночка,

Над тем, что справа, слева что,

Одна мечта для разной стаи,

Богатой быть, сытОй в авто.

А до людей всем дела нету,

Они себя лишь берегут,

И шёл, презрением охвачен,

И он в пути нашёл уют.

И хороша была дорога,

И никому не льстил, не лгал,

И только люди удивлялись,

Что он дорогой той шагал.

Что не идёт он вправо, влево,

Лишь забирает иногда,

Но тут же в путь прямой уходит,

Как шёл до этого всегда.

И со сторон начали тявкать:

«К кому-то должен ты прийти,

Ведь так на свете не бывает —

Своей дорогою идти».

А люди думали, боялись:

«Какой-то странный, не как все,

Но знать свою имеет жилу,

Коль всё идёт он по судьбе».

Невзгоды били, было трудно,

Но улыбался и шагал,

И не явился в стан какой-то,

А стаи обе презирал.

Погибший

Сколько лет я мечтал лишь о жизни,

Я мечтал прожить только лишь миг,

Но в правительстве, твари седые,

Столько лет нам молчали, старик.

Или всё ж отвечали немного,

Но слова говорили одни,

А на деле всё было другое,

Как же так, матерь вашу ети.

Как же так, я спрошу у вас снова,

Что слова у вас вечно одни,

А на деле у вас снова деньги,

А у нас свои снова враги?

Нам все головы сором забили,

Всем Король нам деньгу обещал,

Да хорошую — пять миллионов,

Всем за подвиг, комбриг так трещал.

И мы шли в Хохлостан этот сраный,

И стояли над пропастью там,

И смеялся там парень чуть бледный,

Мы же вам улыбались, врагам.

Конец ознакомительного фрагмента.