Музыка: диалог с Богом. От архаики до электроники

Роман Насонов, 2021

Всегда ли музыка была тем языком, на котором люди обращались к Богу, размышляя о жизни, смерти и бессмертии, или же она стала им в определенный исторический момент? Почему среди значимых фигур культуры новейших времен так много композиторов – чудаков и безумцев? Быть может, сама наша цивилизация, не дождавшись желанного конца света, сошла с ума, а для тех, кто боится ее безумия, была создана массовая культура? Для тех, кто не боится, кто любит вдумчивое чтение и готов потратить время, слушая «сложную» музыку в поисках мудрой простоты смысла, написана эта книга. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 4

Готическая полифония: гармония неочевидного

Мировой порядок и художественная революция

Полифония Средневековья — ранний этап истории европейской опусной музыки. Продолжительность его велика, он охватывает примерно три столетия (от середины XII века до первой половины XV). Изучать обширный репертуар музыки того времени когда-то было уделом кабинетных ученых, но ситуация давно изменилась. Сегодня любой желающий может послушать средневековые композиции в исполнении первоклассных ансамблей, специализирующихся в данной области, а само звучание органумов, кондуктов, клаузул, мотетов^[13], многочисленных жанров светских полифонических песен стало неотъемлемой частью наших представлений о высокой культуре тех отнюдь не «темных» столетий: звуки искусной, порой весьма замысловатой музыки наполняют в нашем воображении пространства готических соборов, оживляют сохранившиеся изображения куртуазных увеселений, обогащают восприятие памятников средневековой литературы.

Не в последнюю очередь многоголосная музыка остается частью интеллектуальной истории Средневековья, поскольку ее стремительное развитие шло параллельно с эволюцией богословских и философских идей, с меняющимися представлениями о мире и о месте в нем человека. Более того, сама структура европейской полифонии, внутренние правила этого доселе не встречавшегося нигде и никогда вида музыкального искусства согласуются со средневековой моделью мира, основания которой были заимствованы из античной науки. Я уже упоминал о том, что в системе средневекового образования музыка относилась к квадривию математических дисциплин (вместе с арифметикой, геометрией и астрономией). Но и сама звучащая материя, по мере того как возрастала потребность находить ей точное отображение на бумаге, должна была измеряться числами, а числа, в свою очередь, наделялись символическим смыслом. Решение многих, казалось бы, чисто ремесленных проблем соотносилось в конечном итоге с богословием и с университетской наукой. Динамично развиваясь, музыкальное искусство сохраняло канонический характер, хотя многие новшества было не так просто оправдать с точки зрения господствующих в ту эпоху представлений.

Напомню, что предметом изучения античной теории были главным образом музыкальные интервалы и образующиеся из них звукоряды. При этом музыкальные созвучия служили образцом гармоничного сочетания вещей — отсюда родилось и пифагорейское представление о «музыке сфер». Весь этот круг восходящих к древним грекам идей транслировал западному миру философ и государственный деятель начала VI века Аниций Манлий Северин Боэций, «последний великий римлянин». Его трактат «Наставление в музыке» (De institutione musica) не отличался большой оригинальностью, зато содержал в лаконичной и доступной форме комплекс античных музыкальных воззрений.

Самая известная из идей трактата — классификация видов музыки: «Первый — это музыка мировая (mundana), второй — человеческая (humana), третий — основанная на тех или иных инструментах (instrumentalis). <…> Первая, мировая, должна быть в особенности усматриваема в том, что мы видим в самом небе, или в сочетании элементов, или в разнообразии времен года. Ведь возможно ли, чтобы столь быстрая махина неба двигалась в бесшумном и беззвучном беге? Даже если по многим причинам этот звук и не достигает наших ушей, столь быстрое движение столь великих тел не может не производить звуков, в особенности потому, что движения светил так приноровлены друг к другу, и нельзя и помыслить ничего иного, что было бы столь же слаженно, столь же приноровлено друг к другу. Ведь одни движутся на большей, другие — на меньшей высоте, и все вращаются столь ровно, что сохраняется должный порядок. А это все различие порождает различие времен года и плодов так, что вместе с тем получается и единое целое года. <…> А что такое человеческая музыка, понимает всякий, кто углубляется в самого себя. Ведь что сочетает бестелесную живость разума с телом, как не согласие и не темперация, подобная той, которая создает единое созвучие из низких и высоких голосов? Что иное связывает друг с другом части души, состоящей, по мнению Аристотеля, из части рациональной и иррациональной? Что смешивает друг с другом элементы тела или держит друг с другом части в должном согласии?»^[14]Казалось бы, третий из Боэциевых видов музыки должен находиться ближе к искусству в нашем понимании, но это не так. Звучание инструментов — на которых соотношение тонов, образующих интервал, можно измерить точно, в отличие от ситуации с вокальным интонированием, — лишь отсылает к удивительной стройности гармонии сфер, недоступной нашему слуху. Сферы же, согласно средневековому христианскому представлению, созданы Богом. Воспринимая музыкальные созвучия, мы в конечном итоге постигаем красоту творения и разумность его Творца.

Подобный взгляд на мир лежит в русле христианизированного платонизма. Он восходит к языческой вере в незыблемый порядок вещей, в бесконечную повторяемость природных циклов времени, — кажется, что сотериологии и эсхатологии, то есть всему тому, что составляет специфику христианской веры, в нем нет места. Тем не менее, многие библейские фрагменты, в первую очередь почерпнутые из Ветхого Завета, выражают мысль о совершенной гармонии сотворенного мира — благочестивые средневековые ученые к ним постоянно взывают.

* * *

Еще одна проблема встраивания античных представлений о музыкальности миропорядка в реалии средневековой культуры заключалась в том, что основные усилия полифонистов были направлены на организацию не столько звуковысотной, сколько ритмической стороны музыки. В античной монодии специальной задачи сочинять ритм не возникало — течение времени в мусикии структурировали поэтические метры. Напротив, в письменном многоголосии Средних веков было невозможно контролировать разумом сочетание голосов, не придав каждому из них строгую ритмическую организацию. С XIII по XVII век в европейской музыке (особенно в церковной) сохраняла актуальность оппозиция «ровного» пения (cantus planus) и пения «размеренного» (cantus mensurabilis). Под первым понимали главным образом григорианский хорал, который записывали без расстановки тактовых черт и указания нотных длительностей, второе было связано по преимуществу с композиторским многоголосием. Поначалу (XII–XIII века) мелодию размеряли при помощи типовых ритмических формул (ритмических модусов), основанных на двух видах нотной длительности — «долгой» (longa) и «краткой» (brevis). После выхода в свет трактата Франко Кёльнского «Искусство размеренного пения» (ок. 1250) открылись широкие возможности сочинять ритмические рисунки свободно: для этого понадобилось ввести новые, более мелкие длительности, а также узаконить различные способы деления длительностей на части.

Именно данный процесс привел к таким переменам в композиции, которые с начала прошлого столетия рассматриваются историками как первая смена музыкальных эпох. Искусство второй половины XII–XIII века принято называть «старым» (Ars antiqua), а относящееся к периоду с XIV столетия по начало XV — «новым» (Ars nova). Имя новой эпохе дал не сохранившийся в полном виде трактат Филиппа де Витри Ars vetus et nova («Старое и новое искусство», ок. 1322), тогда как первый термин восходит к компендию Якоба Льежского «Зерцало музыки» — этот масштабный труд, создававшийся на протяжении длительного времени (возможно, до 1350 года), в заключительной, седьмой книге содержит развернутую отповедь автора заносчивым «модернистам».

Наверное, вы удивитесь, узнав, что предметом самых горячих споров послужил вопрос о том, допустимо ли делить нотную длительность на две равные части^[15]. Между тем приверженцы старого искусства пользовались почти исключительно трехдольными мензурами, которые именовались «совершенными» («перфектными»). Мензура, состоящая всего из двух равных единиц времени, встречалась крайне редко и называлась «несовершенной» («имперфектной»). На каком основании трехдольная группировка времени считалась в те далекие века более совершенной, чем двудольная, мы не можем судить с полной уверенностью. Однако сам Якоб Льежской, чей труд является главным сохранившимся свидетельством о полемике XIV века, неоднократно прибегает к «убойным» аргументам богословского характера: «А кроме того, Бог, который представляет собой высшее совершенство и от которого всякое совершенство исходит, служит подтверждением тому, что совершенство состоит в троичности, — ведь Троица сама по себе являет высшее совершенство, будучи при этом наипростейшей в своем единстве. Некоторым образом Троица имеет продолжение и во всем прочем, поскольку всякая тварь либо создана по образу Бога (ad Dei imaginem), как Ангелы и люди, либо несет на себе Его отпечаток (ad Dei vestigium), как все прочие твари. Ведь Бог сотворил все согласно числу, весу и мере»^[16].

Кажется, что, прибегая к подобного рода доводам, Якоб Льежский невольно играет на руку тем историкам опусной музыки, которые рассматривают ее средневековый период как время постепенной эмансипации искусства, освобождения его от «удушающих» объятий метафизики и богословия, перехода от теоцентричной к антропоцентричной картине мира. Если встать на такую точку зрения, то именно эпоха Ars nova оказывается едва ли не ключевым моментом прогресса европейской музыки и, возможно, выступает непосредственным преддверием Ренессанса. В реальности все не так однозначно.

Даже взятое само по себе, различие двудольного и трехдольного метров не является полной абстракцией. В первом случае мы имеем дело с аналогом ритмов человеческого тела (дыхание, биение сердца, шаги при ходьбе). Во втором мы словно преодолеваем эту нашу телесную ограниченность, выходим за пределы естественного; музыкальное движение может приобрести плавность или даже полетность (вспомним, например, что на три доли сочиняются романтические вальсы или ренессансные быстрые танцы «с прыжками»). Четверка же (четырехдольный метр), замечу, не дает нового качества, поскольку лишь удваивает двоичность.

Если же мы выйдем за пределы средневековых ученых дискуссий о «совершенстве» и «несовершенстве», то придется признать, что музыка «старого стиля», известная нам не только на бумаге, но также в живом звучании — из творчества современных исполнительских коллективов, действительно отличается существенно более плавным и равномерным движением. Она в гораздо большей степени располагает к созерцанию «совершенного» миропорядка, а при желании может вызывать и ассоциации с равномерным вращением небесных сфер. Напротив, опусам модернистов XIV столетия свойственна неровность и острота ритмического рисунка, порой они производят впечатление алогичной причудливости — недаром крайние проявления их искусства именуют ныне «изощренными», «утонченными» (ars subtilior). И это эстетическое качество (subtilitas), как нам предстоит убедиться, затрагивает не только область музыкального времени.

По-видимому, модернизация письменного многоголосия свидетельствует о присущем творческому разуму стремлении к усложнению правил художественной игры, к расширению границ допустимого — но эта тенденция реализуется в рамках средневековой христианской культуры, с ее верой в установленный Богом мировой порядок, который определяет и природные процессы, и социальную жизнь, и ход истории. В предыдущей главе мы узнали о возникновении европейской полифонии. Посмотрим теперь на то, как она развивалась.

Канонический модернизм

История параллельного органума оказалась предсказуемо короткой. Уже в Винчестерском тропарии мы находим другой вид ранней полифонии, в котором vox organalis представляется независимым от первоисточника и может двигаться по отношению к нему в противоположном направлении, что в более строгом многоголосии было запрещено. Сохраняется лишь принцип координации голосов: одной ноте основного голоса соответствует одна нота производного. Нотный значок, «точка», располагается напротив другой «точки» — punctum contra punctum (лат.), отсюда впоследствии появится термин «контрапункт».

В рукописях свободный органум чаще всего обозначается другим термином, имеющим греческое происхождение, — diaphonia, то есть «разногласие». Судя по всему, любители ценили такую полифонию за несхожесть одновременно звучащих голосов, независимость производной мелодии от заданной изначально. Следует ли трактовать «разногласие» мелодий в ранней европейской полифонии как своеволие музыканта, создающего новый напев «от противного» по отношению к старой григорианской мелодии? Не стоит ли за этим желание противопоставить голос «ныне живущих» церковной традиции и, в конечном счете, самóй истине? Ответ должен быть отрицательным: творческие усилия создателей раннего многоголосия были направлены скорее на то, чтобы показать, как за видимым несогласием мелодических линий стоит их разумная координация, доказать гармоничность полифонии. Производное не перечит исходному, а раскрывает заложенный в нем смысл, выступает комментарием по отношению к непреложной истине. Экзегетический характер средневековой полифонии особенно наглядно проявляется в творчестве крупнейшей певческой школы готического периода, которая сложилась во второй половине XII столетия при строившемся соборе Парижской Богоматери. Канониками Леонием и Петром (в истории музыки они известны как Леонин и Перотин) была составлена «Большая книга органумов», репертуар которой в рукописных копиях получил распространение по всей Европе. Один из современников именовал Леонина, творившего в конце XII века, «лучшим сочинителем органумов», а его преемника Перотина — «лучшим сочинителем дискантов». Латинское discantus имеет то же значение, что и diaphonia, однако многоголосие в соборе Нотр-Дам отличалось от предшествующих опытов еще большей слаженностью — благодаря точной фиксации ритма с помощью специальных ритмических формул (именовавшихся модусами). Теоретически таких формул существовало всего шесть, и каждый из полифонических голосов придерживался, как правило, одной ритмической фигуры — сегодня, когда мы слушаем образцы такого многоголосия в хорошем исполнении, возникает совершенно особенное ощущение радости, возможно, даже танца, но не телесного, а чисто духовного.

Свои завершенные пьесы (клаузулы) мастерá Собора Парижской Богоматери сочиняли на музыкальном материале небольшого фрагмента григорианского песнопения — чаще всего в основу клали большую мелизму важного по смыслу слова, например слова Domino в заключительном возгласе латинской службы: Benedicamus Domino («Благословим Господа»)^[17]. Комментарий мог осуществляться как словесными, так и музыкальными средствами. В последнем случае возникал мелизматический органум: каждый из звуков первоисточника тянулся очень долго, тогда как vox organalis «вытанцовывал» на его фоне удивительной красоты мелизматические узоры, — критики этой новой музыки, например епископ Иоанн Солсберийский, порицали подобное чувственное пение за его «женственность» и «разнузданность». Мелизматические органумы звучали в храме только по большим праздникам — в обычных дискантах основной голос (который стали называть тенором) излагался мелкими длительностями, а многоголосие строилось по принципу «нота против ноты».

И тогда функцию комментария принимало на себя слово. Многие из клаузул в XIII веке были подтекстованы, причем если поначалу подтекстовки представляли собой строгие с богословской точки зрения пояснения к основному слову, как это было и раньше в текстовых тропах, то со временем новые тексты, казалось, все далее и далее уходили от темы, заданной литургическим первоисточником — многие из голосов стали снабжать текстами на старофранцузском языке, отчего возник и получил широкое распространение феномен полиязычия. Подтекстованные клаузулы стали особым, чрезвычайно популярным музыкальным жанром, который назвали мотетом (от старофр. mot — «слово»).

Чтобы в полной мере оценить «пестроту» полиязычной музыки XIII–XIV веков (практика постепенно сошла на нет уже в XV столетии), необходимо учесть, что тексты на старофранцузском языке часто отсылали к современным бытовым и культурным реалиям и несли на себе отпечаток куртуазной поэзии труверов, если не принадлежали ей всецело. Казалось бы, трудно вообразить себе большее отступление от лежащего в основе многоголосия фрагмента литургической мелодии. Но и в данном случае дело обстояло не так просто. Сохранить внутреннюю гармонию, согласованность смыслов было сложной задачей для остроумного сочинителя, но именно в таких обстоятельствах и мог проявить себя во всем блеске подлинный схоластический интеллект.

Его виртуозную работу проиллюстрируем на одном очень ярком примере: чудесных превращениях мелизмы «О, Иоанн» (Iohanne) из аллилуйи Иванова дня — праздника Рождества Иоанна Предтечи (Alleluia. Inter natos^[18]). Клаузула на Iohanne породила целое семейство мотетов XIII века. Самый скромный из них — двухголосный, целиком на латинском языке. Подтекстовка представляет собой парафразу известных слов пророка Исайи, которые приводит в Евангелии сам Спаситель: «…глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему» (Мф. 3:3). Однако Иванов день как у древних славян, так и в Западной Европе был временем народных игрищ и любовного ухаживания. Не случайно в другом двухголосном мотете на Iohanne молодой человек жалуется на то, что пострадал от страсти, и обещает в будущем держаться в стороне от любовных безумств (Grevé m’ont li mal d’amer).

Этим куртуазная тема далеко не исчерпывается, и еще в одной двухголосной пьесе, встречающейся во множестве музыкальных рукописей, мы находим целый обличительный монолог: «Не знаю, что и сказать, когда вижу, что низость, высокомерие и вероломство так выросли в цене. Учтивости не осталось и следа, и вот уже во всем мире не услышишь добрых речей, ведь лицемерие и его подруга, скаредность, застали врасплох всех, кто имеет добрую славу…» (Ne sai que je die). Наконец, иногда эта популярная версия мотета дополняется подвижным третьим голосом, излагающим как бы реалистичную историю в духе пастуреллы: «В мае, когда зеленеет травка и все влюбленные славят любовь, я скакал вдоль склона холма и встретил пастушку, готовую разреветься. Я попросил рассказать, что ее печалит, и она не стала от меня ничего скрывать, ответив без промедления: „Вся моя жизнь — сплошное горе, когда известно мне, что Робен желает любить другую: я видела, как он ведет за руку Марот в глухой лес позабавиться“» (Quant vient en mai).

Соединение трех таких разных текстов трудно списать на легкомысленную атмосферу купальских гуляний.

Неизвестный автор соединил то, что кажется несовместимым, однако если задуматься, можно предположить, в чем состоял его остроумный замысел. Стоит только вспомнить о том, что Иоанн Креститель является пророком в точном смысле этого слова — то есть не предсказателем тех или иных грядущих событий, а человеком, бичующим пороки общества своего времени. Это сразу же объясняет популярный вариант подтекстовки клаузулы («Не знаю, что и сказать…») — в нем звучит негодующий глас современного «пророка», возмущенного ужасающим падением нравов (но, пожалуй, не ожидающего в этой связи конца света и восстановления поруганной справедливости на Страшном Суде). Теперь получает свое объяснение и мелодраматичная история безымянной пастушки — это типичный наглядный пример (exemplum), из числа тех, которые должен был хранить в своей памяти странствующий проповедник, чтобы его обращенные к современникам слова поучения не прошли мимо их ушей. Обличать пороки абстрактно — пустая затея, зато трогательный рассказ «из реальной жизни» способен смягчить ожесточенные и испорченные сердца.

Но и читать мораль от собственного имени негоже — современная социальная практика должна быть укоренена в древней традиции, и библейская фигура Иоанна Крестителя средствами средневекового искусства призывается на стражу добродетели.

* * *

Свой окончательный триумф схоластический интеллект отпразднует в искусстве Ars nova. Как в поэзии с ее твердыми формами стиха, так и в музыке «осень Средневековья» (по выражению нидерландского философа и исследователя культуры Йохана Хёйзинги) была периодом поистине уникальным: способность автора «укладывать» любой жизненный материал в русло строгой, предзаданной формы превращается в увлекательную игру и становится определяющей тенденцией в искусстве. Достаточно сказать, что многие идеи и художественные приемы этого финального отрезка великой эпохи «всплыли» в творчестве поэтических и музыкальных «формалистов» XX столетия, если не были ими напрямую заимствованы^[19]. Смысл так называемой изоритмии состоит в независимости ритмической стороны музыки от звуковысотной — во времена музыкального авангарда подобные явления стали называть многопараметровой композицией. Как такое возможно?

Для начала надо отказаться от взгляда на мелодию как на что-то естественное и внутренне единое. Ее можно препарировать, отделив друг от друга две упомянутые важнейшие стороны и рассинхронизировав происходящие в них процессы. Композитор сочиняет сразу две последовательности: в одну входят длительности (такая ритмическая формула называется talea, то есть «отрезок»), а во вторую — высота звуков (мелодический «орнамент», color). Количество единиц в каждой последовательности обычно различалось, и в результате при точном повторении таких формул ритмические и звуковысотные единицы сочетаются по-новому. Изоритмическая техника использовалась преимущественно для организации тенора. В верхних же голосах мастера той эпохи, самым знаменитым среди которых был поэт и композитор Гильом де Машо (ок. 1300–1377), используют другой прием — в отличие от незаметной для наших ушей изоритмии он не может остаться не замеченным на слух. Мелодии этих верхних голосов по-своему неестественны: они рассечены многочисленными паузами, и при этом возникает эффект, будто певцы перебивают друг друга, особенно когда они по очереди повторяют звук одной и той же высоты. Выразительно само название такого приема — гокет, то есть буквально «икота». «Музыкальный авангард» XIV столетия вовсе не стремится ласкать уши публики, но в звучании подобных композиций, устройство которых способен оценить скорее глаз аналитика, чем музыкальный слух, есть нечто магически притягательное. Разумеется, жесткая на слух, «варварская» магия будет воздействовать только в том случае, если не искать в этой старинной музыке то, чего там заведомо быть не может, — «красивых» мелодий, мажорных и минорных аккордов, отражения в музыке тонких оттенков наших субъективных эмоций.

Отсутствие бури страстей заменяется ощущением «чуда» — в момент гармонии, наступающий в конце сочинения или его крупного раздела, когда хорошо организованный изнутри хаос позволяет почувствовать свою упорядоченность.

* * *

Многоголосие эпохи Ars nova заставляет нас вспомнить готическую архитектуру — столь же красивую и непостижимую в конструктивном отношении. Средневековый мир имеет двойную оптику, и это не может не отразиться в искусстве. С одной стороны, если мы смотрим на окружающую нас действительность, она представляется огромным каталогом, описью всего сущего, огромной и хаотической реальностью, которая не поддается осмыслению. С другой — существуют твердая вера в конечную справедливость и четкое представление о том, что эта реальность подчинена Провидению.

Композиторы XIV столетия словно подражают Творцу, — естественно, в рамках своих ограниченных человеческих способностей, — показывая, что в искусстве мы порой сталкиваемся с такими явлениями, которые сначала смущают своей сложностью и кажущейся иррациональностью, но в конечном итоге убеждают в существовании высшей, абсолютной гармонии.

Понимая всю относительность широких исторических обобщений, можно тем не менее предположить, что с определенной точки зрения мир казался средневековому человеку крайне непривлекательным — враждебным, несправедливым, полным пороков и печалей. Но у него было ощущение, что это лишь видимость. Вера в Божественный план, который за всем этим стоит, была неколебима, она и позволяла принимать мир даже в его абсолютном несовершенстве. И только тогда, когда эта вера оказалась поколебленной, появились предпосылки для возникновения принципиально нового, полного критической рефлексии по отношению к действительности искусства.

Примечания

13

О понятии органума см. выше, с. 62; об остальных понятиях речь пойдет далее, с. 73–82.

14

Перевод В. П. Зубова. Цит. по: Музыкальная эстетика Западноевропейского Средневековья и Возрождения: Хрестоматия / сост. В. П. Шестакова. М.: Музыка, 1966. С. 158–159.

15

В классической музыке такое деление является общепринятой нормой: целая подразделяется на две половинные ноты, половинная — на две четверти и так далее. Если половинная содержит в себе три четверти, то рядом с ее головкой ставят точку.

16

Jacobus Leodiensis. Speculum musicae, Liber septimus // Jacobi Leodiensis Speculum musicae / ed. by R. Bragard. [Rome]: American Institute of Musicology, 1973. P. 31. (Corpus scriptorum de musica; Vol. 3/7). Ср.: «…но Ты все расположил мерою, числом и весом» (Прем. 11:21).

17

По одной из легенд, этот возглас дал имя игре в домино. Домино было единственной азартной игрой, разрешенной в некоторых монастырях, и ее началу якобы предшествовал возглас Benedicamus Domino (возможно, дозволенное развлечение просто начиналось после завершения мессы или одной из служб часов соответствующей словесной формулой).

18

Полный текст этого песнопения: «Аллилуйя. Из рожденных женами не восставал больший Иоанна Крестителя» (Мф. 11:11).

19

Достаточно вспомнить казус Антона фон Веберна (1883–1945), австрийского композитора. Веберну принято приписывать новаторские идеи, позволившие преодолеть инерцию традиционного музыкального языка, сконцентрировать в афористичных музыкальных пьесах экспрессию до такой степени, что традиционные мелодия и гармония стали анахронизмом. Между тем сам Веберн не раз отмечал, что огромное воздействие на его творчество оказало знакомство со старинной полифонией в Венском университете. И хотя предметом его изучения была музыка Ренессанса, рациональные структуры веберновских композиций отсылают скорее к более ранним временам — к творчеству музыкантов XIV столетия.