Нулевые

Роман Сенчин

«По книгам Сенчина можно изучать историю. Не политическую, не историю президентов и депутатов. А историю простого человека, повседневной жизни. Самую важную для нас историю… Нулевые ушли в прошлое недавно: время дешевого доллара и дорогого рубля, заграничного туризма и холодильника, полного импортных деликатесов, шикарных машин и доступных кредитов. Та же страна, вроде бы те же люди. А жизнь уже совсем другая. Колесо истории сдвинулось». (Сергей Беляков) Роман Сенчин – автор романов «Елтышевы», «Зона затопления», «Дождь в Париже», множества рассказов и статей. Лауреат премий «Большая книга», «Ясная Поляна», финалист «Национального бестселлера».

За встречу

Полтора месяца, почти все каникулы, Андрей благополучно скрывался за забором в ограде. Погулять по селу, с приятелями встречаться в этот раз совсем не тянуло, даже в магазин сходить или в клуб, а рыбачил он прямо в огороде — метров двадцать берега пруда лежали на их участке…

Но как-то вечером, уже под самый конец августа, вышел за водой и влип. У колодца на лавочке трое парней разводили спирт.

— О, Дрюня! — первым узнал его долговязый, чернявый Олег — Олегыч, — парень лет двадцати, живущий на соседней улице. — Здоро-ово!

— Привет, — ответил Андрей без особой радости, примостил ведра на краю лавочки; вытер руку о штормовку, протянул парням.

В первое лето, когда он приехал сюда с родителями, почти сдружился с Олегом, еще с некоторыми, кто жил в околотке. Валялись на пруду, пили пивко, вечерами ходили на танцы или в кино или просто гуляли по улицам, к девчонкам подкатывали. Такая жизнь Андрею понравилась, деревенские парни оказались совсем не страшными, и его, бывшего городского, да тем более из другой, можно сказать, страны, из Казахстана, приняли в свою компанию, даже как-то выделяли, уважали.

Но спустя год Андрей почувствовал, что надо что-то делать. Менять. Каждый день и каждый вечер были одинаковыми, разговоры и дела у парней тоже повторялись почти с детальной точностью. И в июле он взял документы и поехал в город, неожиданно легко поступил в пединститут. И вот уже четыре года появлялся дома, в маленькой трехоконной избушке, в хоть и большом, но дальнем селе, спрятавшемся между хребтами Саян, на два летних месяца. В первое время еще по привычке радовался парням, загорал на берегу пруда, ходил на танцы, катался на вечно полуживом, трескучем, но никак не умирающем «Урале» — гордости и драгоценности Вовки Белякова, которого все почему-то называли Редис и Редя. А потом, приезжая, почти не выходил за ворота, при редких встречах с ребятами на их предложение «посидеть, пропустить», как мог, отказывался — «сейчас не могу, жалко, дела…»

И сегодня — то же.

— Пропустить не хочешь? — спросил коренастый, почти квадратненький, с короткой стрижкой, в старых, истресканных сапогах-дутышах татарин Ленур. — Пойла набрали вот, а хавчика нету. Возьми чего зажевать — и поторчим.

— Да холодно… — Андрей поежился. — Может, завтра днем?

— Да чё ты! В сторожке прекрасно, — мотнул головой Олегыч в сторону развалин пошивочного заводика в конце улицы. — Там печка, всё. Давай, Дрюнька! Да и надо ж — за встречу.

— И как житуха городская, расскажешь, — добавил Вица, третий в компании.

Ленур энергично-аппетитно взбалтывал двухлитровую пластиковую бутыль с разбавленным спиртом, даже язык чуть высунул. И Андрей согласился:

— Ладно, только воду сейчас отнесу.

— И возьми закусить. Хлеба хоть, лука!

— Мяска там…

* * *

Мама расщедрилась на соленые огурцы, несколько пирожков с картошкой, полбулки хлеба, пару головок лука. Отрезала сала с прожилками. Заодно, собирая пакетик, раз десять испуганно, будто провожая Андрея на опасное дело, попросила быть осторожней, скорей возвращаться… Андрей слушал ее с улыбкой: да, когда ребенок перед глазами, о нем, наверное, душа болит куда сильнее, чем когда знаешь, что он далеко и живет самостоятельно. По себе он знал, что вдали от родителей их существование представлялось разнообразным и спокойным, надежным, работа их — благодатной, а стоило приехать, увидеть, как и что — и дня хватало, чтобы захотелось сбежать…

И сегодня, с удовольствием вроде бы занимаясь делами, Андрей чувствовал грусть какой-то бесконечной и неисправимой безысходности. Выдергивал засыхающие, с отрезанными шляпками будылья подсолнухов, отщипывал ногтями бесконечные усы ягоды виктории, рвал сорняки, готовые высыпать на землю свои семена, и понимал, что такая работа никогда не кончится и на будущий год будет то же самое. Весной вскопка, посадка, летом прополка, полив, подкормка настоявшимся во флягах навозом, а под осень — собирание жиденького урожая, кучки ботвы, снова копка земли, чтоб померзли личинки, чтоб весной земля помягче была. И так — бесконечно. И если у него еще есть какие-то шансы изменить свою жизнь, то у родителей, кажется, уже всё… Когда-нибудь он похоронит их на здешнем маленьком кладбище, что лежит на опушке леса, а точнее — на границе села и дикой горной тайги…

— Ты где будешь примерно? — на прощанье спросил отец. — На всякий случай знать?

— В сторожке у пошивочного, скорей всего… Да я скоро вернусь. Просто надо же с местными отношения поддерживать.

— По идее-то надо, — отец кивнул невесело; у них с мамой это не особенно получалось — ни хороших знакомых, ни друзей тем более они за эти годы не нажили. Они здесь все-таки люди другого мира, городского. — Ну, счастливо…

Пока собирался — стемнело. Темнело тут быстро — стоило солнцу заползти за хребет, что чуть ли не нависал над селом, — и тут же наступала ночь. Будто выключали в чулане лампочку… Дни были даже в июне короткими. Поэтому и росло почти всё на огородах плохо. Только капуста не подводила, морковка, виктория и, конечно, картошка…

Олегыч, татарин Ленур и вечно смурноватый, слегка хромоногий Витя по прозвищу Вица ждали у колодца. Сидели на спинке лавочки, отпивали по глотку спирт из бутыли, запивали водой. Если бы не Андрей с закуской, наверняка так бы и рассосали все два литра, не заедая, или, что вероятней, полезли бы к кому в огород. Добыли чего-нибудь.

— Во, ништяк, ништяк! — Ленур увидел пакет у Андрея в руке.

— Прекрасно посидим, — добавил Олегыч и соскочил на землю. — Айда!

* * *

Пошивочный заводик находился в конце улицы с красивым названием Заозерная. Стоял несколько на отшибе; ворота виднелись по улице издалека, словно бы звали, манили работников к себе, машины с грузом или за грузом.

Два лета назад он еще вовсю функционировал, выпускал мешки из пеньки, давал работу двум сотням жителей, а позапрошлой зимой — сгорел. Сгорел дотла. Лишь каменный фундамент остался.

То ли случайно это произошло, то ли кто-то поджег. Родители рассказывали Андрею, что удивительно быстро сгорел, в полчаса. Головешки, как ракеты, по небу летали… Тушить никто не пытался.

И вот теперь осиротело ржавели на пригорке ворота (забор после пожара весь растащили), а чудом не съеденная огнем и пощаженная людьми сторожка служила местом выпивок и свиданий у молодежи…

— Во-о, ништя-ак, — улыбался Ленур, всё поглядывая на Андреев пакет. — Теперь можно…

— Прекрасно посидим, — добавлял Олегыч. — Не в обиду…

Сторожка имела почти жилой вид. Даже огарок свечи на столе лежал, а у железной печки лежали дровишки. Окно без стекол затянуто мешковиной.

Пока самый деловитый из парней Олегыч разбирался с закуской, Вица и Ленур пытались растопить печку. Привычно и беззлобно переругивались:

— Да куда ж ты, бляха, сразу коряги эти суешь? Дай разгореться.

— Ага, счас жар спадет, и эти хрен примутся!

— Вица, да ты долбон. Я и не знал!

— Гля, в торец схлопочешь, поскоть драная…

Андрей достал сигареты, присел на чурку возле стола. Теперь он слегка жалел, что притащился сюда. Зачем? Лучше бы провел вечер дома, в своей украшенной книжными стеллажами комнате, почитал, полистал бы энциклопедии, альбомы с коллекцией марок, которые собирал в детстве, караулил новые завозы в магазинчике «Филателия»…

— Айдайте, готово, — празднично объявил Олегыч. — Как в лучших домах.

— Н-но! — Вица, потирая грязноватые руки, устроился на пластмассовом ящике из-под колы.

Появились из тайника — щели в полу — три белых пластиковых стаканчика; один, треснувший, пришлось выкинуть. В оставшиеся потек спирт.

— Вица, Дрюнчик, глотайте первыми, а мы с Лёнчей, так и быть, во второй партии.

Ленур поморщился:

— Ты как в армейке базаришь. Кончай. Там тоже всё партии — на призыв, блин, на дембель…

— Ну, оттарабанил же, — усмехнулся Олегыч, — чего ее вспоминать? Полгода дома…

— Угу, сходи, я потом посмотрю, сколько ты ее помнить будешь.

— Ну, погнали, — поднял Вица стакан. — Давай, Дрюня, за встречу…

— Давай.

Выпив сладковатый, некрепкий спирт и куснув пирога, Андрей слегка удивленно заметил:

— А я и не знал, Лёня, что ты успел послужить. Вроде бы постоянно тебя здесь видел.

Татарин обидчиво выпятил губы:

— Не знаю, кого ты тут видел. Два года как с куста в Карасуке. И без отпуска.

— Летит время…

— Это здесь летит, а там… сукин хрен! — Ленур с размаху влил в себя спирт, громко, будто ошпарившись, выдохнул: — К-ха-а… С чем пирожки?

— С картошкой. А где это Карасуль?

— Карасук, бля. Новосибирская область. Юг. Рядом с твоим Казахстаном. Дырища.

— Понятно…

Олегыч набулькал в освободившиеся стаканчики, перед тем как выпить, поинтересовался:

— Как живешь-то вообще, горожанин?

— Так, — дернул плечами Андрей, — ничего.

— Ты ж в педе, да?

— Ну да.

— И чё, когда закончишь? Сюда думаешь возвращаться?

Андрею стало совсем неприятно. Вымученно кивнул:

— Наверно. Куда ж еще…

— Так, пьем или как? — встрял Вица.

Приняв по первой порции, довольно долго сидели молча. Курили. Огонек свечи колебался от сквозняка, по стенам и потолку бегали, метались жирные тени.

— Как ни крути, а в городе лучше, — произнес в конце концов Ленур.

— Кхе, — тут же смешок Олегыча, — хорошо, где нас нет.

— Не скажи. Я вот проучился в путяге три года, пробухал всю дорогу. Надо было как-нибудь там цепляться. Тетку найти, опылить, жениться… Потом вот армейка. А теперь чего? Двадцать два хлопнуло. А здесь чего ловить?

Андрей вздохнул:

— Да и там особо нечего. — И почувствовал в голосе неправду, и испугался реакции парней на эту неправду.

Но Вица выручил — хмыкнул, наполняя стаканчики:

— Когда башлей нет — везде хреновасто.

— Во, во! — с какой-то радостью, что ли, подтвердил Олегыч. — Это ты в точку.

Задымившая при растопке печка теперь наладила свою работу, тяга была аж с подвыванием. То Ленур, то Вица подбрасывали в нее сучья и разломанные трухлявые доски.

— Гудит-то как, — сказал Андрей. — Завтра солнечно будет.

— Днем солнечно, а ночью дубак.

— Пора уже… — отозвался Ленур.

— Чего пора-то? Чего, блин, пора? — с неожиданной ожесточенностью вскричал Олегыч. — Я б зиму тыщу лет не знал! Вот зимой в натуре ловить нечего. Ни здесь, ни где…

— Летом, ясно, прикольней: тетки, танцы, пруд. Валяйся где хочешь.

— Да чё базарить, — осадил их Вица, — давайте глотнем.

Глотнули. Сначала Вица с Андреем, потом Ленур с Олегычем. Стали вспоминать лето.

— Нынче меньше приезжих было.

— Вообще какое-то пресное получилось. Вот в тот год…

— Да ну, и это прекрасное лето!

— Ничего прекрасного. Прекрасное, кхе… На танцы вход по тридцатине стал, и бесплатно хрен пролезешь. Одно дело с городских драть, а то с нас…

— Подпалить бы скотов! — прошипел вдруг Вица; Ленур и Олегыч уставились на него.

Олегыч очнулся первым:

— Бля, ну ты и мудел, вообще! А без клуба чё делать будешь?

— Н-дак, можно подумать, ты там каждый вечер торчишь…

— Под крыльцом! — гогот Ленура.

Вица досадливо вздохнул и снова взялся за бутыль…

— Нет, чуваки, летом все-таки прекрасно жить, — повторил Олегыч свою позицию и сочно потянулся. — Пруд хотя бы… С утряни пришел, окунулся и лежи на песочке. Один бухла подгонит, другой — чего на кишку. Да мне и танцев особо не надо. Всё равно с танцев на пруд все валят, а я уже там с кастриком, с окуньками печеными. И любая клава — моя.

— Да уж, аха, — усмехнулся Вица. — Как его?.. Идиллия.

— А ты чё, Дрюньчик, — обратился Олегыч к Андрею, — так скучно жить-то стал? Как не увижу — на огороде всё, всё чего-то роешься. Купаться даже не ходишь.

Андрей пожал плечами:

— Устаю, времени нет. Родителям же надо помочь.

— Вам повезло, — теперь Вица вздохнул как-то грустно-завистливо, — вода под боком, а у нас из колонки такой ниткой течет — за полчаса ведро… Ни хрена напора не стало.

— Какой там напор, — поддерживает Ленур, — башня рухнет вот-вот. Все кирпичи размякли, от труб одна ржавчина…

* * *

Разговор полз медленно, словно бы через силу, то и дело прерывался, перерастая в бессвязные мыки и хмыки. Парни, знал Андрей, и раньше на слова были бедны, их языки развязывались лишь при девчонках да после какого-нибудь особенно зрелищного фильма в клубе или по телевизору. А в основном же слышались междометия, кряхтение, матерки, сплевывание через щербины в зубах… И сейчас казалось, что им смертельно надоело сидеть здесь, в тесной, полутемной сторожке, пить жиденький спирт и пытаться общаться, но они почему-то всё не могут разойтись. Они будут сидеть долго-долго, по крайней мере — пока не опустеет бутыль.

Чтобы как-то расшевелить их и себя, Андрей спросил:

— Что-то Редю давно не видно. Тоже, что ли, в армии?

— Какое — в армии! — усмехнулся Ленур. — Мне б лучшем в армии на два года больше, чем как Редису.

От родителей Андрей знал, что приключилось с Вовкой Беляковым, но сейчас изобразил удивление:

— А что такое?

— Да что… Загремел он не хило, — ответил Олегыч, наливая в стаканы граммов по тридцать.

— Из-за чего?

— Да из-за тупи своей… Глотайте.

Андрей и Вица выпили. Ленур и Олегыч — сразу за ними. Вица, слегка запьяневший, сделавшийся общительнее, чем обычно, стал рассказывать:

— Тупи я тут не вижу особой. Если так судить, он правильно сделал всё… Ну, короче, это, в конце июня, когда все к бабкам своим съезжаться стали, как раз более-менее зажилось. На Ивана Купалу классно поотжигали…

— Да, — Андрею вспомнилось одно из невеселых последствий этого отжигания, — на колодце кто-то с журавля груз снял, потом вешать обратно замучились.

Олегыч многозначительно и довольно усмехнулся. А Вица, всё распаляясь, продолжал:

— Ну и Редис втюрился в одну приезжую, из Братска вроде она. Я ее вообще раньше как-то не видел.

— В Юльку Мациевскую, — уточнил Ленур. — Нехилая тёточка вызрела!

— Нехилая, а Редис из-за нее, суки, вон…

— Это понятно.

— Ну…

— М-да…

— А к этой Юльке, — оборвал Вица нить скорбных вздохов, — стал Гришка Болотов из Знаменки подкатывать. На танцы сюда на своей «Яве» каждый раз пригонял… Мы даже собирались ее увести, до того достал, урод, но потом же со знаменскими воевать — на фиг надо. Их-то раза в три больше — загасят.

Между их селом, в котором жили раньше в основном татары, и соседней русской Знаменкой, что километрах в пятнадцати и ближе к городу, издавна тлела вражда. Было время, парни пару раз в год сходились где-нибудь на нейтральной территории и устраивали побоища. Обязательно одного-другого увечили. Но потом их село стало хиреть, многие семьи перебрались как раз в Знаменку, и открытая война стихла.

— И Юлька эта, короче, на Редисика ноль внимания, — медленно, с трудом подбирая подходящие слова, вел повествование Вица, — а он прям бесится, серый весь стал. Втюрился, как этот самый… Каждый вечер на танцы, когда башлей нету — на крыльце стоит или в окна заглядывает: где там, блядь, Юличка. С Гришкой по пьяни всё рвался схлестнуться, мы еле держали.

— Я ему сколько раз: «Блин, Редя, забей. Девок вон сколько других. Выбирай и дрюч, никто слова не скажет», — подключился к рассказу Ленур. — Их штук двадцать приехало, и все хотят, и все не хуже Юльки этой. Нет, как чокнутый — только о ней и о ней.

— Чуть не ныл, когда она с Гришкой на «Яве» рассекала. А у него «Урал» как раз сдох окончательно, он целыми днями с ним возился, но чего-то…

— Да чего, — опять перебил Ленур, — мотор переклинило. Тут уж — всё.

— Уху… Но, эт самое, к Гришкиному мотику, когда он у клуба стоял, не подходил даже, даже колеса не порезал. «Я, — говорит, — буду в открытую. Я его задавлю, клянусь». Ну, Гришку.

Олегыч подвинул Андрею и Вице стаканчики.

— Опрокиньте.

— Долго он терпел, — опрокинув и наскоро закусив, вздохнул Вица. — И вот недели две назад случилось. Ты уже тут же был? И не слышал, что ли?

— Да нет, — соврал Андрей. — Я ведь и не ходил никуда.

— У, ясно… И вот Юлька, короче, собираться стала домой, а с Гришкой у нее крепче и крепче. Он каждый вечер тут, даже мотик стал в ограде у Мациевских ставить. Жених, дескать, все дела… И Редис тут сорвался. Ну… Мы тогда вместе сидели, спирта взяли… Я, Редис, Лёнча вот, Димыч, Пескарь…

— Нажрали-ись, — с ностальгической грустью вставил Ленур.

— Нажрались охренеть как, еле стояли. И решили в клуб идти, хоть башлей уже ни копья. Решили силой вломиться, отжечь там по полной.

— Ну дак, там веселье каждый день, а мы как эти…

— Выбирать надо, парни, — пустился в рассуждения Олегыч. — Так мало кому удается — и чтоб бухать, и потом в клуб цивильно… А так — или пить, или…

— На фиг мне трезвому в клубе? Чего там делать? — возмутился Вица. — Я лично трезвым вообще ничё не могу…

Разговор не спеша, но всё дальше отступал от истории с Вовкой-Редей… Устав слушать малопонятные высказывания о танцах, выпивке, деньгах, Андрей прервал их вопросом:

— Так что там случилось-то?

— Ну, что… Дотащились до клуба, глядим, а его нет. Ну, Редиса. Делся куда-то. Думаем, срубанулся, задрых в кустах где-нибудь. Он-то заглатывал дай боже́ в тот раз, как в последний раз будто…

— И получилось, что в последний.

— Ну не навсегда же! Ты чё, Лёнча?!

— Кхм…

— Стали в общем искать, обратно сходили. А датым-то как искать? Сами еле держимся… Вернулись к клубу опять, а там суетня, народ вокруг носится, ор такой!.. Ну, я плохо помню, что там и как в подробностях… Короче, оказалось потом, сбегал Редис до дому, взял топор — и туда. Вломился, и прямо на Гришку. Рубнул его вот так вот… Всё плечо разрубил, ключицу вывернул.

— Чё на себе показываешь? — поморщился Олегыч. — Дурак, что ли…

— Фу-фу-фу, — Вица замахал перед собой, словно отгоняя злых духов. — На фиг, на фиг…

Андрей вздохнул:

— М-да-а…

— Н-но! — кивнул Ленур, и в его тоне послышалась смесь сожаления, что так произошло, и гордости за геройство друга. — Творанул Редя — надолго запомним.

— Ладно, давайте, — Олегыч кивнул на стаканчики.

Выпили молча, слушая завывания в печке. Ленур понюхал сало и отложил. Вица стрельнул у Андрея сигарету «Союз-Аполлон» — «давай-ка вкусненькую покурим» — и продолжил:

— Кто-то за участковым сбегал, за фельдшерицей. Танцев, ясен пень, не было больше. А Редис в суетне опять смылся, мы его так и не видали… Юлька тоже сбежала. Гришка этот один на полу валяется, посреди зала, вокруг кровищи — вообще. Топора не было. Мы посмотрели, на крыльцо вышли…

— Не, погоди, — перебил Ленур, — там его директриса перевязывать пыталась. Теть Валя. Так бы, наверно, в натуре бы вся кровь вытекла.

— Уху, хлестала дай боже́… Короче, приехала скорая из Знаменки через час где-то, ментов бригада. Двое суток Редиса искали, всё вокруг облазили, все лога. По дворам шмонали. Засады везде, как в кино, собака следы нюхает… Нигде, будто утонул, в натуре…

— И ведь понятно, — снова встрял Ленур, — что некуда деться ему. Ни башлей, ни родни нигде, кроме как здесь…

— Сам потом сдался.

— Теперь парится. Через месяц, говорят, где-то суд. Лет пять могут завесить.

— Да ну! — вскричал до того вроде бы придремавший Олегыч. — Больше! Если бы сразу остался, то пять, скорей всего, а так — семь, самое малое. Если этот еще выживет.

— Но, может, смягчение — что любовь там, ревность…

— Хрен знает…

Андрей слегка иронично вздохнул:

— Любовь, оказывается, дело серьезное.

— Ай, да фуфло это, а не любовь! — отмахнулся Вица. — И есть она вообще? Просто в башку втемяшилось, мол, только эта и никакая больше. И всё. Просто дурь голимая.

— Да, блин, не скажи-ы! — Ленур замотал головой. — У меня тоже было, давненько, правда, так я по себе знаю: тут уж башка отключается, вот здесь, — он потер себя по груди, — что-то так… прямо горит.

— Душа? — усмехнулся Олегыч, как-то мудровато-снисходительно усмехнулся.

— Ну… может… Хрен знает…

* * *

После этого долго молчали. Курили. Потом молча же выпили и стали доедать закуску — спирт разжег аппетит, только вот на мозг действовал не особенно. Бутыль почти опустела, а парни были почти трезвые.

— Эх, прости Аллах… — После долгой откровенной борьбы Ленур сдался и бросил в рот ломтик сала, заел большим куском хлеба; на него посмотрели с улыбкой, но промолчали.

— Слушай, Дрюнча, — обратился к Андрею Вица, — вот твоя мать всё о культуре говорила что-то такое, вот про любовь тоже, про прекрасное. Так?

Вица из ребят был самым младшим, лет девятнадцать ему, поэтому успел побывать на уроках, которые, переехав в это село, стала вести мама Андрея. Уроки эстетики для пятых — девятых классов.

— Ну, — осторожно подтвердил Андрей, предчувствуя и настраиваясь на спор. — И что?

— Да, понимаешь… — Вица помялся, почесал кадык, а затем решился и начал, по обыкновению трудно подбирая слова: — Ее вот послушать, так всё в жизни чудесно, люди все правильные такие. Ну, в основе. Понимаешь, да? Этот… как его… Чехов, он вообще, по ее словам, какой-то святой. Людей лечил чуть не даром, был бедным, не воровал, еще и книжки писал хорошие… Или про небо как рассказывала, про созвездия всякие, про галактику. Хе-хе, спецом, помню, зимой собирались вечером, когда небо ясное, и по два часа на морозе искали, где какая Медведица, где Овца… И интересно казалось так, важно…

— Я уже не учился тогда? — спросил Ленур.

— Ну дак! Ты ж меня на три года старше, ты в путяге был уже.

— У-у…

— И к чему ты про это? — поторопил Андрей Вицу.

— А? Ну, я к тому, что ее послушаешь, ну, твою маму, так она эту нашу житуху и не видит, ну вот эту, эту всю, а там где-то витает в созвездиях, в прекрасном во всем. И других заражает. Мне вот лично как-то тяжело становилось, как будто мне внутри скребли чем-то таким. Ну, раздражение, короче, тоска такая… И до сих пор.

— Это и правильно! — оживился Андрей. — Значит, в тебе, Витя, борьба происходит. Может быть, благодаря этому ты силы почувствуешь и взлетишь.

— А-а, кончай. И твоя мать… Не помню уже, как ее зовут, извини…

— Валентина Петровна Грачева.

— Уху, — кивнул Вица. — Вот… Она о прекрасном расскажет и идет картофан тяпать, навоз ворочать. Какие ж созвездия, бляха? Если уж взлетать, так по полной взлетать.

— Давайте-ка лучше еще долбанем, — предложил Олегыч. — Что-то куда-то вы углубились в другую сторону…

— Жизнь, понимаете, это борьба, — выпив, заговорил Андрей довольно раздраженно, то ли за маму обиделся, то ли решил парням что-то серьезное объяснить. — Постоянная борьба, постоянное сопротивление вонючим волнам животных потребностей. Практически все, что нас окружает, тянет нас вниз, в грязь, в яму сортирную. Но, понимаете, человек живет не для этого, не для низа. И единственный способ не свалиться — это сопротивление. Ну, пусть не взлететь, но хотя бы делать попытки держать рожу вверх, не глотать дерьмо. А иначе… Помните, глава района сюда приезжал? И была встреча с учительским коллективом…

— Когда это? — нахмурился Ленур.

— Лет пять уже. И он там сказал учителям: «Здесь, в сельской местности, образование людям только вредит. Детям сказками всякими мозги пудрят, а потом они бегут отсюда, ищут сказки, а от этого только и им хуже, и селу, и всем». Почти как ты сейчас, Вить, говорил… И те, кто возвращаются, всю жизнь, дескать, сломленные, усталые, развращенные, ничего делать здесь не хотят, спиваются… и потом открытым текстом уже: «Зачем трактористу или доярке постулаты Бора, формулы тригонометрии? История Столетней войны?» У мамы потом приступ астмы случился, после этого совещания. И тогда я решил ехать в институт поступать… Нужно к чему-то стремиться, что выше, потому что иначе какое будет отличие людей от свиней там, коров, куриц? У них одно предназначение: рожать себе подобных на пропитание нам, а у человека назначений… — Андрей резанул себя по горлу ребром ладони, — вот сколько.

— Хоть одно чисто человеческое назови, — хитро прищурился Олегыч.

Андрей задумался, и заметно было, как пыл его гаснет, словно воздух вылетает из продырявленного, не туго надутого шарика.

Честно сказать, у него было очень сложное отношение к этому высокому стройному парню, черноволосому, носастому, слегка похожему на цыгана. Олегыч, по рассказам, отучился в школе года четыре, мать его страшно пила, отца когда-то за что-то убили; он, кажется, никогда никуда не уезжал из села, ничего не читал, но как-то природно, первобытно был очень умен. Недаром и прозвище у него было простенькое и уважительное — Олегыч. И этим своим природным, первобытным, хищным умом он был и симпатичен Андрею, и опасен. А от этого любимого Олегычева словца «прекрасно», у Андрея неизменно пробегали по спине крупные ледяные мурашки, будто слышал он нечто жуткое.

— Н-ну…

— Ладно, братва, хорош грузиться! — сказал Вица. — Зря я начал про это… Ясно, надо взлететь стараться, навоз не хавать. Вот мы и, хе-хе, подлетаем, в меру силенок. — Кивнул на бутыль. — А иначе чего? Захлебнешься или из сил выбьешься. Лошадь вон может без остановки пахать, а потом ляжет и всё — и сдохла. Скучно, конечно, поэтому и… Редис вот любовь себе придумал, носился с ней, как этот.

— Доносился, — хмыкнул Олегыч. — Наливай, Вицка!

— Нет, погоди! — снова полез в спор Андрей. — В труде много необходимого. Я тоже это недавно понял. Иногда так увлечешься, до полной темноты делаешь…

— Работать бы я пошел, — перебил Вица. — Чего… Только куда? Здесь у нас глухо совсем с этим. В город надо. Устроиться бы куда на завод… В общаге поселиться, с ребятами, чтоб кто-нибудь на гитаре играл. Как в старых фильмах. — Олегыч опять хмыкнул. — А чё?.. Днем поработал, вечером переоделся в чистое и — танцы, выпивка легкая, хорошие чтоб девчонки…

— Ну и езжай, блядь, на здоровье! — не выдержал, перебил Олегыч. — Я тебе даже на билет до города бабок найду. Давай, Вица, взлетай!

— И куда я там?..

* * *

Закуска кончилась, спирта оставалось еще по глотку. Парни стали соображать, как быть дальше — расходиться спать или попробовать найти выпивки и «чего-нибудь на кишку» для продолжения…

— Ну-к тихо! — хрипнул вдруг Олегыч, наморщил лоб, прислушиваясь.

— Чего?..

И тут же раздались снаружи шаги, громкий сап запыхавшегося человека. «Отец, что ли?» — мелькнула у Андрея догадка, и стало неловко.

Нет, это оказался дядя Олегыча, брат его матери. Он резко распахнул дверь, огонек почти растаявшей свечи испуганно метнулся к завешенному мешковиной окну, чуть не захлебнулся в лужице парафина.

— Олег, гад, тут ты, нет? — сощурившись, дядя с порога разглядывал сидящих вокруг стола.

— Угу, — отозвался Олегыч. — А чего случилось?

— Где дрель?

— А?

— Дрель!..

— Я-то откуда знаю!

Его дядя был трактористом в дорожной мастерской. Невысокий, широкий мужичок лет пятидесяти, неповоротливый, но такой, что, кажется, если схватит за шею, сожмет, то все позвонки разотрет… В селе он был одним из самых хозяйственных, прижимистых, за это его уважали, но и не любили…

Вошел в сторожку, прикрыл дверь. Даже вроде крючок поискал, чтоб закрючить. В правой руке держал молоток.

— Где дрель, гад? — сдерживая бешенство, повторил он. — Тебя у нас видали на задах перед темнотой… Где дрель?

Олегыч медленно поднялся:

— Да не знаю… Не был я нигде… Точно.

— Я ж тебе бошку щас проломлю. Говори, кому продал? — Бешенство дяди сменилось холодной, самой страшной, решимостью. — Каждый день чего-нибудь тащишь…

— Да я…

— Ты это, ты!.. Ты башкой не дрыгай. Ворьё! Зря я тебя вилами тогда не пырнул, пожалел племяша… Где дрель? Кому продал, гаденыш?

— Не брал я дрель вашу! Не видел! — вдруг со злой обидой завизжал Олегыч. — Я на пруду весь день!.. Блин, теперь ту банку бензина всю жизнь помнить, что ли?! Ничего я не брал с тех пор!

— А на что пьешь? — Дядя кивнул на стол и пошевелил пальцами, сжимавшими молоток. — На что пьете? А?

— Да-а… ну как… — Олегыч замялся, даже, кажется, приготовился сдаться и тут же торопливо затараторил: — Да вот Дрюня… Андрей угостил! Перед отъездом посидеть позвал! Вот он, он в городе учится. Уедет скоро… Решили…

Дядя пригляделся к Андрею:

— Это Грачёвых сын?

— Ну да, да! — Олегыч затряс головой, явно почувствовав близость своей победы. — Вот встретились, посидеть решили. Литрушку спирта… Скажи ты, Дрюнь!

Андрей хотел сказать — сам еще не зная, что именно, — но вместо слов послышался хрип. Прокашлялся и тогда уж ответил внятно, твердо:

— Да, на мои деньги. Мы еще утром договорились. У магазина…

— А я у Дарченковых спирт покупал, — добавил Ленур. — На Дрюнин полтинник.

— Ну вот…

— М-м… — как-то вроде расстроенно мыкнул дядя, рука с молотком расслабилась. И все же так просто отступать он не хотел — выпалил на остатках боевого запала: — Все равно я тебя выслежу! Ночами спать не буду, а выслежу. Запомни! Ты ведь таскаешь, ты-ы!..

Олегыч с ухмылкой пожал плечами: выслеживай, дескать. Дядя развернул свое крупное тело, вытолкнулся на воздух. Огонек свечи опять заметался бешено… Постояв секунду-другую за порогом, дядя с силой захлопнул расхлябанную, разбитую дверь. Куда-то потопал.

— Ф-фу, — выдохнул Вица, — пронесло. — Взялся за бутыль, взболтнул: — Ну, давайте на посошок.

— Давайте, — Олегыч шлепнулся обратно на ящик.

В стаканчик потекла тоненькая прозрачная струйка. Андрей слегка дрожавшими пальцами потянул сигарету из пачки.

— Прекрасно встретились, — проворчал.

Олегыч подмигнул:

— Да ладно, бывает.

2001