Нос. Том 2

Роман Сергеевич Беляев, 2023

Вторая часть истории о том, как странный молодой человек по кличке Нос, пройдя лечение в психбольнице и оказавшись снова на свободе, оказывается в своём родном мире на рубеже тысячелетий – мрачном, абсурдном, отталкивающем и мерзком болоте. Пытаясь по инерции жить, как он жил до посещения больницы, и следовать своим старым вульгарным правилам поведения, он отправляется в невротично-романтичное, отталкивающе-красивое путешествие навстречу неизвестности по ночному зимнему Ижевску. В нём он встречает других странных людей, добрых и злых, видится со старыми друзьями и заводит новых. Задаваясь большими вопросами о всяких мелочах, рассуждая со встречными о серьёзных темах, тоскуя с ними и забавляясь, Нос попутно пытается пережить кризис своего отношения к жизни, изменение своих взглядов на родную угнетающую топь социального дна и на окружающих его людей. Но главная его задача – не потерять свою добрую душу в скверных проявлениях жизни, которыми то и дело щедро одаривает его мир.

1

«Новый день — новое начало! Проснись навстречу счастливому утру! Новые возможности, новые достижения, новые поводы для радости! Улыбнись на пути к успеху! Улыбнись ласковому солнцу! Улыбнись людям! И всё улыбнётся тебе в ответ!» — сказал бы я, если бы по пробуждению обнаружил за окном утро, поводы для радости или хотя бы солнце. Ну и если бы был женщиной в рекламе чего-либо, что можно рекламировать с такой подачей. Сок? Овсяные хлопья? Прокладки? Похуй…

По ощущениям, угрюмая полумёртвая гримаса не пропала с моего лица. Но я хотя бы немного отдохнул. И мне повезло: даже несмотря на то, что я несколько раз просыпался, отдохнул я достаточно, чтобы хотя бы не устать, пока встаю с кровати. В глазах было ещё немного усталости, которую я размазал по ним, протерев руками веки и уголки глаз от хуйни, скопившейся там. «Открой сомкнуты негой взоры», — невольно вспомнил я, что было немного к месту, но как-то тупо, потому что это настолько заезжено, что я бы даже не рискнул говорить такое вслух в подобной ситуации, чтобы не прослыть мудаком. Тем не менее, мне всегда почему-то казалось, что эта некая «нега» — это как раз и есть эта хуйня в уголках глаз, которая скапливается после сна. Но подумав сейчас, мне кажется, что навряд ли Пушкин упоминал бы что-то такое неприятное и для кого-то, наверняка, даже мерзкое, в своих стихах. Стихе. Хотя… Кто его знает, может это действительно называется «нега». Хотя… Сомневаюсь. Похуй…

Встав и потянувшись, я заметил, что Светы в комнате нет, а за дверью слегка можно было слышать отдалённые разговоры. Это хорошо. Потому что я ненавижу просыпаться раньше всех. Потому что если просыпаешься раньше всех, то на тебе ответственность, если ты кого-то разбудишь. И пока все спят, а ты не спишь, то заняться можно мало чем. Короче тупость.

Вновь я встретился с вопросом, который стоял передо мной ночью: что надеть. Не то чтобы у меня был огромный выбор, но, типа, стоит ли надевать штаны? Очевидно, что лучше будет выйти с покрытым торсом. А, как уже было решено, кофта с трико смотрится нелепо. Похоже, придётся надевать кофту со штанами. Так я и сделал.

Пока я одевался, мой взгляд пару раз упал за окно. Темнота ещё не наступила, но солнце, если предположить его местонахождение за толстыми тучами, уже держало свой путь к горизонту. Сумерки подбирались к нам.

Я вышел из комнаты, ожидая услышать отдалённый разговор в какой-нибудь комнате, в который я встряну в самый неподходящий момент, оборвав говорящих на какой-нибудь забавной фразе с двояким смыслом типа выкрика «Да хочу я в жопу!». Хотя это не очень двоякая фраза. Тогда… Что-то типа «Схватись сзади и вставляй!». Это более вероятная тема, потому что есть много вещей, которые следует схватить сзади и вставить что-нибудь куда-нибудь. Но нет… Я дошёл до кухни, где за столом, в тусклом голубоватом свет с улицы, молча и угрюмо сидели Марк, Света и Саша, и пили чай.

— По кому траур? — спросил я, хотя, наверняка, не особо отличался задором от них.

— По проёбанному настроению, — пробубнил Марк.

— Да это пройдёт, — Саша погладила его по плечу.

— Да когда это пройдёт ещё? Заебёмся ждать блять… — выдохнул он.

— Ну а что нам ещё остаётся делать? — спросила Света.

— Хуй знает, — сказал Марк.

Я прошёл и направился к шкафу с кружками.

— Тебе налить чаю? — подпрыгнула Саша.

— Да. Только можно пакетик заварить? И в чайник новой воды залить, если там мало осталось, — сказал я и посмотрел на Марка.

Марк отвёл и опустил глаза.

— Садись, — сказала Саша и занялась чаем.

Я сел за стол между Светой и стеной, ощутив, что уже был в подобной ситуации. Света не смотрела на меня, и мне было от этого… Никак. Отсутствие неловкости и мудовых разговоров после ночи странной и нежеланной страсти меня вполне устраивало. Было бы прекрасно это просто забыть и не видеть в мыслях вагину Светы каждый раз, когда я смотрю на неё. И ещё лучше, если б и она не видела ничего подобного во мне.

— Саш, у нас осталось ещё шоколадное варенье? — Марк окликнул Сашу.

— Нет, — ответила она ему.

— Не бывает шоколадного варенья, — тихо проговорил я.

Марк немного помолчал, видимо, удивлённый моим встреванием, и затем ответил:

— Как, блять, не бывает-то? А что я тогда намазывал до этого целый месяц на хлеб? — раздражённо сказал он.

— Да я ебу, что ты там намазывал? Но не шоколадное варенье, сто процентов, — спокойно ответил я.

— Ну намазка, блять, соус… Чё ты к словам доебался?

— Да ничего. Просто шоколадное варенье невозможно в принципе, поэтому неправильно так говорить.

— С чего это оно невозможно? — встряла Света. — Берёшь шоколад и варишь из него варенье, в чём проблема?

— Проблема в том, что если ты делаешь что-то по определённому процессу, то это не гарантирует, что результат у тебя выйдет такой, какой должен выйти исходя из этого процесса.

— Началось… — тихо сказала Саша.

— В смысле? — спросила Света.

— Ну смотри. Есть процесс изготовления одной хуйни. Если ты будешь ему следовать, то это не значит, что результат будет такой, какой должен быть.

— Ну да, можно же проебаться на каком-нибудь этапе, — сказал Марк.

— Да здесь не про проёб дело… Как бы это объяснить… Короче. Вот есть процесс изготовления детали, да? Металлической, допустим. Если ты вместо металлической хуйни возьмёшь, блять… банан нахуй… То неважно, насколько точно ты следовал процессу изготовления детали, по итогу деталь из банана у тебя не выйдет, а выйдет хуйня. Так и с шоколадным вареньем. Оно не существует, потому что если ты прогонишь шоколад по процессу варенья, то получится не варенье, а шоколадная поебота. Поэтому шоколадное варенье в принципиально невозможно.

— Ну это смотря что называть вареньем, — ответила Света.

— Ну, если любую хуйню подгонять под варенье, то и говно в унитазе станет им.

— Ну мы же за столом, зачем такие мерзости говорить?! — выругалась Саша.

— Извини, — сказал ей я. — Варенье есть варенье, а уваренная, разъёбаная сахаром шоколадная хуита-поебота есть уваренная, разъёбанная сахаром шоколадная хуита-поебота.

— Бля, ладно, окей, ты прав, — сказал Марк и взялся за свою голову, закинул её назад и тяжело выдохнул. — Шоколадная хуита у нас ещё есть?

— Нет, я же сказала… — ответила Саша.

— Надо в магаз сгонять, но чё-то я вообще не хочу, — сказал он.

— Да никто не хочет, я думаю. Да пускай, один день не поешь это. Здоровее будешь, — ответила она.

— Здоровее буду… — задумчиво повторил он, надул щёки и похлопал ладошками по столу. — И умнее, зная, что шоколадное варенье невозможно и его не существует…

Саша сделала чай и подала его мне.

— Ой, я же забыла спросить какой тебе… — она виновато обратилась ко мне.

— А какой ты заварила? — спросил я.

— Обычный чёрный.

— Вполне подходит, спасибо.

Она улыбнулась и обратилась уже ко всем:

— Ну что? Что-нибудь кому-нибудь интересное снилось?

— Нет, — сухо ответила Света.

— Возможно, но я не помню, — ответил Марк. — А тебе?

— Да какая-то непонятная помесь из событий дня в типичном бредовом исполнении сна, — сказала Саша и посмотрела на меня: — А тебе?

Из всей своей ночной сонной жизни я помнил лишь момент, где обнимаю мать Марка с явным сексуальным влечением к ней. Это был короткий момент, который, сомневаюсь, что вылился в полноценный сон. Но помню я только его. И, наверное, рассказывать такое не следует. Врать я не люблю, даже тем, кто, возможно, объебал меня против моей воли, поэтому ответил:

— Да ну. Сны обычно интересны только тем, кому они снятся. А слушать их неинтересно. Мне однажды, когда я был ещё в младших классах, друзья так и сказали. Ну, что-то типа этого. Или спросили они что-то по этой теме… Типа… Они спросили, мол, почему я думаю, что им интересно слушать про мои сны. Что-то в таком духе. Когда я рассказывал свой сон. Они потом сказали, типа, ты рассказывай, но просто почему ты думаешь, что нам интересно. Это было немного обидно, потому что я, вроде, не так уж и часто про сны рассказывал им.

— Это, конечно, не очень приятно такое услышать, — сказала Саша. — Но мне вот интересно.

Ну, тут уж ничего не поделаешь, придётся что-то рассказать. Она не уточнила, что сон должен был присниться сегодня. Думаю, полу-сновиденческое видение, которое смазалось за долгий срок хранения в памяти, освежённое сейчас, вполне может быть замаскировано под сон и сойти под её запрос. Не совсем ложь, скорее… Проявление благой изворотливости.

— Ну… Короче, приснилось мне как-то, что я прогуливался летом ночью в районе вокзала. Тёплая ночь, тихая. Шёл я вдоль улицы Гагарина в направлении самого этого вокзала, собственно. И за домами слышу гул. Понял, что поезд приехал на вокзал. Ну ничего особенного на то — это и вокзал. Иду дальше, любуюсь узорами теней от веток деревьев в свете фонарей. И вдруг слышу далёкий такой звон лёгкий, приятный. Он был монотонный, не меняющийся, постоянный. И мне прямо приятно было его слышать. Я волей-неволей пошёл ему навстречу. Типа всё равно гуляю же, а так хоть посмотрю, что издаёт его, какая техническая хуёвина. И, в общем, шёл-шёл, да вышел на сам вокзал. На перроны. На путях стоят поезда, пассажирские и товарные, но людей особо не видать. Звон стал громче немного после того, как я туда пришёл. Прислушался и понял, что надо идти дальше. Зашёл на надземный переход, пошёл по нему к самым дальним путям. Звон становился громче, и я понял, что подхожу ближе. Дошёл до конца, сошёл с перехода на пути, и пошёл между большими вагонами навстречу гулу, нюхая запах железа и технических смазок всяких. К гулу к этому времени добавились такие звуки… Очень трудно их описать. Типа… Типа такие иногда появляющиеся нарастающие и убывающие громкости… Короче, представьте маятник. Вот он качается туда-сюда. Не спеша. И представьте, что он лёгкий звенящий звук издаёт, пока качается туда-сюда. Такой типа слега нарастающий, а потом падающий, а потом снова нарастающий, и потом снова падающий. И вот маятник этот над вашей головой качается, и звук поэтому слышно как бы над ней. И его громкость нарастает, потому что маятник опускается ниже к вашей голове. И это ещё на фоне статичного приятного звона, как будто бы ненавязчивое высокое пение сирен. И, короче, ещё представьте, что на маятнике типа… Типа пила небольшая. На шарике самом, ну или вместо него. И вот он опускается короче, или она, и потихоньку начинает входить в вашу голову. Но входит он так, как будто головы и нет, и он всё ещё через воздух проходит. И вот он проникает всё глубже в голову, и когда он проходит через неё, то издаёт звук, типа… Ну вот как если хорошо и глубоко пилой дерево пильнуть, или картон. Такой типа рваный и низкий, резкий. И вот она, качаясь туда-сюда не очень быстро, с таким звуком через голову проходит, как через воздух, и этот звук ещё на фоне того звона. И этот звук приятный. Как будто каждый раз, когда пила проходит через голову, она, как бы, спиливает какую-то негативную часть с напряжениями и болями, и каждый раз становится всё легче и спокойнее на душе. И она как будто даже какое-то физическое удовольствие доставляет этим… И так я шёл между поездами, пока не дошёл до конкретного круглого вагона-цистерны. Из неё исходили эти звуки. Цистерна была такого грязно-бежевого цвета, с ржавыми подтёками и всей такой хуйнёй. На ней написано было что-то про нефтепродукты или что-то такое. Ну и я, как заворожённый, залез на лестницу этой цистерны, и поднялся наверх. Люк был приоткрыт, и из него раздавался сильный запах бензина. Я чувствовал, как дышу его парами, пока поднимал люк. И когда я его поднял, то внутрь проник свет от фонарей на путях. И я увидел, что в этой цистерне, в радужных разводах наполовину заполнившего её бензина, плавает русалка, сирена, и чешуйки на её хвосте сверкают и переливаются всеми видимыми цветами. Звон издавал она, и мне было так хорошо, словно душа лёгкий оргазм испытывала, и от бензина было так приятно, что я заглянул поглубже, и русалка меня утащила внутрь. И потом поезд с этой цистерной отправился дальше, чтобы она привлекала путников в других местах, в других городах, и чтобы они дальше попадали к ней в цистерну и распадались на нефть, чтобы бензина в цистерне становилось больше…

— Ого… Интересно… — сказала Саша.

— Ну прикольно, — сказала Света без особого энтузиазма.

— А, я знаю. Это у тебя всплыли воспоминания и старые впечатления того момента, когда мы бензин нюхали с пацанами, — сказал Марк и заулыбался. — Да-да, помутнение рассудка, приятный звук, глюки, ага… Давно это было. Удивительно, что ты ещё помнишь это так.

Саша укоризненно посмотрела на Марка.

— Да, возможно, так оно и есть, — равнодушно согласился с ним я.

«Они даже не обратили внимание на то, что я сказал «Приснилось мне КАК-ТО». Так что это не обман, раз я указал, что это приснилось мне как-то, а не сегодня. Но… Неужели им настолько похуй на то, что я говорю, что они даже не обращают внимания? Или я говорю так странно, что уже и непонятно, что я говорю, и они с этим смирились? И что? Если они привыкли, то они вообще нихуя не понимают, что я говорю? Ну или только часть?», — подумал я. Действительно странно. Ну, да и похуй.

— А как ты ощутил, что распадаешься на нефть? — неожиданно спросила Саша.

— Да я… Как-то и не особо это ощутил как-то. Я проснулся уже к этому моменту, и пока просыпался, то понял, что, куда и как там в этом сне.

— Поня-я-ятно… — протянула она.

Тишина повисла среди нас, и никто не знал, как её отпугнуть. Да никто и не хотел. Все думали о том, когда же, наконец, жизнь вернётся в их существование. Как мне представляется, во всяком случае. Потому что подобающе именно таким размышлениям я себя и ощущал.

— Кто-нибудь кушать хочет? — Саша прервала общее молчание.

— Не, — сказала Света.

Марк помотал головой.

— Нет, спасибо, — сказал я.

— Ну тогда пойдёмте в зал, что тут сидеть? — сказала Саша и взяла свою кружку с чаем.

***

Мы все поступили так же, как и Саша, и отправились в зал, где золотистый свет люстры приятно контрастировал с хмурым сиянием улицы. Мне казалось это уютным, напоминало времена, когда мы с родителями ходили в гости к родственникам на какие-нибудь праздники в летние дождливые дни, где они включали свет, даже если на часах был разгар дня. Безжизненный свет прохладных пасмурных дней встречался с теплотой и светом квартиры, в которой был праздник. Мне это нравилось.

Усевшись на то же место, где я сидел и прошлым вечером, я отхлебнул немного чая. Саша и Марк сели вдвоём на диван напротив меня, а Света села в кресло. Все снова молчали.

— Мне нравится, как угрюмый свет с улицы разбавляется тёплым светом квартиры, — решил я поделиться своими чувствами, хотя я их не чувствовал, поэтому это, скорее, краткий пересказ ассоциаций и воспоминаний.

Все сидели с пустыми глазами, направленными в никуда в направлениях потолка, пола и стен, и, казалось, что всех в комнате, помимо меня, заменили манекенами. Хотя, может, манекены так себя и ощущают.

— Да, приятно, — еле слышно пропищала Саша, словно была готова вот-вот разрыдаться.

— Знаешь тогда, где тебе понравится? — спросил Марк.

— Где?

— В Питере… Там подобные условия для уюта часто можно встретить, потому что часто пасмурная погода там.

— Да не… Мне не очень нравится в Питере, — ответил я.

— А ты там был? — он улыбнулся, словно я сказал какую-то очевидную глупость.

— Ну да, разок.

— И не понравилось?

— Да как-то не особо.

— А почему?

— Ну как-то вот так… Мне не было там уютно в таких условиях просто, — старался я максимально вежливо уйти от разговора.

— Почему?

— Ну… Наверное, потому что я там не ощущаю себя уютно вообще, потому что это чужой город, в котором я чужой.

— Ну это потому что ты там только один раз был, — самодовольно сказал он. — Съездишь ещё, привыкнешь, потом вообще уезжать не захочешь.

Я вздохнул, стараясь сделать это максимально не-тяжело, и сказал:

— Да я не особо-то туда, если честно, хочу ещё раз ехать.

— Почему?

— Да ничего там особо примечательного не увидел для себя.

— Это потому, что один раз только ездил, вот и не увидел. Съездишь ещё раз — прочувствуешь лучше. Питер — это охуенно. Мы туда, может, переедем даже. Да, Саш?

Саша тихо угукнула.

— Да не… Не нравится он мне, — ответил я.

— Да как он может не нравиться?! — он развёл руками. — Там же столько всего, это же охуеть какой культурный и исторический центр!

— Да мне… Как-то похуй на это, что ли…

— Да пиздец! Да ты… Ну ты просто нихуя не понимаешь тогда просто. Всем нравится, а ты, блять…

— Да мне похуй и на то, что всем нравится. Это как раз показатель того, что стоит задуматься о том, должно ли оно действительно нравиться. Если не всем, то хотя бы конкретно тебе. Если есть понятие «быдло», и если принято считать, что его дохуя и большинство людей описываются этим понятием, и при этом большинству людей нравится Питер, то не повод ли это хотя бы вскользь усомниться в том, что Питер должен нравиться и тебе? Ну, с учётом конечно, что ты не относишь себя к быдлу, конечно же.

— Ну блять, быдло воздухом дышит, и что? Не дышать теперь? Что за тупость? Ну даже если и совпадают некоторые вещи, которые нам нравятся? Что с того-то? Ну мне нравится вкусную еду, например, есть, и быдлу тоже. Что, теперь хуёвую еду надо начать есть? — Марк был заметно возмущён.

— Да я не про это, а просто про пересмотр своих взглядов на основе этого. Полезно бывает.

— С каких это пор ты у нас элитарий такой и не быдло?

— Да не, я и не про это. Я не пытаюсь себя выделить как-то. Просто я побывал в Питере, мне не понравилось. Я подумал о том, что же не так, что я сделал неправильно, почему мне не понравилось, всё ли в порядке со мной. Ведь везде говорят, что Питер — заебись просто пизда как. Ну и я подумал-подумал… И понял, что весь этот шум вокруг Питера — просто хуита для долбоёбов, аура охуенности, создаваемая такими же долбоёбами, для которых она создаётся. Ну и маркетологами турагентств.

— Чувак, ты…

— И я подумал ещё, и понял, что я просто ненавижу Санкт-Петербург. Ну, не прямо чтобы ненавижу ненавистью… Но, типа, считаю это всё хуитой.

— Бля… — закрыл он лицо руками. — Я, блять… У меня слов нет. Ну скажи уж тогда, великий представитель элиты и не быдло, чем, по-твоему, Питер… Блять, я даже не знаю, как вопрос поставить… Просветите нас, господин…

— Да просто в рот ебать Санкт-Петербург, — перебил его я. — Как я уже сказал, вокруг него аура, приманка для мудаков, которая не деле бессмысленная хуита, распиаренная мудаками и говорящими куклами по телевизору. Я знаю кучу тупых людей, которые мечтают о Питере и хотят туда переехать.

Марк посмотрел на Сашу. Я продолжил:

— Это многое говорит об этом месте. Вы хотя бы знаете, что Ижевск был запланирован как маленький Питер? Не нужно ездить далеко, чтобы увидеть его. Большинство исторических памятников посещается по строго долбоёбской причине: потому что считается, что это каким-то образом положительно влияет на образ посещающего, что он культурно обогащается как-то или ещё чего. Но ещё чаще это место разрекламировано турагентствами. Ну или другими долбоёбами, которые уже «духовно обогателись». «Ой! Это же великий дом Хуя Моржового, столько истории!», — они говорят. А через месяц долбоёбы уже даже название забывают и только и могут сказать, что есть там какой-то дом, мы его видели, краси-и-ивый, но название не помним, но обязательно посетите! Охуенно обогатились культурой блять. Но на деле все эти дома Хуёв Моржовых есть и в Ижевске. Может быть не конкретно того же Хуя Моржового, а Хуя Моржовича, но может и просто Хуя Моржового. Он же может иметь два дома? Пусть они могут отличаться, но вы, бля, действительно, нахуй, такие фанаты Хуя Моржового, что вам обязательно надо в Питере его дом посмотреть? Ну, наверное, таких примеров с домом в Ижевске и с домом в Питере раз-два и обчёлся, но бля… Полно дохуя других домов, чем не история? Почему на них никто не дрочит? Или интерес к истории появляется у долбоёбов только тогда, когда им заебали мозги этим други долбоёбы и маркетологи и турагентства? У нас в городе дохуя домов каких-то купцов, по степени известности и изученности для простого обывателя как раз на уровне какого-то Хуя Моржового в Питере. Почему никто не дрочит на них? И дроч на них в Питере — это снобизм чистой воды. «Дом Жопушкина — все должны увидеть его при посещении Питера!», — кричат и маркетологи, и лохи, которых они наебали. Большинство лохов и не знает, кто этот Жопушкин такой, но домик-то красивый зато, ага? И все эти Жопушкины — члены исторической питерасской или московской богемы, или сразу обеих. Тащиться по ним — это то же самое, что тащиться по современной богеме: бездельникам, известным проституткам и презренным скандальным пародиям на личности, которым как минимум надо научить быть чем-то, кроме публичной вульгарной оболочки, а по-хорошему вообще убрать подальше с глаз долой. И не надо говорить, что тогда были другие нравы. Люди всегда любили повеселиться, поскандалить и повозвышать уебанов, творящих хуйню. Просто тогдашние дела были умалены скромным нравом истории и историков, стремящихся выставить даже самых конченных уебанов в более-менее благом свете. «Господин Жопушкин был известен тем, что лоббировал интересы госпожи Хуесоски Пизды-Даваликной при институте Говна и Мочи им. Заглотина под командованием генерала Ебало — известного фаворита императрицы Анальной Второй. Ходят слухи, что Жопушкин, несмотря на то, что был в браке с гопожой Блядуновой, на стороне гулял с графом де Очкоедом, а также со своей сестрой», — типичная, блять, история такого знаменитого дома. Ни кто такая госпожа Хуесоска Пизда-Давалкина, ни кто такой генерал Ебало, ни госпожа Блядунова и граф де Очкоед, ни даже кто такой Заглотин, в честь которого назван, нахуй, институт, — никто из них неизвестен подавляющему большинству посетителей этого дома. Но посетить-то всё равно надо, а то как же! Были в Питере, а дома Жопушкина не видали! Значит и Питер не видали!

Я остановился, чтобы отпить чаю, но полумёртвые девушки и напряжённый Марк не стали что-либо говорить. Я отпил, сел поудобнее и продолжил:

— Но по факту, единственное, что выделяет этот дом, так это то, что его владелец — обычный богатый беспринципный изменщик и пидорас, любитель поиграть с царями и деятелями культуры в игру, где мужики встают вокруг шапки и дрочат в неё, и последний кончивший проигрывает и надевает эту шапку на себя; и подохший от сифилиса, который подцепил от двоюродной племянницы, которую напаря с собакой и конём ебал на спор после бала в хлеву, пока вся интеллигенция и богема стояла вокруг и развлекалась этим возвышенным зрелищем. И который въебал в этот дом дохуя полученных мудовыми путями денег. Это то же самое, что лет через шестьдесят ездить и смотреть дома каких-нибудь известных людей, презираемых или критикуемых сейчас. Или каких-нибудь олигархов, каких-нибудь раздражающих деятелей «культуры»… Или обсуждать отношения Галкина и Пугачёвой, или гадать был ли у Моисеева и Киркорова приёмный сын от Королёвой. Или что тот же самый Жопушкин существует параллельно нам, и в будущем люди будут приезжать смотреть его дом, хотя известен он только вызывающим поведением, скандалами и свечением пизды своей жены в музыкальных клипах. Но в истории, конечно же, из всего это сказано только о том, как он однажды пятнадцать тысяч пожертвовал свинарнику в родную деревню… Это показатель плохого вкуса. И если достопримечательности Питера выстланы именами тогдашних олигархов, моральных нигилистов и дегенератов и дегенераток, и никчёмных артистов в придачу, чьё значение в течение истории было раздуто самими питерцами, стремящихся как можно больше наводнить свой город достопримечательностями, пусть и сомнительного качества, историками, которым не о чем писать свои дипломные работы, и маркетлогами и наёбанными лохами, то это, опять же, многое говорит об этом месте. И что мы имеем в итоге?..

Я немного передохнул, выпив ещё чаю, и затем вновь продолжил:

— Дыра на болоте, построенная рабами-людоедами по поручению психопата-ксенофила, наполненная снобами, несущими хуйню в духе «Вы что-о, не были на улице Спермоглотов??? Обязательно сходите! Там та-а-акое вино-о-о…», в которую наплывают тупые дегенераты с провинций и туристы, которые вообще нихуя не понимают, и им лишь бы просто побывать в именитых местах былой славы канувших в лету пидорасов, шлюх и уёбков, чтобы заиметь право говорить, что они были в Питере и видели те-то и те-то места, и какой Питер заебись город, вообще пиздец, и всё это лишь бы от других не отличаться… Если миллионы мух летят куда-то, то, скорее всего, на говно. Нужно ли тебе лететь с ними, чтобы убедиться в этом? Нет. А если да, то ты, значит, скорее всего, такая же муха. Нужно ли пробовать говно, чтобы убедиться, что это говно, если это выглядит как говно, пахнет как говно, и говноеды едят его? Нет. А если да, то ты на уровне интеллекта ребёнка, которому это не очевидно и он пробует говно.

Я дал понять, что мой монолог окончен, посмотрев на Марка. Настолько охуевшим я давно его не видел.

— Чувак, чё ты несёшь?! Бля… Блять! Ты понимаешь, как ты сейчас оскорбил вообще всех нахуй?! А за что? За их любовь к красивому городу, а у некоторых и к своему городу к тому же? СПБ просто красивый город с богатой историей и нормальными условиями для жизни. Блять, чувак… Ты чё, ебанулся нахуй?! Или что нахуй? Тебе хуёво так что ли?…

А я решил продолжить:

— Плюс Санкт-Петербург имеет статус культурной столицы с многочисленной интеллигенцией, живущей в нём. Но любому мыслящему человеку очевидно, что город с населением почти в пять миллионов человек не может состоять полностью из интеллигенции и элиты. Но быдло, живущее там, начинает думать, что раз оно живёт в этом городе, то уже по этой причине оно не быдло, а образец культуры и пример для всех провинциалов. И это хуже всего. Потому что за образом города рождаются снобы и с иллюзией о своём статусе, отчего самомнение у них раздувается до невиданных высот. Это гораздо большая проблема, чем всем кажется. Из-за статуса города прирождённые дворники и грузчики думают, что они должны быть деятелями искусства.

Марк в который раз закрыл своё лицо руками, но теперь он пошёл дальше и ещё и волосы свои закинул назад, после чего, сдерживая своё напряжение, сказал:

— Блять, и что, им теперь не жить там что ли? Или что?

Я смотрел на него и, кажется, во мне даже где-то вспыхнула искорка забавы, но погасла до того, как я смог её поймать и насладиться, издав с её помощью смешок у себя в мыслях. Поэтому я продолжил свой бесчувственный рассказ:

— Нет. Провинциям надо просто перестать дрочить на СПБ, а СПБ перестать дрочить на себя и строить из этого культ. А вообще, касательно столиц… Есть фраза, мол, что за МКАДом жизни нет. И это, короче, правда. Только все думают, что жизни нет за МКАДом в направлении ОТ Москвы К провинциям. Но на самом деле жизни нет за МКАДом в направлении ОТ провинций К Москве. В Москве нет жизни.

— Бля, ещё и про Москву есть что сказать тебе… — измученно простонал он.

— Ну… Я не был никогда в Москве, но то существование в ней, о котором я знаю по словам людей и произведений культуры, это существование, которое люди называют «жизнь», воспитано, опять же, дрочевом на разрекламированное в фильмах и музыке говно. Помните, мы вчера говорили, что сперва жизнь определяла кино, а теперь кино определяет жизнь? Так вот там это проявляется очень явно. Это прямо видно. Та жизнь, которой живут там, это не жизнь, а пародия на жизнь, имитация жизни, следование выдуманному образу жизни. Симуляция жизни.

Я снова отпил чаю и невозмутимо продолжил:

— Потому что когда-то там, наверное, была жизнь, но потом кто-то начал строить в культуре её мудовый образ, и люди начали жить в соответствии с этим образом. А другие пиздуют в Москву за этим образом. Короче говно для тупых долбоёбов. Я могу и подробнее описать, что я имею в виду, если и интересно.

— Не, не надо. Нахуй ты вообще…

— Потому что тупые долбоёбы видят образ с ресторанами, большими деньгами, весельем с наркотиками, иномарками, окнами, выходящими на дома знаменитостей, Рублёвкой и Барвихой, «цивилизацией», но по итогу их либо наёбывают и им пизда, или они возвращаются обратно или хотя бы едут в другое место и живут в каком-нибудь Залупино или Говнино на окраине в таких же условиях, как и на родине своей. Либо они меняют свою жизнь на существование наёбщика, погрязнув в симуляции жизни, которая никогда не сделает их счастливыми дольше моментов, в которых ещё не улетучился вкус дорогой еды и напитков, не закончился эффект от наркотиков, а кредитные деньги ещё не забрали банки, прихватив с собой всё остальное. Это говно. Мудовое говно для тупых долбоёбов. Они часто говорят о каких-то «возможностях», которые есть там, и которых нет в их городе. Какие, блять, возможности? Возможности есть всегда и везде. Разве что условия не всегда позволяют ими воспользоваться. Но чаще всего это зависит от человека. Плохому танцору сцена мешает. И если тебе нужные особые условия, то ты либо особенный, либо особенный. Ну, знаешь, особенный, как гений, который может творить только со пучком спагетти в жопе, либо особенный, как физически или умственно ограниченный особенный ребёнок, которому нужные особые условия. Так что все, кто тянется туда, либо переоценивают себя, либо недооценивают. А любой умный и нормальный человек условия не ищет, а создаёт их. И любой умный и нормальный человек должен держаться подальше от таких мест с выдуманными и разрекламированными фильмами и музыкой пустыми симуляционными образами жизни и дегенератскими нравами с завышенной самооценкой. Как вообще можно жить в провинции и считать себя нормальным, дроча при этом на столицы, ненавидящие тебя и насмехающиеся над тобой, ставящие себя выше тебя, и при этом ещё и ненавидеть провинции, в которых живёшь? «Да! Насмехайтесь над нами, чморите нас, унижайте, поливайте грязью! Мы — говно! И мы так хотим быть вами!», — так выглядят мысли таких людей? Или: «Да как вы смеете обсирать нас, смешивать с говном, унижать?! Мы — гордые и сильные провинциалы, а не то что вы там, нюни, зажравшиеся в своих столицах! Поэтому я обязательно поеду к вам, чтобы жить как вы!»? Или что?

— М-да… — проныл Марк и тяжело вздохнул.

Я допил свой чай и сказал:

— Я в туалет, — и взял с собой свою кружку.

— Ты мне сейчас в уши и голову нассал, теперь ещё и в кружку мою хочешь? — раздражённо спросил Марк.

— Нет. Кружку я отнесу на кухню, чтобы потом воды попить. Так что не переживай.

И так я и сделал: отнёс кружку на кухню, а сам пошёл в туалет.

В этот раз проблем в туалете не возникло. Вероятно, этот разговор захватил моё внимание и я даже позабыл о своей проблеме, отчего она не появилась. Хорошо. Неплохо…

Действительно ли я так считаю, как сказал? Ну… Возможно да. Возможно и нет. Возможно отчасти. Я действительно считаю, что большинство отзывов о Санкт-Петербурге преувеличивают его ценность, и Ижевск ничем не хуже. Во всяком случае, в моих глазах. И я действительно считаю, что в Москве, скорее всего, трудно жить. А всё остальное… Возможно, я сказал это для того, чтобы позлить Марка. Возможно и нет.

Выйдя из туалета, я хотел, было, отправиться на кухню за водой, но вспомнил о мытье рук. Можно было бы помыть их на кухне, но это, как мне кажется, немного мерзко. И не совсем уместно. Раковина в ванной для мытья рук. Раковина на кухне для мытья еды и посуды после еды. Поэтому я помыл руки в ванной, а затем отправился на кухню.

Взяв в руки кружку, я заглянул в неё. Никаких видимых изменений. Но это не достаточно убедительно. Сполоснув её в раковине, я налил в неё воды из чайника, в который тоже перед этим заглянул, и тоже не увидел никаких странностей. На этом я решил, что проверки закончены, и будь что будет. Отпил воды и… Ничего не было. Что логично и ожидаемо. И теперь я отправился обратно в зал.

На подходе к нему я услышал жалующийся голос Светы:

— Пиздец пиздеть он любит походу…

Остальные присутствующие молчали. Я зашёл и сел на своё место, поставив кружку на стол. Глядя на разбитые образы друзей, я подумал, что мог бы почувствовать удовлетворение, если бы мог чувствовать. Удовлетворение от того, что им плохо, и это хорошо, потому что сойдёт за наказание за их дебильный поступок со мной.

— Да, поговорить я иногда люблю, — я обратился к Свете.

— Оно и видно. Такую тираду выдал, как будто десять лет копил в себе… — устало сказала она. — Еле вытерпела.

— А чего там терпеть?

— Ну, ничего… Кроме непрекращающегося пиздежа, который так хорошо слушать нихуя не выспавшись и без настроения.

— Я думал, что ты хорошо спала.

— Нет, не хорошо. А ты… Раз так попиздеть любишь, да такие тирады выдаёшь, и книжки писать хочешь, то вот и напиши об этом.

— О чём? О том, что столицы сосут хуй?

— Ну да, об этом, — усмехнулась она.

— Ну это… Как-то тупо. Типа вся книга о том, что столицы сосут хуй? Это будет либо очень маленькая, либо очень скучная книга, потому что интересно растянуть столь простую и однозначную мысль на большую книгу достаточно сложно. Можно, но сложно. Да и какой в этом смысл? Я не хочу такую хуйню делать. Это долбоебизм какой-то. Всё, что я хотел сказать, я сказал. Могу повторить это для статьи в газете или журнале. Но книгу писать про эту хуйню? Триста страниц писать о том, почему Питер и Москва говно? Это вообще долбоёбом быть надо.

— Ну нет, можно же как-то, я уверена… — она продолжала. Видимо, решила подоставать меня в ответ.

— Можно, я же сказал, что можно. Если добавить какой-то художественности, какой-то сюжет. Не так, чтоб сто пятьдесят страниц было написано «ПИТЕР ГОВНО», и ещё сто пятьдесят «МОСКВА ГОВНО». А так, чтобы там были, например, три друга, которые один из Питера, один из Москвы, а третий ещё откуда-нибудь. И они ездят друг к другу, хваля свои города и обсирая города друг друга. И через это выделить так ненавязчиво идею, что столицы сосут хуй и говно. Но… Я бы лучше такой фильм снял, а не книгу. Фильм, мне кажется, будет и интереснее, и более подходящим форматом.

— Ну вот, ты уже всё придумал, осталось только реализовать. Мне процент за идею потом отдашь, — видимо, ей становилось лучше, раз у неё появились шутки в речи.

— Может быть. А может быть я оставлю это в формате антиромана.

— Антироман? Типа как «Голый завтрак»? — спросил Марк.

— Хуй знает, не читал.

— Хм, как бы объяснить это… — почесал он голову.

— Да не надо объяснять. У меня есть своё объяснение. Антироман — это роман, который был придуман, но не написан.

— В смысле? — спросила Света.

— Ну вот я хуйню сейчас придумал про трёх друзей, да? Вот тебе и роман. Ща в голове ещё опишу для себя поподробнее историю, сам её же и посмотрю, и всё. И никому больше не достанется. В голове она и останется.

— А нахуя? Какой смысл?

— Смысл в том, что это «анти». Романы печатаются, а антироманы — нет. Они остаются в головах создателей, и насладиться ими могут только их создатели. Такая вот хуйня, антироман.

Ребята ничего не ответили, а молча сидели, смотря в разные стороны. Света начала легонько топать ногой по полу. Марк откинулся на спинку дивана и сложил руки замком на поясе. Саша подвернула ноги под себя, сложила голову на спинку дивана, и скрестила руки, как будто держа себя ими.

— И чё, мы так и будем сидеть и ждать у моря погоды? — Света прервала молчание своим недовольством.

Марк резко приподнялся на диване и сказал:

— Точно, блять! Миша же говорил, что сегодня у него какая-то туса там намечается, но он пока не знает где и во сколько. Сказал, что ближе к вечеру заедет повидаться и там известно уже будет. И заберёт нас, если мы захотим!

— Что значит «пока не знает где и во сколько»? — спросила Света.

— Блять, то и значит! У него какой-то знакомый захотел культурно отдохнуть, но места пока не было, и люди ещё не определились кто может, кто не может, и не собрались пока нихуя, — раздражённо ответил Марк.

— Ну да, к вечеру нам, может, лучше уже станет, будет хорошо дух перевести, повеселиться, — проговорила Саша в диван

— Да, хорошо… — с облегчением проговорил Марк и откинулся обратно на спинку дивана.

Некоторое время мы снова провели молча, пока Света вновь не прервала паузу:

— Ну ладно, заебись, когда-то во сколько-то вечером. А до этого времени мы что будем делать?

— Бля, не знаю, я тебя развлекать не собираюсь. Телевизор, блять, посмотри. По делам сходи, — ответил он ей в теперь присущей ему раздражённой манере, которую он, по всей видимости, ещё долго не сменит.

— Нет у меня дел. Поэтому я и пришла вчера, сука, что у меня сегодня нет дел, — обижено сказала Света, и, встав с кресла, отправилась на поиски пульта от телевизора.

— Пульт на столе, там, — пробубнила Саша и, не поднимая головы, указала пальцем в сторону одного из углов зала, где стоял небольшой столик.

Я подметил, что крайне странно и не очень приятно видеть её в таком состоянии.

Света нашла пульт и вернулась в своё кресло. Телевизор был на стене справа от неё.

— Как-то странно у вас, неудобно телевизор расположен, — бормотала она, пока вставала и начинала двигать своё кресло.

— Там крепление поворотное, его можно повернуть на нас, — Марк указал ей на крепление, на котором висел приличных размеров телевизор.

— Буду я ещё пытаться повернуть его, ага. Ёбнется, а мне потом квартиру свою продавать, чтобы с вами расплатиться.

Марк лениво встал и так же лениво подошёл к телевизору, протянул руки куда-то за него, что-то там повертел и затем повернул телевизор в нашу сторону. После этого снова повертел что-то за ним и пошёл обратно к дивану.

— Натурой расплатишься, — сказал он, проходя мимо Светы.

Света не отреагировала на это, а лишь села обратно в кресло, которое, всё же, нужно было повернуть, и она его повернула, и начала листать телеканалы.

— По платным каналам есть что-нибудь интересное? — спросила она.

— Не знаю, что тебе интересно. Ищи… — сказал Марк.

Я повернул голову в сторону телевизора, наблюдая за тем, как Света пролистывает канал за каналом. Она делала это не очень быстро, тратя секунд десять на каждый, прежде чем переключить дальше. Это было слишком медленно, и я успел заскучать, и со временем тоже просто откинул голову на спинку дивана и закрыл глаза.

Прошло несколько минут, я даже начал немного засыпать, но Марк вдруг подскочил с дивана и сказал:

— Короче. Блять. Ладно… Раз уж мы ждём, и нам не очень хорошо, и ничего, кроме как ждать, нам не остаётся… Есть у меня кое-что. На особый случай хранил. Не на такой особый, а на повеселее. Но что уж теперь… — и ушёл в направлении своей комнаты.

Я, Света и Саша остались одни. Света нашла какой-то канал с мультиками. Я наблюдал за ней. Она это заметила:

— Что? Мультики же позитивные, а нам сейчас нужно это, — возмутилась она, видя мой взгляд.

— Да не, я просто гадаю, включила бы ты мультики в такой же ситуации, если бы чувствовала себя хорошо, или нет.

— В мультиках нет ничего плохого, они всегда к месту, — сказала она и отвернулась дальше смотреть их.

Я продолжал молча наблюдать за ней.

— Вам нравится моё имя? — внезапно спросила Саша, чутка повернувшись к нам.

Думаю, никто из нас не ожидал такого вопроса, поэтому я и Света замешкали с ответом:

— Ну… Ну да, вроде. Нормальное имя, — сказал я.

— Имя как имя, — дополнила Света.

— Вот именно, — Саша вздохнула. — Имя как имя. Стандартное… Меня бесит это. Если у вас нет вкуса и фантазии, то назовите свою дочь Александрой или Настей. Это ведь так оригинально. Их ведь так мало… Всего каждая вторая, кого я знаю. Стандартное имя один и стандартное имя два, по ГОСТу.

Мы со Светой не знали, что на это ответить, поэтому просто молчали. Она продолжила:

— Как же легко затеряться среди них, сука… Лучше бы вообще никак не называли, такой же эффект.

— А как бы ты… Как бы ты хотела, чтобы тебя называли? — поинтересовалась Света.

— Да никак. Я уже привыкла… Ненавижу блять… — сказала Саша и заревела.

Я весьма удивился такому раскладу событий.

— Ну, чего ты плачешь-то? Это ж решаемая проблема. Ты же можешь поменять имя, — предложил ей я.

— Могу. Но оно уже будет не моё. Моё мне дали родители без фантазии. Чтобы я себя ассоциировала с каждой второй Александрой и каждой третьей Настей, которые, к тому же, ещё и мрази все по большей части, — хныкала она.

— Ну… Я, вроде, знаю одну Александру, и не сказал бы, что она мразь…

— Кого?

— Ну тут трудно угадать, — улыбнулся я.

Она тоже улыбнулась и вытерла потёкшую тушь со своих щёк.

— Но вот парней Александров я знаю много, и ни один мне не нравится, все какие-то долбоёбы или додики, — я продолжил. — Я реально не знаю ни одного нормального человека по имени Александр. Или Кирилл. Тоже блять… Александры, хотя бы, просто додики по большей части, а Кириллы все бля… Какие-то додики в квадрате, постоянно хуйню тупую какую-то творят как долбоёбы. Вот реально. Вот зная их всех, я пришёл к выводу, что не бывает просто нормальных людей по имени Александр или Кирилл. А если Александр ещё и из Санкт-Петербурга… То всё, пиздец, туши свет. Если ты видишь Александра из Санкт-Петербурга, то можешь сразу класть хуй на его слова, не слушать его, и сразу давать по ебалу и обоссывать. Что, собственно, стоит делать и с любым Кириллом, неважно, откуда он…

Саша, вроде бы, продолжала улыбаться. Питер я притянул не для того, чтобы позлить её как Марка, а потому что я действительно так считаю.

— А не, — я решил дополнить мысль, — я знаю одного нормального Кирилла. Кирилл, который в компании Мефодия был. Хотя… Я его не знаю, ничего утверждать не могу. Может, он тоже мудаком был. Но он хотя бы участвовал в создании азбуки, кириллицы. Кстати, интересно, почему именно кириллица, а не мефодица? Ну ладно. Даже если он был мудаком, — в чём я сомневаюсь, — он сделал больше, чем все последующие поколения Кириллов вместе взятые. Вот так.

Саша слегка хихикнула. В комнату зашёл Марк, держа в руках два маленьких цилиндрика, наполовину розовых, наполовину белых. Он сел на диван и пощёлкал пальцами, привлекая внимание Светы и Саши. Они повернулись к нему, и он положил на столик между нами эти цилиндрики. «ТАРЕН6ТАБЛ» была надпись на них.

— Это что? — взволнованно спросила Света.

— Это… Короче это хуйня из аптечек этих оранжевых. Ну знаете, да? У меня друг диггер…

— Кто? — перебила его Саша.

— Игорь. Ну ты его видела один раз только, наверное. Вот. Он, короче, диггер, шарится по заброшкам всяким, бункерам, подвалам, вся хуйня вот эта.

— Нахуя? — спросила Света.

— Ну, нравится ему, видимо. Может по приколу, может ищет чего, я не спрашивал. Ну раз занимается — значит заебись ему. Ну так вот. Залезли они в один бункер месяца три-четыре назад где-то, и там нашли аптечки эти. Ну а они прошаренные, вот и набрали их и хуйни, что в них была. Там, видимо, в их тусовке давно известен прикол этот. В аптечках этих есть хуйня, которую при отравлениях надо принимать. Но если съесть её без отравления, то будут глюки прикольные. И я держал их на особый случай. Ну и вот. Раз мы, блять, просто сидим-грустим, то я подумал, что будет хорошо переждать это с интересом, — с воодушевлением сказал он.

Протянув руки к цилиндрикам, он взял один из них и отвинтил крышечку, а затем высыпал белые таблетки на стол. Одна чуть не укатилась, но он поймал её резким движением.

— И чё, какой эффект? — снова интересовалась Света.

— Охуенный. Вообще всякая разная хуйня видится, фантастические сюжеты всякие. А может и обыденные. Короче у разных людей по-разному, но мне сказали, что в любом случае интересно и прикольно.

— А не опасно?

— Света, всё опасно в этом мире. А это лекарство. Пусть мы немного не по назначению его применим, но это всё равно останется в каком-то роде лекарством. Лекарством от скуки и плохого настроения.

— Да я имею в виду… Ну, типа, не откинемся мы? — засмущалась она.

— Да с чего откидываться? Никто ещё не откидывался, так что если что, то мы первые будем. Ладно, шучу, — дебильно улыбнулся он. — Не будем.

Света взяла одну таблетку и начала рассматривать её.

— И чё, как употреблять надо? — спросила она.

— Да просто съесть пару-тройку надо и всё.

Я ощутил стойкое чувство, что это уже было. Вчера. Во всяком случае сидел я с таким же лицом и ощущениями.

— Я слышал, что история циклична, но не в таких же малых масштабах… — вздохнул я.

Марк непонимающе на меня посмотрел.

— Вы, типа, решили объебаться, чтобы дождаться, когда пройдут последствия прошлого раза? — я обратился к нему.

— Ну ты это в таком виде представил, конечно… Вот смотри. Нам хуёво. И неизвестно, сколько ещё будет хуёво. Нам надо ждать, когда приедет Миша. И неизвестно, сколько ещё надо будет ждать. Вот, как бы, решение проблемы. И время пройдёт быстро и интересно, и по итогу нам уже, наверняка, будет лучше, и Миша приедет уже, — развёл он руками, объясняя, с его точки зрения, очевидное.

— Ага. Отличный план, — сказал я. — Но позволь поинтересоваться: ты раньше употреблял это?

— Нет, — он непонимающе посмотрел на меня.

— То есть ты не знаешь, что будет после того, как пройдёт эффект. Ты и эффект-то толком не знаешь.

— Ну… Допустим. И что с того? Разве не интересно пробовать что-то новое?

— Вчера вы попробовали что-то новое, о чём ты так же нихуя не знал. И посмотри, где вы, да и я тоже, в итоге оказались. В какой ситуации. Ты не думаешь, что это всё может повториться? Или что вам станет ещё хуже?

— Ну… Не попробуешь — не узнаешь, — заявил он. И в этом был его аргумент.

— Я… Так не считаю. Не всё в жизни нужно пробовать, тем более, когда такая хуйня может произойти.

— Нет, — махнул он рукой. — В жизни надо пробовать всё. Иначе потом жалеть будешь.

— Бля, это так тупо, что… — я вздохнул. — Бля, мне даже больно от этого стало, так это тупо, бля…

— Ой, давай не драматизируй, — встряла Света.

— Что в этом тупого? Я считаю, что тупо — это когда ты живёшь жизнь, пропуская мимо себя всё интересное.

— Бля, чувак… Нет, не всё в жизни нужно ловить и пробовать. Что-то нужно и пропустить и оттолкнуть.

— Например? — ухмыляясь, сказал он.

— Неужели это настолько не очевидно для тебя?.. — я потёр глаза. — Ну смотри… Если ты считаешь, что в жизни надо попробовать ВСЁ… Ты ведь так считаешь, да?

— Ну да.

— Считаешь. То есть, тогда получается, что раз нужно попробовать ВСЁ, то… Нужно тогда и попробовать засунуть тысячу карандашей в пизду твоей матери, а отца выебать в очко.

Марк подскочил со своего дивана, рванув в мою сторону, чуть не перевернув столик с его таблетками между нами. Но перепуганная Саша ухватила его за футболку, а Света выставила руки и поддержала его за плечи, не дав упасть на этот столик и на меня.

— Ты охуел блять?! Блять, я тебе ебало разобью, — прошипел Марк.

Я, конечно же, немного дёрнулся от такого, но постарался остаться невозмутимым.

— А мне-то нахуя? — удивлённо я спросил. — Я здесь не причём. Это ведь ты считаешь, что в жизни нужно пробовать ВСЁ? Так что вот ты-то и должен пробовать это всё. А иначе как это? Жизнь-то проходит, а ты, получается, не попробуешь ВСЁ! А, ещё. Вот Саша у тебя есть. Думаю, что чтобы продолжать пробовать ВСЁ, ты должен ещё попробовать её под бомжа подложить какого-нибудь, а сам ему очко лизать. Только чтоб там засохшие катяхи были ещё на нём. А что? Раз пробовать нужно ВСЁ, то и это нужно попробовать. Иначе всё не попробуешь…

— Хватит! Зачем ты такое говоришь?! — крикнула на меня Саша.

Света просто сделала лицо, выражающее её удивление от того, с какими ебанутыми людьми ей приходится быть рядом. Марк же остервенело смотрел на меня, кипя от злости.

— Ну, то есть теперь понятно, что не всё в жизни нужно пробовать? Или мне ещё примеры привести вещей, которые навряд ли кто-то захочет пробовать? Я думаю, что не надо. И, раз так, раз у тебя такая реакция на это всё, то это значит, что есть вещи, которые не стоит пробовать исходя из каких-то своих взглядов. А это значит, что раз есть разные взгляды, то есть и разные мнения и критерии того, что пробовать нужно, а что не нужно. Будешь ли ты на смертном одре жалеть, что не попробовал то, что я предложил? Навряд ли. Буду ли я на смертном одре жалеть, что не попробовал то, что тоже не считаю необходимым для пробы? Тоже навряд ли. Так что… Иди нахуй. Кстати, тоже наверняка ещё одна вещь, которую ты ещё не пробовал. Ну и не надо. Ведь не всё в жизни нужно пробовать.

— Пизде-е-ец… — протянула Света. — Давай сюда таблетки свои.

Марк, еле отведя от меня свои наполненные злобой взгляды, молча передал свете две таблетки. Затем он так же дал две таблетки Саше, и две таблетки положил перед собой на стол. Снова посмотрел на меня, ничего не сказал, и закрыл пустой пенал.

— Круто, один полный пенал ещё остаётся. Можно будет потом как-нибудь повторить, если понравится. Заебись, — вздохнул он.

— Ну и чё? — недоверчиво смотрела Света на таблетку. — Погнали?

Они с Марком посмотрели друг на друга, он кивнул головой, но Саша внезапно прервала их:

— Стойте!

— Что? — нетерпеливо спросил Марк.

— Как что? Мы же не знаем, как оно работает, да? Но ты сказал, что там у всех по-разному, но всегда какие-то сюжеты, глюки… Да? — она нервно пробормотала.

— Ну да, и что?

— Ну как что? Я сужу, конечно, по тому, что мне рассказывали… Но типа вот когда принимаешь что-то, что вызывает какие-то фантазии, видения, галлюцинации… Большую роль играет настрой того, кто принимает и в каком состоянии. Ну типа если тебе грустно или страшно или ты нервничаешь, то и увидишь подобающую хрень. А если весёлый, с хорошим настроем, то увидишь что-нибудь хорошее.

— Ну так-то оно так, но только я такое слышал про всякие ЛСД и тому подобное. Мне кажется, что это не про эту хуйню, как её… Тарен.

— Ну всё равно. Лучше же перебдеть, чем недобдеть.

— Ну мы всё равно все унылые уже, так что либо похуй и жрём, либо не жрём вообще.

— Я предлагаю немного нам всем успокоиться, потому что сейчас неприятность произошла, — она строго посмотрела на меня. — Давайте немного расслабимся и постараемся задать себе позитивный настрой.

— Ну хорошо, давайте, — согласился с ней Марк.

И Саша закрыла глаза и начала глубоко дышать. Света просто повернулась обратно к мультикам. Марк же сидел нервно. Саша заметила это и толкнула его локтём в бок:

— Давай, расслабляйся!

Он немного попыхтел, затем сказал:

— Да не могу я расслабиться. Не знаю я как тут расслабиться, когда вот… напрягатор сидит напротив.

«Напрягатор? — подумал я. — Ну и тупость». Но он был прав, расслабиться тут трудно, особенно после того, как я его разозлил.

Саша немного помолчала, подумала, погладила Марка по плечу, а затем с довольной еле заметной улыбкой взяла второй цилиндрик, открыла его и достала из него две таблетки.

Встав со своего дивана, она прошла к моему и села рядом со мной.

— Ну, смотрите, — начала она. — Раз вы такие бойкие мальчики-зайчики, то вот вам решение. Да и всем нам решение. Ты, — указала она на меня, — скушаешь с нами таблетки. Я не дам тебе сидеть кто знает сколько часов в одиночестве, особенно в таком настроении. Ты, — указала она на Марка, — успокоишься от того, что достигнута гармония и все участвуют. Я, — указала она на себя, — перестану за вас переживать, и все, — развела она руками, — будут довольны и с хорошим настроем отправятся в хорошие фантазии.

Мы с Марком молчали. Он, по всей видимости, был в согласном молчании, в отличие от меня.

— Ты знаешь, что я решил завязать со всей хуйнёй, — вежливо, но уверенно обратился я к ней.

— Да, знаю. А ещё я знаю, как тебе плохо, — намекнула на наш разговор ночью. — И ещё я знаю, что твоё решение завязать со всей хуйнёй вчера потерпело неудачу, от которой ты сейчас страдаешь. Так что что? Раз уж такое произошло, то какая разница, завяжешь ты сегодня или завтра? Плюс, это может тебе помочь, так что воспринимай это как помощь, как извинение… И как работу над ошибками, — вздохнула она с улыбкой, смотря мне в глаза довольной серостью своих глаз.

Не успел я сказать и слова, как она взяла одну таблетку указательным и большим пальцами и поднесла её к моему рту.

— Скажи «ам!», — скомандовала она.

Не могу сказать, что я был под каким-то её влиянием, обворожён ей, или что был загипнотизирован, или ещё какая подобная хуйня, заставляющая делать человека что-то против его воли. Скорее всего, моя воля, будучи сдавливаемой тяжестью депрессии, желанием избавиться от этого состояния, ожиданиями других людей вокруг и проснувшимся остаточным интересом из далёкого прошлого к разного рода веществам, с которым я решительно решил бороться, надломилась… Отчего я невольно открыл рот, в который Саша игриво закинула таблетку, и я её проглотил.

— Между первой и второй… — улыбаясь, сказала она, и закинула вторую таблетку, которую я так же сразу проглотил.

— Ну вот и здорово, вот и молодец, — приобняла она меня, после чего встала и вернулась на свой диван.

Марк смотрел на меня, а затем, раздражаясь, сказал:

— Ну и? Неужели было так трудно сразу согласиться?

— Тихо! — сказала ему Саша. — Успокойся. Для этого он и согласился. Так что всё, давай, расслабься.

— Ладно! — сказал он, вздохнул и направил свой взгляд в окно.

Я хотел направить свой туда же, но раз оно уже занято, то делить один вид с Марком мне было мерзко, как было бы мерзко делить одну женщину.

— И что теперь? — спросила Света.

— Ждём минут сорок, потом всё будет, — ответил Марк ей.

— Опять ждать? Да ебать… — расстроилась она.

Мы сидели молча. Я закрыл глаза и пытался отстраниться от факта, что сейчас я почти добровольно принял говно. Ну, почти добровольно за добровольно не считается. Какое-никакое сопротивление было. Так что, если б дело было не в употреблении говна, а в изнасиловании, то это бы, наверное, считалось бы изнасилованием. Я был почти насильно накормлен тем, чем быть накормлен не хотел. Почти насильно считается за насильно. Мой организм и мой дух был изнасилован двумя таблетками говна.

— Если что, то Игорь ещё дохуя этой штуки Мише скинул, так что потом можно будет ещё взять, если понравится настолько, — внезапно сказал Марк.

— Хорошо, — сказала Света и улыбнулась: — Ну, надеюсь, что понравится.

Они говорили ещё какой-то пустой разговор, на который я не обратил внимания. Я был погружён в себя, стараясь сдержать гнев, искрящийся в затылке. Гнев от всей этой ситуации. Я не думал типичный бред в духе «Как я мог это допустить?!», «Как такое могло случиться?!», не испытывал ненависти к себе, не злился на себя. Гнев мой был направлен на них, и я старался его подавить, но в то же время понимал, что он вполне оправдан.

— А когда твои родители возвращаются? Не боишься, что батя тебя застанет за организацией притона в их хате? — спросил я Марка.

Он посмотрел на меня, слегка занервничал, и сказал:

— Тебя это волновать не должно. Вернутся, когда вернутся. Я знаю, когда, поэтому не боюсь. Да и чего бояться? Они сами не прочь кокса бахнуть наверняка. А если и будут злиться… Я скажу: «Полусгнившие корни дают гнилые плоды», и всё.

— И после этого… Саша, сообщишь мне, когда похороны организуются, хорошо? — я посмотрел на неё.

— Да хватит уже! — крикнула она.

Мы замолчали, я перевёл взгляд на освободившийся вид окна, и мне было всё равно, если туда же будет смотреть Марк. Я тут первый. И это не изменится, пока я смотрю туда и считаю так.

И я смотрел так долго, слушая на фоне старые мультики о добрых вещах. Кто бы что ни говорил, но в советских мультиках есть какая-то атмосфера. Когда смотришь их, то, думая об их создателях, воспринимаешь их как людей, со всей душой подходящих к своей работе, и работой её не считающих. Что они с добрыми намерениями и помыслами, не тая в себе никакого зла, создавали эти мультики, вкладывая в них всю свою доброту и надежду, что дети и взрослые будут смотреть их с радостью и переймут всё тепло и добрый посыл. Возможно, это потому, что я смотрел их в детстве и поэтому они запомнились мне как что-то особенное. Не исключено. Но я так же не исключаю, что это мой подход к вещам, говорящий не исключать доброе намерение, а считать его всегда присутствующим и главенствующим в процессе производства чего угодно. Как тот мишка на обёртке конфеты. Я верю в добрую натуру людей, и что даже самые плохие вещи в истории людей, скорее всего, были сделаны по велению изначального благого намерения. Оружие? Ядерная бомба? Благое намерение иметь средство защиты. Наркотики? Благое намерение найти новые виды лекарств. Холокост? Тут сложнее… Благое намерение… спасти свою расу?.. Допустим. Просто потом часто всё идёт по пизде. Но изначально намерение благое. Даже в действиях моих друзей было благое намерение, когда они делали интереснее мой чай и давали мне таблетки. Но, как я уже сказал, изначально благое намерение часто идёт по пизде, особенно, когда оно касается взаимоотношений людей. Холокост, опять же, тому пример. Но мультики к этому не относятся. Добрые мультики всегда добрые.

Пока я думал обо всём этом и смотрел в окно, Марк, тем временем, уже сидел на диване со своей гитарой.

— Что сыграть? — спрашивал он у девочек, потому что мой ответ известен заранее: «Ничего».

— Что-нибудь интересное давай, — сказала Саша.

Он задумался на минуту-другую, потом сказал:

— Вот друг отца из Америки же привозит нам всякие нишятки?

— Ага, — Саша кивнула.

— Ну и музыку тоже привозит, диски там, пластинки?

— Так…

— И вот, может, помнишь, привёз когда-то диск с песнями Чарльза Мэнсона.

— Не помню.

— Как не помнишь? Я ж тебе тогда все уши прожужжал об этом!

— А-а-а… Да, ага, вспомнила, — махнула она рукой. — Ты тогда вообще не умолкал об этом.

— Я диск этот заслушал тогда до дыр. Несколько песен даже выучил. Ну и что думаешь? Достаточно интересная музыка? Песни сумасшедшего сектанта!

— Света, ты хочешь послушать их?

Света повернулась к ним:

— А они на английском?

— Ну да. Отчего бы Чарльз Мэнсон в Америке запел на русском?

«Если он настолько сумасшедший, то никого бы не удивило, если бы он запел в Америке на русском», — подумал я.

— Ну я не пойму ничего тогда, так что мне без разницы.

— Ну тебе понравится, я думаю. Просто хотя бы как звучит, — уверил её Марк и взялся за гитару.

Подрочив на ней всякие настроечные хуйни, он обхватился за неё, как, наверняка, Сашу никогда не обхватывал, — кажется, я уже шутил про это, — и начал что-то бряцать, напевая: «Претти гёрл, претти гёрл… Си-и-из ту экзист… Джаст… Кам эн сэй ю лав ми…».

Я смотрел на это, и я слушал это, пытаясь, наконец, найти музыку в этом… звучании. Но рваные судорожные звуки всё никак не могли соединиться в неё, оставляя меня с ощущением, что вот-вот, вот сейчас… И никогда. Слова же, сопутствующие этой музыке, тоже не объединялись в одну целую композицию, и каждая строка, предполагаемо выделяемая мной, как будто была обижена на остальные строки и отказывалась с ними работать. Как из разбитой кружки не попьёшь нормально чаю, а только заебёшься хлебать его из осколков маленькими порциями, так и из этой песни трудно было нормально услышать музыку, а только заебёшься пытаться выслушать её из осколков слов и аккордов маленькими отрывками.

Когда Марк закончил играть, девочки зааплодировали ему. Я не нашёл причин для аплодировать: ни исполнителю, ни оригинальному автору.

— Прикольно! Только представь, что он так же играл эту же песню своей секте… — сказала Саша.

— Да, интересно, — поддержала её Света.

— Ну, мы тоже можем организовать свою «Семью», и я тоже буду играть вам её, повторим их опыт, — засмеялся Марк.

Я смотрел на это, и я слушал это, поджав нижнюю губу и подняв брови, ощущая, что хочу сказать усталое «Бля…» и тяжело выдохнуть.

— Давай ещё какую-нибудь, — Света обратилась к Марку. — Интересно, что ещё есть.

— Сейчас, вспомню только…

Он посидел молча секунд тридцать, потом снова заиграл на гитаре бодрым темпом, и начал петь: «Фа-ар, фа-ар даун ин Арканзас… Зэрэ ливс э скуотер виз э стабборн джау… Хис ноуз вос дриппин рэд и хис вискерс грэй… Хи кулд фидл ол зэ найт энд дэй…».

Эта песня мне понравилась больше. Она была более… целостной. И представив старого сквоттера, — кажется, это те, кто поселяются в заброшенных домах, — живущего далеко в зелёных лесах Арканзаса, я действительно увлёкся данной картинкой. А нескучный темп музыки поддерживал какой-то… Дорожный настрой. Дорожный и ясно-денный, может быть даже утренний, с тёплым солнцем и голубым небом, фоном летающие над удивительно светло-зелёными деревьями в прохладном ветре. Я заинтересовался этой песней, и мне даже захотелось её послушать в исполнении, собственно, самого Чарльза Мэнсона, ибо он, наверняка, сделал бы её ещё лучше. А Марк… Будем считать, что он приложил все свои усилия по максимуму, чтобы хорошо исполнить песню чуть ли не главного человека в его жизни…

Они продолжили что-то играть и петь. Я смотрел на его гитару, и я слушал её музыку, которая не всегда мне нравилась, вызывая во мне раздражённую неприязнь, но мне было комфортно смотреть в одну точку. В какой-то момент он начал раздражающе хорошо играть. И вообще он был раздражающе хорош. Не обделён внешностью, деньгами, и имя у него как у всех самодовольных и самовлюблённых уебанов… И этим он меня раздражал. Я не завидовал ему. Потому что не хочу быть на его месте. Я хочу быть лучше него. Он — мой противник…

В какой-то момент из или из-за гитары раздалось:

— Ты смотришь на меня так, будто бы готов убить меня…

На секунду я замешкался, а затем чуть двинулся корпусом вперёд и холодно и угрожающе сказал:

— Поверь мне… Если бы я начал убивать людей…

— То вас бы не осталось! — с громкой радостью и улыбкой от угаданной фразы сказала она.

Я молча повернулся к ней:

–…Тупая ты сука… Если бы, блять, я хотел, чтобы ты это сказала, то я бы, блять, дал тебе знать, нахуй! — крикнул я ей.

Она резко отвернулась, обдав меня своими мерзкими рыжими волосами, а я закрыл глаза и начал слушать треск саранчи. На их фоне работал телевизор, по которому тоже трещали кузнечики. Я открыл глаза, потому что они всё равно ничего не закрывали.

Большая чёрная обезьянья горилла сидела в углу, ехидно улыбаясь и кивая мне головой. «ХА-ХА-ХА-ХА!» — я ощутил, что в моей голове очень смешно, и оно проявляется чувством очень смешного смеха, и с небольшой задержкой я выпустил его наружу, сидя у этой обезьяны на руках, выдув весь свой смех в её шерсть. Она продолжала улыбаться и качать головой.

— Как её зовут?! Я помню, как её зовут, но не помню! — нервно мой палец указывал обезьяне на диван. Туда же я повернулся и сам, чуть не упав на столик с ключами в углу.

— Возьмите баклажан, — сказал приятный мужик в самом расцвете сил и зелёновом свитере, поправляя очки и кабачок в своих руках из телевизора.

Я внимал его доброму лицу и чёрным волосам, хотя и трудно было поспевать взглядом за неугомонным телевизором. Я кинул в него тапок, чтобы он остановился. Тапок никогда не долетел.

— Отрежьте ему попку. Ножом сделайте глубокое ромбовое отверстие вглубь. Достаньте сердцевину с семенами. Закруглите ромб в более натуральную форму. Расширьте отверстие, поскоблив ножом содержимое кабачкового тоннеля. Расширьте до комфортного размера. На стенках останутся рельефы и семена. Кому-то это может понравиться. Другим же я рекомендую взять твёрдый огурец и немного поработать им внутри для смягчения стенок. После этого можно приступать. Кабачок дарит прохладу и интересные ощущения. И звук. А после этого можно его промыть, порезать, приготовить и съесть! — весело закончил он, но, после небольшой паузы, дополнил: — Но, всё-таки, попробуйте ещё и дыню.

— И ВОТ ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ?! — обернулся я, не увидев больше Максима за спиной. Где я был? В парке? В… В… Где?

Видимо, моя долгая прогулка уже завершилась, раз я снова дома. В квартире. У друга дома. В квартире дома друга.

Внезапно оказавшийся перед моим лицом краМ, пылая что-то рассказывал, напугав меня:

— И вот представляешь?! Чарльз Мэнсон читал Пушкина! Знаешь, как я это понял? Это всё на поверхности буквально. «Сказка о царе Салтане». Там была фраза, типа, «А во лбу звезда горит»! Ну? Улавливаешь? Свастика — это солнце. Солнце — это звезда. Звезда во лбу — это свастика во лбу. Третий глаз! Бля-я, как же никто не догадался ещё, а? — он довольно откинулся на спинку дивана он.

«Что же я наделал? — взволновался я. — Я, — русский, российский, русскоговорящий, знающий Пушкина, читавший Пушкина, родившийся на родине рядом с его родиной, родом своим относящийся, причастен к серийному убийце, восвхв… восхвавляемыймым тем, кого я знаю, с кем знаком, причастен к серийнмо убийце…».

В машине Андрея я чувствовал себя в безопасности. Мы ехали ночью. Я думал, что мы уже давно приехали. Видимо, заснул, пока ехали. Я посмотрел на него и сказал:

— Ты должен говорить или ты не должен говорить.

Не отвлекаясь от дороги, он слегка повернул радио громкостью, откуда раздался его голос, паузищийся без помех:

— С твоими проблемами… С твоим потенциалом… С потенциалом твоих проблем глубоких… Есть не стоит. Когда твоя норма была нормальной? Она же и так искажена постоянно естественным путём. А теперь… Нельзя забывать про пагубное влияние пагубных личных качеств на пагубные условия… Как говорил великий физик, чью фамилию я не помню… «Минус на минус даёт плюс»!

— Я не страдаю от лишнего веса, — ответил ему я. — И вообще. Ты такую тупость сказал. Такая тупая тупость… тупая! Ты вообще не умный человек. Ты… Полу… Умный! Иди еби… Беспризорниц.

— Не обижай меня, я же ничего плохого тебе не сделал, — сказал он уже вживую.

— Затокакоесообщениенарадиоотправил! — мои губы еле двигались.

— Так ты ж… У тебя твоя хуйня накладывается на не-твою хуйню, понимаешь?

— Понимаю.

— Ну и по итогу получается…

— Хуёвая хуйня! — вскрикнул я и почувствовал себя неловко, ведь мы, вроде, до этого минут двадцать разговаривали о режиме работы гирлянды на новогодней ёлке на центральной площади.

— Ну и зачем ты так? Совсем себя не контролируешь? Возьми себя в руки, и будет всё нормально говориться, — покачал головой Андрей.

— Спасибо, — протянул я ему руку, которую он пожал, улыбнувшись.

По ощущениям, мы ехали уже второй день. Машина как будто не двигалась с места. Я оглянулся в окна и увидел Автозавод.

— Ну и что? — спросил я?

— Как что? Пошли работать, смена начинается! — сказал он, заглушил машину и вышел из неё.

— Я постарался поймать волнующуюся ручку двери, поймал, открыл дверь, но ощутил, что мои глаза как-то слабо держатся на своих местах, и, перестраховываясь, закрыл их, и мои ноги запутались на выходе и я ёбнулся на холодную землю, которая по ощущениям как ковёр, с которого я так не хотел вставать, видя в его ворсинках целый мир.

Света меня внимательно слушала, кивая и поддакивая.

— Ты, Света, блять… — начал я. — Ай, да ну тебя. Похуй.

— Нет-нет, стой! Что ты до этого рассказывал? — потрясла она меня за руки.

— Знаешь, что заставляет меня по-настоящему грустить? Раковина в ванной комнате. Знаешь, почему? Потому что это пиздец как грустно. Вот смотри. Есть раковина, а есть ванна. В ванной тоже есть кран, в ней тоже течёт вода. По сути, в ванной можно сделать всё, что можно сделать в раковине, и даже больше. Можно помыть лицо, руки, зубы почистить, а можно и всему помыться. А в раковине только помыть лицо и руки и зубы почистить. И вот она стоит там такая, как будто к месту, но как будто и нет. И мне её очень жаль, потому что кажется, будто раковины в ванных комнатах при наличии ванны ставят просто для галочки. Нет, ей, конечно, пользуются, но, как я уже сказал, в ванной можно сделать всё то же самое и даже больше. И раковина, обладай она душой, наверное, ощущала бы себя не очень хорошо.

Света заплакала, захныкала, а солнце за окном моргнуло яркой вспышкой. И, сидя на кухне, я так и не пришёл к выводу о том, как съесть кактус, не уколовшись, не доставая при этом иголок из него. Наверное, пришлось бы позаимствовать рот жирафа.

Из туалета вышел Мрак, задорно восклицая:

— БЛЛя-я-а-а! Если бы я каждый раз так сцал, то я бы все унитазы мира обоссал, и никакая женщина мне бы была не нужна!

Саша обижено цыкнула. Стена, рядом с которой она стидела… Стояла… Сидела… Стена закачалась и затряслась, и я, испуганный, подбежал к ней, чтобы оттолкнуть от падающих кирпичей, которые стал собирать, чтобы вставить обратно в стену, но случайно провалился в образовавшуюся дыру, ну или она упала на меня, и я обнаружил, что всё это время я собирал не кирпичики, а клавиатуры на крыше дома.

От увиденной халявы, жадность и жажда наживы захватили меня, и я постарался запихнуть в охапку подмышкой как можно больше, чтобы потом их продать. Предвкушая кучу денег, я был так рад, что… Что не знаю. Насобирав гору клавиатур, я вдруг осознал, что они, наверняка, чьи-то, и мне теперь пизда за то, что я их пизжу. Я ринулся к двери с крыши, но она оказалась закрытой.

«Хорошо, — подумал я, — хотя бы уебаны за мной не придут. БЛЯТЬ! А если у них есть ключи? У них наверняка в сговоре с ними главная по дому или ещё кто с ключами?!».

Я выкинул клавиатуры, распутал их провода и скорее начал их связывать между собой в длинную проводочно-клавиатурную верёвку, чтобы спустится со крыши. Руки меня не слушались, провода еле связывались и выскальзывали друг из друга на холоде…

Наконец, связав достаточно длинную, на мой взгляд, верёвку из них, привязал один её конец к какой-то хуйне, торчащей из пола крыши, а другой выкинул за борт. Дёрнул за верёвку, клавиатуры зажурчали между собой и по снегу на крыше, но провода не порвались.

Я подошёл к краю крыши и, схватившись мёртвой хваткой за ограждение, еле-еле слегка высунулся за него, увидав внизу огромную высоту и крыши крытых балконов.

Ухватившись покрепче за провода, я начал спускаться, осторожно перебирая ногами по стене из мелких камешков. Когда я ощутил под стопами крышку балкона, мне стало чуть полегче. Осталось только перепрыгивать с одной крыши на другую вниз, шашечками, и не падать с них. Мои ноги подкосились, когда я посмотрел на следующую крышу внизу. До неё было не так уж и далеко, но схватиться на ней при приземлении было не за что, а холодный сильный ветер заставлял меня волноваться, что я упаду или подскользнусь на маленькой ледышке, или ещё чего, и сорвусь. Но деваться мне было некуда: обратно подниматься было не вариант, потому что уебаны наверняка уже ломились на крышу за мной. Можно было бы, конечно, попробовать заскочить в окно того балкона, на крыше которого я сейчас стою, но это очень рискованно… Хотя, в такой ситуации навряд ли есть нерискованный вариант действий.

Я опустился на колени и слегка выдвинул голову за границу балкона, чтобы посмотреть, не открыто ли случаем окно на нём. Но в первую очередь я увидел бесконечное расстояние до земли, которое точно оказалось бы конечным, если бы я начал преодолевать его. Резко отстранившись от края крыши, я слегка откинул себя назад к стене дома, чтобы передохнуть и отдышаться, но стены за моей спиной не оказалось.

— А-А-А-А-А! — истошно заорал я, упав на диван и уткнувшись спиной в его спинку.

— Чего ты орёшь так? — недовольно спросила Саша.

— Мне было страшно.

— А представляешь, как мне было страшно, когда я решилась, наконец, на операцию?

— Какую операцию? — я старался быть спокойным и вежливым, но моё сердце бешено колотилось, и я всё никак не мог отдышаться.

— Ну, знаешь… Я же родилась… Ну ты знаешь. С микропенисом и вагиной. И я типа никогда не знала, мальчик я или девочка. И мне было очень трудно решиться и признать себя кем-то. А ещё труднее было кому-то об этом рассказать. Но спасибо вам всем за поддержку, — она улыбнулась нам всем, — и я наконец приняла себя и пошла ко врачу. Я решилась на операцию по удалению микропениса, а остатки его закатали в мою вагину, сделав её красивее…

— Пизде-е-ец… — протянул я, дёргая свою кофту за воротник, чтобы выпустить горячий воздух из неё и впустить холодный. — А детей ты иметь можешь?

Внезапно мне захотелось пить. Только я перевёл взгляд с Саши на кружку и потянулся за ней, как она, стоя на одном месте, всё никак не давала себя поймать.

Саша раскинулась по дивану, закинув голову и руки на его спинку.

— Дети? — спросила она. — Знаете…

Она собралась снова в одну фигуру и сделала интригующий взгляд.

— Вы знали, что… Ну… Это типа моя работа, и я о ней ещё никому не говорила, вы первые, так что тс-с-с! — пригрозила она нам пальцем. — Вы знали, что все люди рождаются больными шизофренией? То есть все младенцы больны ей. Не верите? Подумайте сами! Негативная и позитивная симптоматика на лицо: отсутствие внятной речи, мышления, ничего не могут делать сами, при этом бред, аффекты и всё такое… И, в общем, по мере взросления человек излечивается от шизофрении, но если в его жизни что-то идёт не так, и что-то провоцирует шизофрению, то это что-то просто провоцирует возвращение человека в его естественное с рождения состояние. Может, это даже некий защитный механизм… А любом случае, шизофрения теплится внутри нас всегда, и просто некоторые люди бывают столь неудачливы, что возвращаются к ней. Думаю, такую же теорию можно сделать касательно всех остальных видов расстройств психических. Возможно, это всё вообще одно целое, и все расстройства — это тоже возвращение в естественное шизо-психо-состояние при рождении.

Слушая её, я больше всего внимания обращал на сочетание «шизо». Оно вызывало у меня ассоциации… Шизо… Шезлонг… Полосатость… Жвачка «Бумер»… Как же я бы сейчас её пожевал, бля…

— И вообще… — с интересом продолжала она. — Ещё и кошки больны шизой. У них постоянно галлюцинации, они видят то, что не видят люди. А кто ещё видит то, что не видят другие? Шизофреники! Где между ними разница? Нигде!

— Саша, хватит, — жалобна простонала Света. — Мне кажется, что я с ума схожу… Я боюсь… А если это навсегда? А ЕСЛИ ЭТО НАВСЕГДА?!

Она раскачивалась, сидя на диване, а потом легла и начала хныкать.

— Ты с ума сходишь? А я? Я тоже? Почему навсегда? Давай не навсегда? — начала трясти её Саша, а она просто легла на бок и пыталась завернуться в свои руки.

— Я не знаю где, но я уже раз двадцать сошёл… — пробормотал Марк. — Это навсегда. Уже. Я только что был… Не помню где… Мы сошли. А обратно… Обратно не выйдет, потому что нет обратного слова «сошли». Это в один конец билет.

Я тоже начал ощущать схождение ума, когда они заговорили об этом. Страх сковал меня. Я боюсь остаться без ума навсегда.

— Бабушка, дай пирожков, — прошептала Света.

Я посмотрел на неё и не понимал, как её удаётся лежать на волнующемся диване.

— Я знаю… — начал я.

— Я тоже! Я тоже знаю! — подхватила меня Саша.

Марк двигал губами и языком, но ничего, что оттуда вышло, не отложилось в моей голове.

— Заткнись! Ты мешаешь врачу своими разговорами! — крикнул я ему.

Я хотел положить руки на стол для удобства, но стола под ними не оказалось. Я снова был в той же квартире, как и год назад.

— У меня есть рецепт… У меня есть рецепт… — пытался я убедить то, что уже давно ушло.

— Дорогой, сейчас не время для курицы этой, — Саша ласково обратилась ко мне.

— Соберитесь все сюда, — сказал я им.

Мы все, кроме Светы, приблизились друг к другу. Марк ударился лбом об меня, а боль почувствовал я.

— У меня всё на месте, — сказал Марк, обтрагивая себя.

— Возьмите себя в руки, — сказал я.

Они обняли себя.

— Мы в реальности? — я задал вопрос Марку.

— Да, как и до этого, — ответил он мне с лицом эксперта.

— Я тоже так думала, а потом вспомнила и забыла, и потом думала в лесу, а потом думала и забыла… — говорила Саша.

— Нам надо в магазин, — сказал я.

— А там что? — спросила она.

— Чтобы не сойти с ума.

— Ты иди… А я не знаю, что за город это, — качаясь, сказал Марк.

— Я знаю, и у меня есть рецепт… От ума… м?.. аша… с?.. аша, пошли.

— Пошли… — Саша встала, запнулась об стол и куда-то упала.

Я встал и пошёл в… раздевалку. Я повернул налево, но оказался в коридоре, который был справа. Я повернул налево на склад, но оказался в коридоре, который был сзади. Я повернул направо, и оказался в коридоре, который был справа. Я пошёл по коридору, но всё время приходил в комнату, в которой была другая комната. Мне неизвестно, сколько я ползал, но колени начали болеть. От вспышки захотелось пить. Я загребнул рукой снег, но рука застряла в пустом чужом ботинке.

— Марк! — крикнул я.

Марк вышел из декоративной прямоугольной дыры в стене.

— Магазин далеко…

— Ща я… Ща соберу тебе сумку… — пробубнил он и вернулся обратно за стену.

— Марк! — крикнул я.

Марк вышел из декоративной прямоугольной дыры в стене.

— Магазин далеко…

— Ща я… Ща денег дам на поезд… проезд… — пробубнил он и подошёл к висящим одеждам.

Покопавшись в пальто, он достал монетки. Они полились с его руки на столик. Мне было жарко в куртке.

Я потянулся к кружкам, но ни один из них не отлеплялся от стола, сколько я не пытался.

— Проблема… — сказал я.

— Положил руку на стол, — сказал Марк.

Я положил руку на стол, он перевернул её ладонью вверх и положил в неё деньги. Радостный, я сжал ладонь и хотел отнести её в карман, но не смог её поднять, мне не хватало сил.

— Бля… У тебя есть… Деньги полегче? — обратился я к нему.

— Не знаю, надо поискать, — он снова начал шариться в куртке.

Я потёр глаза и лицо и ощутил свежий прохладный летний ветерок, тепло летнего заходящего солнца и летней восходящей новой луны, и от жары снял шапку. Открыв глаза, я увидел летний закат за фоном летнего города, покрытого летним снегом. Он падал на летних людей, по-зимнему тепло одетых. Толпы их ходили куда-то, стояли на красных и зелёных светофорах, принимая на себя оранжевеющий свет с неба, медленно сменяющегося голубым и синим. Я оказался в пространстве улиц, оказался на остановке. Ногам было холодно. Люди дышали паром, но от этого теплее не становилось.

— Да ну тебя! — сказала какая-то бабка и уселась на скамейке.

Троллейбус подъехал и остановился передо мной. Я поспешил к нему. Но у самой двери моя нога прилипла ко льду, и я не мог поднять её на ступень троллейбуса, хотя одна уже была там. Дёргая ногу, я побоялся её оторвать, но скользкий лёд заставил меня подскользнуться и я чуть не упал в проходе троллейбуса, но вовремя схватился за поручень. Женщина кондуктор подошла ко мне, и я очутился на сидении.

Кондукторша стояла рядом со мной и я, боясь, начал раскрывать потихоньку, палец за пальцем, сжатую руку, в которой были деньги. Как только я открыл указательный и средний палец, деньги, что были под ними, взлетели вверх и улетели, пока я наблюдал за ними.

— Извините… У меня деньги улетели… — сказал я, и от обиды мне хотелось заплакать.

— Сдачу возьмите, — сказала она и отсыпала мне монеток в руку.

Я снова крепко сжал её и, следя за ней, за тем, чтобы ничего не улетело снова, начал медленно опускать её, чтобы засунуть в карман. Но увидев, что под моим сидением километров десять высоты, я уронил их и в панике вцепился в сидение, боясь соскользнуть с него и упасть при качке троллейбуса. Чтобы не смотреть вниз, я зажмурился, а кожзам под пальцами стал влажным от пота рук, выступившего от страха.

Но, вспомнив про кондукторшу, я решил приоткрыть глаза, чтобы узнать упала она или нет в эту троллейбусную пропасть. Открыв один глаз, я увидел, что она невозмутимо стояла рядом. «Какие длинные у неё ноги», — подумал я.

Снова посмотрев вниз, я увидел, что пол был довольно близко ко мне, а по нему были разбросаны уроненные монетки. Я скорее нагнулся к ним и начал собирать. И собирал, и собирал, и собирал. Их было больше, чем я помнил, и среди них попадались и старые, и новые, и юбилейные, и памятные. И я всё брал их и брал, набивая карманы, выбирая самые дорогие, а их не становилось меньше.

— Молодой человек, билетик возьмите, — раздалось сверху.

Я поднял голову и увидел протянутую ко мне руку с билетиком. Я взял его, и кондукторша ушла. Грязными от польной грязи пальцами я вертел его, чтобы разглядеть, какие на нём цифры и счастливый ли он. Но я не мог разобрать ни одной цифры и ни одной буквы. Всё расплывалось и постоянно менялось. «Всё равно, — подумал я. — Я бы всё равно не стал его есть. В последний раз, когда я ел счастливый билетик, вкус мне не понравился. Да и насчёт счастливого надо ещё подумать… Что со мной произошло счастливого после того, как я его съел?»…

Внезапно мне стало очень хорошо и приятно. Ездить на троллейбусе, лёжа в нём в кровати под одеялом, — очень классно. Можно засыпать удобно и с комфортом. И при этом лежать и смотреть в окно. Я зевнул. Как здорово…

Звук электрического двигателя усиливался с его разгоном, и возвышался, становясь продолговатым. Троллейбус растянулся далеко за моей головой, у него исчезла крыша и я видел, как город по бокам растягивается в длинную ленту сзади меня, вдоль которой я плавно летел в кровати, наслаждаясь чувством потока, обволакивающим мои мысли.

Как говорил Чарльз Мэнсон: «Я — никто. Я — бомж, бездомный, бродяга. Я — вагон поезда и кувшин вина. И прямое лезвие — если вы подойдёте слишком близко ко мне».

Улицы сворачивались в большой рулон под моими ногами, синее вечернее небо и жёлтые фонари встали на одной высоте, чтобы проникнуть в меня через глаза. Свет и всё вокруг, что я вижу, массирует мне их.

— Молодой человек, вы до куда едете? — потревожила меня кондуктор и отбила весь сон.

— Я… Где от остановки недалеко аптека хорошая… Где-то там… — пытался я вспомнить пункт назначения.

— Ладно, хорошо, — сказала она и отстала.

Я закрыл глаза, но мой покой нарушала какая-то пизда, пиздящая по телефону где-то сзади:

— Да пошёл ты нахуй! Я ментов вызвала! Пизда тебе, сука, выродок ёбаный! — крикнула она в трубку и громко положила её.

Спустя пару минут, она снова говорила по телефону:

— Да ты ж алкаш ёбаный… Нахуй я с тобой связалась, — засмеялась она. — «Люблю, люблю», ага. Давай-давай. Не звони мне больше, падла! Жди, сука… Ща к тебе приедут… — и снова кинула трубку.

Я смотрел в холодцовое окно. Грязь снаружи на мутном стекле была похожа на кусочки мяса в холодце.

Спустя пару минут, она снова говорила по телефону:

— Да чтоб ты сдох нахуй! Нахуя я с тобой связалась, блять… Ты ж конченный! Кон-чен-ный! Пошёл ты нахуй! Алкаш ёбаный, объебос пидорский! Знать тебя не хочу нахуй! Жди, сука ты, блядина неёбаная. Щас… Щас… Ментов я вызвала уже, едут, жди, сука. — и снова кинула трубку.

Я думал: «Если ты не хочешь с ним пиздеть, то нахуя звонишь или берёшь трубку и пиздишь, проблядь ты ебучая? И мешаешь, при этом, спать всему троллейбусу, пизда ты гнойная блядь…».

Спустя пару минут, она снова говорила по телефону:

— Ну что, сука, ждёшь? Жди-жди, блядь… Жди, сука… — и сделала долгую паузу, видимо, меняя тон на более приемлемый: — У тебя осталось ещё что-нибудь? Сейчас я приеду минут через пятнцадать. Давай, до встречи…

Я в охуевании от ёбаной тупости ёбаной тупой ёбаной пизды поднял брови и мне стало больно от того, что такие люди существуют.

— Молодой человек, остановка ваша, — потрясла меня за плечо кондукторша.

— Спасибо большое, — сказал я ей, встал и вышел из автобуса, чуть не подскользнувшись на льду.

Я не узнавал остановку и место, где я находился. И где здесь была аптека… Я не знал. Я побрёл за остановку, и, внезапно уткнувшись в стену какого-то здания, понял, что я потерялся. Я обернулся по сторонам и увидел забавного насупленного мальчика лет десяти, в пальто и ушанке, стоящего на углу этого здания. Я подошёл к нему:

— Привет, — дружелюбно сказал я.

— Хуй тебе в еблет, — сказал он, после чего посмотрел на меня и оценил снизу вверх.

— Ну… Здорово, пацан, — решил сменить я тактику.

— Иди нахуй, уебан, — непринуждённо отвечал он, даже несмотря на меня больше.

— Здорово, мужик!

— Хуй в жопу тебе вжик.

— Бля, просто здорова.

— Хуй, пизда, корова…

Я вздохнул, оглянулся и не увидел ничего знакомого в округе.

— Слыш, я чё-то потерялся немного… — начал я.

— Ну я вижу. И чё, тебя пырнуть чтобы ты нашёлся или чё? — быстро бормотал он.

Я потёр глаза, сделал паузу и снова спросил:

— Слыш, ты, может, знаешь, дорогу к аптеке?

— Поскреби хуём в сусеке!

Я помолчал, затем сказал:

— Бля, охуенные, конечно, стихи, уважаемые, но пошёл-ка ты нахуй.

— Да вон там аптека, — показал он рукой в направлении дальше по тротуару.

— Ага, спасибо.

— Пожалуйста.

И я пошёл дальше по тротуару. Петляя по нему, я высматривал вывеску аптеки, ища её везде. Я внимательно всматривался во всё, и пока происходил процесс смотрения, всё заползало в мои глаза, кроме вывески. Засматриваясь во дворы, я не мог понять, где я конкретно нахожусь, ибо не помнил ни одного места в городе с таким пейзажем…

— Ой, слушай, забеги ещё в аптеку, купи антигриппин, — раздалось откуда-то сбоку.

— Ладно, жди тогда, — мужской голос сказал и передо мной появился силуэт, за которым я решительно последовал.

Силуэт двигался впереди, а я не отставал. Мы прошли немного и недолго, как он внезапно завернул в стену дома, в котором оказалась дверь под большой вывеской, наверняка, аптечной тематики. Я зашёл за ним, чуть не подскользнувшись на скользком плиточном пороге.

Войдя в аптеку, я спустился по лестнице к витринам, чтобы найти то, что мне было нужно. Медленно идя вдоль них, я всматривался в пустоты и ассортимент, пытаясь разобрать, что было написано на коробочках. Стекло запотевало от моего дыхания.

— Не прижимайтесь к витринам, пожалуйста, — раздался голос откуда-то сзади.

Я не обращал внимания, продолжая свои поиски. Коробки не стояли на месте, буквы на них либо не было видно, либо они прыгали туда-сюда и менялись местами. Силуэт, купивший свой антигробин, прошёл сзади меня, пыхнув и цыкнув.

— Да-а… И вот я на неделю-две поеду в Сыктывкар, повидаюсь с семьёй, отдохну, — полушёпотом говорили сзади оказавшимся приятынм женским голосом, который сказал мне не прижиматься к витринам.

— Здорово! — так же полушёпотом отвечал ей другой женский голос. — Бли-ин, я бы поехала с тобой, да у меня экзамены.

— Ну съездишь потом сама, без меня. Я отпуск передвинуть не могу. Может летом потом, в праздники съездим вместе.

— Ага… Ну ладно. У тебя тут это… Покупатель…, — и шёпот стал ещё тише: — Часто к тебе… такие вот… заходят?

— Ну бывает, да, — так же тише прозвучал ответ.

— Осторожнее давай. Ну ладно, пока-пока!

— Пока!

В отражении на стекле я увидел, как сзади меня проплыло размытое пятно, но это меня не волновало. Руки из моих глаз ощупывали всё перед ними, а сами глаза нажимались на предметы, которые видели, ощущая каждый их контур, изгиб, узор, текстуру, цвет, всё. Я видел на ощупь. И меня волновало, что, как бы я ни искал, я не мог найти заветного… Название уплыло из моей головы.

— Вам что-то подсказать? — раздалось опять сзади.

Мне действительно нужно было что-то подсказать. Я повернулся и, осторожно пробираясь через туман, направился к кассе. Запоздало освещая себе дорогу лучами зрения из своих глаз, я соприкоснулся с ними, исходящими из глаз другого человека, и они были направлены на меня, обдавая холодом помещения. И когда мой взор дошёл до неё, от её внезапной чрезмерной красоты, от которой мозг отказывается получать удовольствие, боясь умереть от чрезмерного его количества, от его избытка; от красоты, от которой может быть больно, об которую можно порезаться, если посмотреть не под тем углом или подойти без осторожности; от которой можно было обжечься удовольствием; от этой абсолютно безумной красоты, с которой едва ли может совладать человек не потеряв разум, взор мой решил остудиться об ржавый забор и колючую проволоку с налипшим на колючки снегом за окном.

Замешкавшись, я повернулся к ней и сказал:

— Логопед-Дирол.

Она, немного помолчав, ответила:

— Жвачки не продаём. Логопедов тоже нет.

Название всё никак не всплывало в моей голове, я попытался ещё:

— Голо-педо-лор.

Она сдержанно хихикнула, и сказала:

— Голый педо-ЛОР? Это забавно. Могу себе такое представить. Ой… Ну не для тех, кто попал на приём к нему, конечно, — и смешинка её пропала.

— Мне нужен… — я надеялся, что название всплывёт на автомате.

— Галоперидол? — после небольшой выжидающей паузы сказала она.

— Да! Оно, — обрадовался я.

Она сходила в закуток за стеной и вернулась через некоторое время, держа пару коробочек.

— Вам в каплях или таблетках?

— Скорее всего… В таблетках.

— А как у вас в рецепте написано? — и вдруг она прервалась, вспомнив что-то важное: — Кстати, мы по рецепту его продаём только. У вас он есть?

— Да, есть, — я начал рыться в карманах.

Я залез в правый карман куртки, потом в левый. Потом в другой правый, потом в другой левый. Потом в карманы штанов, передние и задние. Потом расстегнул куртку и залез в во внутренние карманы. Затем снова в правый внешний, потом в левый внешний. Потом в другой правый, потом в другой левый. Потом в другой правый… Потом в другой левый…

— Ну, как успехи? — спросила она, оперевшись локтями на стойку и поддерживая руками свой подбородок.

— М-да-а, — расстроено сказал я. — Видимо, не сегодня. Наверное, оставил в другой куртке или в других штанах.

Она вздохнула, взяла коробочки и задумалась.

— Знаете… — неуверенно сказала она. — Это, конечно, не стоит так делать, но… Я вижу, что вам либо не очень хорошо, либо прямо ну очень хорошо…

— Да… У нас проблемы с друзьями… — пытался я дать ей честный ответ.

— Ага, поняла. Поэтому лучше не иметь друзей, с которыми у вас проблемы. Короче… Я вам продам, вы только не говорите никому, что без рецепта я продала, ладно? — она улыбнулась, и я почувствовал, что это улыбка спасает жизни.

— Да, конечно, — как можно благодарнее я произнёс. — Большое спасибо вам. Сколько стоит?

— А вы в состоянии считать?

Я вспомнил случай с деньгами на полу, поэтому просто достал деньги из кармана и положил их на стойку. Она посчитала их, забрала часть, сдала сдачу и подвинула ко мне оставшиеся деньги и коробочку.

— Я вам в таблетках дам, потому что навряд ли в состоянии капли пить или раствор колоть, — забота была в каждом её слове. — И шапку наденьте, а то зима на улице, если вы не заметили…

Приятное чувство разлилось по моей груди вместе с быстрым биением сердца.

— Вы знаете… Я чувствую от вас такое радушно-приёмное тепло… От вас исходит такое… Провоцирующее желание объятий… Вы кажетесь такой близкой…

Она улыбнулась задорно, шутливо, немного озорно, немного игриво, немного кокетливо, с забавой выдохнув перед этим, слегка наклонив голову, немного сдвинув чёлку, посмотрев на меня таким приветственным взглядом, и…

— Ой, вы знаете, так хорошо, что мы с вами встретились! — радостно говорила какая-то бабка, улыбаясь неполным ртом зубов. — Это ей так поможет!

Передо мной стояла полумёртвого вида девочка, бледная, лет одиннадцати, с тёмными пятнами под безразличными глазами, которыми она смотрела на меня, вытянутыми руками слегка обнимая за плечи меня же, сидящего на корточках перед ней.

— Вы знаете, ведь болеет она у нас, вот никто и не хочет с ней общаться. Как хорошо, что есть ещё такие люди, как вы! — продолжала бабка.

— А чем болеет? — спросил я.

— Так туберкулёзом! Но вы не бойтесь, она не заразная!

Девочка продолжала молча стоять перед моим лицом. Я резко встал и отошёл от неё. Быстро оглядевшись, я понял, что нахожусь рядом с ЦДТ в Строителе. Довольно далеко от места, где я должен быть.

— Куда вы? — взволнованно и разочарованно спросила бабка.

Я молча развернулся и быстрым шагом, почти бегом, направился в направлении остановки Юбилейной. Мне было очень стрёмно, что я поступаю как мудак, вот так молча убегая от этой девочки и бабки. Но, с другой стороны, девочка выглядела как живой труп, и мне показалось, что она вообще ничего не понимает, поэтому я её навряд ли расстроил. А бабка… Ну думать надо головой, когда с туберкулёзной девочкой гуляешь, и быть готовой, что не все захотят с вами общаться. Но в голове моей, кроме совестливых переживаний, набирали силу другие мысли и чувства. Страх всё сильнее сжимал мой мозг, ведь я понял, что теперь, наверняка, тоже подхватил тубик, и что мне пизда. Надо срочно выдвигаться в тубдиспансер.

Пока я шёл по дворам к остановке, ещё большее место в моих мыслях заняло горькое и обидное и гневное ощущение дикой неудовлетворённости от упущенного разговора в аптеке. Та продавщица… К ней даже неприменимо слово «продавщица», потому что говоря «продавщица» представляешь совсем другого рода женщину. А эта девушка…

«БЛ-Л-ЯДЬ!» — воскликнул я, запнувшись за какую-то хуйню, проходя за «Родиной», и приземлился грудью прямо на поручень на входе в салон автобуса.

— Мужчина, не материтесь! — заворчала кондукторша.

Я, пытаясь поймать дыхание, кашляя как ненормальный, еле как выдавил из себя слова и спросил у неё, удивлённой таким моим поведением:

— До тубдиспансера идёт?..