Сквозь мрак забвения. Статьи, рецензии 2021 года

Роман Сенчин, 2021

«Несколько лет назад мы заговорили с родителями о советской литературе времен так называемого застоя. Я, помню, утверждал, что с конца 1960 до начала 1980-х мало что появлялось стоящего, почти ничего не пережило испытание временем, многие и многие забыты, в том числе и Виль Липатов. С чего я упомянул именно его? Наверное, потому, что незадолго до того прочитал в старенькой, истрепанной «Роман-газете» его роман «Игорь Саввович», был впечатлен не столько сюжетом, сколько слогом, интонацией, какой-то тяжелой и крепкой авторской поступью. До «Игоря Саввовича» я читал повесть «Серая мышь» и видел два фильма по липатовским произведениям. Но ощущение прошлого, которое уносит река времён, было сильно. «Почему это забыт? – возмутилась мама. – Мы отлично помним и перечитываем». Хотелось ответит: «Отлично», – но остановило то, что родителям далеко за семьдесят. Может быть, отлично помнят шестидесятилетние, но для моего поколения, людей в районе пятидесяти, Виль Липатов и его сверстники – или неизвестны вовсе, или смутно знакомы по пионерско-комсомольской юности…»

Претенденты на «Нацбест»

Герман Садулаев. «Готские письма»

Если я вижу, что в лонг — или каком-нибудь ином листе есть книга Германа Садулаева, начинаю с нее. Садулаев — очень умный человек, а книги умных людей полезно читать. Эта книга посвящена готам. Не молодежной и почти исчезнувшей субкультуре, а исчезнувшему народу (или союзу германских племен), что в первой половине первого века нашей эры завоевали почти всю Европу, а на клочке Крыма сохраняли государственное устройство до XV века.

Как человек ума недалекого я вряд ли понял суть книги. Но прочитал буквально запоем — интересно, познавательно, увлекательно. Книга состоит собственно из писем, а также рассказов, статей, одного интервью. Большое значение имеет послесловие, оно же комментарии. Автор не слишком убедительно объясняет нам, что большинство писем и других текстов принадлежат не ему, а одному малоизвестному полусумасшедшему ученому, с которым автор находился в переписке и, видимо, один раз короткое время пообщался лично.

Я хоть и простодушный человек, но в ученого не поверил. Главным образом потому, что встреча и общение автора с ученым описаны не очень-то правдоподобно. Цитата:

«В августе я был в Крыму. Мои друзья встретили меня на дороге из Евпатории в Севастополь, у Орловки, чтобы отвезти в долину Узунжи. Пока я грузил в микроавтобус свои вещи, к нам подошёл бойкий мужичок неопределённого возраста. Он попросил добросить его до какой-то развилки. Место в микроавтобусе было, и друзья после некоторого колебания согласились. Усевшись, попутчик сразу сообщил, что является обитателем дурдома, но что он почти нормальный и что его отправили инспектировать санатории. Мы ехали вместе около часа, и всю дорогу он не умолкал: сыпал безостановочно какими-то очень точными, но бесполезными данными, а ещё рассказывал скабрезные анекдоты, смешные стихи и песенки. У меня сложилось впечатление, что он не так прост, каким хочет казаться. Если бы он хотя бы упомянул готов, я бы его узнал. Но он ничего не сказал про готов, и я ничего не сказал, и мы не узнали друг друга. Он вышел на развилке. Кажется, ему надо было в Бахчисарай».

Дело в том, что как раз от Орловки идет кратчайшая дорога до Бахчисарая — каких-то двадцать километров — через села Вишневое, Айвовое. По другим намного дольше добираться. Впрочем, до любой развилки ехать никак не около часа — меньше. Так что здесь умышленно или нет Герман показал: ученый, переписка, встреча, всё это мистификация; единственный автор «Готских писем» я сам.

Трактовать книгу мне не под силу. Я чувствую, что при помощи истории готов (очень туманной, так как свидетельств и документов почти не осталось) Герман размышляет об истории вообще; о том, как возникают и исчезают народы. Что такое народы вообще. Глава «Готско-гуннская полемика», построенная в форме интервью — одна из лучших частей книги. Там о том, что украинцы считают себя наследниками готов (пришедших некогда с севера Европы), а следовательно настоящими европейцами, а русских — наследниками гуннов, пришедших из азиатских степей. В свою очередь русские считают иначе. В этом и суть полемики. (Есть ли она на самом деле — не знаю.)

Вообще тема войне в Донбассе отдано немало страниц. Вернее, не войне, а ее месте в продолжающем тлеть готском наследии. Не забывает Герман, конечно, и своих любимых кришнаитов. В рассказе «Волчье брюхо и сын возницы» встречаются два кришнаита. Один украинский доброволец, другой — донецкий ополченец. Доброволец служит в Готском добровольческом батальоне (опять же не знаю, существует ли такой на самом деле) и попадает в плен к ополченцам. Не могу не процитировать перл в лучшем смысле этого слова: «Гот вспомнил о том, что он кришнаит». В итоге всё заканчивается относительно благополучно…

Да, я прочитал «Готские письма» (а это 450 страниц) быстро, с увлечением. И вновь, как после «Ивана Аустлендера» и многих других книг Германа Садулаева остался разочарован. Писатель такого таланта и ума (а эти качества совпадают у очень немногих) потратил силы, время (а про готов он говорил в одном из интервью еще летом 2018-го), жар души на очередную игрушку. Есть ведь игрушки, развивающие интеллект, воображение, моторику, но они все равно остаются только игрушками.

В 2016 году Герман написал яркую, смелую, решительную статью под названием «Долой самодержавие!» Все эти годы я надеялся, что следующая его книга будет художественным развитием той статьи. К сожалению для себя — ошибся. Это практика большинства современных наших писателей: их публицистика, это одно, а проза — другое. Впрочем, может быть, я не всё понимаю.

Антон Секисов. «Бог тревоги»

Мне нравится проза Антона Секисова. И повесть «Кровь и почва», и сборник рассказов «Через лес». Новую повесть — «Бог тревоги» — я тоже прочитал с большим удовольствием. Действие в ней происходит в Петербурге, куда главный герой, литератор и стопроцентный москвич, переезжает в поисках вдохновения.

Петербург — а в книге это мыслящий и одушевленный организм — устраивает герою череду приключений и испытаний. Тут не до писания книжек, надо как-то умудриться не спятить, не погибнуть. Но, видимо, наигравшись с героем, город дал герою-автору записать произошедшее, так появилась большая, объемом с нормальный европейский роман, повесть.

Я верю, что многое было на самом деле. Тем более повествование ведется от первого лица, в книге полно реально существующих людей, которые фигурируют под своими именами и фамилиями.

Пишет Секисов, по моему личному мнению, удивление ярко, остроумно. Процитирую и заодно посмакую несколько эпизодов.

«Оля — скандинавская мраморная королева. Снегирев — арабский шейх, с шерстяными, но аристократическими руками, со странно темной лысиной, в которой, как в черном зеркале, гасли все блики и отражения».

«Меня ждет обыкновенная семейная жизнь, ее теплый навоз, в котором пришла пора согреться и успокоиться».

«Леха Никонов жил на одной из самых пустых и таинственных улиц петербургского центра, Шпалерной. Здесь не было ни людей, ни машин: только бесконечный ряд стоявших в пыли темных административных зданий. Предположить, что в этих зданиях происходила какая-то жизнь — все равно как поверить, что на руины древнегреческих городов по ночам вылезают древние греки».

«Со времени наших первых встреч Максим сильно переменился. Как я уже говорил, он стал поэтом. Поэзия поразила его, как энцефалит, и если кому-то в наш иронично-пессимистичный век еще нужны доказательства, что занятия поэтическим творчеством скорее уродуют душу, чем возвышают ее, то вот еще один пример в подтверждение. ‹…› Обновленный Максим оказался физически не способен говорить о чем-то, кроме себя и продаж своих сборников, о международном поэтическом форуме, на котором он выступал, о гастролях и чтениях, о том, кто, где и при каких обстоятельствах узнавал его в публичных местах. он зачитывал избранные места из фанатских писем. Стоило нам где-то присесть, чтобы перевести дух, как он принимался вбивать свое имя в поисковики, и глаза его становились жадными и внимательными. он говорил о разнице между своей старой и новой лирикой…»

«Знакомые петербуржцы, с которыми я выпивал, когда приезжал в город на несколько дней, теперь напоминали местные старые здания — с пышными фасадами и замусоренными подворотнями. При эпизодических встречах они казались людьми редкого остроумия и изящества, но теперь я увидел, что они подолгу угрюмо молчат. Что в запасе у них очень скудный запас повторяющихся парадных историй, за пределом которых один непрерывный траур по самим себе».

«Дача доцента стояла за полуупавшим забором…»

«На перилах сидел спившийся человек, зажимавший рану на голове грязной тряпкой. Он был посиневшим, скукоженным, изможденным, а кровь у него изо лба текла молодая, свежая, яркая».

Есть и неудачи — этакое натужное остроумие. Например:

«Мы прошли мимо шемякинских сфинксов, обращенных оскаленными черепами к тюрьме „Кресты“, возле которых был мой новый дом. И, несмотря на все недостатки жилья, я все же должен был благодарить бога, что жилье это не внутри, а всего лишь возле „Крестов“. Или это: „Я выпил уже столько морковного сока, что на меня с вожделением должны были взглядывать кролики“».

Критики, которые, надеюсь, напишут о «Боге тревоги», наверняка упомянут о том, что автор заимствует где у Достоевского, где у Хармса, где у Гоголя, где у Валерия Попова. Может, и так. Но как человек, поживший в Ленинграде/Петербурге, могу сказать, что сам город заставляет писать странно, ставить героев в не очень-то реалистичные обстоятельства. Мистики, гротеска, абсурда в Петербурге не избежать.

Многие местные литераторы, впитавшие Питер с молоком матери, пишут, на мой вкус, очень странно и непонятно, а вот те, кто приехал жить туда взрослым человеком, стараются найти царящей там ирреальности логическое объяснение, остаться в русле пусть не абсолютного, но реализма. Если не сам автор «Бога тревоги» изо всех сил старается, то его герой уж точно. И как попавший в трясину с каждой попыткой выбраться, увязает всё сильнее, так и герой Секисова, желая правильной и упорядоченной жизни, погружается в абсурд, ирреальность и откровенную чертовщину глубже и глубже.

Концовка повести, к сожалению, смята. Загадки не разгаданы, узлы не развязаны. После очередной встряски автор просто укладывает своего героя на очередную кровать и даёт отдышаться. Хочется спросить: а что дальше? Ответа нет, и это вызывает некоторую досаду.

Даниэль Орлов. «Время рискованного земледелия»

Эта вещь в очередной раз заставила меня задуматься о современном русском романе. Возможен ли он, жизнеспособен… Многолинейный, протяженный во времени, густонаселенный. По-моему, под романами сейчас понимаются повести с одним главным героем, одной повествовательной линией, с коротким временем действия. Воспоминания героя, ретроспективы (так называемые флешбэки) обычно занимают несколько абзацев. У Орлова всё размашисто, широко, подробно.

Автор показал нам эпизод сегодняшнего существования двух соседних сел во глубине Владимирской области. Названия слегка переиначены, но прототип поселений легко угадывается. При желании можно выяснить, что поистине шекспировские страсти кипят не только в романе Даниэля Орлова, но и на самом деле. Некие поджигатели уничтожают дома, сгорела пилорама, молния разрушила купол храма…

Начинается роман вполне камерно. Разорившийся и задолжавший банку несколько миллионов предприниматель Олег Беляев покупает полузаброшенный дом во Владимирской области. Потихоньку восстанавливает хозяйство, знакомится с соседями.

Первые страницы, по моему мнению, самые сильные и вкусные:

«Беляев почувствовал вдруг необычное вдохновение хозяина. Покосившееся крыльцо можно было поправить, доски пола в сенях заменить. Беляеву мнилось, что ему всё по плечу, по силам, да так, что захотелось вот прямо сейчас переодеться в старые джинсы и футболку, поддомкратить крыльцо и заменить сгнивший нижний венец. Ему казалось, что он уже чувствует запах опилок, слышит скрип, с которым саморез входит в свежеоструганную доску».

Но затем магистраль повествования разбивается на несколько дорожек, и мы, читатели, на многие страницы теряя Беляева, узнаём подробности о соседях и знакомых. Подробности не только их нынешней жизни, но и детства, юности…

Лично мне с равным интересом и сочувствием читалось далеко не обо всех. И причина этого, наверное, не в художественной слабости авторского письма (впрочем, с равной силой объемное произведение написать наверняка невозможно), а в том, что души на всех героев не хватает. А их с десяток — равнозначно главных героев.

Может быть, если бы я следил за обитателями этих сел лишь глазами Беляева — нового здесь человека — воздействие на меня произведения было бы сильнее. С другой стороны, я понимаю, что автор хотел создать панораму. Но панорама очень сложна для читателя-зрителя. Вспоминаю, что когда рассматривал панораму, например, Волочаевской битвы или Бородинского сражения, у меня начинала кружиться голова, в глазах плыло, и спустя несколько минут я не мог вспомнить смысловой центр. Да его в панораме наверняка и не должно быть.

Так и в романе Даниэля Орлова. Центра здесь нет. Им могли бы стать два этих села, но действие надолго перемещается в иные, часто очень отдаленные местности.

В этом отклике на «Время рискованного земледелия» я как литератор делюсь и своими проблемами. Желание писать большое, с широким охватом у меня есть, но инструментарий я найти не могу, точки опоры никак не нащупаю.

Русские писатели позапрошлого века, да и советского времени обладали секретом создавать панорамы, эпопеи. Мы же, по-моему, этого секрета не знаем. Наш удел — или однолинейные рассказы и повести (пусть и на сотни и сотни страниц), или, по большому счету, неудачи.

Почти каждая глава романа Даниэля Орлова — мощная. (Я вообще по-хорошему завидую его таланту — а читал я, кажется, все его крупные произведения). Но вот того станка, с помощью которого возможно сплести эти главы в прочный ковер, кажется, не нашлось.

Конец ознакомительного фрагмента.