Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII – начала XX века

Роман Почекаев, 2021

В книге впервые в отечественной науке исследуются отчеты, записки, дневники и мемуары российских и западных путешественников, побывавших в Монголии в XVII – начале XX вв., как источники сведений о традиционной государственности и праве монголов. Среди авторов записок – дипломаты и разведчики, ученые и торговцы, миссионеры и даже «экстремальные туристы», что дало возможность сформировать представление о самых различных сторонах государственно-властных и правовых отношений в Монголии. Различные цели поездок обусловили визиты иностранных современников в разные регионы Монголии на разных этапах их развития. Анализ этих источников позволяет сформировать «правовую карту» Монголии в период независимых ханств и пребывания под властью маньчжурской династии Цин, включая особенности правового статуса различных регионов – Северной Монголии (Халхи), Южной (Внутренней) Монголии и существовавшего до середины XVIII в. самостоятельного Джунгарского ханства. В рамках исследования проанализировано около 200 текстов, составленных путешественниками, также были изучены дополнительные материалы по истории иностранных путешествий в Монголии и о личностях самих путешественников, что позволило сформировать объективное отношение к запискам и критически проанализировать их. Книга предназначена для правоведов – специалистов в области истории государства и права, сравнительного правоведения, юридической и политической антропологии, историков, монголоведов, источниковедов, политологов, этнографов, а также может служить дополнительным материалом для студентов, обучающихся данным специальностям. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Глава II

Путешественники о государстве и праве монгольских ханств XVII в.

Как уже отмечалось, именно в XVII в. началось установление и развитие связей Московского царства с монгольскими народами и государствами. Первые контакты в самом начале столетия имели место между русскими дипломатами и калмыками — частью ойратского народа, переселившейся в российские владения. Однако уже в середине 1610-х годов начинается обмен посольствами с правителями Северной Монголии (Халхи). Московские дипломаты в своих «статейных списках» (отчетах) и «сказках» (устных рассказах) по итогам поездок к монголам освещали различные стороны их жизни и деятельности.

До сих пор эти сведения использовались преимущественно как источник по политической истории Монголии и русско-монгольских отношений^[64]. Предпринимались также попытки привлекать их как материалы по истории монгольского быта, экономики, этнографии^[65] и, конечно же, исторической географии (истории географических открытий и проч.)^[66]. В данной главе предпринимаются попытки извлечь из записок русских дипломатов XVII в. сведения о государственности и праве Северо-Восточной Монголии (Халхи).

Безусловно, право монголов рассматриваемого периода достаточно хорошо известно исследователям, ведь именно в конце XVI — первой половине XVII в. появляется целый ряд кодификаций, содержащих нормы, регулировавшие самые разные сферы правоотношений в монгольском обществе: «Уложение Алтан-хана» (ок. 1577 г.), «Восемнадцать степных законов» (рубеж XVI–XVII вв.), «Их Цааз» (1640 г.), «Свод законов съезда Кукунора» (1685 г.). Вряд ли можно ожидать от записок русских дипломатов существенного дополнения к содержанию этих правовых памятников — тем более что перед ними ставились вполне конкретные задачи, реализацию которых они старались максимально подробно отразить в своих отчетах: приведение монгольских правителей к шерти, т. е. признанию ими сюзеренитета московских монархов; обеспечение безопасности восточных границ Московского царства; возвращение перебежчиков из числа кочевых подданных Москвы и т. п. Поэтому какие-либо дополнительные (помимо содержания переговоров) сведения в их записках — скорее исключение.

Тем не менее даже немногочисленные упоминания о правовых реалиях монголов, которые присутствуют в отчетах дипломатов XVII в., представляют значительный интерес и ценность для исследователей. Во-первых, они отражают не столько содержание официальных правовых актов, сколько действующие правоотношения, т. е. действие правовых сводов на практике. И во-вторых, в них присутствует информация о таких аспектах обычного монгольского права, которые не были зафиксированы в упомянутых правовых кодификациях.

В рамках данной главы анализируются статейные списки, расспросные речи и «доезды» российских дипломатов, побывавших в различных монгольских государства и улусах с 1616 по 1695 гг. Большинство этих исторических памятников уже многократно изучалось исследователями — в особенности после публикации четырех томов документов по истории русско-монгольских отношений в 1959–2000 гг. В большинстве своем это отчеты о дипломатических миссиях, совершенных представителями сибирской администрации. Кроме того, были привлечены и отчеты о некоторых русских дипломатических миссиях в Китай — ведь их участники также значительную часть пути проделывали по территории Монголии, вступали в контакты с монгольскими правителями. Дополняют их и весьма немногочисленные свидетельства западных путешественников второй половины XVII в., побывших в Монголии. Таким образом, в нашем распоряжении имеется достаточно большой корпус документов, содержащих сведения о разных сторонах монгольской правовой жизни XVII в.

Власть и управление в Монголии XVII в. Представляется целесообразным начать анализ со сведений о правовом статусе монгольских правителей, особенностях их взаимоотношений с собственными подданными и соседними государями — ведь это во многом влияло на само состояние правоотношений во владениях тех или иных монгольских правителей^[67]. Сообщения дипломатов дают возможность вполне четко проследить эволюцию правового положения монгольских владетелей — сначала как независимых правителей в своих владениях, затем как вассалов империи Цин (сначала номинальных, а затем и фактических).

С самого начала развития русско-монгольских отношений правители Северной Монголии, как следует из записок русских дипломатов, всячески старались подчеркнуть свою независимость, заявляя, что никому не подчиняются и не платят дани^[68]. Особенно ярко эту позицию выражали те монгольские ханы и тайджи, которым предлагалось «шертовать» московскому царю, поскольку видели в этом признание некоего «холопства» по отношению к русскому монарху, которому готовы были «служить» и, соответственно, получать за это от него «жалованье», т. е. дары, но никак не считаться его данниками^[69].

Между тем монгольские правители фактически либо выдавали желаемое за действительное, либо лукавили в переговорах с русскими дипломатами: уже вскоре после вхождения южномонгольского Чахарского ханства в состав Цин, в 1630-е годы, халхасские правители начали посылать дань цинским властям и вести переговоры о вассалитете, а с 1655 г. даже стали отправлять своих заложников-аманатов в Пекин, что уже прямо свидетельствовало об их подчинении Китаю^[70]. В последней трети XVII в. вассалитет северомонгольских правителей от империи Цин стал уже свершившимся и очевидным фактом: сын боярский И.М. Милованов, проезжавший в Китай через северомонгольские земли в 1670 г., сообщает, что уже в это время «мугальской царь Чечен-кан [т. е. Сэчен-хан Бабо (1652–1685). — Р. П.] дань дает богдойскому ж царю»^[71].

А в 1680–1690-е годы вассалитет северомонгольских князей от маньчжурского императора приобретает и официальный характер, что, в частности, нашло отражение в создании в империи Цин специальных властных структур для контроля над Северной Монголией. Николай Спафарий, а затем Эбергард Идес и Адам Бранд, участники московской дипломатической миссии в Китай в 1692–1694 гг., упоминают о «монгольском приказе» в Пекине^[72] — по-видимому, предтече будущей «Палаты внешних сношений» (Лифаньюань), который появился как раз для организации управления монгольскими землями в новых условиях.

При этом следует отметить, что, получая дань со своих монгольских вассалов и задействуя их в военных кампаниях, сами китайцы им никак не помогали, если те подвергались внешним нападениям. Так, по сообщению португальского миссионера Томаса Перейры, участника цинской миссии в период подписания Нерчинского договора 1689 г., когда джунгары напали на монголов и разгромили их, китайцы не пришли им на помощь. А его спутник и коллега француз Франсуа Жербийон замечает, что единственная их помощь заключалась в том, что одному из монгольских князей, пострадавших от набегов джунгар, было позволено перекочевать в китайские владения и остаться там^[73].

В некоторых случаях информацию русских дипломатов следует воспринимать критически, с поправкой на то, что в XVII в. отношения Московского царства с Монголией и Китаем еще лишь начали устанавливаться и развиваться, и многие особенности политического, правового и даже этнического характера для дипломатов были не вполне ясны. Так, в сообщении вышеупомянутого Э. Идеса, члена русской посольской миссии в Китай в 1693–1695 гг., встречается упоминание о посещении посольством города Тунчжоу, губернатор которого «принадлежал, как мне сказал сановник, к высшей аристократии и был монгол, или восточный татарин, по рождению и оказался очень воспитанным и красивым человеком»^[74]. Казалось бы, это позволяет сделать вывод о начале процесса интеграции монгольской знати в правящую элиту империи Цин (что действительно имело место впоследствии), однако ниже дипломат пишет, что сам китайский император (богдыхан) — «монгол, или восточный татарин»^[75], относя, таким образом, маньчжуров к монгольским народам. Следовательно, и в вышеприведенном сообщении о губернаторе Тунчжоу речь идет, несомненно, о маньчжурском администраторе. Тем более что и другие авторы XVII в. ничего не сообщают о том, что представители монгольской правящей элиты занимали административные должности в империи Цин.

Что же касается власти монгольских правителей в собственных владениях (в управление которыми маньчжурские сюзерены довольно долго не вмешивались), то русские дипломаты приводят свидетельства того, что она нередко была весьма ограниченной. Например, Василий Старков в статейном списке по итогам посольства 1638–1639 гг. к хотогойтскому Алтын-хану Омбо-Эрдэни (1627–1657) сообщает, что после отъезда из ханской ставки на посольство напали монголы и ограбили его. Когда же посол спросил сопровождающего их ханского сановника, как хан позволил такое, тот отвечал, что это были люди не хана, а его зятя Тайчин-«табуна», за которых Алтын-хан ответственности не несет^[76]. Впрочем, зависимость ханов от знати русские послы порой умудрялись использовать и в собственных интересах. Так, сын боярский Яков Остафьевич Тухачевский, глава посольства к Алтын-хану в 1635 г., убедившись, что хан не намерен «шертовать» московскому царю, объявил его приближенным «табунам», (т. е. табунангам, ханским и княжеским зятьям), что правитель хочет заставить именно их принести присягу Москве и, соответственно, исполнять обязанности, платить дань и проч. В результате монгольские аристократы убедили хана дать шерть русскому послу^[77].

Правовое положение буддийского духовенства. Большое значение в политической жизни монгольских ханств стали приобретать высокопоставленные представители буддийского духовенства, несмотря на то что буддизм в качестве официальной государственной религии был принят в монгольских ханствах сравнительно недавно. Так, Иван Петлин, совершивший дипломатическую поездку в Китай через Монголию в 1618–1619 гг., сообщал, что «кутуфта [Джебзун-дамба-хутукта, Ундур-гэгэн, Богдо-гэгэн I (1639–1724)] — Р. П.] — то по нашему патриарх»^[78]. Н. Спафарий также пишет, что «кутухту ламу» «слушают вельми мунгальские все тайши»^[79]. В статейном списке посольства боярина Федора Алексеевича Головина в Китай в 1689 г. упоминается, что Богдо-гэгэна почитали не только халхасские монголы, но и южномонгольские князья, официально признававшие власть империи Цин^[80].

Московские дипломаты неоднократно упоминают про участие буддийских лам в политической жизни монгольских ханств, в том числе и при проведении дипломатических переговоров. Некоторые из послов ограничиваются краткими упоминаниями о том, что среди ханских приближенных на приеме присутствовали также и ламы («лабы»)^[81].

Отдельные же священнослужители обладали реальным политическим авторитетом и могли существенно влиять на политику ханов, в том числе и на международном уровне. В качестве такового в посольской документации неоднократно упоминается Даин-Мерген-ланза — влиятельный священнослужитель, в свое время являвшийся духовным наставником Алтын-хана Шолоя-Убаши (нач. XVII в. — 1627 г.), который его «во всем слушал», а затем — и его наследника Омбо-Эрдэни, у которого, как говорили его приближенные русским послам, «с лабою [ламой. — Р. П.] все нераздельно»^[82]. Как сообщал вышеупомянутый Я.О. Тухачевский, Даин-Мерген-ланза позволял себе даже публично выговаривать хану за его нежелание «шертовать» русскому царю, на что тот покорно отвечал, что ждал лишь его прибытия, чтобы совершить церемонию принесения шерти^[83]. К этому священнослужителю московские власти даже отправляли отдельные посольства с официальными посланиями и дарами — например, в 1636–1637 гг. у него побывал сын боярский Бажен Константинович Карташев, а в 1638–1639 гг. — сын боярский Степан Иудич Неверов^[84]. В 1686 г. боярский сын Спиридон Ходоногов был отправлен к Ундур-гэгэну^[85]. Тушету-хан Чахундоржи (1655–1698), принимая в 1677–1678 гг. посольство сына боярского Ф. Михалевского и подьячего Г. Шешукова, сам направил послов в ставку хутукты, т. е. Ундур-гэгэна^[86]. Помимо самого Богдо-гэгэна официальные контакты с московскими дипломатами осуществлял «шанзаб», т. е. шанцзотба, официальный «управляющий делами» главы монгольской церкви^[87]. Наиболее влиятельные священнослужители также направляли собственных послов к московским властям, т. е. имели право осуществлять самостоятельные внешнеполитические контакты^[88].

Однако стоит отметить, что русские дипломаты, столь много внимания уделившие статусу монгольских церковных иерархов, являлись современниками весьма влиятельных глав русской православной церкви — таких патриархов, как Филарет (1619–1633) и Никон (1652–1667), титуловавшихся не только патриархами, но и «великими государями». Есть основания полагать, что московские послы могли в известной степени проводить параллели между высшим духовенством Московского царства и современных ему монгольских государств, рассматривая деятельность буддийских церковных иерархов в тех же категориях, в каких действовали представители русского высшего православного духовенства. По-видимому, неслучайно вышеупомянутое отождествление И. Петлиным «кутуфты» с патриархом.

Также нельзя не упомянуть, что лишь после долгих лет дипломатических взаимоотношений московские посланцы осознали религиозную принадлежность монголов. Так, В.А. Тюменец в 1616 г. и Я.О. Тухачевский в 1635 г. стремились убедить Алтын-ханов «шертовать» «по своей мусульманской вере» «на куране» [Коране. — Р. П.]^[89], как и ряд последующих дипломатов. И лишь уже в 1670-е годы московские послы уже определенно сообщают о поклонении монголов «богом своим бурханом»^[90].

Налоги, сборы и повинности. С вопросами государственного управления тесно связана еще одна сфера правоотношений — налоговая система монголов. Впрочем, сразу следует подчеркнуть, что московские дипломаты освещают ее весьма скудно. В посольской отчетной документации чаще всего речь идет о дани, которую московские власти хотели бы (хотя бы чисто формально) получать с монгольских вассалов. Соответственно, эти сведения могут помочь сформировать представления, в какой форме могли собираться налоги и в самой Монголии. Так, вышеупомянутый посол к Алтын-хану В. Старков упоминает, что Даин-нойон направил в Москву дань в виде 50 соболей «в козицах», восьми бобровых шкур, двух шкур «барса да ирбиса», двух шкур росомахи^[91]. Также есть упоминания, что в качестве дани направлялось серебро, которое специально закупалось для этой цели в Китае^[92].

Есть сведения и о некоторых повинностях, которые несли монголы. Так, в статейном списке Ф.А. Головина упоминается, что монгольские вассалы китайских императоров должны были поставлять воинов для боевых действий империи Цин (в том числе и для нападений на русские пограничные крепости), к чему они, впрочем, были «зело склонны»^[93]. Дипломаты, побывавшие у северных монгольских князей, сообщают, что ханы отряжали сопровождающих для них, что тоже можно рассматривать как своеобразную повинность^[94].

Обращает на себя внимание отсутствие упоминаний московскими дипломатами почтовых станций, которые имели широкое распространение в Монголии в имперский период (XIII–XIV вв.), а также, как мы увидим ниже, и в период пребывания страны под маньчжурским владычеством, особенно в XIX — начале XX в. Судя по всему, к XVII в. в связи с феодальной раздробленностью почтовая система в Монголии исчезла, и правители не видели необходимости в ее восстановлении и поддержании.

Как следствие, не было никакой регламентации обеспечения проезжающих официальных лиц транспортом, продовольствием и проч., о чем постоянно упоминают в своих отчетах московские дипломаты — а ведь такое обеспечение еще со времен Монгольской империи было чрезвычайным сбором, взимавшимся с населения той местности, по которой проезжали послы. При этом степень обеспечения их лошадьми и кормами зависела либо от доброй воли принимавших их монгольских правителей, либо же от содержания привозимых ими посланий российских властей. Так, одни дипломаты выражают полное довольство получаемыми кормами во время поездки к монгольским правителям и пребывания в их ставках^[95]. Другие же говорят, что их весьма скудно снабжали «кормом»^[96]. В отдельных случаях причины недостаточного снабжения дипломатов продовольствием и транспортом оговариваются специально. Например, когда Алтын-хан Омбо-Эрдэни убедился, что посол В. Старков и его спутники не намерены отходить от жестких инструкций, данных им московскими властями, он существенно урезал количество продовольствия, предоставлявшегося им^[97].

Послы же, проезжавшие через Монголию в Китай, как правило, жалуются на практически полное отсутствие продовольственного и транспортного обеспечения. И. Петлин после своей поездки в Монголию и Китай даже направил специальную челобитную царю Михаилу Федоровичу, прося «пожалования» за то, что во время путешествия он и его спутники «и голод, и нужу терпели, и всякой скором ели»^[98]. Ф. Байков тоже жалуется, что монгольские провожатые не только не предоставляли им лошадей, верблюдов и корма, но и даже запрещали послам покупать их в попутных монгольских стойбищах^[99]. Н. Спафарий пишет о необходимости покупать лошадей и верблюдов у местных тайшей, что приходилось делать довольно часто, поскольку монголы нередко воровали у них скот по пути следования^[100]. Спутники Ф.А. Головина, направленные к Тушету-хану, сообщали, что он им провожатых дал, «а в подводах де и в кормах отказали»^[101]. По всей видимости, монгольские правители не считали себя обязанными как-то обеспечивать иностранных дипломатов, которые всего лишь «транзитом» следовали через Монголию в другое государство.

В контексте особенностей налоговой системы следует сказать несколько слов и о государственном регулировании торговых отношений в Северо-Восточной Монголии. На основе сообщений русских дипломатов можно сделать вывод, что торговля в монгольских ханствах в этот период развивалась довольно стихийно и фактически никак не регулировалась. В посольской документации есть краткие упоминания о том, что китайские власти не пускали монголов для торговли дальше своих пограничных городов, сами брали от них скот и меха, в обмен предоставляя серебро, а также ткани — камку, кумач, бязь, атлас^[102]. Неразвитость торговли в Монголии в XVII в. подчеркивается также отсутствием каких-либо упоминаний московскими дипломатами (в том числе и ездившими в Монголию и Китай с торговыми целями) о системе торговых сборов или чиновниках, контролирующих сделки.

Семейно-правовые и наследственные отношения. Статус монгольских женщин. Находясь под строгим надзором монгольских чиновников, московские дипломаты практически не имели возможности ознакомиться с повседневной жизнью монголов и, соответственно, особенностями их семейных отношений. Тем не менее в их записках встречаются небезынтересные сведения, в частности, о статусе монгольских женщин.

В первую очередь речь идет о распространенной среди тюрко-монгольских кочевников традиции участия представительниц знати в политической жизни и наличии у них собственных улусов. При этом не только жены, но и матери ханов участвовали в дипломатических отношениях. Так, Алтын хан Омбо-Эрдэни в 1635 г. принимал посольство Я.О. Тухачевского в улусе своей матери, у которой они и оставались в ожидании его ответа^[103]. Когда Б.К. Карташев посетил с дипломатической миссией вышеупомянутого Даин-Мерген-ланзу, к нему прибыли чиновники матери Алтын-хана «Чечен-катуны» (Сэчен-хатун) для ведения переговоров, так же активно она взаимодействовала и с посольством С.И. Неверова^[104].

Представительницы правящего рода не только владели собственными улусами, но и время от времени, как и в период Монгольской империи, принимали на себя бразды правления тем или иным владением — вплоть до ханского аймака. Так, толмач Панфил Семенов, отправленный в качестве посла к Сэчен-хану Шолою (1630–1649), прибыл в его владения, когда хан уже скончался, и все переговоры с русским дипломатом вела его вдова «Тайка» (Ахай-хатун) вместе со своим зятем Турукай-«табуном»^[105]. Сын боярский Игнатий Михайлович Милованов по итогам поездки в урочище Керулен в 1690 г. сообщал, что ранее здесь «кочевала мунгальская баба Далай-катуня, а после де ее кочевал в тех урочищах ее сын Ахай Дайчин»^[106], т. е. даже при наличии наследника мужского пола его мать являлась полноправной правительницей.

В записках дипломатов встречаются сообщения и о семейно-правовых особенностях, а именно брачных отношениях, которые (как и в более поздние времена) отличались высокой степенью свободы отношений супругов. В статейном списке Ф.А. Головина упоминается, что из Селенгинска бежала «мунгальская баба», «не захотя жить с ним [мужем. — Р. П.]» из-за дурного обращения, и русские власти потребовали у монгольских правителей ее выдачи как русско-подданной, при этом не упоминается, планировалось ли вернуть ее мужу^[107].

Вместе с тем женщины низкого происхождения у монголов, как и прежде, нередко являлись имуществом, которое можно было продать или даже подарить. Я. Тухачевский совершенно спокойно упоминает, что в качестве ответного дара от Алтын-хана на московское «пожалование» он и один из его спутников получили по «девке»^[108]. В «Ведомости о китайской земле…», составленной в Тобольске по распоряжению воеводы П.И. Годунова в 1669 г. на основе рассказов тех, кто побывал в монгольских и цинских владениях, также упоминается, что пленниц направляли в империю Цин в качества «ясака» (дани) императору и как «ясыр» (пленниц) на продажу^[109].

Что касается наследственных отношений у монголов XVII в., то о них нам удалось найти всего пару упоминаний, и оба они связаны с наследованием власти правителя. Так, Турукай-«табун», зять покойного Сэчен-хана Шолоя сообщил русскому толмачу П. Семенову, что после хана осталось 12 сыновей, «и меж ими ныне [смятенье]»^[110], т. е. отсутствие порядка престолонаследия, в свое время вызвавшее немало смут в Монгольской империи и государствах Чингизидов, оставалось актуальным и для Монголии в рассматриваемый период.

Точно так же новый хан мог подтвердить, а мог и отвергнуть любые волеизъявления своего предшественника, включая его обязательства международно-правового характера. Тот же Турукай заявлял, что как только новый хан будет избран, ситуация с шертью московскому царю вновь будет обсуждаться^[111]. Другой же монгольский правитель, Сэчэн-нойон, в отличие от своего покойного отца, решил «быть в совете» с московскими государями^[112]. Лубсан, сын и преемник Алтан-хана Омбо-Эрдэни (1657–1686), в ответ на слова красноярского пятидесятника Родиона Кольцова о том, что его отец шертовал московскому царю, заявил, что отец его был «стар», и его воля не распространяется на действия его сына и наследника^[113].

Преступления и наказания. Наконец, в посольской документации имеются также немногочисленные, но яркие сообщения об отношениях в сфере преступлений и наказаний. Традиционно суровые наказания предусматривались за преступления в сфере государственного управления. В пользу такого предположения говорят сообщения русских дипломатов о преступлениях, жертвами которых становились подданные московских царей. Одним из самых распространенных имущественных преступлений среди монголов был угон скота — зачастую во время набегов на русские пограничные территории. Когда дипломаты в переговорах с ханами поднимали вопрос о возвращении похищенного и наказании виновных, монгольские правители обещали не только вернуть скот, но и сурово наказать похитителей — вплоть до казни тех, кто будет признан виновным в подстрекательстве к набегу или укрывании похищенного скота^[114]. Между тем, согласно официальному монгольскому законодательству, смертная казнь для конокрадов не предусматривалась вообще — с них лишь взимали штраф в зависимости от количества похищенного^[115]. Таким образом, есть все основания полагать, что подобная реакция ханов была не более, чем дипломатической уловкой, обещанием, которого они изначально не собирались выполнять.

То же касалось и преступлений в отношении самих дипломатов, которые также порой становились жертвами грабителей. Как уже отмечалось выше, халхасские правители чаще всего отказывались нести ответственность за действия подданных своих улусных владетелей, тогда как ойратские правители обещали провести розыск, найти грабителей и похищенное. Однако зачастую это являлось голословным обещанием. Например, в 1687–1688 гг. посольство под руководством жильца С.Я. Коровина проезжало через владения Богдо-гэгэна в Цинскую империю, у дипломатов были похищены 18 лошадей, шанцзотба пообещал провести розыск и вернуть похищенное. Однако были возвращены только 11 лошадей, вместо семи остальных были даны семь жеребят^[116]. Таким образом, можно отметить, что кризис власти и управления в монгольском обществе имел следствием и достаточно слабо организованную правоохранительную деятельность, включая розыск преступников и их привлечение к ответственности.

Как видим, в русской дипломатической документации содержится немало информации о правовых реалиях Монголии XVII в. С одной стороны, можно наблюдать преемство некоторых традиций и обычаев со времени Монгольской империи; с другой — появляются новые веяния, прежде всего, нашедшие отражение в разработке законодательных сводов. Однако эффективная реализация принятых правовых актов не всегда была возможна из-за слабости власти правителей, их постоянной борьбы между собой. Таким образом, XVII в. стал временем правовой неопределенности, выходом из которой можно назвать признание сюзеренитета империи Цин в ожидании наступления некоторой упорядоченности в политической и правовой сферах.

Примечания

64

См., напр.: Дацышен В.Г., Модоров Н.С. Посольская миссия Ф.И. Байкова в Китай и ее результаты (1654–1658 гг.) // Мир Евразии. 2010. № 2 (9). С. 18–29; Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор, 2013; Гольман М.И. Первые 30 лет в отношениях России и Монголии в XVII в. // Восток. Афро-азиатские общества: история и современность. 2017. № 6. С. 105–112.

65

Чимитдоржиева Л.Ш. Русские посольства к монгольским Алтан-ханам. 1608–1681 гг. Улан-Удэ, 2003; Иргит Ч.К. Этнографические сведения из «Расспроса» Василия Тюменца и Ивана Петрова // Вестник Томского государственного педагогического университета. 2009. № 5 (83). С. 154–157.

66

Магидович И.П., Магидович В.И. Очерки по истории географических открытий. Т. II. М.: Просвещение, 1983. С. 377–378; Там же. Т. III. М., 1984. С. 143–147.

67

См., напр.: Носов Д.А., Почекаев Р.Ю. Значение монгольских переводов российских правовых актов для изучения монгольского права XVII — начала XX в. (по документам из коллекции ИВР РАН) // Письменные памятники Востока. Проблемы перевода и интерпретации. Тезисы конф. (26–28 октября 2015 г., Москва). М.: ИВ РАН, 2015. С. 17–18.

68

Русско-монгольские отношения 1636–1654: сб. документов / сост. М.И. Гольман, Г.И. Слесарчук; отв. ред. И.Я. Златкин, Н.В. Устюгов. М.: Изд-во восточной литературы, 1974. № 111. С. 351. См. также: Оглоблин Н. Сибирские дипломаты XVII века (Посольские «статейные списки») // Исторический вестник. 1891. Т. 46. С. 157–158, 165, 166; Слесарчук Г.И. Русские архивы о Цецен-хане Шолое // Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор: Б.и., 2013. С. 207.

69

Русско-монгольские отношения 1607–1636: сб. документов / сост. Л.М. Гатауллина, М.И. Гольман, Г.И. Слесарчук; отв. ред. И.Я. Златкин, Н.В. Устюгов. М.: Изд-во восточной литературы, 1959. С. 39. Ср.: Банников А.Г. Первые русские путешествия в Монголию и Северный Китай (Василий Тюменец, Иван Петлин, Федор Байков). М.: Географгиз, 1949. С. 8, 10. Следует отметить, что и в современной исследовательской литературе до сих пор нет единого мнения о правовом значении шерти, т. е. своеобразной клятвы-договора, которую московские монархи в XVI–XVII вв. стремились получить от своих кочевых соседей. Одни специалисты указывают, что целью шерти было отнюдь не подчинение кочевых народов (в частности, монголов) московскому царю и включение их владений в состав России, а обеспечение мира на восточных границах Московского царства, прекращение грабительских набегов кочевников, см., напр.: Слесарчук Г.И. Русские архивные материалы о подданстве джунгарского тайджи Сенге // Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор: Б.и., 2013. С. 179. Другие же авторы считают, что «шертование» означало прямое признание подданства монголов Москве и утрату ими самостоятельности, см.: Чимитдоржиева Л.Ш. Проблема шерти на русско-монгольских (алтан-хановских) переговорах в начале XVII в. // Центральная Азия и Сибирь. Первые научные чтения памяти Е.М. Залкинда (14 мая 2003 г.). Барнаул: Алтайский гос. ун-т, 2003. С. 37–39.

70

См.: Гольман М.И. Русские архивные документы по истории Монголии в середине 50-х — 80-е годы XVII века // Mongolica. Памяти академика Б.Я. Владимирцова, 1884–1931. М.: Наука, 1986. С. 137; Дацышен В.Г., Модоров Н.С. Посольская миссия Ф.И. Байкова… С. 22.

71

Русско-китайские отношения в XVII в. Материалы и документы. Т. I: 1608–1683. М.: Наука, 1969. № 141. С. 287.

72

Милеску Спафарий Н. Сибирь и Китай / сост. В. Соловьев, А. Кидель. Кишинев: Картя Молдовеняскэ, 1960. С. 428, 439, 471–473; Идес И., Бранд А. Записки о посольстве в Китай. М.: Наука, 1967. C. 244, 245.

73

Русско-китайские отношения в XVII в. Материалы и документы. Т. II: 1686–1691. М.: Наука, 1972. Приложения. С. 709–710, 738.

74

Идес И., Бранд А. Записки о посольстве в Китай. С. 205.

75

Там же. С. 218.

76

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 130.

77

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 102. С. 207.

78

Там же. № 34. С. 82; Демидова Н.Ф., Мясников В.С. Первые русские дипломаты в Китае («Роспись» И. Петлина и статейный список Ф.И. Байкова) / предисл. Л.И. Думана. М.: Наука, 1966. С. 45. См. также: Банников А.Г. Первые русские путешествия в Монголию… С. 21. Примечательно, что немецкий путешественник А. Бранд, побывавший в Монголии в составе русского посольства в 1690-х годах, в своем журнале по итогам поездки называет тибетского первоиерарха Далай-ламу «языческим папой», см.: Brand A. A Journal of the Embassy from Their Majesties John and Peter Alexievitz, Emperors of Muscovy, etc. over Land into China, through the Provinces of Ustiugha, Siberia, Dauri and the Great Tartary, to Peking, the Capital City of the Chinese Empire by Everard Isbrand, Their Ambassador in the Years 1693, 1694 and 1695. London: D. Brown, 1698. Р. 133.

79

Путешествие чрез Сибирь от Тобольска до Нерчинска и границ Китая русского посланника Николая Спафария в 1675 году. Дорожный дневник Спафария с введ. и примеч. Ю.В. Арсеньева. СПб., 1882. С. 130.

80

Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 180. См. также: Чимитдоржиев Ш.Б. Россия и Монголия. М.: Наука, 1987. С. 55.

81

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 26. С. 71. Впрочем эти ламы могли выступать в качестве своего рода секретарей при правителях, поскольку владели грамотой, см.: Скрынникова Т.Д. Ламаистская церковь и государство. Внешняя Монголия XVI — начало ХХ в. Новосибирск, 1988. С. 25.

82

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 8. С. 56; № 29. С. 135.

83

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 102. С. 208–209.

84

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 8. С. 29.

85

Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1685–1691 / сост. Г.И. Слесарчук; отв. ред. Н.Ф. Демидова. М.: Восточная литература, 2000. № 8. С. 73–75. См. также: Гольман М.И. Русско-монгольские отношения во второй половине XVII в. // Восток (Oriens). 2020. № 1. С. 60.

86

Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685 / сост. Г.И. Слесарчук; отв. ред. Н.Ф. Демидова. М.: Восточная литература, 1996. № 163. С. 310. См. также: Слесарчук Г.И. О поездке тобольского сына боярского Ф.Е. Михалевского и подьячего Г. Шешукова в монгольские улусы // Слесарчук Г.И. Статьи разных лет. Улан-Батор: Б.и., 2013. С. 100.

87

Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1685–1691. № 22. С. 108–109.

88

См.: Скрынникова Т.Д. Ламаистская церковь и государство. С. 25.

89

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 22. С. 64; № 103. С. 219.

90

Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685. № 163. С. 312.

91

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 126.

92

Там же. № 102. С. 330, 332.

93

Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 135.

94

Демидова Н.Ф., Мясников В.С. Первые русские дипломаты в Китае. С. 132; Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 121; Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 130. См. также: Скачков П.Е. Ведомость о китайской земле // СНВ. География, этнография, история. 1961. Вып. II. С. 218.

95

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 22. С. 64; № 26. С. 70; Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 57. С. 228; Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685. № 25. С. 74; № 37. С. 89; № 48. С. 108.

96

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 105; Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685. № 118. С. 233. См. также: Филиппов В.М. Новые данные о посольстве Сеиткула Аблина // Советское китаеведение. 1958. № 2. С. 139.

97

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 120; см. также: Шастина Н.П. Алтын-ханы Западной Монголии в конце XVII в. // Советское востоковедение. 1949. Вып. 6. С. 387.

98

См.: Мясников В.С. Новые документы о поездке в Китай Ивана Петлина // Советское китаеведение. 1958. № 1. С. 150.

99

Демидова Н.Ф., Мясников В.С. Первые русские дипломаты в Китае. С. 132.

100

Путешествие чрез Сибирь… С. 131, 135.

101

Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 121.

102

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 27. С. 88; Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 28. С. 119.

103

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 102. С. 206; № 103. С. 218.

104

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 8. С. 59; № 29. С. 145.

105

Там же. №. 111. С. 348.

106

Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1685–1691. № 106. С. 273.

107

Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 260.

108

Русско-монгольские отношения 1607–1636. № 102. С. 213.

109

Скачков П.Е. Ведомость о китайской земле. С. 211, 215.

110

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 111. С. 352.

111

Русско-монгольские отношения 1636–1654. № 111. С. 352.

112

Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 167.

113

Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1654–1685. № 7. С. 27. См. также: Гольман М.И. Русско-монгольские отношения во второй половине XVII в. С. 56.

114

Русско-китайские отношения в XVII в. Т. II. С. 197, 199.

115

Восемнадцать степных законов: Памятник монгольского права XVI–XVII вв. СПб.: Петербургское востоковедение, 2002. II. С. 44.

116

Материалы по истории русско-монгольских отношений. 1685–1691. № 22. С. 113–114.