Изобилие (сборник)

Роман Сенчин, 2010

Новая книга рассказов Романа Сенчина «Изобилие» – о проблеме выбора, точнее, о том, что выбора нет, а есть иллюзия, для преодоления которой необходимо либо превратиться в хищное животное, либо окончательно впасть в обывательскую спячку. Эта книга наверняка станет для кого-то не просто частью эстетики, а руководством к действию, потому что зверь, оставивший отпечатки лап на ее страницах, как минимум не наивен: он знает, что всё есть так, как есть.

Кайф

За все, как говорится, надо платить. Я вот напился у Андрюхи и пошел. Несколько раз падал. Около магазина «Кедр» меня взяли.

— Стой-ка! — принял в объятия пэпээсник с дубинкой.

Потом, помню, куда-то я побежал, а они за мной. Возле сберкассы упал. Помню, меня обыскивали. Нашли темно-зеленый камушек в кармане.

— План! — обрадовался кто-то.

— Не, камень, какой-то.

Сунули его обратно.

Потом, помню, стал я буянить. Вырывался. Но ничего, вроде не били.

Потом, помню, в уазике ихнем сидел. Окошечко в двери с решеткой. Город за решеткой, люди спокойно ходят. А я сижу, смотрю. Пьяный.

Потом ввели в помещение. Вот так вот направо — клетка большая, в ней битком людей. Налево — лестница вниз, а прямо так — стол; за столом милиционер с большим значком на груди и женщина в белом халате. Кого-то допрашивают.

Подхожу к столу.

— Зачем меня задержали?

Меня подхватывает какой-то милиционер, перетаскивает на диван.

— Посиди тут пока.

Сижу, потом, помню, встал.

— Не имеете права задерживать! Я поэт. Я пишу поэмы!

Меня толкнули на диван:

— Сиди давай.

Сижу. Пить захотелось.

— Дайте воды!

Подводят к столу.

— Фамилия, имя, отчество?

— Сенчин Роман Валерьевич. Поэт.

Женщина тоскливо:

— Зачем так напился?

— Надо.

Снова, помню, оказался на диване. Сижу. Кого-то другого допрашивают. Пить хочется.

— Дайте воды!

Не дают.

Встаю, застегиваю пальто и пытаюсь уйти.

Бухают на диван.

— Сиди спокойно.

— Убейте меня.

— Зачем?

— Вы ведь любите убивать.

— Сиди спокойно.

Сижу, сижу. Пить очень хочется. Все кружится. Весело.

Начинаю петь:

Мама хочет, чтоб я был!

Папа хочет, чтоб я знал!

Я прожил почти сто лет!

Я сто лет на все срал!

Из клетки бурно одобряют.

Вскакиваю и ору:

Не хочу, чтобы я был!

Не хочу, чтобы я знал!

Не хочу-у!..

Меня волокут вниз. Визжу, пытаюсь вырваться. Нет.

Какая-то, помню, маленькая комнатка.

Милиционер:

— Раздевайся давай.

— Что?

— Раздевайся, говорю.

— Аха! — Сую ему под нос фигу.

Удар коленом ниже живота. Приседаю и успокаиваюсь.

И сразу, помню, голый, с одеялом в руке. Ногам холодно, липко. По коридору. Слева и справа отсеки. Вся лицевая сторона и дверь из сетки. Видел такое в фильмах. Везде люди. Много. Облепили сетку, что-то орут, смеются.

Вот уже в одном из отсеков. Полно людей. Деревянный настил, чтоб лежать.

Мне сразу ничего не говорят. Все страшные, в одеялах. Одеяла такие грязные, что страшно.

Провал.

Помню, тихо, тусклый дежурный свет. Сижу на краю настила. Рядом мужик с рыжей бородой.

–…А меня жена сдала. Сама, гада. Ну, пришел домой веселый… Утром прибежит выкупать.

А пить хочется.

— Здесь вода есть? — оглядываюсь.

Рыжий смеется. В углу грязный сухой писсуар.

Встаю. Колочу в сетку, ору:

— Дайте воды! Во-ды! Во-ды!

Ору, помню, долго. В соседней камере зашумели. И в нашей.

— Во-ды! Во-ды! — это я ору.

И другие что-то выкрикивают, сетку трясут.

Подходит, который меня раздевал.

П-ш-ш-ш. Падаю. Прямо в глаза!

— У-у-у-у-а-а!!

Повалялся, проморгался. Вскакиваю. Они все смотрят на меня спокойно.

— Что же вы?! Надо восстать!

Никто не хочет. Опять тихо. Сижу. Рыжий что-то мне объясняет. Потом падает и засыпает. Сижу.

Тихо, тоскливо. Все спят, многие безобразно храпят. Постепенно трезвею, но думать не могу. Просто жду.

— Дежурный, а-а! — вульгарный женский голосок слева.

Оказывается, и женщины есть.

— Дежурный, а-а!

Кто-то смеется, я улыбаюсь.

— Эй, дежурный! — уже другой, грубый и живой. Тоже женский.

— Что, девчата, хотите? — кто-то спросил.

— Хотим! — ответил грубый голос.

— Эх, да не сидел бы я в темнице!..

Смеется кто-то.

— Дежурный, а-а!

Смех.

— Да дежурный, твою мать!! — истошный крик грэбой. — Скорее сюда!

— Дежурный, а-а!!

Появляется дежурный, который мне прыснул. Проходит. Какие-то разговоры там, ахи.

Дежурный быстро уходит обратно.

— А-а-а!!! — уже не тоненько и вульгарно, а душераздирающе.

Бодрствующие мужчины озабочены:

— Что там? Кого зарезали?

Ничего не понятно. Кутаюсь в одеяло.

— А-а-а!!!

Потом женщина-врач с железным портфельчиком. Дежурный. Та женщина из-за стола.

Вновь разговоры.

Потом отчетливо:

— Одевайся, пошли.

— Не могу я! А-а…

— Что я тебя на руках, сучку, понесу?

Женские голоса.

Потом обратно женщина-врач и женщина из-за стола. Через несколько минут — какая-то вся маленькая, в клетчатом пальтишке. Идет медленно, хватается за решетку. Сзади дежурный.

Потом тихо опять, спокойно.

— А что с ней? — трезвый вроде мужской голос.

— Выкинула, — голос грэбой. — С пятого месяца.

— У-у.

Смотрю на сокамерников. Спят лежат. А мне места нет. Упасть, зарыться в эту массу тел и одеял боюсь. А сейчас уснуть бы… потом проснуться.

Идет мимо дежурный.

— Гражданин дежурный! — я ему. — Дайте водички, все подпишу.

Он даже остановился, посмотрел. Усмехнулся, пошел дальше.

А время идет. Медленно так идет. Еще, наверное, вечер. Приводят новых. Этих даже не раздевают. Суют по камерам. В нашу не суют — некуда.

Справа, где лестница, возникают звуки борьбы. Сипят, возятся. Потом тихо.

Потом:

— А-а-а! — и поток нецензурных ругательств. Это мужской голос.

Потом:

— А-а! Суки драные, волки́ позорные!..

Вроде заткнули рот. Мычание.

Парень в камере напротив, которого недавно привели, выворачивает глаза в сторону лестницы. Жадно смотрит.

— Что там? — спрашиваю.

— На стул Леху посадили, с-суки!

Этот, напротив, в белом грязном свитере, порванных джинсах. Долго сидит у решетки, потом ложится на настил и затихает.

Проводят кого-то, все лицо в крови. Еще кого-то.

Потом дежурный кричит:

— Мишаков!

— Здесь, здесь!

Забирают наверх Мишакова.

Потом опять тихо. Начинаю дремать.

Появилась уборщица. Протирает пол.

Прошу:

— Тетенька, дайте водички, а!

Водит шваброй туда-сюда. Не реагирует.

— Дайте, а? Глоток.

— Не положено.

Медленно проплывает мимо.

Больше не дремлется.

Время идет. Когда же утро? Башка раскалывается. Язык одеревенел, во рту все горит. Сижу, качаюсь, как индус, кутаюсь в одеяло.

Долго, очень долго ничего не случается. Люди отдыхают. Храпят, сопят, свистят, мычат.

Встаю. Стараюсь посмотреть, что там делается слева, справа.

Ничего интересного. Ничего не видно.

Рассматриваю стены камеры. Надписи всякие: «Здесь был Василий У.», «Балтон. 2.2.92.», «Трезвяк это рай».

Ногтем старательно выцарапываю: «Сен. 14.03.94. Понравилось».

Еще примерно часа через два начинается некоторое оживление. Выкрикивают фамилии, людей уводят.

— Выпускать начали, — бормочет рыжий мужик, мой сосед. Он сидит, трет лицо, шею, грудь.

Все очень быстро просыпаются. Встают, садятся, шумят.

— Ельшов!

— Здесь я!

Из нашей камеры уводят Ельшова.

Многие возвращаются. Они одеты. Их помещают куда-то дальше, влево.

Опять уборщица с ведром и шваброй. Мечется по коридору.

Рыжего тоже забирают.

Наша камера постепенно пустеет. Нервничаю.

— Сенчин!

— Я!

Наконец-то!.. Выводят. Ведут по коридору.

Вот закуток какой-то. Кресло с ремнями для рук, ног, шеи. Сейчас оно пустое. О! Раковина!

— Можно попить?

Дежурный разрешает. Делаю пару глотков. Вода холодная, пресная. Больше не хочу.

Заводят в комнату. По стенам — большие ячейки. В некоторые засунуты комки одежды.

Дежурный смотрит в список, достает мою.

— Одевайся давай.

Одеваюсь.

— Все на месте?

— Вроде.

Вот одет, обут. Карманы пусты. Платочек только носовой.

— Одеяло сверни.

Сворачиваю серое, в пятнах одеяло, кладу на стопку таких же.

Возвращаемся в застенки.

Запирают в камеру. Тут все одетые. Сидят, молчат, ждут.

Тоже сажусь. Прислушиваюсь к выкрикам фамилий.

–…А если денег нет? — робко интересуется юноша из угла. — Тогда как?

— Домой повезут, — отвечает кто-то, — чтоб выкупали.

— Домой?!

Юноша в отчаянии.

К камере подходят два милиционера в куртках и дежурный. Открывают дверь.

— Скорбинский, выходи!

— Куда?

— Узнаешь.

— На пятнаху?

— Выходи давай.

Но Скорбинский не хочет. Его ловят, вытаскивают силой. Он орет, мечется в руках.

Дверь замыкают. Крики Скорбинского все дальше и дальше.

— Пятнадцать суток — это вилы, — хрипло объясняет парень с огромной шапкой на голове. — Три раза тянул.

— А за что дают? — вновь подает голос юноша.

— А за все. По пьяни натворишь делов, и влепят. Даже и сам не помнишь…

— Рикшанов!

— Тут он.

Из отсека напротив забирают Рикшанова.

Снова молчание. Ожидание.

— А можно вещами выкупиться? — допытывается юноша.

— Можно. Смотря, кто там сидит да какие вещи. Мо-ожно!..

Опять появился дежурный. В руках бумажка.

— Липин, Егоров, Сусоев, Дьяченко, Усольцев, Никитин, Рогожин.

Из камеры увели троих.

Оставшиеся молчат. Совсем устал. Лег на деревянный этот настил. И уснул.

Проснулся, наверное, быстро. Дежурный выкрикивал следующую партию:

— Якунин, Перляков, Вениченко, Жлобин, Сенчин, Абакумов, Местер.

Собрали, повели.

Теперь наверх!

В той комнате, где диван, клетка. За столом всё те же.

— Сядьте.

Садимся кто на диван, кто на корточки.

— Жлобин.

Долго разбираются со Жлобиным. Он стоит у стола. Какой-то у них там разговор.

Что-то дурно, тошнит, дрожь, пот по спине холодный. У них разговор бесконечный… Устал.

Перляков, Местер, потом я.

— Ну что, Сенчин? — спрашивает милиционер со значком.

— Что — что? — отвечаю.

— Что с тобой делать будем?

Мнусь, мне тяжело.

— Не знаю. А что?

Милиционер смотрит в бумажки.

— Ну что? На пятнадцать суток думаем тебя оформлять.

Чуть не падаю.

— За что?

— Как — за что? Оказывал сопротивление при задержании. Здесь буянил, кричал…

— Простите, — голос дрожит от страха, — не помню.

— Ну, это не важно.

Психологическая пауза.

— Ладно! — в конце концов вскрикивает этот, со значком. — Так как ты у нас вроде впервые… Впервые?

Спешу:

— Конечно, впервые!

— Вот, — он лезет в сейф, что стоит справа от него, — забирай свои вещи…

Паспорт, фотка любимой, пилка для ногтей, камушек, медиатор, несколько денежных бумажек, мелочь и какие-то несусветные наручные часы.

— Это не мое, — говорю я и их отодвигаю.

— Да нет, — милиционер смотрит в список, — твои.

— Не мои.

— Ну, у тебя же были часы?

— Угу. Черненькие такие, без браслета. «Монтана».

Долго ищет их в сейфе. Находит.

Когда двое часов рядышком лежат на столе, жалею, что не взял большие, классные.

— Все вещи?

— Все, — рассовывая их по карманам, отвечаю я. — Только денег мало.

Идет разборка с деньгами. Оказывается, при доставке сюда у меня имелось при себе тридцать тысяч четыреста пятьдесят рублей. За обслуживание — двадцать одна тысяча двести рублей. Осталось, следовательно, девять тысяч двести пятьдесят рублей.

Покорно вздыхаю, хотя знаю, что перед пьянкой в кармане моих брюк лежала пачечка из восьми десятитысячных купюр. Даже если туда-сюда… Хрен с ним, лишь бы выйти скорее.

Расписываюсь сначала в каком-то журнале, затем в квитанциях.

— Ну, все. Свободен.

Неужели закончилось?

Улыбаюсь:

— Спасибо за заботу. Столько людей!.. А можно, я про вас поэму сочиню?

Усталая женщина говорит:

— О нас, Рома, лучше в прозе.

— Хорошо, попробую в прозе.

И вот я на улице. Весна кругом!

Только здесь ощущаю, как же мерзко пахнет там, в здании за спиной.

Утро. Солнышко. Люди ходят, ничего не зная.

И я пошел.

Иду, дышу. Глаза слезятся. Лужи. Я иду по лужам. Тепло.

— Э-эх!

Кайф.

1994 г.