По ходу жизни. Статьи, рецензии, заметки 2018—2019

Роман Сенчин

«По ходу жизни» – продолжение своего рода хроники литературной и общественно-политической жизни России, которую Роман Сенчин ведет с начала нулевых. Узлами этой хроники стали сборники «Рассыпанная мозаика», «Не стать насекомым», «Тёплый год ледникового периода», «По пути в Лету» и «Всё личное». В книгу «По ходу жизни» вошли статьи, рецензии и заметки, написанные на протяжении 2018—2019 годов.

До и после «Тихого Дона»

За каждым большим писателем закрепляется какой-нибудь слоган или ярлык, которыми всё его творчество, а то и личность с ходу характеризуется. Пушкин, например, — «солнце русской поэзии», Лев Толстой — «непротивление злу насилием», Михаил Булгаков — «рукописи не горят», Максим Горький для одних — «буревестник революции», для других — «глупый пингвин».

Михаилу Шолохову достался, пожалуй, самый обидный ярлык — «не писал „Тихий Дон“». Причем именно «Тихий Дон», а остальные произведения, подписанные Шолоховым, за ним вроде как оставляют. Но нетрудно убедиться, что и первые рассказы середины 1920-х, и последние художественные очерки, опубликованные в конце 1960-х, главы романа «Они сражались за Родину» написаны одной и той же рукой. И поверить в некую мистификацию длиной в полвека очень и очень сложно.

К тому же возникает вопрос: зачем и кому была нужна такая мистификация? Некоторые литературоведы как заведенные повторяют: рукопись «Тихого Дона» Шолохову вручили. Процитирую Виктора Ерофеева: «Видимо, там все было сработано через ЧК, Шолохову выдали этот роман».

Для чего? Чем полезен этот роман был советской власти? По сути, это антисоветское произведение. Нет, во-первых, оно, конечно, в высшей степени художественное, но идеологически — против той власти, что победила в гражданской войне.

В соцреалистический «Тихий Дон» можно было превратить одной деталью: вот Григорий Мелехов в финале возвращается в родной хутор и видит его цветущим, своих детей розовощекими пионерами, сестру Дуняшу активисткой в алой косынке. (Таким образом закончил «Хождение по мукам» Алексей Толстой.) Но Григорий возвращается по сути на пепелище, разоренное, в котором еле-еле теплится жизнь. Лишь сын «пока еще» роднит его с миром.

Через двадцать лет Шолохов зеркально отобразит этот финал в рассказе «Судьба человека».

***

Не раз заявляя, что считает романную форму самой важной и любимой, начал и закончил свой творческий путь Шолохов рассказами.

Рассказы 20-х годов переиздаются нечасто, они вообще находятся в глубокой тени «Тихого Дона». Находятся, на мой взгляд, незаслуженно…

В последние десятилетия в общественном сознании укрепляется мысль, что Михаил Шолохов вдруг явился в русскую литературу — двадцатидвухлетним с двумя томами «Тихого Дона». Для одних это пример феномена юного гения, для других — пожалуй, главный аргумент того, что Шолохов присвоил себе чужую рукопись.

Авторство великого романа приписывали в разные периоды то Федору Крюкову, то Серафимовичу, то тестю Шолохова Громославскому, то Андрею Платонову, то даже Николаю Гумилеву. Менее настойчиво отдельные филологи и историки литературы убеждают общественность в том, что Шолохов не автор и «Поднятой целины», «Судьбы человека», «Они сражались за Родину». А вот по поводу рассказов споров почти нет. Что, в общем-то, странно, так как в рассказах присутствуют многие детали, сюжеты, которые будут развернуты на страницах «Тихого Дона».

Давайте вспомним об этих рассказах.

Писательская судьба Шолохова началась в Москве в сентябре 1923 года, когда в газете «Юношеская правда» (будущий «Московский комсомолец») был напечатан сатирический рассказ «Испытание», который как и последующие — «Три» и «Ревизор», — часто определяют как фельетоны. Но разница между фельетоном и сатирическим рассказом довольно зыбкая. У Зощенко в собрании сочинений подобные тексты — «рассказы», а у Булгакова — «рассказы и фельетоны»… На мой взгляд, эти вещи Шолохова ближе к прозе, хотя, конечно, не высококлассной; впрочем, в них уже мелькает знакомое шолоховское: «на скуластом конопатом лице его бродили заблудившиеся тени», «я насквозь пропиталась запахом коммунизма»…

В Москву Шолохов приехал с родного Дона осенью 1922 года. Позади был суд, угроза расстрела: будучи налоговым инспектором, он занижал налог станичникам. Сохранилась докладная Шолохова, где есть такие слова:

«В настоящее время смертность на почве голода по станице и хуторам, особенно пораженным прошлогодним недородом, доходит до колоссальных размеров. Ежедневно умирают десятки людей. Объедены все коренья и единственным предметом питания является трава и древесная кора. Вот та причина, благодаря которой задание не сходится с цифрой фактического посева».

В итоге Шолохов был осужден на год условно и уехал. В Москве сменил много мест работы, посещал литобъединение «Молодая гвардия», где вели занятия Шкловский, Асеев, Осип Брик… Есть упоминания, что Шолохов еще до отъезда с Дона писал рассказы, но документально установленным его первенцем является «Родинка», которую он принес в редакцию «Юношеской правды» в марте 1924-го. Напечатан же рассказ был лишь в декабре.

Впрочем, в письме Серафимовичу, посланному в конце 1926-го вместе со вторым сборником «Лазоревая степь», Шолохов замечает: «В сборник вошли ранние рассказы (1923—1924 гг.), они прихрамывают. Не судите строго. — И просит: — Если можно, напишите мне Ваше мнение о последних моих рассказах: „Чужая кровь“, „Семейный человек“ и „Лазоревая степь“».

Значит, какие-то рассказы, по традиции помечаемые в собраниях сочинений по году издания, были написаны на два-три года раньше.

Почему я ковыряюсь в датах? Чтобы понять, когда Шолохов успел написать две книги «Тихого Дона». Ведь если посмотреть на сухую хронологию жизни и творчества, то выходит, что в декабре 1924 года опубликован первый (для многих это то же самое, что и первым написан) рассказ «Родинка», а к декабрю 1927-го у Шолохова изданы три сборника рассказов (в расчет не идет, что они тонюсенькие) и готова половина романа.

Но на деле пиком работы Шолохова над рассказами были 1924—1925 годы, а с весны 1926-го он сосредоточился на работе над «Тихим Доном». Во второй половине 1926 и в 1927 годах были опубликованы рассказы «Батраки», «Мягкотелый», «Ветер», «Один язык», «Червоточина» и «О Колчаке, крапиве и прочем», но они — за исключением, по моему мнению, «Ветра» — откровенно уступают «Жеребенку», «Чужой крови», «Семейному человеку», «Лазоревой степи», и написаны, судя по всему, намного раньше них.

Кстати сказать, рассказы Шолохова журналы и газеты не рвали из рук, часто не принимали к публикации; некоторые подвергались значительной редактуре. Причем сам Шолохов нередко предлагал «урезать», поменять название… Он тревожно справлялся о судьбе своих вещей, просил поторопиться с гонораром. То есть, по всем приметам был начинающим автором. Человек, носивший в редакции чужие тексты, вряд ли бы вел себя так.

Стоит уточнить, что «Донские рассказы» не сразу стали столь внушительной по объему книгой. Первоначально в сборник, изданный в январе 1926 года, входило всего восемь произведений, затем, в июле того же года увидел свет второй сборник, «Лазоревая степь» с двенадцатью вещами, в начале 1927-го третий — «О Колчаке, крапиве и прочем», содержащий всего четыре рассказа, два из которых уже выходили в предыдущих книжках. Почти все произведения из сборников и периодики были объединены в конце 1927 года в «Роман-газете». Последующие издания в основном повторяли содержание этой публикации.

***

А теперь собственно о рассказах.

Во-первых, они (почти все) поражают особенно острой жестокостью даже на фоне таких произведений о гражданской войне, как «Два мира» и «Щепка» Зазубрина, рассказов Всеволода Иванова, «Рождения Амгуньского полка» Фадеева, «Конармии» Бабеля, «Железного потока» Серафимовича, «России, кровью умытой» Артема Веселого. Тем более что Гражданская война в большинстве рассказов Шолохова происходит между жителями одной станицы, одного хутора, одной семьи… В общем-то, та же тема является главной в «Тихом Доне».

В ряде рассказов отцы когда случайно, когда сознательно убивают сыновей. Сами убийства описаны очень сильно, зримо. Вот из первого же рассказа «Родинка»:

«С седла перевесившись, шашкой махнул, на миг ощутил, как обмякло под ударом тело и послушно сползло наземь. Соскочил атаман, бинокль с убитого сдернул, глянул на ноги, дрожавшие мелким ознобом, оглянулся и присел сапоги снять хромовые с мертвяка. Ногой упираясь в хрустящее колено, снял один сапог быстро и ловко. Под другим, видно, чулок закатился: не скидается. Дернул, злобно выругавшись, с чулком сорвал сапог и на ноге, повыше щиколотки, родинку увидел с голубиное яйцо. Медленно, словно боясь разбудить, вверх лицом повернул холодеющую голову, руки измазал в крови, выползавшей изо рта широким бугристым валом, всмотрелся и только тогда плечи угловатые обнял неловко и сказал глухо:

— Сынок!.. Николушка!.. Родной!.. Кровинушка моя…

Чернея, крикнул:

— Да скажи же хоть слово! Как же это, а?

Упал, заглядывая в меркнущие глаза; веки, кровью залитые, приподымая, тряс безвольное, податливое тело… Но накрепко закусил Николка посинелый кончик языка, будто боялся проговориться о чем-то неизмеримо большом и важном.

К груди прижимая, поцеловал атаман стынущие руки сына и, стиснув зубами запотевшую сталь маузера, выстрелил себе в рот…»

Кстати, вспомним последнюю часть четвертой книги «Тихого Дона», изданную спустя пятнадцать лет после «Родинки».

Вот Ильинична, мать Григория Мелехова, выйдя в ночную степь, зовет сгинувшего сына:

« — Гришенька! Родненький мой! <…> Кровинушка моя!»

А вот Григорий просит мертвую Аксинью:

« — Ради господа бога! Хоть слово! Да что же это ты?!»

Почти дословные самоповторы. Не правда ли?

Брат убивает брата, мужчина — любимую женщину, сын — отца, соседи — соседей… Вот кусок из рассказа «Алешкино сердце», о голоде на Дону в то время, когда Шолохов работал налоговым инспектором и занижал налог, пытаясь помочь землякам:

«…Полька, старшая сестра Алешки, доглядела, когда богатая соседка, Макарчиха по прозвищу, ушла за речку полоть огород, проводила глазами желтый платок, мелькавший по садам, и через окно влезла к ней в хату. Подставив скамью, забралась в печку, из чугуна через край пила постные щи, пальцами вылавливала картошку. Убитая едой, уснула, как лежала, — голова в печке, а ноги на скамье. К обеду вернулась Макарчиха — баба ядреная и злая. Увидела Польку, взвизгнула, одной рукой вцепилась в спутанные волосенки, а другой — зажав в кулаке железный утюг, молча била ее по голове, лицу, по гулкой иссохшей груди.

Из своего двора видал Алешка, как Макарчиха, озираясь, стянула Польку с крыльца за ноги. Подол Полькиной юбчонки задрался выше головы, а волосы мели по двору пыль и стлали по земле кровянистую стежку.

Сквозь решетчатый переплет плетня глядел, не моргая, Алешка, как Макарчиха кинула Польку в давнишний обвалившийся колодец и торопливо прикинула землей».

Конечно, может вызвать недоумение, откуда Шолохов (не будем углубляться в конспирологические теории насчет его возраста — в любом случае он был в 1923 — 1925-м совсем молод) всё это знал, когда успел увидеть, как сумел облечь в художественную прозу.

Сейчас нам кажется, что после Гражданской войны все уцелевшие белые оказались за пределами Советской России. На самом же деле большинство из них жило рядом со вчерашними врагами. В 1923 — 1926 годах произошло если не примирение, то некоторое осознание, что убивать дальше друг друга, значит истребить народ вообще, вместе с корнем. На время наступило некоторое смягчение нравов.

Известно, что в 1925 — 1926 годах Шолохов подолгу беседовал с бывшим командиром повстанческой дивизии во время Верхне-Донского восстания, а затем командиром полка Первой конной армии Харлампием Ермаковым, который стал прототипом Григория Мелехова в «Тихом Доне». Уже точно установлено, что очень многое из рассказов (фактов жизни) Ермакова вошло в роман Шолохова, наверняка они стали и сюжетами некоторых произведений 1923 — 1926 годов. По крайней мере, большая часть деталей из шолоховских рассказов была повторена именно в четвертой книге «Тихого Дона», которая посвящена восстанию, приходу Донской армии и последующему отступлению белых на Кубань. И, конечно, процессам на Дону в 1920 — 1922 годах, не только свидетелем, но и участником которых был сам Шолохов.

К тому же добрая четверть рассказов, это именно рассказы людей о случаях из своей жизни, в которых автор (или другой персонаж) выступает как слушатель: «Шибалково семя», «Семейный человек», «Председатель Реввоенсовета республики», «О Колчаке, крапиве и прочем», «Лазоревая степь», «Ветер», «Один язык»…

Многие, отдельно взятые рассказы Шолохова, не уступающие по силе лучшим страницам «Тихого Дона», прочитанные друг за другом, сливаются в единый ком ужаса и крови. Рушится всё — родственные связи, мораль, сама человеческая природа.

Но в какой-то момент ужас становится не таким ужасающим, а кровь не такой густой… Говорят, что физические пытки действенны до определенного предела, после чего нервы человека, которого пытают, перестают реагировать на боль.

К тому же за десять-пятнадцать страниц ты не успеваешь по-настоящему полюбить или возненавидеть героев и антигероев. Главным становится материал, а не судьбы. И здесь проза начинает уступать место публицистики.

Наверняка Шолохов почувствовал это, и после шедевра «Чужая кровь» (это был один из последних рассказов 20-х годов) погрузился в романную форму, оставив тему Гражданской войны до конца второй, до третьей и четвертой книг «Тихого Дона». Сначала нужно было показать казачью жизнь в мирное, но отнюдь не благостное, время. Жестокости, конфликтов, предостаточно и в первой книге романа. Далее Шолохов покажет, какой кровью эти конфликты разрешались.

Но законспектирована — да еще с какой силой! — эта тема в рассказах.

Ранняя проза Шолохова интересна не только как документ рождения великого писателя, не только как россыпь потрясающих художественных произведений малой формы, — это очень важные предостережения нам, сегодняшним, от повторения кровавой мясорубки, которую, как показали события на Донбассе, очень легко запустить. И наблюдая по ТВ, как две враждующие, истребляющие друг друга стороны говорят по-русски, мне вспоминаются рассказы Шолохова. От этого становится жутко…

***

«Судьба человека» — произведение из другого времени, написанное человеком другого возраста, другого жизненного опыта. Позади «Тихий Дон», чье написание и публикация откровенно испепелили Шолохова; позади первая, честная и страшная, книга «Поднятой целины», позади самые важные главы «Они сражались за Родину».

Литературные историки утверждают, что у главного героя «Судьбы человека» Андрея Соколова есть прототип: в 1946 году Шолохов встретился на охоте с человеком, который и рассказал ему эту историю. Уход на фронт, ранение, плен, побег из плена, гибель семьи, усыновление беспризорного сироты.

Десять лет носил этот замысел Шолохов в себе, и написал рассказ — за несколько дней — лишь в 1956-м. Есть мнение, что раньше писать боялся. Сталин, запрет на тему советских военнопленных. Но тут скорее дело в том, что Шолохов не находил для рассказа формы. А нашел ее тогда, когда с СССР стали выходить произведения Хемингуэя, Ремарка. И, кстати, они откликнулись на этот рассказ письмами Шолохову. Неспроста.

Пафос «Судьбы человека», это скорее не социалистический пафос (в чем Шолохова упрекали в конце 80 — в 90-х), а гуманистический. Сродни пафосу «Старика и моря». По крайней мере я вижу это так…

Еще с 1960-х появилась традиция подверстывать «Судьбу человека» к рассказам 20-х даже в собраниях сочинений, где произведения должны идти в хронологическом порядке. Мне это не нравилось — казалось, что составителям «Судьбу человека» просто некуда деть: один-единственный рассказ в 30 — 70-е годы, ну и соединим с остальными, 20-х.

Но не так давно, перечитывая том «малой прозы» Шолохова, я увидел, что «Судьба человека» является логичным завершением тех кровавых, беспощадных историй, которые он писал совсем молодым. Это своего рода гимн победе жизни над ужасом войн, голода, ожесточения, расчеловечивания…

Шолохов — дитё страшной эпохи в истории России. Случалось, и он становился страшен и беспощаден в своих выступлениях, статьях и письмах, бывало, подыгрывал власти, сглаживая острые углы, как, например, на многих страницах второго тома «Поднятой целины». Но в лучших своих произведениях он, конечно, великий русский писатель, удивительно сильно запечатлевший социальные потрясения, моральную деградацию и нравственное воскресение.

И, надеюсь, чтение не только эпопеи «Тихий Дон», но и рассказов «Жеребенок», «Калоши», «Семейный человек», «Алешкино сердце», «Чужая кровь», «Судьба человека», ужаснув, сделают нас человечнее.

Апрель 2018