Муссолини и его время

Роман Меркулов, 2022

В первой половине XX века имя этого человека не сходило с первых полос мировой прессы и беспрестанно звучало по радио. О нем говорили в новостной кинохронике и кинофильмах, о нем пели песни и писали книги. О нем спорили, его прославляли и проклинали, к нему обращали надежды и его же называли источником всех бед. Двадцать лет он разыгрывал роль спасителя Италии – роль нового Цезаря. Предельно скрытный, крайне тщеславный и не слишком последовательный, Муссолини оставался неизменным лишь в одном – он всегда стремился играть первую роль, будь то борьба за внимание деревенской красавицы в придорожной кантине, политические интриги в руководстве итальянских социалистов или дипломатические маневры европейской политики. В книге «Муссолини и его время» предпринята попытка обрисовать личность, в течении двадцати лет управлявшую Италией, передать «дух эпохи» – времени великих потрясений, навсегда изменивших наш мир. Шаг за шагом, автор вместе с читателем пройдут по жизненному пути одного из самых известных итальянцев в истории. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава третья

Премьер-министр (1922–1925)

Новое правительство. Либеральные экономические реформы и борьба с оппозицией. Внешняя политика и обстрел Корфу. «Дело Маттеотти» и политический кризис 1924 года. Начало «политической унификации».

Как правило, Муссолини, если только он не хотел поразить собеседника силой своей личности «основателя фашизма», разговаривал очень спокойно, с доброжелательным и даже мягким выражением лица. Хотя и нельзя с абсолютной уверенностью утверждать, что в частных беседах дуче совершенно преображался, он все же обычно приберегал патетику для публичных выступлений или общения с иностранцами.

Муссолини даже умудрялся обходиться без традиционной живой итальянской мимики и уж тем более без «громовой глотки». Именно так охарактеризовал его ораторские способности писатель Анри Барбюс в своей знаменитой книге о советском диктаторе Сталине, которого француз считал превосходным и даже демократичным вождем в отличие от фашиста Муссолини. Но эта оценка будет дана французом намного позже, в 30-е годы, а сейчас нашему герою предстояло встретиться с Виктором Эммануилом III.

Прибыв в Рим, Муссолини снял с себя партийную униформу и переоделся в штатский костюм, после чего отправился на прием к королю. Эта деликатность победителя не сыграла той роли, на которую дуче рассчитывал, потому что в историю вошла легенда, в который Муссолини предстает перед своим монархом в черной рубашке и нелепом котелке, нахлобученном в последнюю минуту, респектабельности ради. Фашистский миф упирал на простоту настоящего римлянина («Я прибыл к вам с поля боя!» — слова, приписываемые Муссолини), недруги насмешничали над внешним видом провинциала, но на самом деле все было намного прозаичнее.

Отбывая из Милана на поезде, Муссолини заранее прихватил с собой соответствующую предстоящему событию цивильную одежду и разговаривал с монархом без позерства.

Эта встреча не была, да и не могла быть, теплой — король невзлюбил Муссолини с первого дня их знакомства. Вынужденный уступить после тяжелых колебаний, Виктор Эммануил был не из тех, кто легко прощает или забывает обиды. Причиной страха, который он испытал в дни фашистского марша на Рим, вольно или невольно был Муссолини, и этого король не забывал никогда. Но в фашистской партии итальянского монарха не считали слишком опасной фигурой — по мнению многих чернорубашечников, «король-гном» не отличался ни умом, ни решительностью, а его монарший потенциал в 20–30-е годы в основном заключался в грязных сплетнях о Муссолини и недовольном ворчании по любому поводу. Будущее показало, что фашисты недооценили своего короля.

Виктор Эммануил предложил Муссолини сформировать правительство, не особенно скрывая, что не верит в большое политическое будущее нового премьера и его кабинета. В конце концов, пусть то, что они называют «фашистской революцией», и состоялось — что с того? Будет сформировано всего лишь очередное правительство, без особой поддержки в парламенте, а затем время и практические трудности быстро собьют спесь с новоявленного «спасителя страны». Муссолини же был преисполнен решимости доказать, что в Италии действительно начинается «новая эра» — не привычная уже перестановка министров, а подлинные перемены. Он демонстрировал полную уверенность в себе и своей партии. Оставшаяся в Милане Ракеле, узнав из новостей, что ее Бенито стал главой правительства, с характерной сдержанностью заметила: «Ну и характер»! В сущности, ей было все равно.

Зато очень многие в Италии испытывали намного более сильные чувства. Хотя Муссолини и отказался от появившейся у него по дороге к Риму идеи въехать в столицу верхом на лошади, подобно триумфаторам прошлого, вошедшие вслед за своим вождем чернорубашечники были куда менее скромны в своих желаниях. В то время как в небе авиаторы-фашисты на частных самолетах демонстрировали чудеса пилотирования, на земле разворачивались не столь живописные сцены. Толпы сквадристов, растеряв остатки терпения в период многочасового топтания в предместьях столицы, теперь шумно праздновали свою победу. Крови было немного, но разлитой касторки и нанесенных ударов — сколько угодно. Полиция не препятствовала чернорубашечникам громить столичные редакции враждебных фашистам газет, врываться в дома к своим политическим противникам и избивать их.

Понимая, что его легионам, подобно воинам Ганнибала в Капуе, грозит разложение в пьянящей атмосфере столицы, Муссолини поспешил на следующий день после своего прибытия организовать парад. По его окончании сквадристов рассадили по вагонам и отправили домой. Теперь уже ничто не мешало бесперебойной работе железной дороги, так что новое правительство в считанные дни сумело избавиться от своих «наиболее преданных сторонников», да так, что никто и не заметил все еще достаточно слабую степень их контролируемости.

В провинции, вдалеке от иностранных посольств и журналистов, все обстояло намного хуже. После победы «революции» в Риме, после того как шествие торжествующих сквадристов приветствовал стоявший рядом с Муссолини король, большинство и без того едва сдерживавших насилие факторов было отброшено. Как и раньше, многое зависело от личности местных партийных вожаков. Если такие «расы», как Бальбо или Гранди, могли вызывать у своих врагов не только страх, но и некоторое уважение, то Роберто Фариначчи из Кремоны считали жестоким даже по меркам фашистских радикалов. Фариначчи — по прозвищу «человек-касторка» — выражал мнение тех чернорубашечников, которые обвиняли Муссолини в излишней «мягкости» и требовали немедленного и полного разгрома любой оппозиции в новой, фашистской, Италии — как слева, так и справа. Именно люди, подобные «человеку-касторке», несли непосредственную ответственность за вспышки неконтролируемого насилия по всей стране, продолжившиеся и после того, как дуче возглавил правительство. Муссолини презирал Фариначчи, считая его невежественным глупцом с интеллектуальными запросами обычного головореза. Но отказаться от его услуг не мог — в конце концов, во многом благодаря именно таким людям он получил возможность на равных разговаривать с королем. Поэтому до поры до времени Фариначчи и подобные ему вожаки сквадристов могли безнаказанно «развлекаться» и даже немного интриговать против лидера «движения» — они были нужны Муссолини. В будущем он найдет возможность окончательно приструнить боевые отряды партии, а пока ему нужно было наладить работу нового кабинета министров.

После первой беседы с королем новоиспеченный премьер буквально за несколько часов набросал список имен будущих министров, без малейших трудностей получив вялое одобрение монарха. Таким образом, новое правительство было сформировано в рекордные для тогдашней Италии сроки — в течение одного дня. Это не было единственным политическим рекордом того периода. Во-первых, со времен графа Кавура Итальянское королевство не имело столь молодого премьер-министра — Муссолини стал им в 39 лет — и мало какой премьер занимал одновременно так много министерских постов, а во-вторых — никогда еще места в формирующемся правительстве не распределяла партия, имевшая столь малую фракцию в парламенте.

Имена новых министров стали одним из обнадеживающих сигналов, говорящих о том, что новый премьер не фанатик, но разумный человек, который стоит намного выше большинства своих агрессивных соратников. Несмотря на революционную риторику, Муссолини сумел создать коалиционное правительство, в состав которого вошли представители почти всех политических сил Италии. Хотели пригласить и социалиста, но в последний момент Муссолини отказался от этой мысли. У коммунистов, разумеется, не было ни единого шанса.

Из шестнадцати мест в новом кабинете министров Муссолини занял сразу три кресла — в качестве премьера, а также министра иностранных и внутренних дел. Фашисты получили еще несколько важных постов, включая министерства финансов и юстиции, но большинство мест распределили между «либералами», «националистами», «католиками» и внепартийными кандидатурами вроде уже знакомого нам генерала Диаса, сохранившего за собой пост военного министра.

Новый кабинет нельзя было назвать в полном смысле слова фашистским, но Муссолини и не собирался ограничиться исключительно кадровыми перестановками. «Технические специалисты» вполне устраивали его, а потому пост министра образования смог занять либеральный профессор философии Джованни Джентиле. Для Муссолини это не было проблемой — в конечном счете, полагал он, все они будут помогать созданию «новой Италии», возглавлять которую будет дуче и его партия. Пожалуй, твердое намерение «оставить будущее за собой» было единственным явно выраженным пунктом «программы» нового правительства. Насчет всего остального Муссолини не без иронии отвечал, что «Италии недостает не программы, а людей достаточно сильных и волевых, чтобы воплотить программы в жизнь». Его предшественники были неспособны разрешить стоящие перед страной проблемы — а он сможет. На деле это означало, что фашисты готовы использовать старые рецепты оздоровления экономики, но будут стремиться к полному доминированию в политической жизни страны. Что касается методов достижения того и другого, то их будут варьировать исходя из общей обстановки в Италии и Европе. Но совершенно очевидно, что уже тогда, в 1922 году, по замыслам Муссолини, конечным итогом всей этой деятельности должно было стать рождение авторитарного государства с правящей партией и ее вождем во главе нации.

Сегодня, когда существует достаточное количество авторитарных режимов с рыночной экономикой, подобное сочетание репрессивного аппарата и «законов рынка» не кажется странным, но почти сто лет назад революционный радикализм считался немыслимым без столь же коренных перемен в социальном укладе и экономической жизни. Благодаря контрасту с российскими большевиками, Муссолини, с его «самоограничением», выигрывал в глазах итальянцев.

Тем не менее депутаты и сенаторы двухпалатного итальянского парламента почти сразу ощутили тяжелую руку нового главы кабинета. Муссолини пришел к ним с настроением Кромвеля, разгоняющего «Долгий парламент». Возможно, внешняя бескомпромиссность скрывала некоторые колебания премьера, но в любом случае Муссолини неизбежно должен был использовать единственный имевшийся у него рычаг влияния на парламент — воинственно настроенные легионы чернорубашечников. Так он и поступил.

Вождь фашистов в первом же своем выступлении перед депутатами ясно дал понять, что новое правительство не будет ограничено контролем законодателей. Муссолини прибегнул к своей излюбленный риторике: сперва угрожая, а затем протягивая руку примирения, но уже за «ответные уступки». «Я мог бы воспользоваться победой. Я мог бы превратить это темное и серое здание в солдатский бивуак. Я мог бы разогнать парламент и сформировать чисто фашистское правительство. Тем не менее я составил правительство коалиционное, чтобы призвать на помощь истощенной Италии всех — независимо от партий, — кто хочет спасти ее». Доходчиво обрисовав безвыходное положение нижней палаты, он заявил: «Мы требуем всей полноты власти, ибо хотим полной ответственности и возлагаем ее на себя».

На практике это подразумевало наделение кабинета Муссолини временными чрезвычайными полномочиями, какими обычно обладало итальянское правительство в военный период. Теперь же речь шла о приведении в порядок экономического положения, финансов страны и административного аппарата. «Я принес палате зеркало, — патетически воскликнул Муссолини, — всмотрись и либо изменись, либо исчезни!» Депутаты благоразумно предпочли «измениться». Трепеща, а более же всего полагаясь на то же, что и король — чернорубашечники-де утонут в болоте итальянской правительственной практики, — законодатели послушно проголосовали за предоставление чрезвычайных полномочий. Муссолини хочет взять на себя ответственность? Что ж, прекрасно! Пусть сломает себе шею или хотя бы растеряет популярность — таким в те дни было общее мнение среди умеренных противников фашизма. Либералы и консерваторы палаты и вовсе были довольны — ведь фашисты «выбивали дух» из левых, доселе контролировавших итальянский парламент и своими обструкционными действиями тормозивших любые реформы. Теперь левые вынуждены были замолчать — проголосовав за доверие правительству, палата наделила его декреты статусом законов. В конце концов, ведь это временная мера, не так ли? Разумеется, сенаторы также поддержали «правительственную диктатуру» как вынужденный ответ на серьезные вызовы последнего времени.

Трудно переоценить этот быстро достигнутый успех в деятельности новоиспеченного премьера. Хотя «фашистская революция» и закончилась совсем недавно триумфом, легко вообразить, с какими проблемами столкнулся бы Муссолини, прояви депутаты достаточно упорное сопротивление. Угроза разогнать парламент была эффектной, но могла оказаться не слишком эффективной. Вряд ли силовое решение придало бы правительству стабильности — напротив, это привело бы к непредсказуемым, но, безусловно, негативным последствиям для экономического положения страны.

К тому же тронуть королевских сенаторов фашисты не посмели бы, а значит, в своих действиях против законодателей Муссолини неизбежно вынужден был бы остановиться у «врат Сената». Подобная ситуация цугцванга сильно осложнила бы положение нового правительства, но осенью 1922 года ни о какой кооперации между депутатами и сенаторами, обеими палатами и королем, либералами и социалистами и речи быть не могло. Муссолини мог блефовать в своих угрозах, но, как и прежде, его противники были слишком разобщены, запуганы и бессильны, чтобы с решимостью отстаивать свои позиции. Проявленная фашистами после победы умеренность в который раз привела к тому, что правые и центристы сочли их меньшим злом, нежели итальянских левых. И Муссолини отбросил парламент в сторону, располагая менее чем сорока депутатскими местами из пяти сотен наличествующих и не имея ни одного сенатора-фашиста.

Получив карт-бланш от короля и парламента, новый премьер рьяно принялся за работу, охваченный желанием доказать всем, что Муссолини — это «человек, который решает проблемы». Как всегда рисуясь, он живописал об огромных трудностях на пути у его правительства: «Я унаследовал корабль, давший течь во многих местах».

Чиновники, привыкшие тянуть свой воз вполсилы, сразу же почувствовали суровый характер нового хозяина. Муссолини начал наводить дисциплину с того, что было понятно его практическому уму — с опозданий на работу, долгих обеденных застолий и ранних уходов домой. Работники министерств дрожал в ожидании звонка, а то и визита самого главы правительства — проносясь быстрым шагом по коридорам, Муссолини заглядывал в кабинеты, и горе тому чиновнику, которого в этот момент не оказывалось на месте!

Некоторые сотрудники, проработавшие с новым премьером бок о бок не один год, жаловались впоследствии на то, что для южанина он был слишком холоден — редко интересовался личными делами служащих, не проявлял наружных признаков доброжелательства или заботы. Но было бы несправедливым совершенно отказать Муссолини в эмпатии или утверждать, что власть сделала его бесчувственным, — многочисленные свидетельства опровергают подобные утверждения. Скорее можно говорить о банальном нежелании тратить лишние усилия на поддержание образа «отца нации» в узком кругу технических исполнителей: он не собирался очаровывать своих подчиненных, он ждал от них исполнительности, а не любви.

Никаких полумер, никаких поблажек! Не дозвонившись однажды своему министру и узнав, что тот в это время обедал, дуче в сердцах назвал это «буржуазной» привычкой — крайне сильное выражение для Муссолини. Не было ли это свидетельством остававшихся у него рудиментов прежней идеологии? Будущее даст утвердительный ответ на этот вопрос. Интересно, что спустя десяток лет аналогичный случай произойдет с другим социалистом, не оторвавшимся от своих корней. Как-то поздним вечером германский фюрер попытался дозвониться до министра иностранных дел и получил обидный выговор от последнего: он-де уже лег спать и просит не беспокоить его в неурочный час. Характерно, что в обоих случаях министры недолго задержались на своих постах.

Хотя вся эта кампания по укреплению дисциплины сама по себе имела крайне малое практическое значение, она отражала процесс постепенной замены вальяжных либерально-аристократических «господ» во власти армией безликих чиновников-винтиков. «Господа» были уже не нужны, требовались детали, и при этом в большом количестве. Муссолини, который так рьяно взялся за разгон целой армии бюрократов, вскоре увеличил их ряды в несколько раз — одних только министров стало вдвое больше, не говоря уже о параллельных исполнительных структурах.

То, что энергичный 39-летний премьер заставлял своих подчиненных «демонстрировать резвость», мало влияло на эффективность работы государственного аппарата, так же как привычка Муссолини проверять физическое состояние своих генералов методом внезапных забегов не увеличивала боеспособность итальянской армии. В конце концов, глупый министр может приходить на работу раньше всех, обходиться без обеда и возвращаться домой за полночь, а бездарный генерал — быстро бегать, легко влезать в седло или отдавать приказы громовым голосом.

Суть проблем страны была в другом, однако все эти усилия демонстрировали внутреннюю решительность Муссолини — он в самом деле собирался расчистить авгиевы конюшни, а не просто стать еще одним «голодным» политиком, дорвавшимся до «кормушки». И этот импульс, этот сигнал не мог не остаться незамеченным, не мог не вызвать ответа. Нация увидела наконец то, что желала увидеть давно — новый премьер не щадит чиновников и не стремится обогатиться сам.

Муссолини демонстративно отказался от премьерской зарплаты — зачем она популярному журналисту? Он «не заметил», что положенные ему суммы, тем не менее, аккуратно скапливались на особом счету. Но все же надо отдать ему должное — стяжателем он действительно не был. Но разве в этом Муссолини так уж отличался от своих «коллег»-диктаторов? Национал-социалистический фюрер и большевистский генералиссимус тоже вошли в историю с репутацией равнодушных к личному обогащению правителей. Муссолини действительно жил как благополучный представитель среднего класса, не стремился накапливать денежные средства на счетах или обзаводиться дорогой недвижимостью. В Италии отсутствовала сеть секретных и сверхсекретных объектов для обслуживания вождя, в отличие от СССР, а сам Муссолини в своей частной жизни не был лицемером, скрывавшим за показной скромностью абсолютную власть.

Он и в самом деле жил довольно просто — по меркам своего статуса, конечно. Пристроить к дому кинотеатр… что ж, это возможно — в конце концов, дом принадлежит не ему, а взят в аренду. Полетать на новом самолете, испробовать новую машину… ничего сверх нормы. Ведь дуче — тоже человек.

Глава правительства рано вставал. В своем рабочем кабинете он появлялся обычно не позже восьми утра — за час до общепринятого в Италии времени начала работы. Когда обязанности первого премьера «фашистской эры» стали рутиной, а проблемы, казалось, потеряли былую остроту, Муссолини начинал свой трудовой день с просмотра итальянских и иностранных газет. Как бывший редактор и все еще практикующий журналист, он придавал огромное значение прессе: подолгу обсуждал, в общем-то, незначительные вопросы пропагандистского характера, тщательно разъясняя собравшимся со всех концов страны редакторам крупных газет, как именно им надлежит оценивать то или иное событие и отвечать на «враждебные выпады» международной прессы. Муссолини мог часами заниматься подобными пустяками, такие вопросы его никогда его не утомляли — однажды он даже объявил, будто бы за день просмотрел триста газет.

Очевидно, что работа неким «общеитальянским редактором» приносила ему немалое удовольствие. В то же время Муссолини крайне болезненно реагировал на то, как освещала зарубежная пресса неудачи Италии и его режима. Причем настоящие, материальные, фактические последствия с годами интересовали его все меньше и меньше — главным было дать случившемуся «правильную» трактовку в газетах. Как следствие — сначала была задушена свободная пресса, затем итальянцы лишились любой возможности узнать хоть что-то правдивое из собственных газет, и постепенно печать перешла к формированию отдельной, желанной для Муссолини, реальности, после чего действительное положение вещей перестал видеть и понимать и сам диктатор. Типичная ошибка авторитарных правителей, повторяемая не раз и не в одной стране.

Кроме работы с прессой Муссолини, как правило, начинал рабочий день с того, что звонил какому-нибудь министру — прежде всего тому, чья сфера деятельности в этот момент была в фокусе внимания премьера. Чиновника ожидал каскад указаний с неизменным разносом за безынициативность и лень. Хотя в начале 20-х годов Муссолини еще нельзя было назвать диктатором, ореол вокруг его имени, а также недвусмысленная готовность применить силу, разрубая все узлы, сметали любое сопротивление. «Итальянцы, — заявил он, — еще никому не подчинялись, ни одно правительство не обладала в Италии реальной властью». Но теперь все изменилось, ибо новое правительство — это он, Муссолини.

Министры боялись его гнева, дрожали за свои места чиновники, а пропаганда создавала для итальянцев идеальный образ национального вождя: с самого раннего утра Муссолини без перерывов трудится до трех часов дня, после чего наскоро обедает и продолжает работать. Свет в его кабинете горел до позднего вечера, и редкие в это время прохожие распространяли в народе истории о «нашем дуче», опять засидевшемся на работе. Мало кто в Италии знал, что Муссолини мог задремать прямо на рабочем месте, да и вообще любил поспать, настрого приказав будить себя ночью только в самых экстренных случаях. Разумеется, итальянцам такие подробности было знать ни к чему, зато они неоднократно слышали о каждодневных совещаниях или рабочих поездках, сотнях и тысячах благополучно разрешенных за считанные минуты вопросов и других достижениях главы правительства. Пропаганда не боялась точных цифр: если верить ей, то за первые семь лет руководства страной Муссолини справился с 1 887 112 проблемами и трудностями. Простейший подсчет дает основания изумиться работоспособности дуче: даже если он работал без выходных, выходило по более чем семьсот резолюций в сутки — и это если считать, что «неразрешенных вопросов» Муссолини не оставлял! Поразительная работоспособность.

Впрочем, эти достаточно невинные пропагандистские уловки все же имели под собой реальную основу: в те годы Муссолини действительно много работал — пока его здоровье было относительно крепким, а ум ясным. И только с конца 30-х годов дуче дни напролет фактически без дела просиживал в своем кабинете, впустую тратя время.

В 20-е годы все было иначе. Муссолини участвовал в долгих министерских заседаниях, стремясь быстро войти в курс дела, и ему это в основном удавалось. Не имея высшего образования, он демонстрировал незаурядные способности к самообучению, хотя до конца своих дней так и остался по сути самоучкой, нахватавшимся отрывочных знаний «по верхам». Тем не менее интеллект Муссолини не стоит оценивать по уровню его образования — ввозможно, он и не был эрудитом (хотя очень хорошо разбирался в итальянской истории), но недюжинный практический ум, стремление постигать новое и учиться немало выручали его в те годы. Ирония же состоит в том, что не любивший заниматься социальными и экономическими проблемами Муссолини, искренне полагавший себя выдающимся дипломатом и военным, наибольших успехов достиг именно в разрешении внутренних итальянских проблем и потерпел полный крах в качестве политика и военного вождя.

Но пока о провале речь не шла — напротив, фашистский режим стремительно набирал популярность среди итальянцев, и благодаря не столько пропаганде, сколько реальным достижениям.

Именно первое правительство Муссолини сумело добиться того, чтобы поезда в Италии начали ходить по расписанию — это на самом деле стало нешуточным достижением для страны, чьих жителей заслуженно упрекали в непунктуальности. Тяжелая ситуация на итальянских железных дорогах была следствием анархии, царившей в инфраструктуре и промышленности со времен борьбы между собственниками и «красными»: зачем предпринимать какие-либо усилия, если никто ничего не контролирует?

Противоборствующие стороны были всецело поглощены своим конфликтом, а убытки несла вся страна. Для обывателя хаос в расписании поездов стал очевидным примером неспособности прежнего правительства навести порядок. И Муссолини, с его придирчивой пунктуальностью, пришелся здесь очень кстати — под жестким присмотром его чернорубашечников машинисты и начальники станций сразу же подтянулись. Железные дороги впервые за послевоенное время начали приносить доход в бюджет — этот успех, достигнутый при помощи дубинок и вовремя выплачиваемых заработных плат, стал хорошим примером эффективности нового руководства.

С той поры в Европе и стала популярной фраза о диктаторе, сумевшем заставить поезда приходить точно по расписанию. Считается, что автором этой фразы был кто-то из английских журналистов-острословов. Во всяком случае, традиционный английский снобизм в ней угадывается: для итальянцев-де соблюдение расписания — уже немалое достижение. Но не только за порядок в расписании поездов соотечественники Муссолини одобряли тогда его политику, а что касается реформы на железной дороге, то мало кто знал о том, что она была подготовлена предыдущим кабинетом.

Население благодарило нового премьера за официально установленный восьмичасовой рабочий день. Конечно, соблюдался он далеко не всегда, но «простой народ» винил в этом не Муссолини — о, конечно, нет! — а «жадных предпринимателей». В то время «на борьбу с буржуазией» частенько выступали фашистские профсоюзы, организовывавшие демонстрации или даже забастовки.

Впрочем, в 20-е годы Муссолини был еще далек от стремления «регулировать экономику» — фашисты направляли «руку государства» лишь в тех случаях, когда положение было из рук вон плохо (как, например, на железных дорогах) или стремясь сохранить «гражданский мир». Фашизм, заявлял Муссолини, не должен заниматься каждой мелочью, главной его обязанностью является общенациональное примирение и обеспечение развития всей нации.

Экономическая и финансовая политика нового правительства была весьма либеральной — несмотря на «антибуржуазную» подчас риторику Муссолини или использование чернорубашечников в «профсоюзной работе». Государство, как и обещал лидер фашистов, перестало вмешиваться в «ненужные» ему проблемы частного сектора. Широко практиковавшиеся субсидии крупному и среднему бизнесу были отменены, но зато новое правительство отказалось от ряда монополий, провело достаточно широкую денационализацию в государственном секторе экономики, уменьшило налог на прибыль и вообще старалось поощрять «частную инициативу». Собственность и свобода экономической деятельности были торжественно подтверждены новым правительством, а сам Муссолини достаточно ясно высказался на эту тему еще в ноябре 1921 г.: «Я передам железные дороги и телеграфы в частные руки, потому что нынешнее положение вещей возмутительно и уязвимо во всех его частях. Этическое государство не является монопольным государством, бюрократическим государством, а тем, которое сводит свои функции к тому, что строго необходимо. Мы против экономического государства».

И хотя приватизация железных дорог так и не состоялась (дуче не решился озлоблять сочувствующих режиму железнодорожников, сыгравших такую важную роль в успехе «марша на Рим»), но в остальном вплоть до 1925 г. фашистское правительство весьма решительно придерживалось заявленного курса на умаление государственного сектора в экономике. В течении нескольких лет государство отказалось от монополии на спички и страхование жизни, предоставило частным фирмам благоприятные условия для получения концессий на строительство платных автострад и избавилось от собственной доли в телефонных сетях. Эта политика касалась и таких гигантов как машиностроительный концерн «Gio. Ansaldo & C», уже стоявший на пороге банкротства.

Муссолини настоял на спасении производившего в том числе и военную технику концерна, но летом 1925 г. производство вновь было передано в частные руки.

В то же время, неумеренные финансовые требования левых, фактически послужившие причиной коллапса итальянского самоуправления (что в немалой степени и обеспечило поддержку фашизму в провинции), стали достоянием прошлого. Бюджет страны во многом стабилизировался за счет косвенных налогов и «экономии нового типа»: значительно урезав льготы и пособия итальянцам, правительство Муссолини сумело добиться повышения уровня жизни за счет общего роста экономики, умело скрыв за пропагандистским фасадом тот прозаический факт, что прежние либеральные правительства выделяли на социальные вопросы значительно больше средства. Политическая устойчивость нового кабинета, вполне оцененная как итальянским, так и зарубежным капиталом, сама по себе служила хорошей основой для экономического подъема, который совпал с послевоенным «экономическим бумом» 20-х годов.

Однако те, кто ожидал, что новые власти станут «цепной собакой» на службе у крупной буржуазии, были теперь посрамлены. Муссолини удивил многих социалистов своими высказываниями о подчинении отдельной личности интересам всего общества. Капиталисты в обновленной Италии, утверждал дуче, не станут привилегированной кастой. Было ли это так на самом деле?

Нет сомнений в том, что для идеологов фашизма и лично Муссолини мир внутри страны был дороже любых обещаний поддержки со стороны какого-либо отдельного класса или общественной группы. Дуче вообще шел на уступки лишь собственным радикалам в партии, но никак не аристократии или буржуазии, которую Муссолини откровенно презирал. Он был искренен, когда говорил, что в Италии будущего все должны быть равными — равными перед партией, движением, а по сути — перед новой национальной элитой. В эпоху античности итальянцами руководили полководцы, в Средние века — феодалы и ловкие политики, в XIX столетии — купившие монархию либеральные капиталисты, но в ХХ веке нацию возглавит элита, созданная фашистами из «лучших итальянцев». В результате такого подхода поддержка фашизмом любого современного им движения, будь то католики, рабочие или капиталисты, носила исключительно прикладной, практический характер.

Частная собственность, экономическая инициатива, свобода финансов работают лучше, чем провалившийся в Советской России эксперимент с военным коммунизмом, считал Муссолини, принимая решение не чинить то, что и так не было сломано. Капитализм, в его тогдашнем представлении, все еще был единственно возможной экономической системой. Но желавшие разглядеть из дня сегодняшнего очертания будущего знали, что, несмотря на очевидный прагматизм Муссолини, наиболее «твердолобые» фашисты имели вполне определенные намерения в сфере экономики.

«Либеральное государство» прошлого было для них подобно красной тряпке для быка — и под таким государством они понимали отнюдь не только парламентские институты, но и сложившиеся экономические реалии. Убежденные в том, что будущее Италии — это практически полная национализация экономики, наиболее радикально настроенные представители партии утверждали, что только в этом случае фашистская партия могла бы считаться действительно правящей. Эта система, получившая название «корпоративное государство», была одним из немногих практически не подвергшихся изменениям идеологических стержней фашизма.

Сам Муссолини еще не считал нужным взваливать на партию или государство бремя «экономической ответственности» — по его мнению, сначала фашисты должны были укрепить свои политические позиции. В дальнейшем он кардинально изменит свое благодушное отношение к итальянской экономике, и это станет одной из тяжелейших ошибок в его политической карьере, но пока, в первой половине 20-х годов, у премьера Муссолини не было особого выбора. Фашисты могли взять власть, но не были готовы «менять природу вещей», подобно «трудармейцам» Троцкого.

Муссолини это понимал, а потому в те годы роль партии в экономике была скорее «регулирующей», нежели «управляющей» — и очень многим казалось, что фашисты справляются с поставленной задачей настолько успешно, что и в мире, и в Европе, и в самой Италии режим вскоре стал восприниматься как нечто совершенно естественное и, безусловно, необходимое всему итальянскому народу.

В результате выиграли все: фашисты смогли сконцентрироваться на исключительно политических вопросах, постепенно, шаг за шагом, подчиняя себе нацию, а жители Италии радовались окончанию экономической и социальной неразберихи в стране. Экономика начала выздоравливать, потому что ей не мешали: 40 миллионов человек получили возможность спокойно «заняться делом», что немедленно принесло свои плоды. В стране официально началось новое Возрождение, Ренессанс — и в социально-экономической сфере этот откровенно пропагандистский образ не был так уж далек от реальности.

…

Если во внутренних делах Муссолини пожинал успехи благодаря собственной осторожности, то в решении внешнеполитических проблем его выручала готовность учиться премудростям международных отношений у собственных дипломатов. Надо отдать ему должное: в начале своей деятельности на посту министра иностранных дел он прилежно постигал тонкости европейской политики, не гнушаясь просить совета у своих многоопытных подчиненных.

Ему определенно не хватало светскости, он знал это и пытался исправить положение, ведь больше всего на свете Муссолини боялся выглядеть глупо — стать объектом шуток, чьего-то злого остроумия, а потому, заранее опасаясь насмешливых взглядов заграницы, подступал к делу аккуратно, стараясь не наломать дров в вопросах этикета. К счастью, в распоряжении Муссолини имелся итальянский дипломатический корпус, с его многовековыми традициями и немалым опытом. И хотя итальянская дипломатия заслуженно не снискала себе лавров во время Мировой войны и подготовки Версальского мира, дуче все же не довелось испытывать мучений, подобных тем, что выпадали на долю советских наркомов иностранных дел, вынужденных буквально «вытесывать» новых послов из «рабочей кости» или заслуженных партийных «товарищей».

Одним из первых распоряжений Муссолини в качестве министра иностранных дел был перевод министерства из прежнего здание в новое, единственным преимуществом которого был балкон с видом на городскую площадь. Оттуда он будет с нескрываемым удовольствием разъяснять римской толпе внешнюю политику страны — пожалуй, самая интересная для него тема. И это неудивительно — итальянцы издавна славились своим дипломатическим искусством, отчасти компенсирующим государствам Апеннинского полуострова их военную слабость. Коварство итальянских правителей, с младых ногтей учившихся ориентироваться в хитросплетениях политических интриг, было хорошо известно в мире. Дипломат, мыслитель, философ и политический деятель эпохи Возрождения Никколо Макиавелли вызвал в свое время настоящий переполох своей книгой «Государь» — в основу текста были положены принципы итальянской политики того периода. Если на родине автора его труд не вызвал особого резонанса (именно в силу своей «очевидности»), то в остальной Европе, малоискушенной в этой области, она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Спустя 200 лет после опубликования интерес к «Государю» не ослабел. Король Пруссии Фридрих II Великий, и сам не чуждый макиавеллизма во внешней политике, счел необходимым написать собственную книгу, в которой попытался «уничтожить, вооружившись разумом и справедливостью» заложенные в труде выдающегося флорентийца принципы. Время показало, что король-философ не слишком преуспел в своей попытке и Макиавелли по-прежнему актуален.

Перед какими же вызовами на международной арене стояла Италия первых лет «фашистской эры»? Общая ситуация выглядела вроде бы неплохо: несмотря на не слишком удачный для Италии исход мирных переговоров, она, бесспорно, была среди победителей в Мировой войне. Давние дружеские связи с Великобританией, несколько расстроенные из-за презрительного отношения английских дипломатов к «итальянскому шантажу» в Версале, все же продолжали оставаться основой европейской политики Рима, а Лондон, в свою очередь, рассматривал тогда Италию в качестве определенного противовеса нарождающейся французской гегемонии в Европе.

Австро-Венгерской империи более не существовало, и Вена, столетиями вершившая судьбы итальянских государств, отныне, обезоруженная победителями, была беспомощна. Более того, логика политической борьбы подталкивала руководителей Австрии к союзу с Италией, но уже в качестве младшего партнера — прежде о таком раскладе сил между Веной и Римом итальянцы и не мечтали.

Погибло и Османское государство, что открывало перед итальянской политикой новые возможности на Балканах и Средиземноморье. У Италии появились и новые потенциальные союзники — католическая Польша и «латинская сестра по крови» Румыния.

Обнаружились, однако, и новые соперники. Сербы, получившие за стойко перенесенные ими в войну тяготы собственную «мини-империю» в виде Королевства Югославии (в нее, кроме Сербии, вошли земли Хорватии, Словении, Боснии и Герцеговины, Далмации и Черногории), претендовали теперь на роль главного балканского государства, опираясь в этом на французскую поддержку. Греки, «по-дружески» оккупированные войсками Антанты в минувшую войну, также получили в награду от победивших союзников ряд новых территорий, обещанных когда-то итальянцам для «стимуляции» их боевого духа и скорейшего объявления войны Вене.

Не были разрешены франко-итальянские противоречия в африканских колониях и в Европе. Не забыл Муссолини и о нереализованных британских колониальных посулах в Африке. Кроме того, фашистская Италия продолжала находиться во враждебных отношениях с поверженной Германией — итальянский воинский контингент даже отправился на Рейн в составе оккупационных союзных войск.

Как и во многом другом, до прихода к власти у фашистов не было детальной внешнеполитической программы, но имелся вполне определенный «настрой». Прежняя Италия, с ее «дипломатией крохоборов», должна была стать достоянием прошлого. Фашистская Италия претендовала на гораздо большее, нежели жалкие клочки Балкан или несколько сотен километров африканских пустынь. Дух борьбы и насилия, культивируемый в «движении», неизбежно должен был отразиться на внешнеполитических ориентирах фашизма — так оно и произошло. В скором будущем, считали Муссолини и его партийные соратники, Италия неизбежно будет вести борьбу за первенство в Средиземном море, на Балканах и в Африке. А пока — что ж, во внешней политике фашистский лидер демонстрирует тот же прагматизм и оппортунистический подход, что и в экономических вопросах.

Интерес, проявляемый Муссолини к европейской политике, подтверждается хотя бы тем фактом, что за несколько оставшихся до конца 1922 года месяцев он дважды покидал Италию, уезжая на межсоюзные конференции в Швейцарию и Англию. Это стало для молодого политика своеобразной пробой сил, экзаменом на зрелость. Муссолини сделал все, чтобы не провалиться, не опозориться на глазах у рафинированных европейских политиков. Он безропотно внимал советам своих помощников, меняя свое небрежное отношение к собственному внешнему виду. В 30-е годы он будет щеголять почти исключительно в военной форме, но пока что Муссолини приходилось идти на личные жертвы ради успехов итальянской дипломатии.

Зато он проявил характер в другом, сразу же дав понять, что новый премьер Италии не станет пасовать перед авторитетом своих европейских коллег. Продемонстрировано это было довольно прямолинейно, но, как известно, победителей не судят, хотя небольшой дипломатической скандал все-таки случился. Рассчитывавшие найти своего итальянского союзника там, где они заранее договорились, французский премьер Раймон Пуанкаре и британский министр иностранных дел лорд Керзон битый час прождали его в вагоне, пока не получили телеграмму, в которой Муссолини не без ехидства сообщал, что ожидает их в другом месте. Хладнокровный британец надменно промолчал, а пылкий француз громогласно и совсем не дипломатично высказался в адрес итальянского коллеги, но ехать все равно пришлось: нельзя было раскалывать союзный дипломатический фронт накануне переговоров с турками.

Исполнив этот демонстративный трюк для публики и газет, Муссолини несколько перегнул палку, слишком энергично потребовав передать Италии обещанное ей в 1915 году. Жесткий по натуре Керзон на уступки дуче не пошел, напротив — поймал его на слове и обострил ситуацию, фактически обозначив итальянскую позицию как вымогательство, — премьер-министра Италии он охарактеризовал как фигляра и жалкого клоуна. Сам же Муссолини, довольный достигнутым внешним успехом — как же, он ведь заставил «старших союзников» плясать под свою дудку! — предоставил своим дипломатам улаживать дело и отправился в Лондон.

Англия ему сразу и решительно не понравилась: туман, сырость и эти долговязые чопорные англичанки. С трудом удерживаясь от желания по привычке размочить хлеб в стакане или пытаясь вспомнить, каким именно столовым прибором нужно есть то или иное блюдо, Муссолини изнывал от тоски, сидя на конференции, посвященной непонятной, глубоко чуждой ему Германии и проблемам репараций. Три дня в Лондоне показались ему целой вечностью, и за время своего пребывания в английской столице он стал убежденным англофобом. Со временем эта фобия начнет оказывать все большее и очень опасное влияние на внешнюю политику Италии, но уже тогда Муссолини грозил «заносчивому Альбиону», якобы не желавшему учитывать итальянских интересов: «Мы изменим положение вещей… они придут еще ко мне, в Италию». Впоследствии «они» действительно пришли, но совсем не так, как рассчитывал дуче.

При этом если Муссолини нашел британский образ жизни нестерпимо скучным, а саму Великобританию очень негостеприимным местом, то по иронии судьбы именно англичане вошли в число наиболее стойких симпатиков фашизма и лично дуче за пределами Италии. Это было следствием давней традиции — островитяне симпатизировали итальянцам еще со времен Пальмерстона и Кавура, причем интерес английской аристократии к культуре и истории Апеннинского полуострова играл в этом не последнюю роль (схожим образом в орбиту британских симпатий попала в свое время и Греция, получившая немало дипломатических преференций благодаря ставшему вновь популярным эллинизму).

В то время как французы в основном лишь потешались над Муссолини, никогда не считая итальянцев и их нового лидера ровней себе, англичане видели в нем подлинного героя послевоенной Европы, человека из народа, сумевшего защитить нацию в критический момент и — щепотка британского снобизма — заставлявшего «ленивых, болтливых, несобранных и коррумпированных итальянцев» трудиться сообща. Пожалуй, Муссолини мог бы согласиться с оценкой своей деятельности на посту премьера, но он, к сожалению, никогда не верил в искренность симпатий английского общественного мнения, полагая все это недорого стоящим лицемерием.

Удивительно, что бывший журналист не считал поддержку британской прессы хоть сколько-нибудь полезной для Италии. Возможно, Муссолини не мог забыть о событиях 1914–15 гг., когда он вместе с итальянскими газетчиками на англо-французские деньги помогал втягивать Италию в Мировую войну. Славословия английских газет в его честь не произвели на дуче впечатления, хотя разницу между отношением английского и французского общества к «новой Италии» можно оценить хотя бы по тому факту, что в Англии первые фашисты появились уже в начале 30-х годов, тогда как во Франции подобные движения возникли только после прихода Гитлера к власти. Судя по всему, латинских соседей достижения фашистской Италии не вдохновляли. Впрочем, французы были не единственными, кто относился к итальянскому лидеру с большой долей скептицизма, — те, кто сумел понаблюдать за Муссолини во время будничной работы международных конференций, а не на трибуне, находили его весьма дурно воспитанным, а его претензии на выдающийся интеллект — попросту смешными.

Американский писатель Эрнест Хемингуэй, находившийся тогда в Европе в качестве журналиста, оставил нам забавное наблюдение, которое хорошо передает характерную для Муссолини манеру саморекламы. Прибыв на пресс-конференцию, он, якобы всецело погрузившись в чтение какой-то чрезвычайно интересной книжки, напрочь «забыл» о собравшихся журналистах. Заинтересовавшись, напористый американец сумел рассмотреть, что же так увлекло итальянского премьера. Оказалось, Муссолини «читал» англо-французский словарь, к тому же лежащий перед ним вверх ногами! Чуть позже Хемингуэй даст Муссолини крайне уничижительную оценку, высмеяв «хмурый вид, знаменитую муссолиниевскую мрачность, которой в Италии подражает каждый 19-летний фашист» — разве будет по-настоящему смелый человек, задавался риторическим вопросом американец, играть на публику, постоянно демонстрируя отсутствие страха? Между прочим, у фашистского диктатора и американского писателя был в биографии один общий факт — оба в Первую мировую войну участвовали в боевых действиях на Итальянском фронте, и оба пострадали от миномета — только американского добровольца ранило австрийское оружие, а не осколки от разорвавшегося итальянского снаряда, как Муссолини.

И все же для того периода подобная критика была достаточно редким явлением — большинству европейцев, получавших информацию о новом лидере Италии из газет, он казался фигурой безусловно положительной. Политики или журналисты, подобно лорду Керзону или Хемингуэю, наблюдавшие дуче вблизи, были намного более сдержанны в своих оценках, поэтому симпатии английских газетчиков очень пригодились Муссолини следующим летом, в 1923 году, когда фашистская Италия впервые спровоцировала в Европе политический кризис.

Речь шла о «наследии османов», а конкретно — Додеканесских островах, где жили греки и где тогда располагался итальянский военный контингент. И Греция, и Италия апеллировали к англо-французам, в свое время пообещавшим отдать им эти территории, но теперь Лондон и Париж предполагали перепоручить решение этого спора Лиге Наций — организации, созданной после Первой мировой войны для мирного разрешения международных конфликтов. Если для греческого правительства такое развитие событий давало определенную надежду на успешный исход, то Муссолини сразу же занял непримиримую позицию: Италия готова разрешить этот спор только в переговорах с другими великими союзными державами, безо всякой Лиги. Ему претила сама мысль о том, что какое-нибудь «незначительное государство» вроде Люксембурга будет участвовать в определении итальянских границ.

Завязавшийся узел разрубила гибель нескольких итальянских офицеров на греко-албанской границе — находясь в составе специальной комиссии, они помогали определить ее контуры. Заказчики и исполнители убийства остались неизвестными, но случившееся развязало Муссолини руки. Греции был предъявлен очень жесткий ультиматум, принятие которого означало бы, что греки взяли на себя «моральную ответственность» за это преступление, а кроме того, итальянцы потребовали большую финансовую компенсацию. Афины попытались было потянуть время, но в Риме полюбовное согласие и не предусматривалось — в море уже вышел итальянский флот. Италии нужен был повод — и она его получила.

«Удар возмездия» нанесли по острову Корфу. После того как греческий гарнизон, состоящий всего из сотни плохо вооруженных солдат, отказался спускать флаг над крепостью, начался обстрел из корабельных орудий. В глазах мировой общественности итальянцам очень повредило то обстоятельство, что за крепостными стенами укрывалось много беженцев. Это были жертвы недавно закончившейся греко-турецкой войны, а также армянские сироты, оставшиеся без родителей после резни 1915 года, — в ходе обстрела многие из этих несчастных погибли. Тем не менее дело было сделано — после недолгого сопротивления остров оккупировали итальянские войска.

Муссолини объявил это залогом выполнения своих «справедливых требований» и принялся ожидать реакции европейских держав.

Французы, достаточно равнодушные к судьбе проанглийской Греции, в целом отнеслись к случившемуся спокойно, а вот в Лондоне были неприятно удивлены. О войне, разумеется, речь не шла, но надо же было как-то отреагировать на «брутальные действия» итальянцев! Быть может, санкциями или блокадой Корфу? Но тут зазвучали осторожные голоса, призывающие к благоразумию, — если заставить Муссолини отступить публично, то его правительство наверняка падет, а Италию захлестнет анархия. Тогда у союзников появятся проблемы посерьезнее. Это были рассуждения так называемой рутинной государственной мудрости, не способной заглянуть за горизонт. Выкажи тогда Англия и Франция решимость проучить зарвавшегося Муссолини, они избежали бы впоследствии многих трагических последствий.

Но в 1923 году обессилевшие в Мировой войне победители и без того уступили уже слишком многое в бывших Российской и Османской империях, Африке и Азии, продемонстрировав неспособность поддерживать новый мировой порядок. Столкнувшись с сонмом острейших проблем, Лондон и Париж были далеки от желания создавать себе новые, а потому одна только мысль, что им придется вмешиваться в итало-греческий конфликт, уже останавливала их от любого энергичного шага.

Да и стоило ли «антагонизировать» все еще «союзную» Италию? Для Лондона, не желавшего превращения Европы в союз профранцузских государств, Рим являлся намного более значимымсоюзником, нежели греки, а введение санкций представлялось нецелесообразным — британские товары на итальянском рынке заменил бы кто-нибудь менее щепетильный. В итоге англичане предпочли пожертвовать греческими интересами и надавили на слабейшего, заставив Афины принять итальянские требования. И Греция покорилась: Корфу итальянцы оставили, но Додеканесские острова перешли к Италии.

Муссолини торжествовал. Он показал итальянской нации: во внешних делах ее лидер столь же решителен и успешен, что и во внутренних. Его нервы оказались крепче, и он победил, добившись желаемого. Дуче повел себя «недипломатично», но выиграл, а надежды многих на то, что Лига Наций станет мировым форумом для бескровного разрешения вооруженных конфликтов, подверглись жестокому испытанию.

Была ли его неуступчивость блефом? Несомненно, ибо Муссолини не мог не знать, насколько слаб итальянский флот по сравнению с военно-морскими армадами британцев и французов. Он сознательно рисковал, понимая, какими высокими были для него ставки, но в то же время игра «на обострение» не удалась бы ему без веры в собственную силу несгибаемого национального лидера.

Скептики в Италии были посрамлены, а Муссолини ощутил вкус победы, значительно повысившей его самооценку. В Англии на это дипломатическое поражение одинаково отреагировали два совершенно разных человека: Уинстон Черчилль в приватной беседе назвал дуче свиньей, а будущий лидер британских фашистов Освальд Мосли в знак протеста вышел из консервативной партии, посчитав занятую британским правительством позицию попросту жалкой. Так оно и было, хотя сменившие консервативное правительство лейбористы пошли еще дальше и наконец-то передали итальянцам обещанные африканские территории на границе с Эфиопией.

«Победа на Корфу» подняла престиж итальянского правительства в Европе — вслед за Грецией и Югославия поспешила урегулировать свои территориальные споры с Римом. В начале 1924 года между обеими странами был заключен договор о «сердечном сотрудничестве», согласно которому злополучный Фиуме все-таки отошел Италии. Это стало еще одним наглядным подтверждением того, что мир готов был считаться только с сильным.

И все же, несмотря на продемонстрированную готовность открыть огонь, в целом тогдашняя внешняя политика Муссолини продолжала оставаться вполне умеренной. Неистовый противник «красных» одним из первых признал «государство рабочих и крестьян», заключив в 1924 году договор с СССР. Муссолини, который терпеть не мог Швейцарию и ее жителей, торжественно заявил, что у Италии нет никаких претензий к горной республике. В будущем он поставит перед своими легионами задачу покончить с швейцарским «псевдонейтралитетом», а пока удовлетворенные достигнутой внутренней стабильностью Италии и «взвешенной дипломатией» Муссолини англичане и американцы с готовностью пересмотрели проблему итальянского внешнего долга — и пошли на значительные уступки в вопросах общей суммы и условий его выплаты. Лондон был доволен и тем, что Италия не вошла в систему союзов, выстраиваемую французами в Европе, — определенное охлаждение между Парижем и Римом было англичанам только на руку. Британцев успокаивала и неизменно холодная, если не откровенно враждебная позиция Италии по отношению к побежденной в Мировой войне Германии. Нисколько не опасаясь тогда «германских варваров», в 1926 году Муссолини позволил себе резкие высказывания в адрес всех немцев — это было ответом на поднимаемый в Германии и Австрии вопрос о несправедливых границах и протестах тирольских жителей против новых итальянских властей. Дуче не только пригрозил военной интервенцией, но и высмеял нелепый внешний вид немецких туристов в Италии, с их «смехотворными» шортами и шляпами. Эта, в общем-то, довольно грубая колкость была адресована в большей степени домашнему слушателю, но сыграла свою роль на международной арене: при Муссолини, решили многие, германо-итальянские отношения будут оставаться плохими.

Подытоживая первые успехи своей дипломатии, премьер призвал соотечественников не бояться возможности «коротких периодов изоляции» страны, если они будут окупаться дальнейшими успехами. Прежние политики не сумели заполучить вожделенное Фиуме даже после участия в Мировой войне, а он, Муссолини, сумел добиться своего благодаря решимости. Отсюда вывод — Италии «необходимо иметь армию, флот, авиацию». И как можно более мощные, ведь XX век должен стать «веком итальянского господства». Пройдет всего несколько лет, и, выступая в парламенте весной 1927 года, Муссолини выскажется по этому поводу без обиняков:

«Первый наш долг — увеличить наши вооруженные силы. Мы должны быть готовыми к определенному времени мобилизовать 5 миллионов человек и иметь возможность их вооружить. Мы должны увеличить наш флот и так усилить наши военно-воздушные силы, чтобы шум их моторов сделал неслышным всякий другой шум и чтобы их тень закрыла собой солнце над итальянской землей».

…

Тем не менее активная дипломатическая деятельность в те годы была для Муссолини делом второстепенным по сравнению с политической борьбой, развернувшейся в самой Италии. Придя к власти, фашисты не собирались закрепляться на уже завоеванных позициях, они жаждали окончательно подавить любую левую оппозицию. Хотя формально Коммунистическая партия Италии не была запрещена, ее лишили всякой возможности для легальной работы, полностью уничтожив партийную инфраструктуру. Если депутаты-коммунисты еще продолжали появляться в парламенте, защищенные своей неприкосновенностью, то у их избирателей таковой не имелось. Рядовые коммунисты быстро осознали, что между Муссолини — фашистским вождем и Муссолини-премьером нет никакой разницы: чернорубашечники занимались травлей своих врагов с не меньшей интенсивностью, чем прежде. Нападали не только на членов левых партий, доставалось и «политическим католикам» (то бишь сторонникам римских пап, все еще не уладивших разногласий Святого Престола с итальянским государством), и профсоюзным социал-демократам.

Об арестах или убийствах, тем более массовых, речь пока не шла — «всего лишь» десятки убитых за первые несколько лет правительства Муссолини. В основном насилие со стороны фашистов «ограничивалось» побоями и демонстративными унижениями отдельных представителей политических противников, ну а если кто-то немного «переусердствовал» — ну что ж… Таковы издержки борьбы за «умиротворение Италии». Разве социалисты действовали иначе? Теперь пришел их черед расплачиваться, и это совершенно справедливо, полагали в фашистской партии. Сам Муссолини публично никогда не призывал нападать, а тем более убивать «врагов партии», но его участие в организации этих кампаний насилия и запугивания ни для кого не было секретом.

Дело здесь не только в известной логике политического противостояния, но и в личности самого Муссолини. Критики, тем более открытой, он не терпел никогда, рассматривая ее как сопротивление и саботаж — реформы его правительства, угрожающе повторял дуче, не будут тормозиться из-за недовольства горстки недовольных оппозиционеров.

Хотя процесс создания классического фашистского государства постепенно набирал обороты с того дня, как Муссолини вступил в должность премьер-министра, он рассчитывал, что переход от временной диктатуры к постоянной можно осуществить при согласии большинства политических движений Италии. В конце концов, разве не к «общенациональному единению» сводилась вся доктрина фашизма? О тотальном подавлении инакомыслия еще не говорили вслух, но фашистское наступление на свободу печати продолжалось ежедневно с неослабевающим упорством. Еще в день своего триумфального отъезда в Рим Муссолини приказал в очередной раз разгромить редакцию Avanti! опасаясь того, что популярное левое издание послужит средством консолидации его противников. Уж он-то знал, на что способна газета в умелых руках.

Как только Муссолини возглавил правительство, то немедленно пообещал «блюсти свободу печати, поскольку печать окажется достойной свободы», но вскоре выяснилось, что печать «не оправдала» надежд премьера. Что ж, теперь к своим прежним незаконным (разгром и поджог редакций) фашисты могли присовокупить официальные методы борьбы, получив возможность попросту закрыть любую газету после двух предупреждений. Достаточно было неугодному изданию несколько раз опубликовать «лживые сведения» или «тревожные слухи», как оно немедленно подвергалось преследованию. Вскоре издателям и редакторам пришлось выбирать между очень умеренной критикой и самой возможностью продолжать работу: для большинства решение было очевидным. Намного труднее было справиться с иностранными корреспондентами, но для наиболее «ретивых писак» вполне подходили и хорошо проверенные старые средства: многие европейские журналисты вскоре прочувствовали на себе то же, что итальянские противники фашизма. Чернорубашечники жестоко избили нескольких иностранцев, а полиция, разумеется, так и не смогла установить личности нападавших. Тех европейских журналистов, кто не рисковал выезжать за пределы Рима или других крупных городов, вполне официально высылали по решению суда, других же попросту купили. Не прошло и года с того момента, как Муссолини стал премьером, а его противникам уже приходилось довольствоваться эвфемизмами и иносказаниями, не имея возможности открыто критиковать новый режим.

Важным шагом в достижении «единства» стало слияние фашистской партии и политических групп «националистов». Это была большая победа для Муссолини, победа, придавшая фашистскому движению респектабельность, в которой оно так нуждалась. К этому времени итальянские правые уже вполне оценили и дипломатические успехи премьера, и тот факт, что фашистам удалось создать надежную и массовую избирательную базу — достижение, считавшееся до этого возможным только для левых. Консерваторы, клерикалы и монархисты признали политические успехи Муссолини, в ответ получив право занять подобающие им места в создающейся иерархии фашистского государства. Теперь у чернорубашечников не было противников справа, а Муссолини получил прекрасную возможность для маневрирования как в партийной, так и в бюрократической среде. Используя новый кадровый резерв, он не только укреплял режим, «легитимизируя» его и расширяя базу поддержки, но и размывал позиции фашистских радикалов в собственном «движении». Союз с правыми, заключенный весной 1923 года, оказался очень крепким и распался только через двадцать лет, не выдержав тупиковой внешнеполитической ситуации в безнадежно проигранной войне.

В то же время Муссолини стремился ввести боевые отряды партии в русло государственных структур. Проблема заключалась в том, что победа «фашистской революции» привела к стремительному росту численности чернорубашечников, а это немедленно повлекло за собой частичную потерю контроля над ними. Особенно опасная ситуация складывалась в Южной Италии, и без того достаточно прохладно относящейся к миланским фашистам-«северянам». Частые побоища между фашистами и их противниками смазывали пропагандистскую картину национального единства и внутренней стабильности, тем более что в прежних методах «движение» уже не нуждалось. Речь по большей части шла не о «завоевании власти», а о банальной мести и удовлетворении страсти к насилию. Конечно, Муссолини в отношении своих политических противников всегда обходился без церемоний, но все же стремился придерживаться некоей «умеренности». Ему теперь нужны были не бессмысленные, с точки зрения укрепления режима, рейды, а «точечные удары» по лидерам противостоящих фашистам политических сил. Не было необходимости сжигать редакции «вражеских» газет, если их можно было официально закрыть, не было нужды и в нападениях на рядовых социалистов или коммунистов, если их вожаков можно было арестовать или «вывести из игры» другим способом. Для этого Муссолини требовались профессиональная полиция, лояльная бюрократия и суды, а не плохо контролируемые отряды чернорубашечников, действия которых в итоге лишь увеличивали число противников фашизма. Само собой разумеется, Муссолини не собирался «разоружаться полностью» — важно было внушить широкой публике страх перед применением насилия, но само насилие необходимо было ввести в рамки, сделать официальным и подконтрольным. Придание сквадристам полувоенной структуры накануне «марша на Рим» было первым шагом в этом направлении, создание же в начале 1923 года «Добровольческой милиции национальной безопасности» завершило процесс унификации. В обоих случаях Муссолини использовал одну и ту же простую, но действенную тактику: сперва всех членов «Национальной фашистской партии» формально приравняли в статусе к бойца-сквадристам, разом лишив «расов» безусловного контроля над своими «армиями», а затем» добровольческая милиция» стала такой же частью государственных институтов, как полиция и армия. Теперь Муссолини контролировал свои легионы не только в качестве партийного вождя, но и как глава правительства. Уничтожив элитарность боевых отрядов чернорубашечников, он преобразовал их в массовое военизированное движение на службе у режима. «Фашистская милиция» по-прежнему оставалась «первым отрядом» партии, но ее руководители теперь не смели допустить даже мысли о том, чтобы использовать эту силу против Муссолини. Времена, когда Бальбо или д’Аннунцио могли открыто не соглашаться с решениями дуче и тем более не исполнять их, — остались в прошлом. В то же время оказавшаяся на одной ступени с полицией и армией организация фашистской милиции наглядно демонстрировала всем, какими силами располагает Муссолини даже без поста главы правительства.

Конец ознакомительного фрагмента.