Нос

Роман Сергеевич Беляев, 2023

Эта история о том, как странный молодой человек по кличке Нос, пройдя лечение в психбольнице и оказавшись снова на свободе, оказывается в своём родном мире на рубеже тысячелетий – мрачном, абсурдном, отталкивающем и мерзком болоте. Пытаясь по инерции жить, как он жил до посещения больницы, и следовать своим старым вульгарным правилам поведения, он отправляется в невротично-романтичное, отталкивающе-красивое путешествие навстречу неизвестности по ночному зимнему Ижевску. В нём он встречает других странных людей, добрых и злых, видится со старыми друзьями и заводит новых. Задаваясь большими вопросами о всяких мелочах, рассуждая со встречными о серьёзных темах, тоскуя с ними и забавляясь, Нос попутно пытается пережить кризис своего отношения к жизни, изменение своих взглядов на родную угнетающую топь социального дна и на окружающих его людей. Но главная его задача – не потерять свою добрую душу в скверных проявлениях жизни, которыми то и дело щедро одаривает его мир.

3

Едва я успел отойти от двери, как она открылась, из квартиры полился тёплый желтоватый свет уюта ламп, осветивший чёрный звонок с красной кнопкой, похожий на негритянскую титьку, и тёплый запах дома ощутился моим носом, что было мне немного противно, ибо это запах дыхания других людей, их одежды, их тел, запах мебели, запах дверей и обоев, запах чужого дома, чужой жизни, запах чужой еды. Но так как я был достаточно голодный, то запах еды всё покрывал и заставил мой живот немного забурчать.

— Привет! Так и думала, что это ты! Мы уж думали, что ты не придёшь! — радостно поприветствовала меня Саша, слегка нырнув в темноту, в которой был я, чтобы открыть мне пошире внешнюю дверь.

Она — не та, кого я ожидал увидеть первой. Оттого я ощутил себя неловко. Мой настрой был по большей части негативный, а она заслуживает настрой позитивный, ибо она, хоть я и ощущаю свою странность в её глазах, всегда благосклонна ко мне, доброжелательна и даже как-то по-матерински заботлива, несмотря на то что мы с ней примерно одного возраста. Я не какой-то дурачок, которому нужно особое внимание и отношение в силу его особенностей. И все это знают и понимают. И оттого её отношение ко мне ещё больше необычно и, наверное, даже приятно. И поэтому я не ожидал встретить её, ибо из-за её отношения ко мне, мне не хотелось быть негативным даже в своих интонациях, обращённых к ней. Потому что она позитивна, и заслуживает позитива же. Так что я не был готов встретить её первой, и поэтому немного растерялся, стараясь сделать себя слегка положительнее.

— Да, привет… Рад видеть тебя, классно выглядишь, — это не то, что я обычно говорю при приветствии, но это то, что мне удалось выдавить из растерянности в тот момент.

— Спасибо, — улыбнулась она. — Давай, проходи.

Она отошла от прохода, придерживая свой расписанный цветами светлый халатик, давая мне пространство для манёвра. Несмотря на поздний час, она действительно, к слову, выглядела классно. «Как и всегда», — очевидно подметил я про себя. Я не знаю, носят ли женщины косметику по расписанию с восьми утра до девяти вечера, или как получится, и не знаю, носит ли она косметику вообще, а также я не уверен, что косметику «носят», но тем не менее, она выглядела свежо, кончики её красивых чёрных волос теперь слегка ласкали её плечи, до которых едва дотягивались, — в последний раз, когда я видел её, волосы её были длиннее, — а ресницы делали глаза очень притягательными, от которых могли отвлечь только милые губки на её аккуратном, утончённом лице, делая всю эту кажущуюся хрупкой миниатюрную девушку весьма располагающей к себе. Я совру, если скажу, что не считаю её привлекательной. Поэтому я так не скажу, потому что врать я не люблю.

Пройдя через порог, я наступил на весьма узкий коврик, который, может быть, и не очень узкий, но вся обувь, стоящая на нём, значительно его сужала. Уперевшись рукой на стену, я поднял и согнул одну ногу, дабы тающий снег с моего ботинка не упал за пределы коврика, и другой рукой расстегнул его молнию, после чего снял и поставил туда, где раньше стояла поднятая нога. Освобождённую от ботинка ногу я поставил на пол за пределами коврика, немного развернулся и расстегнул другой ботинок. Снял шапку, засунул её в карман куртки. Также поступил и с шарфиком, засунув его в другой. Расстегнув молнию куртки, я аккуратно снял её и повесил на один из крючков на стенке, на менее занятый. Со стороны, наверное, все эти мои действия смотрелись странно. Ибо скованный неловкостью от пристального взгляда Саши, сопровождаемого её молчаливой улыбкой, я пытался действовать нормально, но мои движения были резкими, невротичными и неестественными, что, я думаю, действительно странное зрелище. Но не для неё, потому что она, наверное, даже не может подумать так обо мне.

— Почему ты так долго добирался? — спросила она, когда я закончил вешать куртку и начал поправлять волосы на голове.

— Да это, знаешь, долгая история. Поздно выписали, плюс задержался немного, дорога не близкая, всё-таки, — я уже более-менее собрался и не был растерян мысленно.

— А как ты доехал? Троллейбусы и автобусы же не ходят уже. На такси? — кажется, ей действительно было это интересно.

— Ну…

Я не успел высказать свою мысль, потому что из зала вышел Марк и подошёл к нам:

— Здорова, Носяра! — воодушевлённо поздоровался он со мной и с размаху пожал мне руку. Затем поправил свои длинные волосы, подошёл к Саше и обнял её за бок, встав рядом с ней.

— Ну, как оно? — последовал от него вопрос.

— Да нормально, вроде… — немного растеряно, — снова, — сказал я, разглядывая друга, с которым давно не виделся.

Хотя давность ничего не изменила: он не отстриг свои длинные тёмные волосы, не отрастил какую-нибудь дурацкую бородку, — хотя планировал, — не лишился ноги или руки или уха или глаза, его длинноватый нос не был искривлён в какой-нибудь драке, он не сменил свою слегка кичливую улыбку на улыбку попроще, да и даже домашнюю одежду, кажется, не сменил: всё те же какие-то абсолютно нейтральные штаны, которые увидишь и тут же забудешь, как они уйдут из поля зрения, и всё та же футболка с группой Queen. Футболка-то понятно — он ей очень дорожил. Но штаны… Не то чтобы мне было дело до того, кто, как и в какие будущие тряпки себя заворачивает, — я сам не модник и за модой не гонюсь, — но я надеюсь, что он их хотя бы стирал. Хотя, наверняка, Саша стирала его вещи.

— Ну проходи тогда, — улыбчиво позвал он меня, и они вместе с Сашей ушли в зал по правую руку от входа.

Напротив зала была комната их родителей. Дальше, по в меру богато обставленному коридору, который был подвержен евроремонту, — как и вся квартира, — следовала развилка, которая встречает раздельным санузлом, по левую руку от которого комната Марка, а по правую — кухня. До всего этого, прямо справа от меня была комната для гостей и кладовая, где я, скорее всего, буду спать. Не в кладовой, а в комнате для гостей. «Да, мне бы работать риэлтором», — усмехнулся я.

Пройдя по коридору до зала, встав в проходе, я сказал, что пойду помою руки, и в этот же момент заприметил, что людей нет. Нет, они как бы есть, но их меньше, чем я ожидал: Марк и Саша, к которым я скоро присоединюсь, и… Света. «Вроде её Света зовут, да», — вспоминал я. В последний раз, когда я видел девушку в таком платье, её звали Света. Ну и всё. Я думал, что будет больше. Мне кивнули, и я отправился в ванную комнату.

В ванной комнате светил белый свет, а не светло-жёлтый, как во всей остальной квартире. Я принялся мыть руки, попутно осматривая её. Ничего необычного, но как же удобно, когда туалет не в одной комнате с ванной. Как меня раздражало, когда я в детстве купался в ванной, а кому-нибудь приспичивало поссать, и приходилось вылезать из воды и открывать дверь, а потом залазить обратно и слушать все эти звуки отвернувшись… По мне прошла волна жужжащего нервного раздражения и я дёрнул плечом, чтобы его снять. Как всегда, получилось. Тепло воды согревало меня после долгой зимней прогулки, и от этого тепла кожа на моём лице будто бы начала стягиваться. Очень странное ощущение. После этого я переключил внимание на различные тюбики с кремами и бутылки шампуней, стоящие там и тут, на забавные мочалки, и, пока переводил взгляд на полотенца, что висели над стиральной машиной, успел заметить в ней полную камеру белья. У меня пронеслись мысли о женских трусах, которые могут быть найдены в ней, в частности Саши и матери Марка, которая, к слову, весьма симпатичная женщина. Но мой интерес к женским трусам всегда обрывался омерзением от мысли, что я их нюхаю. Вернее, от мысли о запахе, который я вынюхаю. Потому что за запахом приятным женским идёт запах мерзотный грязный ужасный. Фу бля. И если их нюхать, то надо нюхать правильно: издалека, медленно приближаясь, чтобы не почуять резко отталкивающий запах, от которого травмируется психика, но уловить приятный женский запах. Но теперь, даже когда я думаю о приятном женском запахе, он вдруг стал неприятным. Фу бля. Видимо потому, что я сейчас не хочу ничего, связанного с еблей. В пизду. Хотя нахуй короче. Кстати, о хуях…

Я вспомнил, что после событий на остановке у меня остался грязным член, который сейчас, как нельзя кстати, можно сполоснуть без особых проблем и вопросов. Я расстегнул штаны, опустил их и трусы вниз до колен, немного приподнялся на цыпочки и сунул член под струю тёплой воды. Кровавые следы, несмотря на их лёгкость в цвете, отмывались не особо охотно. Поэтому одну руку я намылил, после чего принялся намыливать пенис. Оттирание заняло некоторое время, не совсем приятное, несмотря на характер движений, и хорошо, что на двери есть щеколда, и что санузел раздельный, и что никому не понадобилось срочно зайти сюда. В конце концов, мне удалось отмыть его, чему я был относительно рад, испытывая противоречивые чувства.

Сполоснув после всего этого ещё раз руки, я вытер их, думая о том, что здесь забыла Света. Я виделся с ней пару раз до этого, она, вроде, одногруппница Саши в универе, но… Она как-то запоздало пошла на учёбу, что ли. Ей около тридцати или даже чуть больше. Конечно, это может быть её второе или третье образование, но за такими вещами, обычно, ходят на заочное отделение, а не на очное. Да и с чего бы ей тусоваться с такими, по её меркам, малолетками? Видимо есть с чего.

Вернувшись в зал, я застал Марка, бацающего что-то на гитаре, и девушек, которые его слушали. Только я сел на диван напротив них, как Марк перестал и играть и спросил меня:

— Слушай, а как ты вошёл? Ты же по домофону нам не звонил? — вопрос его действительно волновал.

— Нет, не звонил.

— А кому ты звонил?

— Никому. Домофон у вас не работает — заходи кто хочешь.

— Бля… — выдохнул он. — Ладно, скажу бате, пусть разберётся. А то не зря же он деньги тратил. Ща любой бомжара сможет зайти.

— А где они, кстати? — спросил я Марка про его родителей. Они редко позволяют ему устраивать дома тусовки, хотя то, что сейчас происходит, тусовкой назвать никому в голову не придёт.

— Кто? Бомжи? — этой шутки стоило ожидать от него.

— Нет, твои родители.

— Они улетели в отпуск куда-то в тёплые страны, — в его словах чувствовалось некое равнодушие к их отсутствию.

— А тебя почему не взяли? — задал я вполне логичный вопрос.

— Да я сам не захотел.

— А чё так?

— Да что там с ними делать? В море купаться? Накупался уже за столько лет. Чего я там не видел?

— Ну… — я сам на море никогда не был, интереса к нему особо не испытывал, и, в принципе, если там и можно увидеть что-то интересное, то наверняка это зрелище на один раз и возвращаться за ним снова смысла нет. Поэтому, наверное, я его понимал. Но раз уж начал беседу, то надо вести её до конца. — Ну, сейчас же зима, а там тепло, а все любят тепло и не любят холод.

— Ну, я холод тоже не очень люблю, но зима мне нравится. Это очень романтичное время. И холод, в принципе, терпим, пока не слишком холодно.

— Я с тобой согласен. Холод лучше жары, потому что от холода можно просто теплее одеться, а от жары спастись гораздо труднее. И зима… Да, это очень магическое время.

— Я сказал романтическое.

— А я сказал магическое. И именно это я и имел в виду.

После этого появилась небольшая пауза, в которой Марк рассматривал свою гитару и двигал пальцами по струнам, Саша улыбалась мне и смотрела на меня, а Света смотрела куда-то в стену, задумавшись о чём-то. Наверное, задумавшись о чём-то.

Я ощутил чувство, которое появляется, когда встречаешься с кем-то, кого давно не видел, и в вашей жизни многое произошло, и вы, вроде как, готовы об этом рассказать, но молчите. Мне кажется, что это потому, что просто глаза разбегаются между всеми темами, которые хочется обсудить, и трудно выбрать ту, с которой начать, и в итоге ничего не выбирается и ничего не начинается, и вы просто молча сидите, как будто в вашей жизни ничего не происходило интересного. Хорошо, что эту стрёмную паузу разбила Саша:

— Ой! Ты, наверное, кушать хочешь? — задорно спросила она меня. Я не ощущал особого голода пока она не спросила меня об этом.

— Да, знаешь, я бы чего-нибудь скушал.

— Ну пойдём тогда на кухню, посмотрим, что у нас есть, — распорядилась она и мы с ней последовали на кухню.

Из окна кухни открывался неплохой вид на соседние дома. Вообще, я думаю, у нас в городе трудно найти плохой вид из окна. Нет, вернее, при желании в любом виде можно найти изъяны, типа не видно великого ижевского моря, или великих гор, на которых расположены района города, или заповедных заросших пустырей с древней растительностью и доисторическими животными, но бля… Если не иметь желания видеть только плохое, то многие виды из многих квартир многих домов в городе очень даже неплохи. За исключением совсем какого-то угнетающего говна в духе каких-нибудь полузакрытых дворов с чужими окнами напротив своих. Вот это действительно ебануться можно от такого вида. Уверен, многие уже и ебанулись.

Когда мы вошли, Саша зажгла на кухне свет, и вид из окна внезапно пропал и вместо него я теперь видел лишь отражение нас в заоконной темноте. Удивительное явление света, порождающего своим присутствием тьму, но не тень.

Саша открыла дверцу холодильника, обдавшего её мягким светом из своего нутра, и начала перечислять: «Ну… У нас осталась ещё нарезка, немного салата с крабовыми палочками, рыба копчёная ещё немного есть, бутербродики ещё остались. С рыбой, с овощами, с колбаской и сыром. Ну и рагу есть овощное. Но оно позавчерашнее, так что не знаю…».

Подумав и посовещавшись с животом, который посылал мне чувства голода, я решил, что предпочту что-то более плотное, чем нарезка или салат. Пусть рагу позавчерашнее, но хранилось-то оно в холодильнике. Ничего с ним не стало, оно съедобное. Так что…

— Можно рагу?

— Уверен? — спросила она, приподняв одну бровь.

— Ну да. А что с ним будет? Позавчерашнее не так уж и плохо. Вот если б оно было недельное…

— Ну смотри сам. А бутербродики?

— Ну, наверное, давай… — о бутербродиках я не подумал, поэтому не знал, хочу ли я их.

— Знаешь, я лучше всё достану, а там уж сам смотри, ладно?

— Хорошо, спасибо.

И я сел за стол и начал ждать разогрева еды в микроволновке. Пока микроволновка делала свою работу, Саша вытасиквала из холодильника остальные съедобные вещи. На столе передо мной за минуту-другую появилось несколько блюд и тарелок с едой, очевидно, оставшейся после какого-то застолья. Саша присела напротив меня.

— С какого праздника остатки? — спросил я, стараясь сказать это так, чтобы это не звучало как предъява в духе «Сами жрали нормальную еду, а мне огрызки оставили», потому что я не имел такого в виду.

— Да нет, не праздника. Просто у нас днём была вечеринка. Хотя… Раз она была днём, то это же не вечеринка? — Саша всерьёз задавалась этим вопросом. — Это, получается, дневинка! — и засмеялась во весь голос. Простота шутки заставила улыбнуться и меня. И заодно вспомнить, что я примерно так же искажал недавно слово «вечеринка». Но мы же друзья — поэтому нормально иметь что-то общее в мысялх.

— Да? Понял, — я старался показаться не обиженным фактом, что основное действие прошло без меня, ведь я действительно не был обижен этим.

— Ты не обиделся, что мы без тебя тусили? — волнение её было искренним.

— Да нет, конечно нет, — с улыбкой успокоил её я.

— Просто мы думали, что ты придёшь раньше, вот и собрались пораньше, да и удобнее так было многим… — она была немного растеряна.

— Да нет проблем, я понимаю. Задержали немного с выпиской меня, бумажные проблемы и всё такое. А кто был?

— Ну… Ну там пара одногруппников с универа моих и Светы… У Марка друг какой-то приходил, то ли Никита, то ли Николай его звали, я не запомнила… А, Миша ещё заходил, куда без него-то? — Саша улыбнулась и в этой улыбке была хитрость, проявившаяся небольшим смешком. — Оставил он нам немного всякого…

— Круто, — выдохнул я. — Ну ничего, потом увижусь с Мишей ещё, думаю.

— А… Это… — она так резко потеряла свою улыбчивость, что мне даже стало не по себе.

— Что? — удивлённо спросил я.

— А твой друг… Ну, который ещё посылку в больницу для тебя приходил забирать от нас… Он же не придёт сегодня?

— А, он… Нет, не придёт. Ну, я его не звал, во всяком случае. А вы? Звали?

— Нет, ты что! Не звали конечно же. Он какой-то… Стрёмный он какой-то — капец вообще. Не хочу я его видеть, да и никто не хочет, — во всём её виде ощущалось нервное напряжение от мыслей о том, что мой друг может прийти к ним в гости ещё раз.

— Да, понимаю. Он, конечно, очень своеобразный человек.

— Это мягко сказано, — махнула она рукой и наконец расслабилась.

Микроволновка пропищала о готовности, Саша встала из-за стала, подошла к ней, достала и принесла мне разогретое рагу из овощей. Вполне хорошее, разноцветное и приятно пахнущее, без мяса и уютное своей консистенцией, как я и люблю.

— Держи, — передала она мне большую блестящую ложку.

— А можно вилку?

— Да, можно, — не без удивления сказала она, после чего достала из одного из ящиков вилку и передала её мне, оставив ложку. — Но вилкой неудобно же?

— Да нормально. Главное, что вилкой вкуснее, — улыбнулся я ей.

— В каком плане? — она сделала удивлённое лицо.

— Ну… В любом. В общем. Просто есть вилкой получается вкуснее. Может, это мне так только, но это вот так вот работает. Может, просто потому что еды берётся меньше, и она лучше ощущается от этого. Может, просто сам факт кушанья вилкой как-то приятнее мною воспринимается подсознательно и от того и еда приятнее кажется, но вот так. Ну и всё, что можно есть вилкой, я ем вилкой.

Я поместил вилку с кусочками картошки и чего-то ещё в рот, забрал содержимое вилки зубами, стараясь не касаться губами самой вилки, — я немного брезглив и чужие столовые приборы стараюсь не облизывать и не касаться губами, — и ощутил вкусовую бурю, которую было необходимо осознать, обязательно с закрытыми глазами и желательно без посторонних шумов, ибо это было особое явление, особый момент, особое впечатление — достойная домашняя еда со специями после долгого поедания больничной еды, слишком пресной даже для какого-нибудь церковного поста. Даю слово: любой монах-аскет-затворник, увидев человека с этой едой, ужаснётся и сжалится над ним и отдаст свой хлеб и воду, и даже они будут вкуснее. Суп с камнями будет вкуснее. Но. Отдаю должное кухаркам и поварихам: это не они определяют рецепты и не от них зависит это всё, они просто делают свою работу согласно нормам сверху, и работу свою они делают исправно и не было дня, когда бы не было у нас еды.

— Вкусно? — Спросила Саша.

— Угу, — промычал я в ответ.

Она улыбнулась. Затем вздохнула и продолжила:

— Так всё же есть можно вилкой.

— Нет, не всё. Ну, в смысле всё, но суп, например, вилкой есть неудобно, потому что он жидкий и большая часть просто выливается с вилки. Долго будешь есть так.

— Ну, может за счёт того, что вилкой приятнее, и супа берётся меньше и он будет лучше ощущаться от этого, может и стоит попробовать? — она засмеялась.

— Ну нет, суп — это не то немного.

— А вот рагу. Оно ведь тоже немного жидкое. Ну, есть ведь жидкость в нём? Она тоже выливается с вилки. И раз ты ешь вилкой, то есть берёшь меньше еды, чем ложкой, то тоже будешь есть долго. То есть рагу тоже неудобно есть? — продолжала Саша.

— Суп и рагу — вещи разные. На то они и называются «суп» и «рагу». Потому что если бы были одним и тем же, то и назывались одинаково. Поэтому это не так. Плюс в рагу есть твёрдые кусочки.

— А в супе так твёрдых кусочков нет? Картошка там, мясо? Не твёрдые? — она смеялась надо мной, но я не обижался.

— Ай, да ну тебя. Это всё на уровне ощущений работает, а не на уровне логики. Да и жидкость в супе занимает большую гораздо роль, чем жидкость в рагу. Жидкость в супе — это и есть суп. И суп, а то есть жидкость, вилкой есть неудобно.

— М-м-м, — многозначно промычала она. — А я вот заметила, что ты ещё каждую ложку, ой, то есть вилку, перед тем как в рот поместить, держишь некоторое время перед ртом. Эта пауза тоже для эстетики и вкуса? Или ты просто остужаешь? Но ты ведь не дуешь на еду? Просто рот открытым держишь?

— Ну… — я был немного застан врасплох, потому что был уверен, что никто не замечает этих секундных пауз.

— Что? — как всегда с неподдельным интересом спрашивала она.

— Ну, это типа что-то не совсем… Нормальное? Ну типа… Это трудно объяснить. Это, типа, что-то из области странных мировосприятий… — был немного растерян.

— Ну и? — удивилась она. — Тем интереснее. Плюс, я же учусь на психиатрию, так что уж кто-кто, а я готова к трудно объяснимым вещам.

— Ну лады. Это немного неловко, и, может, мерзко даже немного, но у меня, просто, есть такая привычка: немного дышать на еду, типа чтобы она была вкуснее. Я не знаю, как это работает, но когда я так делаю, то еда кажется, типа, более насыщенной, более «полной», что ли. Типа еда на вилке насыщается «духом» и вкусом прошлой еды на вилке, которую я уже съел, и так получается лучше.

— Блин, прикольно! — воскликнула Саша. — И ничего не ненормально. Ну, максимум, необычно. Но ничего ненормального тут нет. Как тебе больше нравится — так и ешь, и не думай, что другие скажу. Хотя, конечно, не всегда это работает таким образом.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, я сейчас делаю проект по теме одной интересной, как раз касающуюся еды и пищевых расстройств. Хочешь, расскажу? — у неё слегка загорелись глаза.

— Да, давай, — с интересом я поддержал её интерес, потому что это было действительно интересно.

— Ну так слушай. История долгая. В общем, пару месяцев назад пришла я в универ, где-то в десять-сорок, наверное. Встретилась с Розой Барабановой, Анжеликой и Ингой, и мы пошли в столовую. Туда потом ещё пришёл Рома Авдеев и Дима Ушкин.

— А кто это такие? — перебил я её.

— Да это одногруппники мои все, забей. Так вот. Мы там немного посидели, потом собрались пойти к кабинету, и вдруг я заметила, что Авдеев вывалил макароны в остатки своей солянки. Я нашла это крайне мерзким. Оставив Авдеева, я и ещё несколько ребят пошли к кабинету, и я начала рассуждать. Что если макароны — одно блюдо, суп — второе, каша — третье, то их нельзя смешивать в одно. Просто исходя из эстетических соображений! Ведь если бы их можно было смешать, то тогда, наверное, они подавались бы в смешанном виде, как одно блюдо? И вот если человек превозносит еду как что-то, что является чем-то большим, чем просто ресурс для удовлетворения физиологической потребности, то тогда, опять же, должна быть хоть какая-то культура в принятии пищи? Я понимаю, если там война за окном, и нужно съесть три блюда за две минуты. Но ведь войны нет, и никто никого не торопит. И вот так рассуждая, мы дошли до кабинета и сели на скамейку. Потом пришёл Авдеев, я высказала ему это всё, и он, представляешь, сказал, что"высыпал свои макароны в солянку потому, что она может заменить подлив". Но ведь она не является подливом. Это суп! Суп, не предусматривающий макароны! И вот потом я уже провела параллель между извращениями вкусовыми и извращениями сексуальными. И если второе называется парафилиями, то первое — парафагия. Это я сама придумала. И какие бы аргументы я не приводила, они не могли понять суть того, что я хочу до них донести. Авдеев мне говорил:"Вот ты вот пробовала так есть? Нет. Так что и не говори ничего!". На что в ответ я спроецировала его слова на случай некрофилии:"Вот ты вот труп любить пробовал? Нет. Так что и не говори ничего!". Но они сделали акцент на еде и трупе, что это разные вещи, когда нужно было сделать его на том, что извращение вкусовое и извращение сексуальное идут параллельно, и за счёт этого я так легко проецирую один случай на другой. В психиатрической практике есть такая вещь, как извращение вкуса — пикацизм. Это желание есть что-то несъедобное. Наличие этого уже говорит о том, что вкус и аппетит поддаются извращением. Так же, как и половое влечение. Что голод, что половое влечение — физиологические факторы. И утоление голода или влечения — физиологический процесс, сопровождающийся получением удовольствия. И удовольствие это можно получать по-разному. А человек — большой любитель получать удовольствие. А психика человек очень легко начинает извращаться. И человек, подверженный парафилиями или парафагии, когда надоест обыденный способ получения удовольствия, будет искать другие разные методы удовлетворения. И эти разные методы как раз являются извращениями. И вот кто сказал, что имея сексуальные девиации, человек не может испытывать вкусовые девиации? Зоофил получает удовольствие от животных. Парафаг получает удовольствие от поедания микса из супа, каши и чая. И в том, и в другом случае это просто желание получить удовольствие особым путём.

— Ого…

— Да. Естественно, наличие парафагии или парафилии у человека зависит от общества, в котором он живёт. Потому, что именно общество определяет норму, отклонения от которой уже будут являться девиациями различным планов. Например, в одном вымышленном африканском племени, состоящим из трёх человек, принято заниматься дендрофилией. Деревья"любить". В их обществе это естественно, их общество определило такую норму, исходя из своей истории, религии, культуры и своих традиций. Для нас же дендрофилия — это девиация, ибо наше общество не включает её в норму, ибо она никогда не фигурировала ни в культуре, ни в религии, ни в истории нашего общества. То же самое с парафагией. Есть множество очень необычных блюд: копальхен, например. Это когда закапывают труп моржа, тюленя или оленя, или утки там, или кита или ещё кого в болотный торф, затем оно там подвергается ферментации в течение нескольких месяцев, и потом люди поедают это гнилое мясо с трупным ядом, что, к слову, смертельно опасно для тех, кто не ест это с детства. Или кивиак, типа тоже самое, только фаршированное птицами. Смалахове — тушёная баранья голова. Мерзость же! Но кто-то ест. Тунцзыдань в Китае. Это куриные яйца, отваренные в мальчишеской моче. Для многих людей, которые слышат об этих и подобных блюдах, они отвратны и ненормальны. Ибо в их культуре такое не принято, норма их общества не предусматривает такое. Для этих людей люди, поедающие такие блюда, вполне могут показаться парафагами. Тогда как у этих людей, к чьей кухне относятся такие блюда, это норма, и никто из них парафагом друг для друга не является. Вот.

— И это у тебя такой проект сейчас? — после небольшой паузы я подумал, что будет уместно задать хоть какой-то вопрос.

— Да. Добровольная научно-исследовательская деятельность.

— И ты действительно считаешь, что такая вещь есть?

— Ну да. Я лишь даю имя и описываю то, чему раньше не уделялось достаточно внимания, и поэтому оно не получило имя и описание.

— Очень интересно, — и я действительно так думаю.

— Спасибо, — улыбнулась она.

Мы немного помолчали, затем я спросил:

— Ну и что? Упомянешь мою привычку в своей работе?

Она немного подумала и ответила:

— Знаешь, наверное… Нет.

— Почему?

— Ну… Это немного другое. Это не парафагия. Это, может быть, какое-то расстройство или нарушение приёма пищи в общем, но не парафагия. Потому что парафагия, как и парафилии, направлена на тип объекта, к которому проявляется патологические влечение. Ну, чтобы было понятнее… Типа вот зоофилия — влечение к животным, а тунцзыданьфагия — влечение к яйцам, отваренным в моче. Ну то есть ты понимаешь, да? Это частные примеры, и вообще тунцзыданьфагию я пока не рассматривала в качестве отдельной парафагии, и вообще особо не рассматривала частные примеры парафагии для того, чтобы сделать параллельный список подобный списку парафилий, но… Ой, я тебя запутаю сейчас со всеми этими филиями и фагиями. Ну вот проще: обжорство — не парафагия так же, как промискуитет — не парафилия. Да, обе вещи не очень нормальны, но они не совсем патологичны и не имеют конкретной направленности, обе достаточно общие, и поэтому не попадают в категории парафагий и парафилий. Твоя привычка эти что-то типа того. Может быть, максимум, это что-то на уровне нимфомании и сатириазиса. То есть не какая-то норма, может, даже какой-то патологический случай, но не конкретной направленности. Чтобы упомянуть тебя, ты должен иметь парафагию какой-то конкретной направленности, типа кайфовать от смешивания яичницы и абрикоса до однородной массы в огуречном рассоле. Так же, как и чтобы упомянуть тебя в работе о парафилии, у тебя должна быть парафилия какой-то конкретной направленности, например, копрофилия. Понимаешь?

— Ну, думаю, что понимаю, да, — стало действительно понятнее.

— Ну вот. Ну и твой случай просто не такой уж интересный, — она забрала мою тарелку, так как я успел съесть рагу, и понесла её к раковине.

— А как по мне, так очень даже интересный. Мне кажется, что мало кто так делает.

— Делает-то, может, мало кто, но от того он интереснее не становится, — холодно ответила она.

Её слова меня немного ранили, даже обидели. Я думаю, что моя привычка несёт в себе интерес для научного сообщества, и интересна сама по себе. Пусть и не для этой ещё-даже-не-представительницы этого самого сообщества. Но, всё-таки, такое безразличие к такой особенности меня немного обидело. Возможно, какой-нибудь другой психиатр сделает на моём случае карьеру и имя, а потом поделится деньгами или хотя бы замолвит за меня словечко, чтобы и мне хоть что-то перепало со всего этого.

Пока Саша мыла тарелку, на кухню, похлопывая себя ладошками по бёдрам, — что было странно, — и устало выдувая воздух из раздутых щёк, зашёл Марк.

— Ну что, животное? Всё жрёшь? — ехидно обратился он ко мне.

— Да с чего это животное? И не жру, а… — я задумался над словом, которое хочу сказать.

— Ешь? — Марк пытался угадать это слово.

— Нет.

— Насыщаешься?

— Нет.

— Употребляешь пищу?

— Нет.

— Питаешься?

— Нет. Это вообще мерзкое слово.

— Чем это оно мерзкое?

— Тем, что когда говоришь его, то во рту как будто размазаны остатки полуферментированной еды на щёках, языке, нёбе, налёт такой бежевый мерзкий.

— Не согласен, — с видом эксперта заявил он.

— Мне пофиг, я так ощущаю. Как и со словом «смачный». Ужас блин, мерзость невыносимая, аж передёргнутся хочется.

— М-да. Странные у тебя ощущения.

— Ну какие есть.

Саша закончила с тарелкой и обратилась к нам:

— Вы чай хотите?

Мы оба ответили утвердительно, а Марк ещё и крикнул Свету, приглашая её пить чай. Саша поставила чайник.

— А знаешь, почему я не животное? — продолжил я наш разговор с Марком.

— Ну и почему? — нарочито театрально он ответил.

— Потому что между людьми и животными ровно одно отличие.

— Ну и какое?

— Люди готовят еду, блюда, а животные — нет.

— Хм… — он задумался на десяток-другой секунд. — Ну, я знаю ещё тогда несколько отличий.

— Ну и каких? — передразнивал я его.

— Люди играют в теннис, а животные — нет. Люди звонят по телефону, а животные — нет. Люди срут унитаз, а животные — нет, — он засмеялся.

— М-а-арк… — упрекающе сказала Саша.

— Ага. Ну… — настала моя пора подумать. — Ну ты назвал какие-то частные примеры.

— И что? Главное, что люди делают, а животные не делают, и вот тебе разница между человеком и животным.

— Не, нифига. Играть в теннис — то есть играть в игры. Животные играют в игры. Котята друг с другом играют, щенята там и всё такое.

— Так, — Марк ждал продолжения.

— Телефон… Ну это, типа, связь, животные просто не нуждаются в связи на дальних расстояниях, а если нуждаются, то у них есть для этого средства, которых нет у человека исходя из его образа жизни. Ну, типа, эволюционно так сложилось. Ну и это частный пример использования технологий, то же самое, что говорить, что животные не строят ракеты, а люди строят, и в этом разница между людьми и животными.

— Ну так в этом и есть разница, вот ещё один пример ты сам привёл.

— Не. Если смотреть в общем, то мы говорим об использовании технологий. Неважно, как они проявляются. Важно то, что это технологии. И животные ими пользуются.

— Ага, да. Вон, во дворе воробьи недавно робота собрали, он за них теперь семечки собирает везде, — снова засмеялся он, хотя я эту шутку не нашёл прямо уж смешной.

— Да не. Что есть технология вообще? Какая-то хуйня, которая позволяет тебе сделать что-то большее, чем ты можешь без этой хуйни. Ой. Извини, Саша, — я извинился перед ней за мат.

— Всё в порядке, — улыбнулась она.

— И вот, — продолжил я. — И животные используют технологии. Нам показывали фильмы про животных в больнице, там вороны использовали тонкие палочки, чтобы добираться до жучков-паучков в дырах, куда их клюв не пролезает. И обезьяны тоже палки используют. Тоже чтобы совать их в деревья и доставать термитов. Или кого они там едят? Ну и камни они тоже используют, чтобы колоть кокосы или что-то такое.

— Хм… Да, отлично. Никогда не думал, что меня переспорят, используя знания, полученные в ходе пребывания в дурке, — он засмеялся, и я понял, что он не особо придаёт значение нашему спору.

— Ну, всякое бывает… — выдохнул я.

Света зашла на кухню, Марк подставил к столу ещё один стул, чтобы мы сидели все вместе. Она подсела к нам.

— А унитаз? — продолжил он.

— Я думаю, что в природе есть животные, которые срут в определённом месте или хотя бы не где попало. Организация социальная какая-то есть ведь у всех. Может, обезьяны какие-нибудь не срут где попало. Или ещё кто. То есть какая-то культура сранья, ограничения сранья присутствуют где-то наверняка. Да и просто это рационально — насрёшь где попало, а тебя потом хищник выследит. А унитаз — как раз такая культура сранья, ограничение, к которому приучают, как животного, дрессируют, и потом людям стыдно и неудобно срать не на унитазе.

— Про что вы говорите? — удивлённо спросила Света.

— Про различия между человеком и животными, — ответил ей Марк, улыбаясь.

— А. Ну да. Кошки вот в лоток ходят же. Чем не унитаз?

— Вот! Вот! Про что я и говорю! — обрадовался я.

— Ну это же не совсем природное… — протянул Марк, думая на ходу. — Типа это же люди для кошек придумали.

— Но ведь кошка животное? Животное. И она пользуется лотком как унитазом? Пользуется. В дикой природе не пользуется, потому что там нет унитазов. И человек тоже в дикой природе не будет пользоваться, потому что там нет унитазов. Короче. Культура сранья есть и присутствует что у человека, что у животных, и поэтому объединяет их, — этот пример про унитазы мне не очень нравился и я хотел побыстрее закончить его обсуждение, и мне даже не был особо важен результат.

— Ладно, согласен, — сказал Марк.

— А одежда? — робко спросила Света.

— Да. А одежда? — поддержал её Марк.

— Одежда… Ну… Человек изначально одежды не носил.

— Как это? А шкуры животных? — возмутилась Света.

— Ну, а до шкур животных? — возмутился я.

— А до шкур животных был человек?

— Ну так-то да.

— Ну это смотря кого считать человеком, — пыталась сумничать она.

— Ну вообще, род людей берёт начало как бы о-о-очень задолго до момента, когда люди начали использовать шкуры животных.

— Ну так можно вообще прийти к тому, что мы были ящерицами или рыбами или вообще когда-то одной клеткой, — закатила она глаза.

— Ну да, но это немного про другое. Я говорю именно про биологический род. В школе же биологию проходили? Неандертальцы там, австралопитеки, человек прямоходящий?

— Ну?

— Ну. В какой-то момент, когда человек уже был человеком, он ещё не носил шкур. Следовательно, и не носил одежды. Да и сейчас даже вон всякие племена первобытные в Африке где-нибудь голые бегают.

— Но в итоге-то одежда появилась. И люди её носят, а животные — нет, — отрезала она и скрестила руки на груди.

— Ну… Учитывая назначение одежды, которые заключается в сопротивлении факторам окружающей среды, то я склонен признать одежду технологией. А, как мы уже решили с Марком, животные тоже используют технологии, поэтому это не разница. Плюс, вот всякие ракушки — их же носят водяные всякие твари, забираются в них. Чем не одежда?

— Ну это так-то их дом.

— Ну он же на них? Он выполняет ту же функцию, что и одежда? Да. Так что вполне одежда.

— Ну так-то между домом и одеждой большая разница.

— Это понятно. Только дом ты на себе обычно не таскаешь, на своём теле.

— Палатку можно таскать, — она была довольна тем, что смогла найти такой пример.

— И палатку можно носить. Плащ-палатка. Знаешь такое? Такая же одежда и такой же дом, как и ракушка рачка какого-нибудь.

— Ну… — она задумалась.

— Тут надо подумать над тем, что такое дом. Но я уверен, что дом, который ты буквально носишь на себе, может называться одеждой. Да и вообще — животные умные и живут там, где им не потребуется одежда. В условиях, где им не нужно одеваться. Это только люди дурачки, пошли хер знает куда и теперь вынуждены укутываться в тридцать одежд зимой. Но наверняка есть животные, использующие в каких-то случаях какие-нибудь материалы, чтобы укрыть себя. В конце концов, если свинье жарко, например, то она валяется в грязи. Вот тоже одежда. Косвенно, но одежда. Потому что одежда — это адаптационная технология к неблагоприятной окружающей среде.

— Какие слова ты умные знае-е-ешь, — протянула она, и стало ясно, что теперь ей нет дела до разговора, и что я её раздражал, продолжая его.

— Ага, — я разочарованно вздохнул.

— Знаешь, а блюда, так-то, тоже ведь технология! — сказал Марк, чем немного побесил меня, потому что я тоже устал вести диалог на эту тему. — Ну, огнём-то животные не пользуются, поэтому технология. Исходя из твоих же слов.

— Не каждое блюдо готовится на огне. Под блюдом я имею в виду любое намеренно изменённое что-либо съедобное. То есть что-то съедобное, что было изготовлено из чего-то съедобного, что было съедобно в первозданном виде, но подверглось каким-то намеренным изменениям. Типа вот ты нарвал трав, собрал каких-нибудь плодов, закинул их в полый сосуд и залил водой. Оно там настоялось некоторое время — вот тебе блюдо без огня.

— Всё равно: почему это не технология?

— Ну потому что ты не делаешь блюда для достижения какого-то результата, которого ты не можешь достичь без него! — уже не выдерживал я.

— Как это? А вкус? Вкус блюда всё равно не такой, как вкус его составляющих по отдельности. И вот поэтому это технология. У меня даже есть знакомые, которые учатся на пищевых технологов или типа того.

— Бля… — выдохнул я. — Технология приготовления блюд — это одно. Технология в общем — это другое.

— Вот животным нет нужды готовить блюда, вот они и не готовят. Им хватает питательных веществ и без обработки еды. А вот человеку надо готовить. Мясо жарить, например, потому что так оно лучше насыщает и меньше шанс подохнуть от паразитов, — сказал Марк и заулыбался, ощущая, что побеждает в этом споре, — следовательно, это технология.

— Ну и плюс человек может не готовить и есть сырую пищу, как и животные, — вставила свои пять копеек Света.

— Так. Ладно, — развёл я руками, ощущая, что смысл беседы теряется. — Цель приёма пищи — насытить себя. Результат приёма пищи — насыщение себя. Этого результата достигают и животные, и человек. Этого результата можно достигнуть без приготовления пищи. То есть нет нужды обязательно готовить её. Но человек её готовит. Это другой подход к пище, а не технология. Без палки обезьяна не достанет термитов, поэтому палка — технология. Без приготовления пищи человек всё равно сможет насытиться, поэтому приготовление пищи — не технология. Это присущий только человеку путь эстетики, путь исследования альтернатив…

— Но ведь обезьяны взяли палку в руки тоже в качестве альтернативы? — сказал Марк.

— Альтернативы чему? — я помассировал свой лоб рукой.

— Альтернативы не брать палку и не доставать термитов, — и он заржал.

Я сделал лицо, выражающее мои мысли, а именно протяжное «Бля-я-я…», и устало, как будто сдерживая гнев, выдохнул.

— Вы ещё подеритесь из-за этого, — сказала Саша, ожидающе стоя рядом с давно вскипевшим чайником. — Кому какой чай?

***

— А какой чай у вас есть? — поинтересовался я. Не то чтобы я разбирался в чаях или хотел какой-то конкретный чай. Скорее не хотел. Красный чай, похожий на компот. Его я сейчас не хотел.

Саша порылась в кухонном шкафчике некоторое время, перечисляя, что у них есть:

— У нас есть чёрный простой, есть просто зелёный, есть чёрный с лимоном, есть с шиповником, есть с мятой, есть со смородиной, есть с чабрецом. Ещё чёрный с малиной, чёрный с бергамотом два вида. Зелёный с лимоном, зелёный с грушей, зелёный со сливой, зелёный с мятой. Это всё в пакетиках. Листовой есть чёрный с чабрецом, чёрный с можжевельником, ну и просто чёрный. Зелёный с имбирём, зелёный какой-то китайский, кажется. Китайский ещё есть какой-то, но я его не заваривала никогда, поэтому не знаю.

— А как называется? — прервал её Марк.

— На то он и китайский, чтобы я не знала его название — тут иероглифы! — ответила ему Саша. — Есть ещё травяные сборы всякие, в них ромашка, зверобой, валерьяна и всякое такое. Ну это, наверное, не для чайных распитий чай, а скорее для здоровья. Хотя, может его и так пьют. Есть ещё иван-чай, бабушка прислала летом ещё… А! Ещё есть каркаде в пакетиках. Вроде всё.

Выбор был большой, и я даже в какой-то момент перестал запоминать чаи, потому что их стало слишком много, и наверняка какой бы я ни назвал, он бы оказался в наличии.

— Ого, как у вас их много. Ну… А лимон есть у вас? В смысле свежий? — ответит я.

Марк заглянул в холодильник и достал лимон.

— Тогда можно мне просто чёрный? И опционально ещё какой-нибудь.

— А-а-ам… Ты, типа хочешь смешать чёрный с каким-то и ещё с лимоном? — недоумевала Саша.

— Не. Я просто однажды понял, что часто мне одной кружки чая мало, потому что они у всех маленькие, и не кружки даже, а чашки. А если и кружки, то тоже маленькие. У меня дома большая, и я привык из много чая пить. И вот я бы одну кружку выпил просто чёрный с нормальным лимоном, а другую либо то же, либо какой-нибудь другой, — объяснил я.

— А их надо обязательно разом заваривать? — она всё ещё не понимала меня. — Не, мне не жалко, просто пока ты одну пьёшь, другая не остынет?

— А если их заваривать одну за другой, то они будут слишком горячими.

— Ну их можно разбавить.

— А я не хочу разбавленный. Было бы идеально вообще заварить первую, подождать, и когда её останется половина, то заварить вторую.

Она приподняла брови в удивлении и сказала:

— И с каких пор ты стал чайным гурманом и таким привередой?

— Вот прямо с этого самого, — я улыбнулся ей. — Я не привередничаю, я даже сам это всё могу сделать, просто дай мне чай и две кружки.

— Да нет уж, сама сделаю. Чего только не встретишь в мире… А вам чего, мистер? — улыбаясь, обратилась она к Марку. — Чай из тысячелетних листьев с вершин туманных пиков, заваренный священной водой в сакральном кубке, который растворится после заварки?

— Да, не отказался бы, — сделал он серьёзный вид и подыграл ей. — И можно ещё, пожалуйста, вон того печенья из амброзии? И зачем кубку растворятся?

— Чтобы чай был уникальный и никто больше не мог испить его, кроме тебя.

— Умно. Но не практично.

— В таких делах не до практики. Света, а ты что будешь?

— Просто зелёный, — кивнула она Саше. — Без амброзий, священных листьев, нектаров, манны небесной и всего такого, просто зелёный.

Саша попросила Марка достать из кухонного ящика кружки, что он и сделал, расставив всем по одной, а мне две. На одной был незамысловатый цветной узор на белом фоне, а на другой какая-то спортивная машина. Саша принесла заварочный чайник и достала печенье, а затем ещё принесла сам чай. Пакетик зелёного она отдала Свете, пакетик чёрного с малиной оставила себе, пакетик каркаде отдала Марку. Чёрный в листьях засыпала в заварочный чайник, на котором были нарисованы цветочки, налила в него горячей воды и закрыла крышечкой. После этого залила всем пакетики.

— Ну, а тебе придётся подождать, — обратилась она ко мне.

— Да ничего страшного, в принципе, — сказал я. — Можно ещё для сахара ложечку?

Марк сходил до ящика со столовыми приборами и достал чайную ложку, после чего передал её мне.

— И что, вы любители чая, получается? Столько сортов, — я пытался не допустить появления очередной паузы, которую предчувствовал своим нутром.

— Да я бы не сказал, — сказал Марк. — Мы больше по кофе.

Он указал на кофеварку, стоявшую в дальнем конце кухонной столешницы.

— А почему вы пьёте чай?

— Ну иногда надо же разнообразить чем-то жизнь?

— И то верно.

— Но родители мои больше по чаю. Ну мать, во всяком случае. Иногда. Они, так-то, тоже по кофе, но мать часто ещё и чай пьёт. Ну и для гостей, поэтому так много.

— Да, похвально. Редко где встретишь такой ассортимент, не в каждом магазине чайном даже, — я усмехнулся.

— Да… — протянул Марк.

— А я кофе не люблю, — сказал я. — Оно на вкус мерзкое, кислое, горькое, металлическое, говнистое какое-то, и пахнет мочой и хер пойми чем ещё. Саша, это относится к парафагиям, если людей влечёт к такой мерзости?

— Да я бы не сказала. Пить кофе по большей части норма везде, — ответила она без особого интереса.

— А молоко?

— А что с ним?

— Ну типа это жир в воде со всяким ещё. Это же вообще противная шняга мерзостная. Я понимаю в детстве пить молоко. Типа это нормально, и оно для этого и сделано, потому что в детстве мы не можем добыть или съесть нормальную еду и нам нужна подмога, как и многим другим детёнышам животным, и поэтому мы и называемся млекопитающие. Но во взрослом возрасте? Вот это, мне кажется, тянет на извращение какое-то.

— Тоже почти везде норма. Есть люди, которые не переносят молоко и молочные продукты, но многим нормально, так что почему бы и нет?

— Потому что мерзость…

Пауза, всё-таки, возникла. Но не на такой большой промежуток времени, как я ожидал.

— Ну, как добрался-то? Нормально? На таксу-то деньги остались с передачки нашей? «Передачки», — он повторил. — Такое слово, будто бы ты в тюрьме был.

«Таксу». Никогда не слышал от него таких слов. Обычно он осознанно старается говорить более-менее высокой манерой, чтобы его культура казалась выше среднестатистического обывателя, не говоря уже о среднестатистическом быдле. А слово «такса» в значении «такси»… Весьма невысокое, если можно так выразиться. В этот момент я случайно обратил внимание на его глаза, которые были слегка красноватые. Навряд ли он так устал за день, что его глаза покраснели, а его ум утомился поддерживать высокопарные, — как удивительно, что я запомнил это слово со школьных уроков языков, — тона и выражения.

— Да, я вот тоже хотела спросить. Как добрался? — повторила вопрос Саша.

— Ну… В целом… В целом нормально, вроде. Не сказать, что без приключений…

— А что за приключения? — внезапно встряла в разговор Света.

— Странные.

— Например?

— Ну, например… На такси денег не осталось. Деньги вообще имеют свойство быстро исчезать, особенно в подобных местах. Особенно, когда хочешь съесть чего-нибудь, обладающего вкусом, или когда хочешь посмотреть какой-нибудь новый фильм, которого нет в той огромной коллекции из тринадцати других фильмов, или хочешь новую книжку, или новую пасту для ручки, или тетрадку. Ну или приходит какой-нибудь гондон типа Толяна и просит взаймы немного, обещая отдать после моей выписки, хотя и так уже должен мне. Ну вы поняли. И вот ОСОБЕННО быстро они исчезают, когда не хочешь задерживаться ещё на подольше, на дополнительные пару недель дополнительных обследований, когда вот-вот пора бы уже и валить оттуда, и валить хочется ещё и без дополнительных проблем, во всяком случае без тех, на которые хватило… В общем, не самая простая выписка, я думаю. И так получилось, что на улице я оказался уже где-то ночью. И я пошёл к остановке.

— А нахуя ты пошёл к остановке? — перебил меня Марк.

— Я хотел на общественном транспорте доехать куда-нибудь поближе до вас и потом пешком дойти.

— Ночью? — сказал он это так, будто разговаривает с дураком.

— Чувак. Я потерял ход времени в зимней темноте пока ждал, когда меня выпустят, а на часы в коридоре не успел посмотреть пока быстро шёл до двери, пока меня подгоняли, потому что дверь вечно открытой держать нельзя.

— А-а-а, понятно. А чё, они тебя утром отпустить не могли?

— Там сложно всё. Нужные санитары, нужные медсёстры, нужные заведующие, нужное время и всё такое.

— Прямо как ограбление какое-то, — пошутила Света.

— Ага. Ограбление меня, — отшутился я.

— А тебе обязательно надо было так выйти? Ты подождать не мог и нормально выписаться? — спросила Саша.

— Ну… Там возникли некоторые трудности.

— Что за трудности?

— Позже расскажу, наверное.

— Так, ну и что дальше-то? — Марк отхлебнул из кружки и спросил.

— Ну так вот. Прихожу я на остановку, думаю ща подожду и поеду, мелочь на проезд оставалась. И тут подходит ко мне… Бля… — я до сих пор был удивлён этим случаем и только сейчас начал в полной мере его осознавать, потому что наступили условия, в которых это можно сделать.

— Кто подходит? — спросила Саша, обхватив свою чашку обеими руками и держа её на уровне своей груди.

— Я даже не знаю, как его описать. Короче гомошлюха какая-то подходит. И знаете, что говорит? «Мне кажется, что ты хочешь, чтобы я тебе отсосал»! — сказал я с восклицанием, ибо это было действительно нечастое явление, во всяком случае на моём опыте.

— Подожди, что? — переспросила Саша.

— Типа пидор к тебе клеился? — спросил Марк.

— Ну типа. Просто подходит, как будто это какая-то бордельная улица, рынок ебли, и предлагает мне отсосать.

— Пиздец, — прошептала Света.

— А то!

— Ну и чё ты? Чё ты? — заулыбался Марк.

— Ну а чё я? Он сказал, мол, за мелочь давай. Ну и я так пораскинул мозгами…

— Еба-а-ать, — Марк громко засмеялся.

— Да уж, — снова прошептала Света.

— Ну типа я там хер знает сколько времени нормально даже подрочить не мог, а тут такой случай, да ещё и так дёшево, — я пытался аргументировать своё решение.

— Во-во, поставьте себя на его место, — поддержала меня Саша.

Я налил себе уже заварившейся заварки из чайника, долил горячей воды, взял несколько кусочков лимона, но потом положил их обратно, так как выявил зависимость, что сперва надо добавлять сахар, а потом лимон, иначе вкус будет другой. Положив три чайные ложки сахара, я помешал их некоторое время, а затем добавил те кусочки лимона, что отложил ранее, и снова начал мешать. Чтобы сахар уже был более-менее растворённый, и лимон мог пропитаться сладким чаем, и в то же время отдать свой сок именно в чай, а не в ещё нерастворившийся сахар, хотя изначально я планировал сперва положить лимон, потом на него сахар, и только потом добавить чай. Но было принято решение действовать иначе. Этот мой побег в мысли и заваривание чая был прерван улыбающимся Марком:

— Ну и что дальше-то?

— Ну и пошли мы за остановку, там он начал своё дело. Я не особо ощущал, потому что это как бы и противно, и, по идее, вроде, приятно, но одновременно это как-то вообще не то. И я глаза отвёл, стою, ни то, ни сё, и тут чувствую странные какие-то ощущения… — я продолжил, но мне было неловко.

— Что за ощущения? — спросила Света.

— Ну, в общем, открыл я глаза, смотрю — а он пытается вставить в себя мой…

— Фу-у-у! — простонала Саша.

— Еба-а-ать! — Марк засмеялся пуще прежнего.

— Ну и я про то же. Я от него сразу отошёл, говорю, мол, чё ты делаешь, а он меня успокоить пытается, типа всё нормально, в оплату включено.

— Ужас, — прошептала Света. — И что дальше?

— Да. Ну и, короче, он говорит, типа, извини, давай дальше, и берёт снова в рот.

— Погоди, — сказал Марк, отдыхая от смеха. — То есть ты ему снова дал свой хуй?

— Ну да.

— Пиздец ты лютый чувак. Я бы не решился.

— Ну я просто подумал, типа, ну раз так хочет эту мелочь, что готов свою работу так старательно выполнять, то можно и попробовать, наверное…

— Так, и чё дальше?

— Ну я глаза не закрывал уже, наблюдал, и, короче, заметил, что он крови напускал на член мой.

— В смысле? Как это? — Саша в непонимании округлила глаза.

— Он сказал, что у него какие-то ранки во рту, и типа из них могла начать кровь политься.

— Фу-у-у, бля-я-я… — протянул Марк.

— Ну я сразу же, конечно, действие всё это прекратил, потому что это уже вообще ни в какие рамки не лезет. Оттолкнул его, он лезть продолжал дальше, ну и я ему стукнул немножко, чтобы отстал.

— Ебануться, — удивился Марк. — Я бы на твоём месте сразу оттуда ушёл, даже не стал бы в первый раз соглашаться, не говоря уже чтобы продолжать после попытки в жопу запихнуть мой хуй.

— Ну, я бы сейчас, наверное, тоже отказался. Но знаешь… Воздух свободы там, лютая неудовлетворённость, да и выглядел он в полумраке не так уж и отвратно… Не, отвратно, конечно, но за счёт полумрака, в принципе, можно было фантазией дорисовать что-нибудь получше. Да и он не для того, чтобы на него смотрели, в принципе, — оправдания лились сами по себе из моего рта.

— А как он выглядел? — поинтересовалась Света.

— Ну… Ну такой, роста примерно моего, может чуть пониже, худой достаточно, волосы чёрные, чуть ниже ушей.

— Звучит симпатично, если не брать в расчёт, что это мужчина, — Марк всё продолжал забавляться этой историей.

— А глаза какого цвета? — Света задала один из самых тупых вопросов, какие только можно задать в такой ситуации.

— Извини, но не заметил как-то, — ответил я, что позабавило Марка и Сашу.

— Просто… А имя спросил? — всё-таки, вопрос тупее ей найти удалось, но, что крайне удивительно, у меня был на него ответ.

— Я, конечно, не знакомлюсь поимённо со всеми, кто на ночной остановке случайно находит меня и предлагает отсосать, но конкретно в данном случае… У меня там друг недалеко живёт…

— Какой? — спросил Марк.

— А, да ты его не знаешь. Коля.

— Да, не знаю, — отрезал он.

— Так вот. Он там недалеко живёт, а этот чувак, видимо, там ошивается в последнее время, и люди знать его начинают. Ну или хер знает, но Коля мне сказал, что зовут его Лупарь. Ну, в смысле это не его имя, но кличка у него такая.

— Лупарь? — продолжила Света. — Это, типа, глаза выпуклые у человека?

— Понятия не имею, — я действительно не имел такого понятия в своём словарном запасе.

— Ну глаза-то у него выпученные были? Ну или как это сказать? — как я понял, Света пыталась найти зацепку для раскрытия какого-то дела.

— Не обратил внимание. Ну такие, вроде немного. Я бы не сказал, что прямо из орбит выскакивают, но типа объёмные, вроде, хотя я не смотрел прямо в глаза его или на глаза ему, да и темно было.

— Всё поняла. Ну я знаю его, да, — сказала она и замолчала.

— Ну? И что ты знаешь? — после небольшой паузы спросил я.

— Ну… Был в универе, короче, один парень. Не у нас на факультете, — обратилась она к Саше, — а на другом.

— Каком? — заинтересовалась Саша.

— Да не важно. Был парень, короче. Ну такой, со странностями. Ну типа не какой-то прямо жуткий, типа в плохом смысле ненормальный, но такой, не самый обычный. Но не привлекательно необычный, а немного отталкивающий. Ну типа говорил странные вещи, одевался странно, дружил тоже со странными какими-то ребятами. Ну и в группе его чморили иногда. Ну мне друзья с других потоков рассказывали, кто пересекался. Он по учёбе, вроде, сперва продвигался нормально, но потом в ней проблемы начались. Не знаю, почему. Ну и его отчислили по итогу. И после этого он вроде вообще скатился, вообще маргиналом каким-то стал, прямо страшно даже от историй о нём было. Типа какая судьба у человека может быть. Ну и кто чморил его, они, вроде, какую-то подобную кличку ему и придумали. И те ребята мутные, с которыми он общался, с ними у меня тоже с других потоков контактировали. Те и рассказали, что он подрабатывать начал… Ну ты понял.

— М-да-а-а-а… — протянул Марк после нескольких секунд молчания, — вот тебе и Ижевск — большая деревня.

— Мир тесен, однако, — констатировал я факт.

Повисла небольшая пауза для приличия, хотя никому, мне кажется, не было особо жалко Лупаря. Конечно, с его историей его образ немного полнее. Но всё ещё отталкивающий. О нём не хочется думать, его не хочется жалеть.

— Ну, и короче я слышала, что он спиздоный ходит, — отрезала тишину Света.

— Ну… Это не очень хорошо, — удивился я. Это действительно было не очень хорошо.

— Ну это слухи, но вроде так говорят, поэтому его и гнушаются все, — продолжала она. — Да и говорят так те типы, с которыми он тусовался.

— Хуёво, — сказал я.

— Хуёво, — сказал Марк.

— Да мне кажется нечего переживать. Он же только отсасывал тебе. Ну типа в жопу же ты к нему не залез-таки? — Света не унималась.

— Нет, не залез, конечно… Но он кровью мне писюн измазал, и это, мне кажется, не очень благоприятный фактор, — мне даже взгрустнулось немного после таких вестей.

— Саш, ты не знаешь, можно так от спиздозного подхватить что-нибудь? — обратилась она к молчавшей в шоке Саше.

— Н-ну… Ну что-нибудь-то точно можно подхватить, а вот ВИЧ или СПИД — не знаю. Вероятность есть, я думаю. Тебе надо в больницу сходить, — обратилась она ко мне.

— Да, точно надо. Только не сейчас, не завтра, не через неделю. Я читал про Фредди Меркьюри, и про Райна Уайта ещё. СПИД развивается не сразу, ему время надо, типа несколько недель или месяцев даже может пройти, — сказал Марк.

— Нам выдавали в универе листовки, там написано, что анализы лучше делать спустя несколько недель. Я могу принести тебе, если надо, — сказала мне Саша и дополнила: — Там номера есть, адреса, вся информация.

— Хорошо, буду признателен, — ответил ей я.

Признаться, меня это не сильно напрягло. Нет, напрягло, конечно, и сейчас я с пустыми глазами смотрю в пол и думаю об этом, а где-то на заднем дворе сознания раздаются крики «ДА ЁБ ТВОЮ МАТЬ, БЛЯ-ЯДЬ!!!», но в целом мой уровень самоконтроля позволил мне оставаться практически невозмутимым в данной ситуации, хотя бы внешне, чему я приятно удивлён.

— Да не загоняйся ты, не накручивай себя, — Саша обратилась ко мне.

— Согласен. Типа это ведь ещё не точно всё известно, да не факт, что ты заразился, так что не расстраивайся раньше времени, — добавил Марк.

— Да, и я говорю, типа, может это просто слухи о нём распускают, — сказала Света.

«Сука ты тупая, если это ёбаные слухи, то нахуя ты их распускаешь, ёбаная ты пиздень сука тугоумная», — хотелось мне ответить ей, но, с другой стороны, если это правда и Лупарь действительно спидозный, то то, что она рассказала это, может быть даже и на пользу. Хотя польза тут относительная. Я мог бы не узнать и жить нормально. Хотя так-то есть. Зная, я могу быть осторожным и не заразить других.

— Да, хорошо, посмотрим, что как сложится попозже, — шмыгнул я носом и помассировал глаза, закрыв их.

— Давайте. Не будем. Загоняться, — проговорил Марк. — Мы тут не грустить собрались. Тем более, что всё может ещё и обойдётся.

— Да. Чего грустить, если всё ещё неясно? Лучше расскажи, что дальше было, — поддержала его Света.

— Дальше… — я пытался вспомнить на каком моменте остановился в своём рассказе, и, вроде бы, вспомнил. — Короче, после этого я пошёл к Толяну, думал, он мне денег отдаст, которые мне должен. Но я только примерно знал, где он живёт, поэтому найти его не удалось.

— Жаль, — процедил Марк. — Эта сука мне тоже должна прилично. Ещё чуть-чуть и батя мой долг будет выбивать из него.

— Ну так вот. Я думал, что денег подниму и либо на троллейбусе или автобусе поеду, либо такси поймаю. Но не вышло, поэтому я пересёкся с Колей, который мне и рассказал, что Лупаря Лупарём зовут, и потом пошёл обратно на остановку.

— На остановку-то зачем? — спросила Саша.

— Ждать транспорт — делать-то нечего больше.

— А Лупарь?

— Он свалил к тому моменту уже. Ну и я постоял немного, понял, что ждать нечего, и пошёл пешком.

— Чё, пешком до нас хотел дойти? — Света ухмыльнулась.

— Да. Что ещё делать-то?

— А к другу ты не мог заявиться переночевать или денег взять? — спросила она.

— Да, конечно. Во-первых, я обещал, что приду сюда. Во-вторых, буду я сейчас ещё напрягать друга, заваливаясь к нему ночью. В-третьих, буду я как Толян ещё денег занимать. Чем мне отдавать-то их? — я ответил, а Света вздохнула после моих слов и заткнулась.

Я продолжил:

— Ну и побрёл я, короче, вниз, в сторону Кирова.

— В сторону Кирова нахуя? Лучше бы по Холмогорова пошёл. И там бы на Десять лет Октября, и потом бы через частный сектор до нас, — сумничал Марк.

— Да мне, если честно, не до рационального планирования маршрута было: зима, ночь, я один, без денег, голодный и уставший, и мне ещё хуярить километров десять, — ответил раздражённо я.

— Ну, в таких ситуациях как раз-таки и нужно рациональное планирование…

— Да, знаешь, тут ещё такое дело, что ебал я ещё и через частные сектора идти, блядь, поздней зимней ночью, нахуй. Хуй бы я дошёл до вас, блядь, меня бы там нахуй убили и разделали бы к хуям, и съели бы нахуй местные людоеды какие-нибудь ёбаные, или секта ебаная какая-нибудь очередная поймала бы и на органы нахуй пустила, перед этим выебав меня всем приходом блядь, или в рабстве бы продержав, сука, или в это ёбаное рабство бы и отправило нахуй в глушь какую-нибудь ёбаную блядь, — думаю, нет ничего ненормального в том, чтобы быть немного нервным перед лицом возможной смерти, пусть и возможной, пусть и не прямо-сейчашней, но всё-таки нежеланной и преждевременной, и ещё, более всего раздражающе, незаслуженной и нечестной.

— В принципе, ладно, — Марк не стал спорить.

Медленное, оттянутое осознание потенциальной и почти близкой медленной и мучительной позорной смерти немного отбивало моё желание рассказывать свои историю, да и вообще что-либо говорить и с кем-либо общаться. Я ощутил, что, похоже, это тот популярный во всяких историях момент, на котором жизнь делится на «до» и «после». Знак в тумане о том, что, скорее всего, конец близок, но не сто процентов, потому что в тумане не разглядеть. Огромная надпись с названием главы: «ЭПИЛОГ» с маленьким, почти незаметным вопросительным знаком после. Звонок от судьбы о судьбе, звонящий в моей голове какофонией из камнепада и индустриальных шумов самых громких заводских машин со взрывами бомб из старых фильмов, звучащих всё новее и громче, пока я грустно выдыхаю накопившийся во мне углекислый газ, ощущая этот шум дрожью страха в моих ногах и руках. Я отрешённо отпил ещё чаю, пока пытался успокоиться и отдалиться от этих мыслей, а потом ещё, и кружка оказалась наполовину пустой, а чайник, по моим представлениям, всё ещё был достаточно горячий. Ища глазами пакетик для второй кружки, попутно гадая о том, что стоило бы, быть может, выпить ещё этого простого чая с лимоном, но зачем мне тогда вторая кружка в таком случае?

Саша, увидев, что я ищу пакетик чая, быстро поднялась со стула, сходила к шкафу, несколько секунд повыбирала, а затем достала один пакетик, вернулась и передала его мне.

— Со смородиной, — улыбнулась она.

— Спасибо, — ответил ей я.

Со смородиной меня вполне устраивал. Я положил пакетик в кружку и залил водой.

— Дальше я пошёл по Кирова, — всё-таки прерывать повествование на полуслове мне было неприятно, поэтому я решил продолжить. — Там меня чуть не отпиздили.

— Кто? — с удивлением спросила Саша.

— Да какие-то встретились… Случайные алконавты какие-то. Говорить нормально не могут, а что-то докопались. Типа я смеюсь над тем, что один из них подскользнулся и упал. А я просто улыбался, потому что настроение поднялось.

— И что ты? — Марк опередил в вопросе Сашу, которая уже было открыла рот, чтобы задать мне его.

— Ну я сперва пытался как-то выйти из разговора, но не получалось. Ну и я решил, что всё, пришла пора побыть мужчиной и постоять за себя, но тут машина внезапно подъехала.

— Какая машина? — спросила Света.

— Десятка, если это так важно, — ответил я. — И вот она подъехала, и оттуда мужик вылазит и говорит: «Пацаны, не знаете, где тут пива купить можно?». А те двое, что до меня докопались, говорили, что на пятачке где-то есть ларёк или на остановке какой-то. И они такие, типа, не, не знаем, потому что они что-то бубнили про «мало осталось», ну а я-то парень не глупый, крикнул мужику, что знаю, и мы поехали.

— Ого, какое совпадение удачное! — удивилась Саша.

— Да, я тоже удивился. Повезло, причём прилично.

— Да уж… Если ты в полупустом городе на Кирова можешь найти себе неприятности, то хорошо, что не пошёл через частный сектор, — Марк усмехнулся.

— Да это не я их нашёл, а они меня. Больно они мне нужны, искать их ещё блять.

— И чё, мужик довёз тебя? — спросила Света.

— Ну да. Только он странный был — капец, — я приподнял брови и помотал головой, давая понять, какой капец он был странный.

— А чё странный?

— Да он такие вещи рассказывал… Он, вроде, нормальный, но какой-то ебанутый. Типа он, вроде, вопросами серьёзными задаётся, но решения у него какие-то ёбнутые.

— Например?

— Ну он про педофилию со мной разговаривал, типа с каких лет можно ебать и ебаться.

— А ты имя его запомнил?

— Да, Андрей зовут.

— А номер машины?

— Нет, не обратил внимание.

— Андрей на десятке. Ну запомним. Скоро в новостях увидим, наверное.

— Почему?

— Ну поймают педофила потому что, — Света сказала это так, будто это что-то предельно очевидное.

— Да не педофил он. Он сказал, что любому педофилу ебало набьёт, а то и вообще убьёт. А насчёт возраста он сказал, что природой заложено начинать ебаться с наступлением месячных у девочек и появлением спермы у мальчиков.

— Типа в одиннадцать-двенадцать лет что ли?

— Ну типа.

— Ха! Ну пускай попробует пожить с такими взглядами. У самого дочь если кто-нибудь оприходует в двенадцать лет, то сам же первый и полезет с кулаками на того, кто оприходовал. А если это мужик какой-нибудь будет типа него… — она помотала головой.

— Он сказал, что сейчас просто в обществе взгляды неправильные, и поэтому это кажется ненормальным.

— Ну конечно, как иначе-то? Все неправильные, один только он правильный, — издевательски проговорила она.

— Я с ним согласен, так-то. Он, конечно, полезет с кулаками на того, кто его дочь оприходовал, как ты выразилась, но потому что сам взращён так, и это трудно уже изменить, пусть даже он и понимает, что вроде бы ничего такого и не произошло. Типа раз это заложено уже на подкорке, то тут хоть что делай, но ненависть чувствовать будешь. Глубокая перестройка себя нужна, чтобы позволить кому-то чпокать свою дочь двенадцатилетнюю. И не только себя, но и её матери, других родственников, самой дочери… Короче, по природе сношаться с начала полового созревания, обозначенного соответствующими изменениями. А по-современному — только с определённого возраста. И он говорил, что это конфликт природы и культуры, и что природа всё равно возьмёт своё, и что лучше людям начать менять себя, а не пытаться подчинить природу. Сложный вопрос, короче.

— А ещё что рассказывал? — спросил Марк.

— Ну вот то, что я рассказал, это ещё более-менее нормально. Ебанутое заключается в том, что он мне рассказал, как жену свою сумасшедшую в дурку сдаёт постоянно.

— Заче-е-ем? — удивлённо протянула Света.

— Ну, как он это всё рассказал… Она какая-то шизофреничка или хуй пойми, и на неё иногда находит, видимо, обострения. И он её доводит, потом санитаров вызывает, и они её увозят.

— Пиздец, — сказала она.

— Это ещё не пиздец. Он мне историю рассказал, как в последний раз её сдавал недавно. Вот это пиздец.

— И что рассказал? — Марк был заинтригован.

— Ну, как бы это сказать… Короче, она, жена, пошла срать, а он к ней нахуй вломился, дверь с петель нахуй снёс, отпиздил, в говно потыкал, она ёбнулась от такого, походу, и он вызвал санитаров, и они её увезли.

— Еба-ать, — удивился он.

— Пизде-е-е-е-ец, — ещё более удивлённо протянула Света.

— Ужас блять, — еле слышно прошептала Саша.

— Да я тоже удивился. Кто вообще такие истории незнакомцам рассказывает? Пиздец просто.

— И что потом? — спросил Марк.

— А потом он начал философию мне затирать, мол, разрушил бы ли я чью-то жизнь, про бездну блять что-то, потом мы на Удмуртскую к шлюхам заехали, он хотел, чтобы я погулял или просто в машине посидел впереди, пока он их сзади шпилит, но я отказался. Он решил, что меня довезёт и потом к ним доедет. По пути после этого мы особо не разговаривали. Ну, разве что я ему рассказал про теорию двойного послания в популярной музыке. Ну и всё. Доехали до сюда. Он ещё со мной попросился, типа, будут ли тёлки и можно ли к нам. Я отказал, мы попрощались, и он уехал.

— Пиздец, каких только ебанутых нет, — сказала Света.

— Сегодня твой удачный день, похоже, — посмеялся Марк.

— Ага, магнит на странных людей активировался, — хихикнула Саша.

— Хорошо, что он тебя не увёз никуда, — Марк добавил и ещё посмеялся.

— И не выебал, — внезапно дополнила его слова Света.

— Све-е-ета-а-а, — с упрёком протянула Саша.

— Да уж… — устало закончил я.

Я отпил ещё чаю, завершив его пребывание в одной кружке, и подвинул к себе другую. Она была в меру горячей, и я добавил в неё сахар.

Наверное, где-то с минуту мы молчали. Не знаю, о чём думали они, но я не думал ни о чём. Я смотрел сквозь чай, пытаясь разжать ментальные мышцы, чтобы чувство напряжения в мозге прошло, потому что ощущение было как будто какие-то накаченные руки стальной хваткой сжимали некоторые участки моего мозга. Это было неприятно. Хотя, было бы удивительно, если б от мыслей про возможный СПИД мне было приятно. Наверное, видя, как я вновь ухожу в загон, Саша обратилась ко мне:

— Так и что там у тебя за неприятности были, что тебя выписывали так проблемно?

Марк и Света тоже подняли свои взоры ко мне.

— Да особо-то неприятностей и не было. Когда состояние было нормальное и я уже не валялся по куче часов на кровати, то есть пошёл на поправку, мне снизили дозу лекарств, то я стал соображать яснее. Ну и там был один мудак, который до меня постоянно доёбывался с какими-то мудовыми абсолютно вопросами. И спорил со мной о хуйне всякой. Я, главное, с ним разговаривать вообще не хотел, но он постоянно меня доёбывал. И, короче, в один день мы повздорили прилично так, ну и небольшая драка организовалась у нас с ним. Поэтому меня потом санитары доёбывали. Типа, мол, я буйный. И этот долбоёб ещё им постоянно пиздел про меня.

— И чё, они верили ему? — Света спросила со странной смесью презрения и интереса.

— Ну видимо верили, может, любимчик он был у них, хуй его знает. Ну и по итогу санитары пиздели медсёстрам, медсёстры — врачам, и всё такое. Ну а врач там только один был нормальный, который меня уважал, а я в ответ уважал его. Он мне много интересного рассказывал про психику человека, что он думает, что у человека есть как физическая энергия и он может устать, так есть и психическая энергия и он может устать. И, типа, в этом кроется понимание природы психических заболеваний — человек просто изнашивает свою психику, как может износить своё тело чрезмерными нагрузками, и поэтому зарабатывает всякое. Ну, конечно, генетика и другие факторы тоже роль играют. Но вот это тоже.

— Так это очевидно, вроде, — сказал Марк.

— Это очевидно, когда тебе рассказывают об этом. Но не услышав рассказ, ты бы до этого и не догадался бы, потому что даже не думаешь об этом, — ответила ему Саша.

— Ну и вот. Он учил меня всякому, справляться со стрессом там, с депрессией. Научил меня методу «обрыва» плохих мыслей. Сказал, что двигаться надо, потому что человеческое тело заточено под движение, и если им не пользоваться, то оно будет давать сбои как на физическом плане, так и на психическом. И вообще он воодушевлял меня, наставлял. Отличный человек, очень интересный и добрый. Надеюсь, у него всё хорошо будет.

— Что-то ты на спортсмена не похож, — как всегда, в лоб сказала Света.

— Так тут дело не в том, чтобы быть похожим на спортсмена. Дело в том, чтобы просто двигаться хоть иногда, хоть чуть-чуть. Но желательно, конечно, почаще и в достаточном количестве.

— Угу, — промычала она. — И дальше что?

— Ну вот. И с этим врачом у меня нормальные отношения были, а с другими не особо. В смысле не было отношений. Он какие-то все вялые были, незаинтересованные, поэтому с ними особо и не выстроишь продуктивной связи. И санитары-то им и пиздели. И медсёстры.

— А что пиздели-то? — поинтересовался Марк.

— Ну они просто подмечали всю хуйню относительно меня. Типа там суп не доел, кровать не заправил, палату мыть ленится, с таким-то таким-то конфликтует, допускает агрессивные высказывания. И всё такое.

— А тот врач не мог за тебя заступиться?

— Ну он один, а тех несколько. Плюс весь персонал долбоёбов. Не, там были, конечно, и нормальные санитары, и нормальные медсёстры, но и тех, кто были уебанами, уже хватало с лихвой.

— И что по итогу?

— По итогу они хотели меня задержать ещё на дополнительные обследования, плюс ещё под предлогом, что я ещё не готов к выходу обратно в общественную жизнь, и вообще они там думали или хотели поставить мне вялотекущую шизофрению.

— О господи! — Саша злостно воскликнула, закрыв лицо рукой.

— Что такое? — обратился к ней Марк.

— Да просто… Да блин. Эти тупые уебаны… — последнюю часть она прошептала, стиснув зубы. — Они всем подряд ставят эту вялотекущую шизофрению. Это долбоёбы, а не врачи!

Её весьма разозлили такие новости, хотя, похоже, для неё не такие уж это и новости.

— Вы вообще знаете, по каким критериям они ставят это? — гневно продолжала она, обращаясь к нам. — ПО ЛЮБЫМ! Просто наотъебись! Типа если ты просто интересный человек, какой-нибудь креативный там, или, не дай бог, какой-нибудь деятель искусства или философ, или просто знаешь много, или хоть чуть-чуть умеешь думать, то всё… То есть если ты не быдло серое, у которого из интересов только на заводе гайки покрутить да пива попить после, то всё, прощайся с нормальной жизнью — ты шизофреник, поздравляю!

— Я согласен, — я был с ней согласен. — Они просто под одну гребёнку всех сметают, вообще не смотрят на специфику.

— Ты бы видел критерии этого… говна, которое по ошибке зовётся диагнозом, — продолжала она, даже покраснев от злости. — Это абсолютно бессмысленный диагноз, который раньше ставили по политико-идеологическому усмотрению, а теперь… По долбоебическому. Нам давали читать, да и вообще историю шизофрении рассказывали как диагноза. Ещё сам Блейлер, который шизофрению ввёл как диагноз, нёс бред по типу: «Если человек артист, художник, философ, переосмысляет устоявшиеся вещи и придумывает новое, или просто интересен как личность, то он шизофреник!». Это не цитата, но в общих чертах так. Да, отличная наука, отличная медицина! Браво великим умам! Сам-то он, наверное, себя шизофреником не считал. Хотя, сука, по его же критериям он и есть шизофреник: проявил философский интерес и «открыл» шизофрению. А уж если с ним было о чём поговорить, то есть он был интересен как личность, то тут уж неизвестно, как он избежал участи пациента… Что за тупые люди вокруг, да ещё и с такой силой…

Страсть её к этой теме была столь ярой, что мне даже стало не по себе.

— А чё ты тогда на психиатра учишься, если тебя так это раздражает? — очередную глупость спросила Света.

— Меня не раздражает ЭТО, — немного успокоилась Саша. — Меня раздражают глупые люди, которые делают и говорят глупые вещи, а от этого потом страдают толпы людей, а дураки эти не несут никакой ответственности. Как удобно! Учиться кучу лет, чтобы по итогу только и твердить: «Вялотекущая шизофрения! Вялотекущая шизофрения!», как бабки на базаре товар свой продвигают.

— Да и сама концепция шизофрении весьма странна. Сборная солянка каких-то синдромов разносортных, — добавил я.

— Вот! Иногда, конечно, кроме как «шизофрения» никак описать нельзя ситуацию у больного. Но во многих случаях её ставят просто потому, что у врача обед через пять минут или перекур и он не хочет задумываться, напрягаться. Если вообще он когда-либо хочет задумываться и напрягаться. Вот ты, — обратилась она ко мне. — Ты же вот нормальный человек. Ну да, есть там какие-то проблемы незначительные. Но чтобы приплетать сюда шизофрению? Ты что, видишь галлюцинации? Бредишь? Человека от шляпы не отличишь? Ну конечно отличишь! Так причём здесь шизофрения? «Вялотекущая»? Она либо ШИЗОФРЕНИЯ, либо НЕ ШИЗОФРЕНИЯ! А «вялотекущая» и подобная ей мусорная фигня просто придумана чтобы людям жизни ломать!

— Несостоятельность такого диагноза, конечно, вне всяких вопросов, — решил поддержать диалог Марк. — Но что, если тогда слово «шизофрения» не значило так много, как сейчас? Ну, типа, когда Эйлер или кто там описывал это понятие, то он, может быть, не подразумевал, что это будет такое клеймо? Типа шизофрения и шизофрения, не болезнь, а просто термин для описания артистичности или интеллектуальности человека? Лёгкого безумного гения?

— Да не важно, что он там подразумевал или не подразумевал… — грустно произнесла Саша. — Важно, что к ярлыкам и халатности это пришло.

Марк обнял её и сказал, что хватит стрессовать по вещам, которые сейчас не изменить.

— Я вот выучусь и изменю это всё, — сказала она. — Наведу там порядок.

— А чё, какие-нибудь истории интересные-то у тебя есть? — спросила Света у меня.

— Есть. Тебе какие интересны: где пацаны друг друга в жопу ебут, или где они пиздятся чуть ли не досмерти из-за сигареты? — я говорил сарказмом.

— Подожди, ты же ещё не закончил, — сказала Саша.

— Да, точно, — прошлая история действительно не закончена. — Короче. Деньжат, что я скопил, плюс от вашей передачки, плюс от родителей, плюс сигарет, которые я наменял, хватило, чтобы отсыпать немного на лапу гнойным этим сукам. Санитарам и сигарет хватило, чтобы задобрить их, чтоб перестали хуйню нести, а вот врачам подавай шоколад и коньяк и всю хуйню эту. Достать мне это негде было, конечно, поэтому я так и подходил к ним по одному, говорил, мол, так и так, был бы очень признателен, если б вы пересмотрели мой случай, что он пустяковый, и что вот видно же, что я парень нормальный, и что нет нужды меня тут дальше держать, обследовать, и что я даже отблагодарил бы их за проявленную заботу обо мне, да кроме суммы небольшой скопленной ничего нет. И, конечно же, есть среди них такие, которым не совестно даже у пациентов копейки забирать, пусть это даже реально мелкие суммы. В итоге договорились, но там бюрократическая машина уже была запущена, поэтому пришлось подождать немного, чтобы ни у кого проблем не возникало потом. Они нарисовали какой-то размытый мне диагноз, не такой серьёзный, а так, по хуйне. Ну и тот врач, с которым я подружился, тоже помог, конечно. Бесплатно, причём. Говорю же — очень уважаемый и хороший человек… А санитары, я видел, даже отпиздили того мудня, из-за которого у меня проблемы были. Не из-за меня, конечно. Он там как-то провинился люто. Но тем не менее… Короче, вот такая история в общих чертах.

Я закончил рассказ и съел один бутерброд с овощами, запил его чаем. Марк, видимо, только сейчас заметив бутерброды, тоже съел пару штук и долил себе чай.

— Ну давай теперь ещё байки трави тогда интересные, — Света «вежливо» попросила меня.

— Ну… Байки про гомоеблю в жопу и про драки из-за хуйни может рассказать любой, я думаю: и из дурки человек, и из тюрьмы, и из армии… Так что не знаю, что тебе интересно. Знаешь ведь, наверное, что всякие аксессуары забирают при поступлении в приёмный покой? Кольца там, цепочки, крестики?

— Ну да.

— Ну так вот. Мне рассказывали, что один чувак пронёс-таки крестик небольшой.

— И что случилось?

— Он его, короче, заточил об стены и пол и потом то ли сам вскрыться пытался им, то ли вскрывал кого-то. Крови было… — я помотал головой, как будто сам видел это и до сих пор удивлён.

— Ужас, — удивилась она. — Ну а может что-то повеселее?

— Повеселее? Это психбольница, а не цирк. Тут если цирковые номера делают, то это нихуя не весело.

Света немного помолчала и потом спросила:

— Ну… Может случае какие интересные есть среди больных?

— Да, мне бы тоже было интересно это послушать, — подхватила её Саша.

Я призадумался на минуту-другую, и вспомнил один случай.

— В общем, я же сказал, что подружился с врачом и он мне многое рассказывал?

Ребята кивнули.

— Рассказывал не только потому, что мы подружились, а ещё и потому, что у меня интерес ко всей этой теме психиатрической есть. Он предположил, что он есть у меня от того, что я хочу лучше познать себя, считаю, что со мной что-то не так, и пытаюсь понять, что со мной не так, и этим подсознательно мотивирован на поиск новой информации. Это может быть и так. Но это не суть. Суть в том, что мы обсуждали многое, он рассказывал многое. И вот однажды в отделение поступил очень необычный пациент…

— Насколько необычный? — Саша была заинтригована.

— ОЧЕНЬ необычный, — я пытался сказать так, чтобы нагнать как можно больше таинственности.

— Необычный даже по меркам психушки? — заметила Света.

— Да. Необычный даже по меркам психушки.

— И что с ним было? — Марк тоже заинтересовался.

— Короче… У чувака были проблемы, причём охуеть пиздец какие, и никто не знал, что с ним делать.

— Какого рода проблемы? — спросила, конечно же, Саша.

— Вот это сложный вопрос. Чёткую картину врачам было трудно представить и описать. Мой друг-врач рассказал, что они все были сбиты с толку. Не то чтобы там было что-то, что они не могли понять. Но они просто с таким не встречались раньше и даже растерялись немного. Типа у пацана была шиза жёсткая, но какая-то ещё и необычная…

— А разве может быть шиза обычной? — спросила Света.

— Я имею в виду, что они её к какому-то типичному выявленному виду или типу отнести не могли.

— А почему не могли? — в Саше горел научный интерес.

— Как бы это описать всё… В общем, знаете, что такое фебрильная шизофрения? — обратился я к ним всем.

— Нет, — сказала Света.

— Нет, — Марк отрицательно помотал головой.

— Да, — сказала Саша с такой радостью, как будто выиграла викторину.

— Вот объясни им тогда, — предложил я ей.

— Ну это типа не совсем шизофрения, но близко. При ней галлюцинации тоже происходят, сознание тухнет, больной в кататонию впадает…

— А кататония что такое? — спросил Марк.

— Это когда человек либо возбуждается и начинает всякие движения делать странные резкие, смеяться без причины, бред нести какой-то отрывистый или за другими повторять или молчать, танцевать странно, себе или окружающим вредить. Либо в статую превращается, и его можно загнуть как угодно, либо он сопротивляться будет, но позы не поменяет, — неожиданно встряла в разговор и всех просветила своим научным знанием Света, сделав такое довольное лицо, типа, не лыком шита.

— Да, — сказала Саша и продолжила. — И вот к кататонии добавляются ещё проблемы на уровне вегетативной нервной системы. И это капец.

— В каком плане капец? — спросил Марк.

— Капец в таком плане, что больного начинает херачить кататония, а к этому ещё добавляется повышение температуры нефиговое, лихорадит больного. И ещё добавляется истощение крайнее организма просто ни с чего, человек не ест, не пьёт. Плюс кровью наливаются участки на теле и кровоподтёки появляются. Сердце как отбойный молоток. У больного поражается и отекает мозг, лёгкие, развиваются недостаточности всякие и короче вообще пиздец полный, — прошептала она. — Человек тупо умирает от того, что, грубо говоря, сходит с ума. Или сходит с ума до такой степени, что умирает от этого. Организм сам себя убивает. Это не очень правильно, конечно, но это именно так и выглядит. Это не так, что типа долго и гладко это всё проходит. А достаточно быстро, чтобы человек на глазах просто погас. Это очень опасное состояние, очень смертельное…

— Ну и да, это не совсем правильно называть шизофренией, как мне друг-врач сказал, потому что природа этого состояния ещё малоизучена, и оно встретиться может не только при шизофрении и не только под видом шизофрении. Но называют. Наверное, потому что кататония и помрачение сознания и потом ещё могут сопутствовать психозы, — предположил я.

— Да, наверное, — поддержала меня Саша.

— И что, у парня была фебрильная шизофрения? — спросила Света.

— Если бы у него была фебрильная шизофрения, то я бы так и сказал, наверное? — задал я ей вопрос. Она пожала плечами.

— Ладно, что тогда?

— Пока неизвестно… Друг-врач сказал мне, что они перевели его экстренно в экспериментальное крыло, и там уже в суматохе кто-то придумал термин — паническая шизофрения.

— В первый раз слышу это, — удивилась Саша.

— Так не удивительно, потому что это не официальное название.

— И в чём выражается? — поинтересовался Марк.

— Это трудно просто описать. Давайте я лучше расскажу, как всё было?

Все кивнули, и я начал:

— Информацию я собрал и от друга-врача, и от пациентов, и от самого пацана.

— То есть это при тебе было? — перебил Марк.

— Да. В общем, какое-то время назад у парня начались приступы страха и паники, причём необоснованные, на пустом месте, и обычно не какие-то конкретные, а просто страх, тревога, ужас, паника. То есть он не боялся чего-то конкретного, типа, например, что сейчас умрёт, или что дом рухнет, в котором он находится, или что кто-то хочет его убить и всё такое. Просто внезапный страх посреди бела дня. И сначала это было нечасто, он не особо переживал по этому поводу.

— Ну да, чё тут переживать? Просто страшно иногда не из-за чего и всё, — ухмыльнулась Света.

— Ну вообще так сложилось, что люди мало внимания своему здоровью уделяют, особенно психическому. Поэтому ничего удивительного.

— И что дальше? — спросила Саша.

— Дальше страх начинал становиться сильнее. Приступы эти так же случались нечасто, пару раз в месяц может, но просто стали сильнее. Если раньше можно было от них переключить внимание на что-нибудь и забыть, то сейчас они были более навязчивыми, и забыть о них уже не получалось на время приступа. Так продолжалось довольно долгое время, несколько лет примерно. Они медленно становились сильнее и начинали происходить чаще. Когда случался приступ, то он уже не мог переключать внимание и чувство страха, которое уже переросло в ужас, полностью овладевало им, и он не мог заниматься тем, чем занимался до приступа, просто сидел и терпел, пережидая это. У него учащалось сердцебиение, пот выступал, напрягался он весь, дышал тяжело.

— И что, до сих пор никто не переживал? — Света продолжала.

— Вот как раз на этом моменте и появились переживания о нём как у окружающих, там и у него самого. Потому что проблема стала явной и прямо влияла на его жизнь. Её видели окружающие, он сам страдал от неё. Ни раз бывало, что на уроке на него это находило, и он сидел за партой и пыхтел, пока все смотрели на него, а учитель пыталась поднять его и отвести в медпункт. На этом моменте он уже просто цепенел от страха и не мог даже пошевелиться, каменел будто бы. Руками цеплялся за что-нибудь из окружения и держался.

— А ко врачам его не водили?

— Водили, когда уже стало явно это всё. Водили к психологу. Думали, что у него какой-то раздражитель это вызывает. Типа это какая-то гипертрофированная реакция на какое-то заблокированное воспоминание или что-то с этим связанное. Потом, когда ничего не вышло, водили к неврологу. Тот, вроде бы, ничего особо примечательного в работе нервной системы не обнаружил. Он-то и предположил, что это проблема, скорее всего, из области психиатрии, и порекомендовал к психиатру сходить.

— Вот-вот, правильно.

— Ну и когда он вырубаться начал во время приступов, начали уже водить его ко всяким знахаркам, бабулькам в деревнях, колдуньям и всё такое. Чтобы, типа, исключить вариант порчи или снять её, если она есть.

— У-у-у, ну это клиника, — Марк был очень скептичен по отношению ко подобным целителям народным. Во всяком случае отечественным. Потому что я не раз слышал от него, что он что-то там прочитал про индейских шаманов и ему очень понравилось.

— Они тоже ничем помочь не могли, — я продолжал.

— Ну ещё бы, — дополнил он.

— И в конечном итоге решили они, всё-таки, пойти к психиатру. Положили его на обследование. Это ещё до этого его прибытия было. Пытались обследовать. Вне приступов всё нормально было, практически ничего особо выделяющегося от нормы, что в поведении, что в мышлении. А то, что выделялось, скорее всего последствием его состояния было. Потому что его изматывало это очень сильно. Он в обмороки падал и в конвульсиях даже иногда бился коротких, а когда в себя приходил, то был как выжатый лимон, спал много, ел мало.

— А во время приступов его как-то… Ну… Могли обследовать? — интересовалась Саша.

— Я, если честно, не знаю. Но судя по тому, что мне рассказали, врачи как-то раз-таки смогли натянуть на него шапочку и сняли ЭЭГ. Но она особо ничего не дала, потому что он дёргался, плюс, как они сказали, артефакты там какие-то были, в итоге получилась с помехами она. Больше повторить этого не получилось, потому что не будут же они целыми днями и неделями держать в комнате с аппаратом? Или таскать его за ним, ожидая припадка? Они, к слову, стали чаще, но не настолько, чтобы к таким мерам прибегать.

— А на эпилепсию его проверяли? Похоже же? Тоже в обморок люди падают и в конвульсиях бьются, — предположил Марк.

— Ну, у них были такие мысли, но, вроде как, такой вариант откинули в конце концов… Они, в общем, по итогу решили отправить его в какой-то центр хороший в другой город какой-то, где оборудование было получше и поразнообразнее, и условия для изучения получше. Потому что кто-то предположил, что этот случай его несёт научную ценность. Бесплатно отправили его куда-то на несколько месяцев.

— И что там сказали? — спросила Саша.

— Да тоже ничего конкретного. Тоже проводили исследования свои, только тщательнее и точнее. Сказали, что с ритмами мозговой активности у него есть проблемы. Эпилепсию исключили. Оно и правильно, как мне кажется, потому что началось-то всё не с припадков, а с вполне постепенного развития проблемы психического плана. Расспрашивали, видит ли он что-то, когда отключается. Он говорил, что ничего не видит, а если и видит, то не помнит. Спрашивали про объекты страха, он тоже сказал, что ничего конкретного не боится, просто расплывчатый ужас как будто от всего сразу изнутри и снаружи. Именно так и сказал, это цитата. Ещё выяснилось, что он с детства страдал такой хуйнёй, что иногда, когда он засыпал, то слышал какой-то громкий пугающий звук и просыпался со страхом. Тамошние врачи сказали, что это синдром взрывающейся головы. Типа у нас этого термина нет, но на западе есть, и там врачи изучают эту проблему в данный момент, и вот они когда-то делились информацией по этому поводу с кем-то из врачей этого центра, и вот он вспомнил об этом и сообщил нашим врачам, чтобы они имели в виду это.

— И к какому выводу-то пришли? Как лечить? — Саша продолжала, ей было очень интересно.

— Ну так как ничего конкретного выяснить не получилось, то конкретного лечения они не назначили. Назначили какие-то лекарства серьёзные для нормализации работы мозга или что-то типа того, и дали рекомендации как справляться со страхами и противостоять им. По синдрому ничего не сказали, потому что ни природа, ни что-куда-зачем по нему неизвестно, поэтому просто сказали держать этот момент во внимании, чтобы если что-то по этому синдрому узнается важное, то учли при лечении пацана.

— И что потом? — спросил Марк.

— Потом он приехал обратно, ещё немного подержали его тут, в Ягодке, потом отпустили, потому что состояние улучшилось. Типа приступы реже стали происходить и некоторые слабее стали, без обмороков даже бывали.

— Пиздец, — прокомментировал он.

— А что пиздец? Что с ним ещё-то делать, если непонятно, что с ним? Всю жизнь держать его в палате? У парня жизнь проходит вообще-то, — возмутилась Света.

— А как он снова в больницу-то попал? — спросила Саша.

— Где-то год или полтора он жил относительно нормально, но потом в приступах его этих что-то поменялось. Лекарства он не прекращал пить, моральную работу тоже пытался проводить, но что тут проведёшь, когда даже не знаешь, чего боишься? Но в какой-то момент страх превратился в панику. И он в приступах то в как будто статую превращался, то бегал как ёбнутый.

— Кататония, — подметила Света.

— Я вот не уверен, — ответил ей я. — И потом он снова начал сознание терять. И конвульсии уже были всегда. И он начал кричать.

— Ужас, — прошептала Саша.

— Кричал он не что-то осмысленное, а просто кричал, как люди в ужасе кричат. Приступы стали короче по длительности, минуту-две, но чаще: примерно пару-тройку раз в неделю. И краснел он весь во время них, один раз кончик языка чуть не откусил себе. Его семья даже священника в итоге вызывала, чтобы экзорцизм провести…

— Ну конечно, бля, — Марк возмутился ещё больше, чем при упоминании знахарок.

— Изгнать ничего или никого не удалось, да и лучше ему не стало, поэтому его снова в больницу отправили.

— Бедный мальчик, — сказала Саша.

— Ну и уже здесь в него напихали кучу всяких веществ, чтобы он спал, отдыхал, не возбуждался, восстанавливался. Он спал часов по восемнадцать в сутки. Просыпался в туалет, поесть, да снова лекарства принимать. И то этого времени бодрствования хватало, чтобы приступы иногда у него случались. То ночью проснётся и заорёт, то на обеде. Ребята, кто рядом были, держали его, а врачи кололи всякую шнягу ему. Причём кололи и кормили в хороших таких объёмах. Ну и так он пару месяцев провёл.

— И что дальше?

— Ну а дальше совсем пиздец начался. То ли он привык к лекарствам, то ли хуй знает что, но они на него уже не так эффективно действовали. Бодрствовал он больше. Пытались его занять чем-то, чтобы он как можно меньше напрягался, потому что думали, что тут ещё дело в перевозбудимости может быть какой-то. Хотя неврологи его проверяли регулярно, нервная система хоть и в истощении была, но в целом функционировала нормально. Ну и теорию они разработали, что что-то внутри него или во внешнем мире провоцирует такое состояние мозга, в котором происходит перенагрузка систем организма. Или что-то типа того, я в деталях сейчас уже не очень хорошо помню. Но в целом как-то так. Книжки там ему читали, рисовать давали, даже какие-то сеансы организовывали прослушивания музыки и физиотерапии… Электросон… Как раз тогда открывалось экспериментальное крыло, где всякие методики новые испытывали и практиковали после успешных испытаний. И это всё, вроде, более-менее даже помогало…

— Но?

— Но в нём как будто какой-то живой организм за выживание боролся. Организм, который и вызывал всю эту хуйню. Образно говоря, конечно. Но выглядело это так. Это мне так друг-врач сказал. Потому что было ощущение, что этот организм при хорошем лечении отступает, отсиживается, адаптируется и приходит с новыми силами. Потому что потом приступы были такие пиздецовые, что его приходилось к кровати привязывать и следить чтобы сердце нахуй не взорвалось от нагрузки. А на лбу хоть яичницу жарь. Он орал так, что потом без голоса ходил. И вообще какой-то отрешённый стал немного, как будто у него все силы вообще на всё высосали. Похудел — пиздец. Даже волоски седые появились на голове кое-где, вроде. Но самый лютый пиздец — он начал запоминать то, что видит в этих приступах.

Мои слушатели замерли, а я почувствовал, как по спине пробежали мурашки, быть может, даже не у меня одного.

— И… Что он рассказывал? — неуверенно спросила Света.

— Он рассказывал мало. Говорил, что там трудно что-то разобрать чтобы нормально описать, но когда всё это происходит, то он понимает и осознаёт каждую деталь. Говорил, что видит какие-то ужасающие размытые образы, которые, как он выразился, злые по своей природе. Адскую хуйню какую-то, каждый раз разную, но каждый раз пиздецовую. Её он описать не мог, потому что после приступа трудно вспомнить и вообще как-то даже представить то, что видел во время приступа. То есть не то что просто трудно вспомнить, а почти нереально даже хотя бы контур какой-то определить того, что видел. Силуэт какой-нибудь фигуры, например. Никак. Линию даже не нарисовать от точки к точке, потому что мозг просто перестаёт работать так и всё. И ещё он говорил, что шум слышит, как будто миллионы ядерных бомб взрываются с интервалом в десятые доли секунды в его голове, и его голова каждую десятую доли секунды разрывается, и он это чувствует. Чувствует, как ломается череп, как разрывается кожа, чувствует температуру, и силу, и боль от этих взрывов. При этом в оба уха ему как будто кричат через мегафоны злые люди, умирающие в ебанутейшей агонии, и их много. И просто шумы какие-то безумно громкие и разные, то низкие, то высокие, то всё вместе. И всё это звучит сразу и в одно мгновение, которое повторяется и повторяется на протяжении всего приступа.

Я закончил, чтобы немного передохнуть, отпить чаю и, может быть, съесть кружочек колбасы или бутерброд с рыбой. Марк, Света и Саша молчали, застыв в напряжении, видимо, под впечатлением от истории.

— То есть… Образы он не запоминал… А шум запомнил? — вышла из оцепенения Саша.

— Обычно да, — продолжил я. — Шум, он говорил, не менялся и практически всегда был похож на то, что он описал. Во всяком случае, в нём трудно что-то разобрать настолько детально, чтобы отличать один шум от другого, если он поменяется. Но один раз он запомнил образы… Смутно, конечно, размыто, но запомнил…

— Что он видел? — быстро, почти шёпотом, и напряжённо проговорил Марк.

— Ну… Это был один из его последних приступов, что я застал. Он был не такой сильный, как обычно это бывает, но держи в уме, что это говорится относительно приступов, в которых его чуть ли в узел на выкручивает, и от которых у него чуть ли глотка не рвётся от крика. Так что всё равно достаточно сильный. Так вот. Под утро его начало хуячить. Приступ прошёл, он даже с кровати не вставал и глаз не открывал, так и уснул. Потом проснулся, позавтракал с нами. Потом врачи забрали его на его личные процедуры всякие. Ближе к обеду он вернулся, ему сказали порисовать до обеда. И он начал рисовать… К моменту, когда он закончил, вокруг него уже собрались несколько человек. Он сказал, что примерно нарисовал один из образов, которые видел во время приступа. Сказал, что этот почему-то запомнился ему среди всего. Может случайно, может нет. Что вообще он видел, как сейчас размыто припоминает, какую-то абсолютно безумную смесь образов и видов, яростные непонятные фигуры информации, от которых было больно глазам и мозгу. Что не было цвета, кроме чёрного и белого. Ни оттенков серого, ни чего бы то ещё, только чёрный и белый, «рвано» соединяющихся и образующих что-то в этих сумасшедших видениях, и оба описывающих в равной степени бесконечно пугающие чудовищные вещи. Что видел, как ему кажется, как кучи живых кричащих людей перемалывают в каких-то размытых больших механизмах, а тела их в процессе разрываются, и голые ноги и руки и половины тел выпадают за пределы кошмарно плавно работающего устройства. Как пополам, большой трещиной в коже и кости, раскалываются черепа детей, выталкивая их глаза под совершенно ужасными давящими колоннами, выдавливающими потом из-под себя смесь крови, мозгов и остатков головы. Как перед ним, пока мозг и нервы его рвали какие-то невидимые ему когтистые конечности, на фоне нескончаемого и вечного описанного им шума, представали бешеные образы существ столь пугающих, что он как будто болезненно сходил с ума от бессилия и ужаса снова и снова, раз за разом обретая свой ум обратно, чтобы сойти с него опять. От образов этих ему хотелось упасть на колени, а затем лечь, потому что тяжесть ужаса была невыносимой, но некуда было ложиться…

Я сделал ещё один перерыв, чтобы отпить чаю, потому что у меня пересыхало в горле от этого длинного рассказа, а ребята сидели, чуть ли не до смерти напуганные. Ну, во всяком случае мне так казалось. Я отпил чай и продолжил:

— И один из этих образов он и нарисовал на листе бумаги чёрной ручкой. Это было что-то человекоподобное, сидящее на чём-то типа стула перед тем, кто на него смотрит, на каком-то непонятном фоне, будто из каких-то чёрно-белых раздробленных кирпичей или досок или булыжников, смешивающихся между собой. Можно было предположить, что это какой-то мужчина, одетый в какую-то короткорукавную рубашку. В чёрно-белых неаккуратных контурах можно было разобрать какое-то непропорциональное и неестественное телосложение, но понять, что именно непропорционально и неестественно было трудно. Одно колено как будто бы шире и больше другого, но нога с ним соединяется нормально, и сама нога в целом похожа на другую ногу, как будто бы они пропорциональны и так и должно быть, но если смотреть в общем, то это ощущение сразу проходит. Какая-то странная поза, вроде бы нормальная, но в которой человеку сидеть было бы неудобно. С руками та же история, что и с ногами: как будто бы нормальные, если рассматривать по отдельности, но то ли неестественно длинноватые, то ли в чём-то различающиеся между собой, если смотреть в общем. Несимметричное туловище. Но больше внимания привлекала его голова, которая как бы была плавно разделена на две. Хотя, вернее будет сказать, что голова его была просто неестественно широкой и немного, самую малость, конически удлинённой вверх, а лица было два: одно было слегка направлено вправо, а другое — влево. Впадины под бровями были черны, а между лицами как будто бы был ещё один глаз, но тоже скрывшийся в черноте. Какое-то подобие очков в оправе, странно подходящей такому положению глаз. Как будто бы это какой-то кошмарный сиамский близнец с двумя головами, слившимся в одну, и с двумя лицами, почти слившимися в одно крайними своими глазами. Его рот, вернее рты, похоже не слились, и каждый был на своём лице. Между ними, всё же, была какая-то непонятная спайка, как будто неправильно сросшаяся щека. Нижняя челюсть была странна и как будто бы была… дырявой, что ли, ведя в черноту шеи… Когда он всё это рассказывал и показывал, то сделал замечание, что не видел всё настолько чётким, но многое обрело немного ясности во время сна после приступа. Возможно, он что-то додумал, но это всё всё равно очень и очень похоже на то, что, по ощущениям, он видел, и слышал, и испытывал во время этого припадка. Вскоре пришла медсестра и нормально так охуела от того, что увидела сборище нас вокруг этого пацана с этим рисунком. Она быстро нас разогнала, а его отвела ко врачам, забрав и рисунок, а мы… Ну, особо впечатлительным ночью снились кошмары после таких рассказов. Лично мне нет, но всё это пиздец как запомнилось во всех подробностях.

Ребята продолжали молчать, пока Света, наконец, не решилась закрыть свой рот от удивления и открыть его для пиздежа:

— Да ты… Чё ты тут сказки какие-то рассказываешь, сказочник бля? Начитался ужасов, фильмов насмотрелся и сейчас задвигаешь нам. Откуда ты это взял всё? — возмущённо протараторила она.

— Описания, блять, как у Лавкрафта, — добавил Марк. Они с Сашей действительно был любители почитать ужасы, а выпустившиеся несколько лет назад издания и сборники рассказов Лавкрафта, я слышал, набирали всё большую популярность. Немудрено, что он сделал такое сравнение под впечатлением от этих рассказов.

— Ну хотите верьте, хотите — нет, мне похуй, я рассказываю то, что сам видел и слышал, или хотя бы видели и слышали люди, которым я доверяю.

— А что с мальчиком-то стало в итоге? — взволнованно спросила Саша.

— В течение следующих двух-трёх недель у него были очень сильные припадки, в одном из них судороги мышц даже сломали ему кость какую-то. Но к этому времени его уже перевели экспериментальное крыло после того, как в одном из приступов у него был риск прямо на кровати и откинуться нахуй, потому что начали появляться все ебанутейшие вещи, как при фебрильной шизофрении. И его от греха подальше перевели, чтобы применять терапию током и всякие лютые препараты. Ну и чтобы реанимировать если что. Но не вышло, и он в итоге так и умер в одном из приступов.

— Пиздец блять, ебанёшься просто, — проговорила Света.

— Блин, так жаль, — Саша заметно погрустнела.

— Согласен. Очень жаль пацана, нормальный был, вообще не заслужил такого. И семью его тоже очень жаль, они пиздец натерпелись с ним, наверное.

— Пиздец, что за мир, в котором такое происходит… — задумчиво сказал Марк.

— Да уж… — устало выдохнул я. — Все грустили, конечно: и врачи, и медсёстры, и санитары, и пациенты. Потому что на глазах парень угасал, а помочь ему не могли. Друг-врач тоже отрешённый от мира как будто ходил всё время, говорил, что раз такая хуйня случилась с одним человеком, то может случится и со вторым, и с третьим, а как справляться с ней мы не знаем.

— Слушайте, может мы в зал обратно пойдём? Там как-то поуютнее, — предложила Света.

Все с ней согласились. Марк взял тарелку с бутербродами и тарелку с нарезкой и отнёс их в зал. Саша снова поставила чайник греться. Я взял кружки и сполоснул их от остатков чая, чтобы нормально заварить новый. Пока мы все были заняты, Света обратилась ко мне:

— Слушай, ну ведь реально же сказка какая-то. Трупы какие-то, дети, рисунок мужика с двумя головами? Больно уж дёшево это звучит, как плохой ужастик какой-то.

— Ну, знаешь… — готовился я к очередному сарказму. — От лица шизофрении прошу прощения, что она не выбрала более возвышенные и интеллектуальные страхи и пугалки для своего бреда, которым поразила пацана. Действительно, чего это она? Разве не знает, что пугать надо экономическими кризисами, классовыми разногласиями, плохими политическими решениями и ужасом от осознания своего существования и бремени морали? Вот глупышка! Сразу видно — Тарковского не смотрела, умных людей не читала, в философии не разбирается, вот и пугать не додумалась ничем другим, кроме примитивной хуйни какой-то грубой, вульгарной и бессмысленной.

Света молча отвернулась от меня, а я подумал: «Хотя, наверняка, есть шизофреники, которые боятся экономики, политики или своего существования. В какой-то форме, по крайней мере». Чайник вскоре вскипел, ребята заварили себе по новому пакетику, а я отлил заварки из заварочного чайника, — там ещё оставалось немного. После все взяли свои кружки и отправились в зал.

***

В зале на маленьком красивом столике стояли тарелки с едой и лежал пакет с печеньем. Мы поставили кружки и расселись вокруг: я сел на диван у стены, что слева от входа, Марк подвинул к столику напротив меня небольшой гостевой диванчик, на который впоследствии улёгся сам, а Саше и Свете подвинул два приятных креслица, которые встали между нашими диванами, по левую руку от меня.

— В общем, говорите, что хотите, — я решил дополнить тему нашего прошлого разговора, — но рисунок был и вправду жуткий. Мужик был похож на какой-то жуткий образ-портрет какого-нибудь советского маньяка. Типа эта рубашка обычная какая-то летняя, штаны тоже какие-то обычные, очки…

— Чикатило какой-нибудь типа? — спросила Света.

— Не обязательно. Просто вот все же они носили обычную одежду и ничем не выделялись, а на деле были уродами. Вот тут типа того же: с виду обычный человек, но если присмотреться, то можно увидеть что-то ненормальное, и лицо его выдаёт его чудовищную натуру. И вот, типа, такой его образ способен вызывать панику и вызывает. Вот тебе и паническая шизофрения.

— Так! Ладно! Хватит уже, — недовольно сказала Саша. — Это всё вообще как-то угнетающе, давайте не будем об этом!

— Ну, сами просили историю… — тихо сказал я.

— Слушай, — обратилась Света ко мне. — Ты же ведь вот вроде знаешь термины всякие, названия болезней, интересуешься этой темы. А что ты на психиатра не пошёл учиться?

— Это вопрос сложный… Вернее, вопрос-то простой, а вот ответ на него — не очень. Я учился. Не на психиатра, конечно. Но учился. Но потом бросил учёбу, потому что депрессия меня охватила. Плюс родители ещё меня критиковали за это сильно, что тоже подтолкнуло к тому, что в итоге я оказался в больнице.

— Но щас-то ты вышел. Планируешь учиться?

— Да не особо хочется, знаешь. Денег на учёбу нет…

— Ну родители-то помогут, наверное. Тем более, раз они критиковали тебя за бросание учёбы, то обрадуются наверняка, если узнают, что ты пошёл учиться. Помогут, глядишь, деньгами-то.

— Да я с родителями не очень хорошо общаюсь, если можно так выразиться. Да и деньги их тратить не хочу. Это их деньги, пусть на себя и тратят.

— Но ведь можно же на бесплатное попасть, если постараться, — продолжала она. «Доебала, блять», — подумал я про себя.

— Ну и я не хочу тратить дохуя лет на то, чтобы потом сидеть в задрипанной психушке с отваливающейся краской на стенах, чтобы ставить всем вялотекущую шизофрению и получать нихуя, кроме копеек и стресса. Это абсурд ёбаный блять. Что там нужно? Сперва пяток лет отучиться на лоха, потом ещё несколько лет уже на психиатра? Ага, охуенно. В пизду, пошло нахуй это всё. Мне достаточно того, что я сам могу узнать или уже знаю. Это удовлетворяет мой интерес. А лечить кого-то блять… Нахуй оно нужно, я не врачом себя вижу. И возникать по этому поводу не смей, потому что я и вообще любой человек не обязан гореть желанием лечить других людей блять, — старался я как можно менее агрессивно передать мои мысли на этот счёт.

— Ладно, ладно…

— Я не говорю, что это хуйня в целом. Я говорю, что это хуйня для меня. Вы, — обратился я к ней и Саше, — другие люди, у вас другие взгляды и цели, поэтому вам это, может, подходит. Может вы даже и не окажетесь в обоссанном кабинете обосранной больницы, за копейки обследуя сломанные судьбы.

— Я понимаю, да, — ответила Света и замолкла на некоторое время. Но потом продолжила: — А депрессия у тебя была от чего?

— Да не докапывайся ты до него уже, — посоветовала ей Саша.

— Пойдём покурим лучше, — предложил Марк.

— Пойдём, — согласилась Саша. Молча согласилась и Света.

— А ты что? — Марк обратился ко мне.

— А я что? — непонимающе спросил его я.

— Ты чё, так и не куришь? — спросил он, доставая пачку из кармана.

— Не, не курю.

— Ну пойдём хоть с нами постоишь? Чё тут сидеть один будешь?

— Ну пошли, — согласился я, хоть и неуверенно, потому что в сидении тут в одного не видел ничего плохого.

Мы встали, Марк зачем-то захватил свою гитару, и имы пошли на балкон через комнату его и Саши. Саша накинула по пути на себя какую-то кофточку. Марк оставил гитару в комнате. Выйдя на балкон, я ощутил прохладу зимней ночи, которая вот-вот будет испорчена продуктами горения наёба мирового масштаба. Длинный балкон соединял комнату родителей Марка и его комнату. Наверное, в некоторые моменты это удобно, а в некоторые — не очень.

Я взглянул на ночное небо, на дома, освещаемые светом улиц, на неподвижные деревья и сливающиеся с ними столбы фонарей, и заметил, что особо ничего не ощущаю. По какой-то причине мои чувства словно отключились, в очередной раз. И я просто был там, уставший, в компании людей, которые словно тыкали палкой пьяного бомжа, ожидая его реакции. Палкой были вопросы, а бомжом был я.

— А почему ты не куришь? — спросила меня Света.

— Что за дебильный вопрос, блять? — вздохнул я, изрядно устав от её глупостей. — Ты действительно думаешь, что человека надо спрашивать почему он не курит?

— Ну извини, блять, что обидела, просто интересно, — раздражённо ответила она.

— Да не обидела. Просто в этом вопросе вообще нет смысла. Почему я не курю? Бля, это не меня надо спрашивать почему я не курю. Это курящих людей надо спрашивать почему они курят!

— Почему? — спросил Марк.

— Потому что потому, блять. Мерзкий дым, мерзкий на вкус и мерзко пахнущий, отравляет организм, люди дохнут, но продолжают курить. Чё вы, ёбнутые?

— Ну это дело привычки, наверное, — ответил он.

— А нахуя такая привычка нужна? Нет, серьёзно. Нахуя к этому привыкать? Испытывать неприятные ощущения, давиться хуйнёй, травить себя, чтобы выработать привычку это хуйню употреблять? Вы серьёзно, блять? Может, вы говна ещё поедите? Тоже неприятно, наверное, но зато потом привычку выработаете и будете без рвоты есть и даже запах не замечать. Ещё и разбираться начнёте, ценить купаж там или ещё какую хуйню. Я хуею блять…

— Нет, ты не прав, — сказала Саша. — Курить только поначалу может быть неприятно. Потом привыкаешь и всё нормально. Плюс никотин. Короче это совсем другое.

— Да нет, я думаю, что я прав. Для чего привыкать к тому, что неприятно и неправильно для тебя изначально? Чтобы потом кайфовать от яда без проблем? Ну выхлопные газы тогда тоже иди привыкни нюхать. Или мочу пить блять. Со временем привыкнешь и тоже начнёшь кайфовать.

— Ну, во-первых, это эстетично, — начал Марк. — Всем нравится, как выглядит человек с сигаретой. Во-вторых, не так уж и прямо дохнут люди. Много известных людей курили и дожили до весьма преклонных лет. В-третьих, если ты живёшь в городе, то уже нет разницы куришь ты или нет. В-четвёртых, это социализирующая привычка. На перекурах с людьми общаешься. И в-пятых, как Саша подметила, это приятно.

— Я, конечно, вас обидеть не хочу, но, походу, вы пиздец себя убедили в этом наглухо. Как жаль, что таких людей полно. Вас тупо наебали. Какие-то хуи сотни лет назад привезли говно, к которому пристрастились потому что долбоёбы, а другие долбоёбы начали его употреблять, потому что «У-У-У, ЭТО ЧТО-ТО НОВОЕ, ДА И ОТ ЧЕРНИ НАС ОТЛИЧАТЬ БУДЕТ!». А третьи долбоёбы, насмотревшись на знатных долбоёбов, тоже возжелали и пошло-поехало. Одни только здесь в выигрыше — табачные компании. Сколько же бабла они делают на таких дурачках, которых промывают через массовую культуру, пиздец…

— Да господи, не хочешь — не кури, но нас-то нахуя заёбывать? — возмутилась Света.

— Потому что вы, во-первых, сами меня сюда позвали, прекрасно зная, что я не курю, а раз я не курю, то значит на то есть причины. И во-вторых, потому что вы травите не только себя, но и окружающих.

— Так съеби тогда обратно, раз не хочешь травиться!

— И чё, я там один буду сидеть? Мы, вообще-то, тут заняты социализирующей привычкой, — усмехнулся я.

— Бля… — выдохнула она.

— Всех курящих и пьющих людей наебали, причём по-крупному. На деньги, проёбанные на тупую хуйню для скота. На время, потраченное на употребление этого говна. На здоровье, потерянное в связи с употреблением этого говна. И на разум, отбитый в пизду такими же долбоёбами и пропагандой. И на запах. От курящих и пьющих людей воняет — пиздец. Особенно от девушек.

— Давайте, может, о чём-нибудь другом поговорим? — предложила Саша, как мне кажется, уже не в первый раз.

— О чём? — спросил её я.

— О твоих гомосексуальных наклонностях, — сказал Марк. — Не знал, что ты по мальчикам.

— Это с хуёв ли я по мальчикам? — тема, действительно, был неожиданна.

— Ну тебе же Лупарь-залупарь сосал, то есть ты имел половой контакт с мальчиком, то есть ты по мальчикам, — посмеялся он.

— М-да. Я, конечно, понимаю, что ты обижен, что я обидел твои привычки, которые так хороши, что зовутся дурными, но до глупостей-то не надо таких опускаться лишь бы меня в ответ обидеть.

— Да я не обиделся. Просто это ведь так, — продолжал с ухмылкой он.

— Да, чувак, конечно так. А ещё я по рукам, не знал? Я же ведь имел половой контакт со своей рукой, когда дрочил. То есть я по рукам ещё, — перешучивал его я.

— Не, это бред какой-то, — он не понимал меня.

— Ну да, такой же бред, как и то, что ты сказал. Гомосексуал и рукофил, хули тут…

— Да не, одно дело рука, а другое дело — рот лица мужского пола.

— Да не, одно дело хотеть ебать мужика и возбуждаться от мужиков, а другое дело — помещать свой хуй в приятные условия, альтернативы которым нет, и до источника которых тебе нет дела, и ты в нём не заинтересован от слова «вообще», и возбуждаешься либо от своих фантазий, либо от самого факта ласкания члена.

Света стряхнула горящий пепел за балкон, туда же отправился и окурок. «Ещё и срут везде, уёбаны тупые, куребляди ебучие, сука, потом бычки эти ёбаные по всему двору будут, когда снег растает», — подумал я.

— Ну всё равно. Я же давно тебя знаю, и давно подметил, что ты заинтересован в вещах такого плана, — улыбался он, докуривая сигарету.

— Да Марк, отстань ты от него, — обратилась к нему Саша, потушив свою в пепельнице.

Они докурили, после чего все мы отправились обратно в комнату. По пути и в самой комнате мы с Марком продолжали:

— Вот в больнице проведя столько времени… Неужели ты не склеил ни одной медсестры? — говорил он.

— Ну мне немного не до этого было, веришь ли.

— Ну я бы на твоём месте если бы оказался, то сто процентов подцепил бы какую-нибудь. Потому что мне интересны женщины, — и хлопнул Сашу по попе, а та слегка хихикнула. — А вот ты не подцепил. Потому что тебе интересны мужчины.

— Опять же, мне было не до этого — я лечиться туда пришёл, а не ебаться. Хотел бы ебаться — пошёл бы в бордель.

— В гей-бордель, — засмеялся он.

— Не знал, что такие у нас есть. А ты, видимо, знаток, — пошутил я в ответ.

— Ну признайся, что пока ты там был, то у тебя хотя бы раз встал на какого-нибудь мальчика.

— Знаешь, я буду честен, потому что я честный человек. Была там история одна…

— Ага, так я и знал! Сам признался! — обрадовался он.

— Ща ещё какую-нибудь хуйню ебанутую расскажет, — пожаловалась Саше Света.

Мы расселись по своим местам, я отпил чаю и сказал:

— Да нет, не ебанутую. Просто вместе со мной поступал туда один паренёк…

[Здесь была история про женоподобного парня в отделении, про моментное и короткое влечение к нему, а затем были групповые рассуждения про развитие у мужчин гомосексуальных наклонностей в условиях долгого пребывания в тесных и закрытых мужских сообществах, был разговор про исторические проявления гомосексуальности, а затем была странная сумбурная речь Носа про некую божественную бесполую любовь — единственную, которую он допускает помимо любви к женщинам. Всё пришлось убрать, чтоб никто случайно не прочёл и не стал разделять нетрадиционные ценности.]

Марк вздохнул, огорчённый ответом:

— Эх, я думал, что поинтереснее что-нибудь скажешь, чем такие стандартные отговорки. Ну и попонятнее, чем набор слов, что ты раньше сказал.

— Да я тоже думал, что поинтереснее что-нибудь скажу, — усмехнулся я. — Но времена и нравы, к сожалению или к счастью, не очень способствуют к интересным разговорам. Может быть, когда-нибудь потом поинтереснее что-нибудь скажу.

— М-да… Ну ладно, — расстроено сказал он.

— Ну я, наверное, могу сказать что-то интересное про гомосексуальность вообще. Возможно даже забавный спор у нас выйдет.

— В каком плане?

[Здесь были попытки дать определение гомосексуальности вообще, а также были заданы вопросы о разумности применении данного термина в случае влечения к людям, обладающими половыми характеристиками, которые не вписываются в стандартные бинарные системы восприятия мужского и женского. По итогам разговора главный герой заявил, что его не привлекают мальчики, и что вопрос закрыт.]

Я отпил чаю и съел кусочек сыра.

— Так вопрос уже давно закрыт, — непонимающе посмотрел на меня Марк. — Ну подумал и подумал раз. Бывает в таких местах. Похуй вообще.

Я понял, что забавного спора у нас не вышло, и что я зря распинаюсь, пытаясь оправдать себя, ведь слушателям внезапно стало плевать на это. Но мне не плевать — меня гложет невротичный стыд за совершённую ошибку, из-за которой кто-то может предположить, что я «пидор».

— А что тому парню поставили? Какой диагноз? — внезапно поинтересовалась Саша у меня.

— Понятия не имею, если честно. Не следил за этим.

— Интересно, какой очередной бред они решили… Они — это психиатры тамошние. Вообще, я так заметила, что работа психиатром заметно так влияет на жизнь человека. Вот, например, религия, да? Если к психиатру придёт человек и скажет, что он говорил с Богом, и что скоро будет второе пришествие, то что в таком случае должен думать психиатр? Сказать, что этот человек больной? По какому признаку? По тому, что он говорил с Богом? Ну у нас полстраны, вообще-то, в Бога верят, и кто-то с ним даже говорит, и кого-то даже уважают за это. И если этот психиатр заявит, что человек больной из-за того, что говорил с Богом, то что это значит? Что он считает больными полстраны? Но верить в Бога так-то норма у нас. Так что что получается? А Иисус? Он ведь тоже говорил с Богом, наверное? Ну или пророки там всякие именитые? Что получается? По мнению этого психиатра они тоже тогда больные все? Тогда тут либо он некомпетентный психиатр, если откажется от постановки диагноза, либо он называет полстраны и уважаемых ими, допустим, исторических личностей больными. А если он сам верит в Бога? Он либо тогда отрицает возможность контакта людей с Богом и прямо обещанное второе пришествие, то есть предаёт веру свою, либо он, опять же, некомпетентный из-за того, что сам болен и эта болезнь мешает ему ставить диагноз.

— Я думаю, что если человек действительно болен и одно из проявлений его болезни — разговор с Богом, то тогда это будет ясно, — возразил Марк Саше.

— А если он просто блаженный? И как ты вообще отличишь реальное пророчество от болезни? В этом и несостоятельность психиатрии. Что слишком много размытых границ и непонятных ситуаций.

— Зачем ты тогда пошла на психиатра? — Света спросила её.

— Чтобы менять это всё. Потому что это влияет на нашу жизнь, а я не хочу, чтобы такая нелепость влияла на мою, — строго проговорила она. — Слишком большая власть определять норму в руках у неразумных людей с огромным самомнением.

Я ел бутерброды с колбасой и утвердительно кивал, соглашаясь с ней. Марк встал и собрал кружки свою, Светы и Саши, чтобы налить свежего чаю. Моя осталась при мне, ибо в ней ещё был чай. Он ушёл на кухню, а я остался в зале. Во время разговоров и молчаний я частенько смотрел перед собой или в окно за креслами Саши и Светы. Мне было удобно привязать к чему-то взгляд и после этого уже рассказывать что-то объёмное. Иногда я переводил взгляд на что-то другое, иногда проплывал взглядом через всю комнату, осматривая то, что уже видел, и высматривая то, что ещё не видел. Странные, порой, ремонтные решения категории «евро». Забавные завитушки с заделом под какие-то старинные детали отделки помещений. Арка над дверным проёмом в зал. Некоторые части стен покрыты какой-то штукой с заделом под камень. Бежевый, белый, красный, шоколадный, чёрный и золотой цвета разлились по всей квартире, тут и там покрывая разное наполнение дома. Слегка съехавший с положившей ногу на ногу халат Саши, немного оголивший её бедро. Её робкая улыбка от того, что она заметила, что я заметил это. Я отвёл глаза, не улыбаясь и не испытывая никаких эмоций. Для меня странно такое поведение, такое мелкое заигрывание в виде непротивления моему взгляду, пусть и случайно положившемуся на её бёдра. Я не считаю, что я ей нравлюсь. Я знаю, что перед ней не встанет выбор между мной и Марком. Меня раздражают подобные глупости, ибо они бессмысленны и… глупы. Раздражают пограничные игры. Эта неопределённость. Либо ты верна своему человеку и перестаёшь совершать эти дурацкие вещи, либо даёшь мне чётко понять, что ты хочешь от меня, если вообще что-то хочешь.

Марк вернулся с чаем и тут же спросил:

— Ну, и что ты будешь делать с Лупарём?

— А что с ним делать? — удивлённо спросил я. Из головы уже успели вылететь и он, и вся ситуация эта неприятная, поэтому мне даже было немного неприятно, что он снова затеял разговор эту тему.

— Ну, я бы на твоём месте его отпиздил, — гордо, но спокойной заявил он, поставил кружки и улёгся обратно на диван.

— М-а-арк, — протянула Саша.

— Что я, гопник какой-то, чтобы пиздить его? — спросил я.

— Ну не знаю, один раз уже отпиздил, — Марк не унимался.

— Во-во, — добавилась Света.

— Да это разве «отпиздил»? Так, дал тумака, чтобы не лез.

— Ну а тут дашь тумака так, чтобы к другим не лез и за тебя поплатился, — продолжал Марк.

— Не знаю, посмотрим. Когда это кому-то помогало?

— Ну, да… Таким, наверное, уже ничем не поможешь… Кто-то рождён для сладких наслаждения, кто-то рождён для вечной ночи… — загадочно закончил он.

— Это… Зэ Дорс? — после небольшой паузы спросил я.

— Да, это они, — ответил он как будто строя из себя знатока музыки. Хотя, музыку он действительно знал неплохо.

— Да, я узнал эти строки, они из песни «Энд Оф Зэ Найт».

— Так оно.

— Музыку они нормальную делали, но Джим Моррисон был пидором, кстати, — сказал я и отпил чаю.

Марк приподнялся на локте и, со смесью удивления и возмущения, сказал:

— Вот это сейчас не понял… Ты чё-то перегибаешь, походу.

— Ну, не в том плане, что он был пидором типа в жопу долбился, а в том плане, что он был уёбок. Пидор — слишком резкое и громкое слово для этого случая. Уёбок.

— Пиздец, ты охуел? Тебе повезло, что мы давно друг друга знаем. Я и за меньший негатив в сторону Дорс драки начинал. Так что лучше объясни-ка, почему это он уёбок, по-твоему, — он был действительно раздосадован моими словами.

— Ну смотри… Во-первых, я так ощущаю его личность. Духовно. Как музыка у них духовная, так и я ощущаю это. Музыка неплохая, но Джим Моррисон — уёбок.

— Да что ты, нахуй, знаешь о его личности, чтобы так говорить? По моему мнению — он не уёбок. А я уж-то, наверное, побольше тебя знаю, потому что он мой ориентир, маяк моей личности, я с его биографией знаком.

— Да тут не совсем в биографии дело, хотя и в ней тоже. А ты дурачок просто, без обид, раз он ориентир твоей личности. Потому что… Ладно! Прошу прощения, он не уёбок. Беру свои слова обратно, грубовато немного получается о нём. Но он просто… нарк-объебос. А объебосы не должны считаться настоящими творцами, артистами. Потому что всё, что они делают, это не проявление креативности — это просто результат того, что они объебались и высрали то, что видели или чувствовали или слышали, пока были объёбаны. И он, может быть, не пидор и не уёбок, но такой путь сочинения музыки — точно пидорский, — спокойно высказал я свои мысли, смотря на Марка, который даже немного покраснел от злости.

— И в чём же он пидорский? — сквозь зубы проговорил он.

— Ну смотри, сейчас объясню. Вот олимпийский чемпион. Он занял первое место в своём соревновании. Да с такими результатами, что их навряд ли кто побьёт вообще когда-либо. Его все любят, страна им гордится, дети стараются быть похожими на него. А вот музыкант. Сочинил гениальную песню, спел её, его занесли в зал славы рок-н-ролла, и даже спустя кучу времени эта песня всё так же держится на первых местах в списках и стабильно входит в «Топ 100 величайших песен по версии журнала JovnoEd». Вдруг узнаётся, что спортсмен использовал допинг! И все начинают его хулить, ругать, презирать. Его лишают медали и вообще посылают к хуям. Он — пидор! Позор! Так чем же музыкант, использующий всякие вещества при сочинении песен и музыки, отличается от этого пидора? Тем, что он раскрывает скрытые переулки сознания обществу и сочиняет прекрасную музыку? А почему спортсмен тогда пидор? Он раскрывает скрытые человеческие возможности и достигает поражающих результатов. Но он всё равно не настоящий спортсмен? Так делать не честно? А почему же музыкант тогда настоящий? Почему использовать объебосскую парашу честно, а допинг — нет? Ведь, если вдуматься, дело-то одно и то же: достижение поразительных результатов с помощью каких-то веществ. Ну, и что я вам скажу? Джим Моррисон и ему подобные были… Не настоящими артистами, кхм, — я хотел сказать «пидорами», но решил не накалять обстановку.

— Искусство. И спорт. Разные вещи. Одно про чувства и ощущение. Другое про прыжки в длину, — старался контролировать себя Марк.

— Да не, я считаю, что они похожи и даже сливаются иногда в одно. Спорт — это искусство, искусство — это спорт. Что чувства, что тело — всё связано. И дело не в этих мелочах. А в том, что в одной сфере ебаные снобы решили, что только чистота, а в другой решили, что только как можно больше выебанных тёлок, принятых килограммов всякого говна и количество высранной под этим говном хуйни.

— То есть это больше моральная проблема для тебя? Что он ебал тёлок, принимал всякое и сочинил много отличной музыки? Типа он слишком крут для тебя и ты завидуешь?

— Я не знаю, что крутого в жизни ёбаного животного, ебущего всё подряд, и только под ёбаным допингом из смеси говна могущего что-то выдавить из себя.

— Во-первых, он не ебал всё подряд… Но я понял, к чему ты, и что не конкретно про него говоришь, а вообще. Во-вторых — а я не знаю, что плохого в большом количестве любви, если это никому не вредит, и в умеренном употреблении лёгких веществ, если результатом этого становится прекрасное искусство.

— Кхм. СПИД. Смерть от передоза или связанных с употреблением проблем. И статус фальшивого артиста, — без доли сочувствия произнёс я. — И отрицать это глупо. Пример первого у тебя на футболке, пример второго — ориентир твоей личности. Пример третьего… Ну, я тебе уже всё объяснил, поэтому уж сам там додумай, кто является примером или примерами. ТЕМ НЕ МЕНЕЕ! Тем не менее. Музыка нормальная.

— Ага, нормальная…

— Музыка нормальная, а личности музыкантов мне не нравятся. Не конкретно даже личности, и не то чтобы не нравятся в плане презрения. А культ вокруг личностей музыкантов, и что я их не ненавижу, а они мне просто не симпатичны.

— Как ты её слушаешь тогда? Музыку… — Марк уже сидел передо мной, а не лежал, и настрой его был серьёзный. — Она же вся про секс и наркотики.

— Ну… Я так не считаю, — спокойно отвечал ему я.

— Бл… Бля… Он так не считает. ДА ВСЯ МУЗЫКА ДОРЗ ПРО СЕКС И НАРКОТИКИ, БУКВАЛЬНО КАЖДАЯ ПЕСНЯ НАХУЙ! — не выдержал он.

— Успокойся, — одёрнула его Саша.

— Я, тем не менее, так не считаю.

— Да как ты, нахуй, так не считаешь?.. Это даже не всегда скрывается завуалированно. Слова «мистер моджо райзинг» в «Эл Эй Вуман» слышал? Это про поднимающийся хуй. Слова «даунт ту йор блюз» слышал там же? Это про залезание в джинсы к девушке. Песня «Тэйк Ит Аз Ит Камс» ВСЯ про еблю, там же и поётся, что не двигайся слишком быстро, если хочешь, чтобы любовь была долгой. В «Соул Китчен» «джентл стоув» — это пизда женская блять. «Лайт Май Файр» тоже про еблю. Блять, а «СТРЕНДЖ ДЕЙС» ВООБЩЕ ВСЯ ПРО НАРКОТИКИ И ЕБЛЮ В КАКОМ-ТО ПРИТОНЕ! И такого дохуя. Ты вообще вслушивался в тексты? — его пробило на примеры, что меня немного позабавило, в смысле разогнало скуку.

— Ну да, вслушивался. Вслушивался в тексты, вслушивался в музыку, в ритм и всё такое, и в итоге пришёл к выводу, что их музыка не про это.

— Да как не про это?.. — он схватился руками за голову.

— Когда я слушал их, то ощущал приятную отрешённость от мира, на меня налетали приятные фантазии и видения, я уходил от реальности и наслаждался тем, чем и должна давать наслаждаться такая музыка.

— Чем?

— Именно этим. Плюс, я когда-то читал журналы, и там писали, что музыканты психоделических жанров говорили, что музыкой они пытаются передать так называемое трансцендентальное сознание. Именно через музыку, расширить сознание посредством музыки, добиться эффекта расширения сознания, — хотя я и не согласен с термином «расширение», — как от психоделиков, но без использования веществ, а с использованием музыки. И я это ощущаю. А вульгарные интерпретации — это всё, на что способно обычное быдло, видящее поверхностную хуйню. При этом похуй, если на самом деле все эти музыканты действительно сочиняют хуйню про еблю и наркотики и по приколу говорят, что это трансцендентальная хуйня. Потому что наверняка так и есть, учитывая, какие мудовые личности они, в большинстве своём, были или есть. Мне похуй, потому что я ощущаю и не чувствую себя наёбанным дурачком. Поэтому даже если это всё прикол, и все песни эти про еблю и наркотики, то им всё равно удалось достичь передачи или возникновения трансцендентального опыта — осознанно или нет. Я вижу то, что вижу; слышу то, что слышу; знаю то, что знаю; чувствую то, что чувствую. И ничто не заставит меня развидеть, расслышать, разузнать, расчувствовать то, что я вижу, слышу, знаю и чувствую.

— То есть, блять, музыканты не музыканты, но музыку сделали заебись? — пытался подвести итогд Марк.

— Да.

— Это вообще смысла не имеет.

— Да нет, имеет.

— Нихуя не имеет! Это как говорить, что… Блять… Что мёд заебись, но делали его не пчёлы.

— Ну нет. Пчёлы-то пчёлы, да и музыканты — музыканты. Но они музыканты в том плане, что им каким-то хуем удалось сделать Музыку. С большой буквы «М». Они не музыканты в том плане, что они не с большой буквы «М». Как спортсмен с допингом не спортсмен. Он, типа, результата достигает в спорте, но спортсменом его не назвать. Нет, назвать, конечно, но всем ясно что это спортсмен, который не спортсмен. Не с большой буквы «С». Ну и эти музыканты под допингом тоже как бы музыканты, но не музыканты. Опять же, не с большой буквы «М». То есть типа без уважения, обозначая, что они, как бы это сказать… Ну типа просто держатели инструментов и игратели на них, человеческая прокладка между великой идеей Музыки и реализацией этой идеи в виде музыкальной композиции. Полуосознанные, полубездумные передатчики, посредники, которые без дозы не могут войти в рабочий режим; роботы, исполняющие команды, если можно так выразиться. В то время как настоящие Музыканты в прямом контакте с идеей Музыки. И я хочу особо отметить: я не пытаюсь принизить вклад музыкантов в музыку, конкретно группы Зэ Дорс, не пытаюсь унизить честь этих музыкантов, как-то обидеть их. Нет. Хотя, наверняка, если б они услышали мои слова, то обиделись бы. Но я бы за это извинился. Потому что то, что они сделали в итоге, очень ценимо и уважаемо мною, как и вполне уважаемы мною они. Без должных талантов и навыков нихуя не выйдет сочинить такую музыку. Но культ, возводимый вокруг подобных личностей, и вообще переоценка их значения — это то, что меня раздражает. Они — проводники гения, и это очень достойно. Но не сам гений. Ну и говоря «их» я имею в виду всех музыкантов-объебосов, сочиняющих более-менее достойную музыку.

— А ты не думаешь, что через наркотики они как раз-таки входят в контакт с этой «идеей Музыки»?

— Нет. Они видят только её размытые очертания или тень.

— О! Это как у Платона! Идеи и тень идеи, пещера там и всё такое! — воскликнула Света.

— Не знаю, не читал, — равнодушно ответил я.

— А откуда ты тогда об этом знаешь?

— Не знаю, гений, наверное, — полусерьёзно сказал я.

— Ага, блять. Гений! — насмешливо сказала Света. С ней усмехнулась Саша и приподнял свои брови в удивлении Марк.

Такая их реакция меня весьма оскорбила. Гений, может, громкое слово, но чтобы так явно отрицать у меня наличие гениальности? Если вы это отрицаете, то хотя бы из приличия могли бы не делать это настолько обидно. Тем более, что вы одни из тех долбоёбов, что разбрасываются словами «гений» и «гениально» направо и налево, обесценивая их значения, приписывая гениальность каждому встречному долбоёбу, способному сложить двустишье, или написать предложение с парой красивых слов, или придумать мудацкую шутку, или снять какое-то домашнее видео на дешёвую камеру, или выдавшему пару пуков из колонок, или нарисовавшему или сфотографировавшему говно на асфальте, или, блять, кому, нахуй, угодно… Но не мне, сука.

Не то чтобы я считал себя прямо-таки гением-гением, но я привык думать, что какими-то интересными особенностями-способностями да обладаю. Ну или, во всяком случае, хоть чем-то выделяюсь на фоне масс. Я постоянно слышу о себе фразы в духе «Ты странный», «Что за ебанутые вещи ты говоришь?», «Я не понимаю тебя» и всё такое. Не это ли признаки, что я хоть чутка, да особенный? Что обычные люди не признают меня обычным? Я имею в виду то, что я не нуждаюсь в том, чтобы быть особенным. Но если все, всё и вся само об этом говорит, то какой смысл это отрицать людям, которых я считаю своими друзьями? Особенно людям вроде них, которые сами себя готовы считать говном и принижать свои способности, лишь бы выдать какому-нибудь долбоёбу медаль гения и сказать: «Ох! Он так гениален! Нам так далеко до него!», наверняка оставляя несказанной часть, где они сравнивают себя с червями под его ногами, для которых будет честь быть раздавленными кем-то столь гениальным, как он, и что они готовы есть его говно, ибо сами они бездарные ничтожества, надеющиеся перенять хоть чуть-чуть его таланта, с радостью вкусив его кала. Не знаю, откуда у людей такая тяга унижать себя, но от таких людей реакция, подобная той, которую я заметил, ещё обиднее.

— Платон — гений? — спросил я Свету.

— Да, он сделал очень много для философии и, следовательно, для развития цивилизации в целом, — с упоением ответила она.

— Ну и я сейчас высказал мысль, подобную тем, которые высказывал он?

— Ну типа того…

— Но я его не читал и сам дошёл до неё. Если я сам дошёл до мыслей, до которых дошёл гений Платон, то, может быть, я хоть чуть-чуть, да гениален? Не так, конечно, как он, — нарочито насмешливо сказал я, — но хотя бы чуточку, может, дотягиваю? Всё-таки это одинаковые мысли, до которых он дошёл сам, и я дошёл сам. Может, хоть чуть-чуть я близок к гению?

— Нет! — резко сказала она. — Платон один. Ты, наверное, просто когда-то где-то услышал его идеи… про идеи. И они у тебя в голове остались. А ситуацию саму ты забыл.

— А-а-а… Ну раз так… — сказал я, а сам почувствовал, что подобная глупость и отчаянная позиция не признавать меня хоть чуть-чуть близким к гению вызывает у меня весьма приличные страдания. Не потому, что я сам отчаянно желаю прослыть гением. А потому, что это не объективная оценка меня, а какая-то принципиальная позиция не подпускать кого-то близко к своему идолу и не признавать кого-то хоть чуть-чуть приблизившимся к своему идолу. И меня это очень раздражает. Неужели человеку, который сам пришёл к достойной мысли, изложенной лучшими умами людей, не прочитав при этом ни одной книги, действительно нужно что-то кому-то доказывать?

— И вообще, не может быть такого, что ты это не услышал где-то. Ты говоришь много умных слов. Очевидно, что ты много читаешь. Какую последнюю книгу ты прочитал? Я скажу, если там есть про или от Платона что-то, — сделала она умный вид и спросила меня.

— Что ты имеешь в виду под книгой? — спросил я в ответ.

— В смысле?

— Ты имеешь в виду художественную книгу или любую другую? Именно книгу или любую работу любого формата какого-то автора? Роман? Новеллу? Рассказ? Или сочинение? Или доклад? Именно книгу? Или, может, журнал?

Она тупила секунд пять, а затем, выдохнув, возмущённо сказала:

— Блять, чувак, нахуя ты усложняешь всё? Просто скажи мне какую последнюю книгу ты читал!

«Ёбаная тупая сука, блять. Мой разум проклят и благословлён знанием множества определений книг, которые могут быть в голове у человека. И почему именно книгу? Почему, сука, не надпись в туалете? Почему не граффити?» — образовались мысли у меня в голове. Устало вздохнув, я ответил ей:

— Словарь.

Она сделала вид, будто я над ней издеваюсь, и она об этом знает, хотя я не издевался. Это она издевалась над мной своими тупыми вопросами. По её лицу можно было сказать, что она сейчас думает, что бы такого сказать, чтобы поиздеваться над мной в ответ.

— Тогда скажи ещё интересное слово, ты так много сегодня их сказал, — с насмешкой сказала она.

— Я не говорю интересные слова по заявкам, — ответил я, думая, что надо быть совсем тупой пиздой, чтобы насмехаться над тем, что человек знает больше слов, чем ты.

Она помолчала ещё секунд тридцать, в это время я отпил чаю.

— А кроме словаря? — она продолжила после паузы.

— Никакую.

— В смысле?

— Блять… «Колобок» в садике и учебник по литературе в школе.

— А почему?

— Почему что?

— Почему ты не читаешь книги?

— Нахуя это надо? — я надеялся, что не придётся объяснять ещё и почему я не читаю книги, и она просто подумает, что я некультурное быдло, и отстанет.

— Ну, хорошая книга иногда может помочь в жизни. Да и полезно это, — сказала она нравоучительно.

Я протёр глаза, собрался с духом, чтобы начать ещё одну тираду, — уже какую по счёту за этот вечер, — и начал говорить:

— Да, ты права. Книги бывают очень полезны. Например, когда у меня проблемы, то я всегда беру хорошую книгу, иду в место, где меня никто не побеспокоит, где я чувствую себя в безопасности, и открываю её… И запор проходит очень быстро.

— Фу-у! Фу, как это мерзко! — вскрикнула она.

— Знаешь, в сранье вообще нет ничего красивого или приятного, если ты не копрофил или не копрофаг. Поэтому я бы даже удивился, если бы ты сказала что-то другое. Но, тем не менее, это действительно так. Запоры у меня регулярные, хронические, и скорее всего психологической природы. И поэтому иногда присутствие книги помогает мне перевести внимание на неё, и тогда, иногда, мне удаётся справиться с проблемой, — это была чистая правда, к тому же ещё и мерзкая, которая должна была отбить желание Светы говорить со мной на эту тему. Но не отбило.

— Ты можешь серьёзно сказать, ответить на мой вопрос? — раздражённо спросила она, и мне её даже стало немного жалко. Я решил ответить ей серьёзно, раз уж она так хочет этого.

— Я не хочу читать книги, по большей части. Я хочу их писать.

Она помолчала некоторое время, а затем, уже успокоившись, спросила:

— А что, как бы, мешает их и читать, и писать?

— Это вопрос, на который будет сложный ответ. Уверена, что хочешь слушать?

— Ну я сегодня уже наслушалась всякого, поэтому, думаю, ничего плохого не случится, — поправила она своё платье.

— Ну ладно, — вздохнул я. — Видишь ли, я верю в существование такой штуки, как телегония. Но не в сексуальную телегонию я верю, а в книжную, да и вообще культурную.

— Я не знаю ни что такое сексуальная телегония, ни что такое культурная телегония, — сказала она.

— Ну, короче, сексуальная телегония — это теория, что первый половой контакт влияет на все предыдущие. Ну в смысле, что первый партнёр оказывает влияние на наследство следующих. Типа ты жахнулась с одним, а от другого родила ребёнка. И вот в ребёнке будут наследственные признаки первого.

— Бред какой-то…

— Ну, когда-то какие-то учёные люди в это верили и признавали за истину. Но это не суть. Суть в том, что я верю, что существует подобная штука, только в плане культурном. То есть. Каждая прочитанная книга, каждый просмотренный фильм, каждая прослушанная песня и так далее — всё влияет и оказывает отпечаток на твой разум, твои взгляды, твою личность.

— Ну да, а во что тут верить? Это, вроде, очевидно.

— Ну так-то очевидно, но только раз такое происходит, отпечаток накладывается, то и когда ты что-то творишь, то результат так или иначе может и, скорее всего, будет иметь в себе те или иные признаки вещей, которые наложили на тебя отпечаток. Понимаешь?

— Вроде да…

— Типа, например, послушала ты музыку, а потом решила писать её сама. Ну и та музыка, которая у тебя вышла, она так или иначе имеет отпечаток той музыки, что ты прослушала.

— Ну, вроде, звучит логично.

— Ну типа это так, да, — согласился ещё и Марк.

— Ну и вот. Соответственно, каждая прочитанная книга оказывает отпечаток на сознании, и если потом писать книги, то в них, возможно, будет что-то из тех, что были прочитаны ранее.

— Ну и что? — спросила Света. — Ну типа будет какая-то мелочь, которая уже была, и что? Всё новое — это хорошо забытое старое. За всю историю человечества наверняка выпало много одинаковых снежинок и было много людей с одинаковыми отпечатками пальцев, не говоря уже о культуре. Новое создать трудно, но попробовать можно, может чего и выйдет. К тому же, ты можешь прочитать книгу и подчерпнуть там что-то действительно интересное, что потом можно будет оригинально упомянуть или вставить в своей книге и это не будет… плагиатом.

Её слова обладали каким-то налётом поддержки и воодушевления на дело. Это странно, учитывая, что писательское дело, вроде как, считается занятием достойных людей, а меня к таким они приписывать отказались ранее. Пусть немного в других словах, но суть-то ясна. Несмотря на это, я решил продолжить излагать свои взгляды:

— Однажды прочитанная книга может послужить неосознанным источником для плагиата при создании своей книги. Человек может неосознанно и случайно воспользоваться приёмом из раннее прочитанной книги, сам того не понимая, что приведёт к уменьшению оригинальности и, возможно, к обвинению в плагиате. Это первое проявление культурной телегонии — на писателя. Если прочитаешь «Властелин колец» или хотя бы знаешь о нём, то написав фэнтэзи, наверняка будешь обвинён в плагиате, потому что человек с мечом, бьющийся в бою, был во «Властелине колец». Да даже если не читал и не слышал — глупышки читали и слышали, и поэтому видят всё плагиатом. Это ещё одно, второе проявление телегонии — не на писателя, а на читателя. Опыт читателя влияет на его восприятие нового.

— Интересная теория, — сказала Саша.

— Сейчас, слышал я как-то раз от каких-то интеллектуальных снобов где-то по телевизору или по радио или ещё где, у нас эпоха постмодернизма или типа того. Обсуждали они это так, что я усомнился в понимании ими самими того, о чём они говорили. Складывалось впечатление, что они могли говорить вообще на абсолютно разные темы, например, один про яблоки, а второй про окна, и они настолько запутались в своём языке, что были даже не способны понять, что говорят о разных вещах, и думали, что говорят на одну тему. Но это не важно. Важно то, что они обмолвились, что в эту эпоху невозможно создать что-то принципиально новое. То есть вообще. Создавай какое хочешь искусство, но так или иначе оно уже было создано до тебя кем-то другим. То есть, может быть, форма и будет отличаться, хотя это под вопросом, но принцип, идея, смысл — они обязательно совпадут с чем-то из прошлого. И вот. Если глупышки не научатся исключать это постмодернистское совпадение, то они лишатся возможности наслаждаться творениями, а если постмодернизм будет развиваться, то в будущем, в которое люди войдут с такими взглядами, все темы будут обсуждены, и всё искусство буквально уже будет создано. Творения будут критиковать воздыханиями типа «Было…» за похожие слова сначала в одной сюжетной ситуации, затем в одном контексте, затем в одном предложении. А дальше этого ничего не будет, потому что на таком этапе жалоб и нытья люди либо уничтожат друг друга, либо станут амёбами на службе роботов и богатых дураков с мудовыми целями, которые будут давать людям таблетки счастья, лишь бы они не ныли, что это уже было, и продолжали быть рабами. Нельзя такое допускать, нужно чувствовать синтез, идею и форму, а не только форму или только идею. И тогда всегда возможно будет найти что-то новое. По крайней мере до того момента, когда всё искусство действительно уже будет создано просто потому, что человечество живёт слишком долго и продолжает свою культуру слишком долго. Этот момент настанет, наверное, через десяток-другой тысяч лет. Хотя, учитывая безумное ускорение развития людей в последние столетия, может и раньше… ХОТЯ, УЧИТЫВАЯ БЕЗУМНОЕ УСКОРЕНИЕ РАЗВИТИЯ ЛЮДЕЙ В ПОСЛЕДНИЕ СТОЛЕТИЯ… Может и не раньше. Потому что так и так либо человечество вымрет и не доживёт до этого момента, либо законтачится с инопланетными культурами и разбавит свою культуру и это будет глоток свежего воздуха, который позволит прожить чуть дольше, а там, может, и ещё инопланетяне найдутся… И так пока человечество не вымрет. Либо пока не кончатся инопланетяне со своими культурами. Либо пока вселенная не «кончится», если у неё есть «конец». Типа как конец света, только конец вселенной. Большой взрыв в начале и большое что-нибудь в конце. Хотя хочется верить, что большое что-нибудь в конце всё-таки не убьёт всех нахуй. Что придёт Большой Бог какой-нибудь и обнимет нас всех. Как-то так. Понимаете? — обратился я ко всем.

— Нет, — сухо ответила Света.

— Да. Чтение книг ведёт к плохому или хорошему концу вселенной, и поэтому ты их не читаешь, — засмеялся Марк.

Я посмеялся в ответ.

— То есть ты не читаешь книги потому, что хочешь писать, и писать хочешь оригинальные вещи, чтобы современные люди не жаловались, что это уже было? — улыбнулась Саша.

— Да. Что-то типа того.

— Чувак. Ты вообще безумный какой-то, поэтому, думаю, тебе что читай книги, что не читай — ты в любом случае выдашь что-то ебанутое в духе того, что только что сказал, — созрела Света на полноценный ответ.

— Я приму это за комплимент. Спасибо. Ну и художественная литература просто как-то не интересует меня. Не хочется тратить на неё время.

— Ну она же новое может что-то предложить тебе, — ответила Света.

— Чтение словаря гораздо лучше расширяет граница разума и кругозора, чем чтение художественной литературы. Энциклопедия какая-нибудь может предложить больше нового, чем в художественная литература. В любом словаре, на определённом отрезке жизни человека, в любой энциклопедии новых слов больше, чем в любой художественной книге. И почему это важно? Потому что, читая художественную литературу, ты перенимаешь мысли автора, в крайне редком, уникальном случае формируя свои. Автор осознанно или неосознанно навязывает тебе то, как чувствовать и что думать в той или иной ситуации, а ты осознанно или неосознанно перенимаешь этого. Словари и энциклопедии, если их писали незаинтересованные, беспристрастные, неангажированные, — на этом слове Света еле слышно вздохнула: «Господи», — люди, открывают гораздо большие возможности для человека. Потому что мы мыслим словами. Границы нашего мышления выставлены тем, что мы знаем, и слова сами по себе являются единственным, что ограничивает мышление. И чем больше слов ты знаешь — тем шире эти границы, тем свободнее твоё мышление, и тем вероятнее, что, прочтя какую-то ситуацию в художественной книге, ты останешься самим собой и либо подумаешь и скажешь, мол, я считаю иначе или я поступил бы иначе, либо подумаешь и придёшь к выводу, что согласен с автором по таким-то таким-то причинам. Вот такая занудная хуйня.

С этими моими словами никто не спорил, и я съел ещё бутерброд, оставив последний на тарелке, — он был с рыбой, — и продолжил:

— Но это всё, конечно, зависит от ваших целей. Типа хотите вы узнать что-то новое или хотите просто почитать что-нибудь интересное. И там, и там, конечно, можно найти и новое, и интересное. Но всё-таки это источники разного рода. Понимаете?

— Ага, — кивнула Света. — А какие книги ты хочешь писать?

— Бумажные, — ответил я.

— Ну я про то, типа, какие жанры там, про что?

— Да всякое разное.

— То есть ты ещё даже не определился?

–Тут не в определении дело, а в том, что я разных жанров истории могут придумывать. По настроению. Сегодня это, завтра то.

— Ну у тебя наброски какие-то есть уже или идеи?

— Да, полно. В больнице было много времени для фантазий.

— И что ты нафантазировал?

— Ну… Я не особо хочу рассказывать.

— Почему?

— Света, — одёрнула её Саша. — Не доставай человека. Не хочет — пусть не рассказывает.

— Потому что пока это в моей голове, то это, типа, должно оставаться в ней.

— Понятно, — сказала Света, но было видно, что её интерес не удовлетворён.

— Потому что если я достану это из своей головы, то много плохого может произойти. Начиная от того, что мою идею просто спиздят, заканчивая тем, что у меня отпадёт желание дальше работать с этой идеей по той или иной причине.

— Это странно.

— Это нормально, — защищала меня Саша.

— Ну, я тоже согласен. Расскажешь кому-нибудь что-нибудь такое, частичку души своей покажешь, а тебе скажут, что это хуйня из-под коня. Сразу всё желание отпадает, — поддержал Марк.

— Ну, может, хотя бы в общих чертах можешь рассказать? — продолжала настаивать Света.

— Я не понимаю твой интерес, но ладно… Короче, есть у меня пара идей. Первая — это мистический криминальный… криминальная мистика, короче. Но не банальная, что там призрак кого-то убил или ещё какая хуйня подобная. Я очень много думал о такой штуке, как магическое мышление. И мысленно представил эксперимент, когда такое мышление имеет не какой-то обыватель, а бандит. И я думал и думал об этом… И в итоге у меня возникла история про эзотеризм криминального мира, мистицизм и магию в криминальном быту.

— Типа, э-э-э, бандиты-маги или что? — спросила Света.

— Нет, не маги. Там всё сложно для описания такого общего, это надо видеть. Там нет каких-то фэнтэзийных заклинаний, бандиты не кидают друг друга огненными шарами, не призывают элименталей. Нет. Всё достаточно приземлённо. Но при этом сдобрено кучей тайн и мистики, оккультизма.

— Звучит прикольно, вроде, хоть и не очень ясно, — сказал Марк.

— Ну да, в общих чертах.

— А ещё? — Света продолжала.

— Ну ещё есть идея… Это, так-то, не совсем книжные идеи, надо сказать. Что вот про магическое мышление в криминальном быту, что вот эта идея. Это идеи для фильмов так-то. Я не вижу книг таких, вижу фильмы. Но до фильмов ещё дорасти надо, поэтому я начну с книг, сделаю себе имя, заработаю бабок, и тогда буду снимать и про мышление, и про это. А что это? Фильм ужасов, называется «Топор».

— Фильм ужасов? — недоумевающе спросила Света.

— Ну да. Но не очень обычный. Вернее, достаточно обычный, в американском стиле такой. Только я вот смотрел всякие пятницы тринадцатые, хэллоуины, кошмары на улицах всякие и подобное, и понял, что они какие-то пресные, пустые. Ну я не ощутил веселья, когда смотрел их.

— Ну так ты и не должен его ощущать. Ты пугаться должен, — сказал Марк.

— Так я и не пугался. А раз я не пугался, то должен хотя бы веселиться. Короче я решил придумать свой фильм ужасов. И придумал. Называется, как я уже сказал, «Топор».

— И про что он? Ну, кроме того, что про топор, — спросила Света.

— Короче. Там всё по классике. Молодёжь тусит в загородном доме. И внезапно прилетает ТОПОР, — я развёл руками. — ПРОСТО. ЛЕТАЮЩИЙ. ТОПОР. То есть нет какого-то маньяка фуфлового картонного, которого пытаются продвинуть как пиздец какую личность. Это всё хуита. ЛЕТАЮЩИЙ, НАХУЙ, ТОПОР. И он начинает крошить там всех. Классика. Но чтобы было весело и не пресно, я это всё представляю просто с ЕБАНУТЕЙШИМИ ЛИТРАМИ КРОВИ! Основной бюджет, я думаю, уйдёт на покупку достаточного количества крови. Потому что крови там я вижу ПРОСТО ПИЗДЕЦ КАК ДОХУЯ. Натурально персонажи утопают в ней. И короче ТОПОР летает по дому, рубит-расчленяет молодёжь, там всякие забавные ситуации происходят, смешные даже, и, главное, всё это ненапряжно и очень весело. И я даже придумал продолжение, «ТОПОР 2», и даже третью часть — «ТОПОР В КОСМОСЕ». Это пиздец как охуенно всё выглядит в моей голове. Если бы я увидел такой фильм, то он наверняка стал бы одним из моих самых любимых, и я бы рекомендовал его всем, иногда по серьёзке, иногда по приколу. Но это именно я должен делать, потому что именно я вижу, как это всё должно быть правильно поставлено и снято и с каким количеством крови. Потому что если снимать буду не я, то это хуйня обосранная получится. Потому что сто процентов будет снимать какой-нибудь мудило, для которого МНОГО КРОВИ значит кетчупа набрызгать на одежду. Или ещё какое хуйло. Как-то так. И если что, если кто-то спиздит это идею — вам пизда.

— Да уж… Но, судя по блеску в твоих глазах, тебе этого действительно хочется и нравится это тебе, — подметила Света.

— Да! Это, что делает меня радостным.

Погружаясь в свои фантазии, я действительно испытывал радость и интерес. Это как смотреть идеальный фильм или читать идеальную книгу, где тебе всё нравится, и всё так, как и должно быть.

— А чем тебя привлекают фильмы? — спросила Саша.

— Тем, что это… Фильмы? Вид искусства, близкий к идеалу. Сочетание прозы, то есть сценария, изобразительного искусства, то есть картины, и музыки, то есть музыки. Это как читать книгу, смотреть на картину и слушать музыку одновременно. И мне нравится это. Это интересно. И книги интересно, и картины, и музыка по отдельности. И всё вместе. Это круто. И вообще… Сперва жизнь определяла какими будут фильмы, а теперь фильмы определяют, какая будет жизнь.

— Как это понимать? — спросила Света.

— Типа сперва снимали фильмы про жизнь, потом начали приукрашать её и выдумывать всякое, и теперь жизнь стараются сделать как фильмах? — предположил Марк.

— Ну да, это я и сказал. Сперва фильмы подгонялись под жизнь, теперь жизнь подгоняется под фильмы. Например, сперва образ какого-нибудь плохого парня брался из жизни, и образ этот старался быть как можно жизненнее. Затем этот образ начал меняться, приукрашиваться, — как сказал Марк, — и уже не было дело до того, чтобы он был жизненный. Дело было до того, чтобы он был плохим парнем колоритным и интересным, чтобы было интересно на него смотреть. И таких плохих парней по итогу в жизни не существовало. Но те, кто посмотрели фильм с таким персонажем и прониклись им, начали его образ воплощать в жизнь. Так сперва жизнь определяла фильмы, а теперь фильмы определяют жизнь. Ну или пример попроще… Терминатор, Робокоп, супергерои всякие и подобное — сперва обычные герои из жизни, простые люди, делающие героические дела, были запечатлены в кино, старавшемся быть как можно более правдоподобнее. Затем их образ всё больше менялся и добавлялись больше деталей, в итоге получились вот такие фантастические ребята, ничего общего с жизнью не имеющие. Но зато после них все дети, — да и взрослые тоже, — стараются быть на них похожими. Вот так реальность определила кино, а кино потом определило реальность. Понимаете, к чему я клоню?

— Ну да. Но так с любой фантастикой. Берётся что-то из жизни, на основе этого потом выдумывается что-то поновее, и потом это отражается в жизни, например, в попытках создать это что-то поновее. Типа, например, какой-нибудь фантаст придумает какие-нибудь сверх-часы на основе обычных часов, а потом после него люди пытаются эти часы в жизни создать, — добавила Саша.

— Да. Но учитывая столь бурное развитие кинематографа, и его большее влияние на умы, вернее, больший захват умов, я склоняюсь к тому, что фильмы и кино — это большая сила. Не знаю, правильное ли слово здесь «сила», но вы понимаете, наверное, о чём я.

— И ты хочешь управлять этой силой? — спросила Света.

— Да не. Не хочу я ей управлять. Просто причастность к чему-то такому большому и влиятельному, плюс если ещё это и то, что мне нравится делать… Это как будто бы наполняет жизнь каким-то значением. Как будто бы жизнь прожита не зря. Такое меня охватывает ощущение, когда я представляю себя при съёмке фильмов.

— Хм, интересно, очень интересно…

— А если фильмы обладают такой силой, как ты говоришь, то зачем ты тогда хочешь снимать фильмы про криминал? — спросила Саша. — Ты ведь будешь наверняка как-то красиво и интересно описывать его. То есть романтизировать его будешь. Ты не боишься, что люди его посмотрят и начнут потом заниматься криминалом?

Такого вопроса я не ожидал. Я взял время на обдумывание этого, после чего пришёл к такому выводу:

— Если люди настолько тупые, что будут заниматься криминалом из-за того, что кто-то его красиво описал, то им уже ничего не поможет, и они займутся им и без меня, сразу же, как только кто-то покажет им деньги или пример красивой жизни, которые может дать криминал. Да и к тому же: не опишу я, так кто-нибудь другой опишет. Не поведутся на мою романтизацию, так поведутся на чью-нибудь ещё.

— Но ведь если не писать, то вероятность становления этих людей криминальными элементами будет меньше. Тебе так не кажется?

— Хм… Ну тогда надо сделать так, чтобы как можно меньше людей могли написать об этом. Потому что тогда вероятность увидеть романтизирующее криминал описание будет ещё меньше. Поэтому, я так понимаю, раз проблема столь важна, то нужно уничтожить всех, кто может сказать что-то красивое про криминал, — я сказал это с серьёзным выражением лица, хотя всё это меня смешило.

— Это не настолько важная проблема, чтобы из-за неё кого-то уничтожать, — сказала Саша.

— Ну раз она не настолько важная, то и переживать об этом не за чем, — улыбнулся ей я. Но она, видимо, не разделяла моей забавы. Поэтому я добавил: — Ну серьёзно. Если кто-то хочет стать преступником после просмотра фильма про преступника, то он дурак ёбаный, к тому же, скорее всего, легковнушаемый и впечатлительный, импульсивный и глупый. И, скорее всего, у него есть склонность к становлению преступником. В мире полно предлогов, под которыми он станет преступником, оправдывая себя перед собой или другими людьми. Да и сам фильм не сказать, что нацелен на широкую аудиторию и рассчитан на понимание ею, поэтому многим из потенциальных преступников, возможно, он даже не будет интересен. Так что в статистике становления преступниками я прямо уж погоды не сделаю своими фильмами и книгами. И я склонен считать, что они и без фильмов и книг сами справятся.

— Хм… Может быть ты и прав.

— А какую актрису ты бы взял на главную роль в свой «ТОПОР» этот? — спросил Марк. — По классике должна быть какая-нибудь сексуальная девчонка.

— Я не знаю актрис. Актрис запоминают только те, кто на них дрочит. Ну или слишком часто встречает их в фильмах. Так как я не смотрю русские фильмы и не дрочу на актрис в них, то и российских актрис я не знаю.

— Блин… Надо будет тебе сделать список к моменту съёмок, — посмеялся Марк.

Я посмеялся в ответ.

— А чё, слушай… Может у отца моего попросить денег на фильм? Он наверняка захочет вложиться, если будет знать, что отобьётся сумма с процентами.

— Да, знаешь… Я не уверен, что уже готов к съёмкам. Ни морально, ни… Морально. Есть ещё детали, которые обдумать. Да и сам процесс съёмок тоже надо продумать. Может быть попозже как-нибудь.

— Ну смотри. Если что, то дай знать, — подмигнул он мне.

— Да, хорошо, — кивнул я головой.

Брать и тратить деньги бандитов я не собирался, так что, наверное, я никогда не дам ему знать.

— Так-то прикольно писать книги, снимать фильмы, — мечтательно сказал он.

— Да. Типа почти свободная профессия. Ну, если книги, то практически полностью свободная. С фильмами чуть менее свободно дела обстоят, как мне кажется.

— Почему?

— Ну типа контракты там, договоры, сроки и всё такое. С книгами тоже, но с ними как-то полегче, можно работать и без договоров с издательствами, писать когда хочешь и о чём хочешь. В кино навряд ли так выйдет. Нет, конечно, можно быть независимым режиссёром, но трудно это.

— Я думаю, что от человека зависит. Если ты знаешь, что делаешь, и если ты делаешь это хорошо, то проблем не будет. Как и везде.

— Да, возможно.

Я глубоко вздохнул и выдохнул. Я устал рассказывать. Весь вечер я только и делаю, что говорю, говорю, говорю… Я бы на их месте уже устал себя слушать. Да я и на своём месте уже устал себя слушать. Я устал пить чай и есть. Я напился и наелся. Да и бутербродов, к тому же, уже не осталось. Я решил, что пора бы и послушать самому кого-нибудь.

— Ну, думаю, я нарассказывался. Может, кто-нибудь ещё что-нибудь расскажет? — обратился я к друзьям. — Вот ты, Света, например.

— А что мне рассказывать? — удивилась она.

— Ну, я, например, почти ничего о тебе не знаю. Мы с тобой виделись раз-два и всё.

— А что ты хочешь узнать? — поставила она свой чай на стол и готовилась слушать мои вопросы.

— Ну, например… — я не хотел ничего узнавать, на самом-то деле, потому что мне не было интересно. Но заглядывая вглубь себя, я решил, что если бы мне было интересно, то я спросил бы о её возрасте. Это, конечно, не очень культурно, но и мы тут не в филармонии какой-нибудь или театре. — Сколько тебе лет?

— Вообще-то, такое у девушек спрашивать некультурно, — возмутилась она.

— Так и мы тут, вроде, не в филармонии какой-нибудь или театре. Или у тебя сложилось впечатление, что ты, всё-таки, с человеком высокой культуры общаешься? Если да, то мне это очень льстит, спасибо, — я ей улыбнулся.

— Ну вообще… Ну я бы не сказала, что прямо отталкивает некультурностью общение с тобой… Как бы пойдёт, так, средне… Ну ладно…

— Ну если не хочешь, то не говори.

— Да ладно уж. Хотя… Раз у нас общение не культурное и не некультурное… То и ответ я дам соответствующий. Мне… Ну, скажем, больше тридцати, но меньше тридцати шести.

— Ого. Спасибо, что приоткрыла тайну.

— А что «ого»-то? — её слегка обидела моя реакция.

— Да ничего, просто удивлён такой точной цифрой — тридцать шесть. Тебе тридцать пять что ли?

— Ну почти. Будет. Относительно скоро. Когда-нибудь.

— Да, хорошо, ладно… — я понял, что мне вообще не было интересно.

— А мы с тобой прилично уже знакомы, вроде, — встрял Марк. — А я до сих пор не знаю, какую музыку ты слушаешь.

— Ну… Разную, — растерялась она.

— Например?

— Ну мне нравятся… Ну многое нравится. Популярные всякие группы иногда слушаю, если попадаются где-то. Типа Наутилусов, ДДТ. Иногда если хочется что-то серьёзного или необычного, то Альянс или Кино… Кассеты у меня есть. Из менее популярного что нравится… Ну Сплин, например… У БИ-2 есть прикольные песни… Дельфин мне нравится… Смысловые галлюцинации… Это тоже, если хочется чего-то серьёзного, или если попались на радио или ещё где. А если поржать… Ну Мистер Малой прикольную песню выпускал, где поёт, что типа буду погибать молодым. Она смешная, её слушаю иногда, кассета есть у меня. Ещё Психолирик, которая Каста называется теперь. Ну они не смешные как бы… Но просто тоже иногда слушаю. На кассете есть у меня их альбом просто «Первый удар», подарили мне однажды… Ну Гражданскую Оборону мне кто-то ещё подарил какой-то альбом. Ну странные песни, конечно, но пофиг, по приколу можно послушать.

Мы с Марком переглянулись и не нашли слов, чтобы сказать в ответ. Я не слушаю российскую музыку, да и вообще намеренно музыку не слушаю, только если где-то услышу или кто-то даст мне кассету или включит её или диск сам. Марк же российскую музыку не только не слушал, но и презирал. Презирал за наглый плагиат с запада и в результате выглядящей и звучащей как эрзац настоящей музыки, отсутствие уникальности и индивидуальности, а также колхозные ритмы, мотивы и слова, и злоупотребление, как он выразился, прямой бочкой, её вариациями и подобными ей отупляющими приёмами.

— Да, интересно, — сказал я. Марк промолчал.

— А вы что? — спросила она в ответ.

— Я так музыку не слушаю, только если что-то нормальное слышу где-то, то слушаю, — сказал я.

— А я… Ты таких не знаешь, забей, — сказал Марк.

— А я тоже слышала песни Сплина и Би-2. Вроде прикольные есть. Но в последнее время я вообще Depeche Mode слушаю. Я их слышала несколько раз, а недавно в магазине музыкальном по скидке продавали их кассеты, и я купила, решила поближе ознакомиться. Очень красивые у них песни, очень чувственные. Я видала несколько записей с концертов — прямо мурашки по коже, — сказала Саша.

— А вы, типа, все хорошо английский знаете, что зарубежную музыку слушаете? — спросила Света.

— Ну, в какой-то мере, — сказала Саша. — Я на слух не очень, но тексты переводить могу средней сложности. Ну, на слух смотря кто говорит. Если кто-то понятно говорит, то разобрать что-то да смогу. Но в песнях мне трудно и слова разбирать, и музыку одновременно слушать. Я обычно или в буклете читаю, если буклет есть, либо потом где-то тексты стараюсь найти, чтобы понять, о чём поётся.

— Я знаю, но не так хорошо. Но у меня есть друзья, которые хорошо знают, и могут перевести, если попросить, — ответил Марк.

— Да, точно, ещё иногда друзья Марка могут помочь. Они, как бы, не зарабатывают на этом, но просто иногда по-дружески могут, потому что кто-то из них переводчик, кто-то просто знает язык хорошо.

— Я изучал, что-то знаю, может, даже прилично знаю, — сказал я. — Слова знаю, на слух понимаю, тексты песен даже разобрать иногда могу на вполне неплохом уровне.

— О! А ты можешь попробовать перевести пару песен? — глаза Саши загорелись.

— Ну… Да, наверное, могут попробовать, — неуверенно сказал я.

— Давай тогда! — встала она с кресла и пошла рыться в кассетах.

— Прямо сейчас что ли? — удивился я.

— Ну да, а что тянуть-то? Послушаем музыку заодно, — сказала она, пока перебирала кассеты.

— А что, буклетика там нет? — спросил я, надеясь, что он есть.

— Нет. Это какая-то перезапись, я так думаю, сборка синглов разных. Тут ни обложки, ничего. Только список песен. Может ты знаешь их даже. Ты вообще Depeche Mode слушал когда-нибудь? — тараторила она.

— Ну да, я слышал, наверное, какие-то песни.

— Тут две меня интересуют: «Route 66» и «Never Let Me Down Again».

— Нет, их не слышал. А может быть и слышал, но не знал, что это они.

— Ну вот давай я их включу, а ты переведёшь? — достала она, наконец, нужную кассету, и подошла к проигрывателю.

— А тебе как надо перевести? Типа пока песня играет сразу на ходу переводить? Или просто сказать, о чём поётся в песне? Или что? — потёр я слегка вспотевшие руки о штаны. Вспотевшие они были потому, что я волновался. Волновался я потому, что меня заставляют переводить песни против моей воли, и я могу облажаться. Меня это немного злило, но я решил, что ладно, попробуем.

— Ну… Я не знаю, а как тебе удобнее? — застыла она в ожидании моего ответа.

— Давай, наверное, так… — мне никак не было удобнее. — Дай мне ручку и бумажку, я запишу текст, который разберу, почитаешь потом сама. Идёт?

— Идёт! — обрадовалась она. — Марк, где у нас ручки все?

Пока она искала ручку и бумажку по указаниям Марка, он же предложил ещё покурить. Все они согласились, но выходить на балкон не стали.

— А что, прямо здесь? — удивилась Света.

— Ну да, похуй. Родители у меня курят, я курю, Саша курит. Так что проблем нет. Или есть? — взглянул он на меня.

— Да нет, мне всё равно, окно только откройте, чтобы сквозняк был, — им же жить потом в пропитанной говном хате.

Марк ушёл за пепельницей и вскоре вернулся.

— Нашла! — воскликнула Саша и передала мне блокнот и ручку. — Сейчас поставлю!

Она подбежала к проигрывателю, вставила кассету.

— Какую сперва? — спросила она меня.

— Я не знаю, на твоё усмотрение.

Марк и Света закурили, дали Саше сигарету и зажигалку. Она перемотала кассету, включила её, и села на кресло. Все они замолкли, давая мне лучше слышать музыку и разбирать слова.

Музыка заиграла, и я начал погружаться в неё. Мысли мои забегали быстрее, чем когда-либо за этот вечер. Электрогитары, барабаны, электронные пианино или синтезаторы или ещё что — я не разбираюсь в звуках музыкальных инструментов, особенно звучащих так, как они звучат здесь. Мне трудно определить инструмент, может, я вообще перечислил не те. Но это не важно. Меня не список инструментов просили составить, а текст. Который вот и начался. Про то, что кто-то «taking a ride» с его «best friend». И что он надеется, что он никогда «let him down» снова. Стало ясно, что это играла песня под названием «Never Let Me Down Again». Я стал вслушиваться в текст, стараясь как можно быстрее записать его в блокнот, чтобы ничего не упустить, сокращая и шифруя так, чтобы мне удобно было потом это всё нормально оформить. Ну, что-то удалось записать и сразу, без сокращений.

Саша, Марк и Света сидели и курили, пока я сконцентрировано вслушивался в музыку. В комнате появилась небольшая неприятно пахнущая дымка, но я старался не отвлекаться на неё. Свет немного приглушился, как и ощущения запаха, и я полностью пребывал в видении, посылаемом мне этой песнью. Фиолетовый закат, практически ночь. Звёзды только начинают выходить на небо. Я и мой лучший друг, — которого мне не с кем было отождествить из реальной жизни, поэтому я его выдумал, — вместе едем куда-то. Я представляю, что на мотоцикле. Но не на одном, потому что два мужика на мотоцикле — это по-гейски, а на двух. Мне кажется, что мотоциклы больше подходят здесь, нежели машина, ибо ритм или темп, — или что там ещё в музыке есть, — намекают на свободу, лёгкость, беззаботность, которые не достичь в душном салоне машины. Даже с открытыми окнами. Два байкера. Как в фильме «Беспечный ездок». Только не нарко-байкеры, не злые байкеры, не негативные байкеры, вообще не байкеры, а просто люди на мотоциклах. И я следую за своим другом, потому что он знает, куда ведёт меня. Он ведёт меня туда, где я хочу быть. И я ощущаю себя в безопасности, и я вижу, как мир пролетает мимо нас, и я ощущаю, что мне хорошо, что ветер ласкает меня, звёзды освещают мой путь, и мой друг тут, если вдруг что-то случится, и я ощущаю, что не хочу больше ступать на землю. И я вижу звёзды, и я ощущаю, что этой ночью всё хорошо…

— Ну как? — выдохнул дым и спросил меня Марк, когда песня закончилась.

— Чудесно, — прошептал я. — Прекрасная песня.

— Ты понял что-нибудь? — скорее спросила меня Саша.

— Да. Там трудно что-то не понять, весьма чётко слова поются, да и я не встретил каких-то сложных слов или речевых оборотов, — улыбнулся ей я.

— Круто! Ну у меня не получилось, уж не знаю, почему, — она вскочила с кресла и подбежала к проигрывателю. — Сейчас включу другую!

— Хорошо, — сказал я, делая записи в блокноте более понятными для других: расширяя сокращения и расшифровывая обрывки слов.

Заиграла вторая песня, очевидно, «Route 66». Бодрый ритм или темп или что-то ещё давали светлый задел для фантазии. Это не ночная песня, это песня про дневную радость. «Дорожное» звучание, а также слова про то, что если вы когда-либо планировали отправиться на Запад, то лучше воспользоваться предлагаемым путём, напомнило мне о большом культурном значении одной дороги в США, которая, очевидно, и называется «Route 66». Она часто упоминается где-то. И, согласно песне, простилается она от Чикаго до Лос-Анджелеса на две с чем-то тысячи миль или что-то такое. И на пути можно встретить… Ох, вот тут действительно сложно. Не совсем успел разобрать все перечисляемые населённые пункты. Как хорошо, что это припев, и, значит, он будет повторяться. Потому что важно знать, что эта Route 66 идёт от Сэн-Луи, который либо располагается в Миссури, либо трасса от него движется к реке Миссури, а Оклахома-Сити выглядит красиво. И что можно увидеть Амарилло, Галлоп в Нью-Мексико, Флагсток, — или что-то типа того, — в Аризоне, не забыть о Вайноне, Кингсмэн, что-то там ещё, Сан-Бернардино. Ох, у меня мурашки от того, что я успел это всё услышать, запомнить, и, главное, почти полностью разобрать эти слова. Половину пунктов из этого списка городов я вообще не знаю, поэтому надеюсь, что расслышал правильно. В общем, надо ехать в это калифорнийское путешествие и получать своё удовольствие на Route 66.

— Капец! — воскликнула Саша. — Ты разобрал хоть что-нибудь?

— Ну да. Так-то, я думаю, что разобрал не только что-нибудь, но вполне даже почти всё. Это было нелегко, но я превзошёл даже свои ожидания. Дай мне дописать и почитаешь, — ответил я.

Они закончили курить, Саша выключила проигрыватель и достала кассету, после чего положила её к остальным. Я дописал слова песен и передал ей блокнот.

— Блин, круто! Спасибо тебе огромное! — она действительно была рада, хоть я и не очень понимал, как текст песни может так обрадовать кого-то. Ну да ладно.

— Да не за что, — ответил я.

— А где ты так научился английском? — поинтересовалась Света.

— Там, сям. В школе. Что-то сам изучал. Но это обычно слов только касается. Это, как бы, не так уж и сложно: просто запоминать слова и фразы.

— Вот ты сказал, что прилично знаешь английский. Ну и вот тому подтверждение. Тебе бы переводчиком устроиться куда-нибудь, — предложила она.

— Ну, знать-то я знаю что-то, но вот бумажки об этом у меня нет.

— Ну так можно ведь её получить.

— Я сомневаюсь, что в этом есть необходимость. Переводчиков с русского на английский пруд пруди, тысячи, миллионы. Я думаю, что нужда в них всегда удовлетворена сполна. А если я настолько исключительный переводчик, что выделюсь на их фоне, то меня и без бумажки, может, наймёт кто-нибудь.

— Ну не знаю. Корочку-то всё равно хорошо было бы получить.

— Ага… — вздохнул я и старался всем своим видом подать, что мне резко похуй на это, и что разговор об учёбе сейчас совсем не то, что я хочу иметь.

— Кто-нибудь ещё чаю хочет? — спросила Саша.

— Да, — сказала Света.

Марк кивнул головой.

— Мне просто воды можно? — попросил я.

— Хорошо, — улыбнулась Саша и взяла все наши кружки. — У нас сок так-то ещё есть, оказывается. Я только сейчас вспомнила. Хочешь?

— Да нет, спасибо. Воды просто хочется попить.

Она кивнула и ушла на кухню. Марк взял блокнот с текстами и прочитал их, после чего сказал:

— «Нэвэр Лэт Ми Даун Агэйн» — про наркотики песня. Эта фраза сама про наркотики и про кайф, и про то, как не хочется, чтобы он уходил. А! — дёрнул он рукой. — И ещё я вспомнил! «Голден Браун» песню помнишь? Группа… «Зэ Стрэнглерс», вроде. Ну, я давал тебе послушать, так что помнишь, наверное. Вот она тоже вся про наркотики.

— Как скажешь, — я даже не посчитал необходимым утруждать разум и язык, чтобы спорить с такой ёбаной чушью человека, очевидно, просто не способного воспринимать что-то на уровне чуть выше, чем «это про наркотики песня» и «это про секс песня» или оба варианта сразу.

Вместо того, чтобы напрягаться по этому поводу, я погрузился в размышления. Размышления о прослушанных песнях. Так как я не слушаю музыку намеренно, то слушать мне получается только то, что я слышу. И не всегда мне нравится то, что я слышу, и не всегда я хочу слушать то, что слышу, и слышать то, что слышу. Но это не такой случай. Эти песни действительно неплохи. Они задевают какие-то чувства. «Never Let Me Down Again» способно вызывать видения, что очень и очень ценимо мною. Умение СЛУШАТЬ музыку не как шум на фоне, а как нечто большее, оно не очень распространено, — по крайней мере среди моих знакомых, — но очень важно, если для тебя музыка значит хоть чуть-чуть больше, чем, как я уже сказал, шум на фоне. И какая же радость и какое же возвышенное удовольствие, когда музыка откликается на это умение слушать.

К тому же, лично по моему мнению, такое отношение к музыке, как прослушивание на фоне… Оно, конечно, допустимо в некоторых случаях. Но обычно это просто неуважение к композиции и обесценивание её. Понятно, что есть изначально бесценная, — в плохом смысле, — музыка, которую и уважать не хочется. Но когда дело доходит до чего-то действительно приличного, требовательного, жаждущего внимания и вдумчивого прослушивания для того, чтобы в полной мере подарить всё счастье, заложенное в этом… Включать на фоне МУЗЫКУ это всё равно что не всматриваться в КАРТИНУ. Не вчитываться в КНИГУ. Использовать ежедневно посуду, предназначенную только для особых случаев или особых праздников. Пить и есть каждый день еду и напитки, предназначенные для особых случаев или праздников. Взять эксклюзивное, особое дорогое вино, выдержанное тысячу лет в лучшем погребе, сделанное из лучшего сорта винограда, и выпить его залпом, сидя в прокуренной машине, из пластикового стаканчика, как суррогатную пародию на вино из спирта и виноградного ароматизатора в картонной коробке местного розлива в гараже. Обоссать Стоунхендж или египетские пирамиды. Взять и на похуй проебать варежки или шарфик, которые тебе связала бабушка, не задумываясь даже об этом, думая, что купишь новые. Это всё — невежественное обесценивание ценных вещей. Удел глупых людей, которым не суждено додуматься до ценности вещи и узреть, и почувствовать её. Оттого и сувенирные ложки используют, едя ими, и включают МУЗЫКУ на фон.

Другая проблема — когда люди включают музыку, неподходящую ситуации. Это нужно чувствовать. Сейчас, как мне кажется, была неподходящая ситуация: одна песня достаточно интимного характера, — в том плане, что касается глубоких личных чувств, — а другая вообще про дорогу. Эти песни нужно включать в других ситуациях, а не пока ты задумчиво куришь зимней ночью в своей квартире пока твой друг переводит эти песни. Конечно, в качестве «рабочего» включения это допустимо, то есть включения не для прослушивания, а, в данном случае, для перевода. Но всё равно. Это неподходящая музыка для этого вечера, выделяющаяся на его фоне и неуместная. Но, тем не менее, прекрасная.

Конец ознакомительного фрагмента.