Империя в войне. Свидетельства очевидцев

Роман Меркулов, 2023

Мировая война 1914-1919 годов стала первым глобальным потрясением в XX веке. Десятки стран, насчитывавшие сотни миллионов жителей, сошлись между собой в многолетней, изматывающей борьбе не на жизнь, а на смерть. Ради победы были отвергнуты и забыты принципы гуманизма, международного права и обычаи войны. А когда наступил мир, то оказалось, что проиграли все. Книга предоставляет читателю возможность взглянуть на события тех лет глазами российских современников, ставших участниками этих грандиозных событий. Собранные в книге выдержки из дневников, личных писем и газетных статей, дополненные авторской хронологией событий, создают мозаичное полотно участия России в Первой мировой войне. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

1914

Хронология

17 июля. Мобилизация

Самая большая армия в Европе, численность которой в мирное время достигала полутора миллионов человек, должна была теперь увеличиться до пяти с половиной миллионов солдат и офицеров. Всего же за годы войны будет призвано около пятнадцать миллионов подданных царя. Это была грозная своей массой сила русского «парового катка», от которого в Европе ожидали столь многого.

В 1914 году на вооружении у пехоты имелось почти пять тысяч пулеметов, заслуживших уважение русских еще во время сражений в Маньчжурии, а также около семи тысяч легких и тяжелых орудий. Относительно малый запас артиллерийских снарядов и слабая моторизация царской армии должны были компенсироваться предполагаемой непродолжительностью военной кампании и наличием мощных союзников.

На море император Николай II располагал солидным списком боевых кораблей, в число которых входили двенадцать линкоров и крейсеров, более сотни миноносцев, тридцать субмарин и десятки вспомогательных судов. Помимо сухопутных и морских, Российская империя обладала еще и нарождающимися на тот момент военно-воздушными силами, состоявшими летом того года из почти трех сотен самолетов и дирижаблей.

Репутация царской армии, изрядно подмоченная последней войной с Японией, все еще была весьма грозной. И союзники, и противники России отдавали должное и численности, и стойкости российской пехоты — ее «нижних чинов», готовых, как считалось, бессчетно «умирать за царя и отечество».

В бравурной статье, напечатанной в феврале 1914 года в «Биржевых Ведомостях», военный министр В. А. Сухомлинов яркими красками обрисовал военную мощь России, заявив, что царская армия покажет себя «не только громадной, но и хорошо обученной, хорошо вооруженной, снабженной всем, что дала новая техника военного дела».

Оставалось лишь доказать это на деле, а пока миллионы жителей империи спешили «исполнить свой долг» и встать в ряды вооруженных сил Российской империи. Не всегда и не везде этот процесс происходил в нормальном режиме. Так, перепившиеся новобранцы совершенно разгромили Барнаул, в котором от пожаров и стрельбы, начатой вызванными властями войсками, погибло около трех сотен человек. Аналогичные, но куда менее катастрофические по своим последствиям события, происходили в ряде других местностей империи, однако в целом мобилизация прошла достаточно спокойно. Немалую роль в этом сыграл новый «сухой закон».

19 июля. Сухой закон

Императорский указ, которым на время мобилизации (в более поздней редакции, опубликованной спустя месяц, — на все время войны) запрещалось изготовление и употребление алкогольных напитков, был издан по ряду рациональных и иррациональных причин.

Прежде всего опасались повторения событий прошлой войны, когда пьяные солдаты сперва громили железнодорожные станции по дороге на фронт, а затем — во время возвращения домой. Теперь, в 1914 году, большинства подобных эксцессов удалось избежать, но Николай II решил не останавливаться на достигнутом и продлил действие «сухого закона» вплоть до окончательной победы над «тевтонскими державами». Решение царя опиралось и на его давнее желание избавить монархию от упрека в зарабатывании «пьяных денег» (к этому времени алкогольная монополия приносила в бюджет около пятой части всех государственных доходов) на «спаивании народа». Запрещая продажу алкогольных напитков, в Санкт-Петербурге надеялись и поправить дела крестьянства, которое, как считалось, больше всех претерпевало от «зеленого змия», и уменьшить распространение «хулиганства» в городах, что в условиях войны приобретало особое значение.

Однако, вызвавший сперва весьма одобрительную реакцию в обществе, царский указ, как и практика его осуществления, были впоследствии подвергнуты жесткой критике.

Благотворный эффект от запрета действовал недолго и уже очень скоро был полностью нивелирован за счет нелегального производства алкогольной продукции, а также ее суррогатов. Уже к концу первого года войны «самогон» варили практически в каждой деревне, для крестьян самогоноварение стало постоянным источником спекулятивных доходов, в конечном счете оказавших немалое влияние на положение с продовольствием в империи. Для малообеспеченных же слоев городского населения «сухой закон» стал наглядным свидетельством собственной дискриминации, поскольку несмотря на все запреты и преследования, при наличии средств приобрести качественную продукцию было несложно, тогда как беднякам предлагалось употреблять «кумушку», «ханжу» и т. п. суррогаты. Уже к середине 1915 года наблюдатели отмечали рост «пьянства» в России даже по сравнению с предвоенным периодом, что прямо указывало на провал антиалкогольной кампании императора.

19–24 июля. Война с Германией и Австро-Венгрией

В рамках прокатившегося по всей Европе обмена дипломатическими угрозами, Германия потребовала от России прекратить начатую мобилизацию, а, получив отказ, объявила войну. От волнения и спешки германский посол вручил 19 июля российскому дипломату сразу два перевода с немецкого на русский язык, породив тем самым легенду о двух вариантах самой ноты, будто бы предрешавших войну вне зависимости от ответа Санкт-Петербурга на требования Берлина.

Пятью днями позднее настал черед габсбургского представителя, который, обвинив российское правительство в провокационном потакании «сербским интригам» на Балканах и подготовке совместно с остальными странами Антанты нападения на державы Тройственного союза, объявил состояние войны между Россией и Двуединой монархией. Союз «трех черных орлов», в течение двух веков определявший политику в Центральной и Восточной Европе, приказал долго жить.

20 июля. Верховный главнокомандующий

После долгих колебаний император Николай II отказался принимать непосредственное командование войсками и, неохотно уступив доводам министров, возложил обязанности Верховного Главнокомандующего на великого князя Николая Николаевича — долговязого сухопарого кавалериста, которому царь приходился племянником. Из своей Ставки в маленьком белорусском городке Барановичи великий князь должен был осуществлять руководство действующими армиями и флотами, одновременно получив практически неограниченные полномочия в «прифронтовой зоне», население которой превышало по численности некоторые европейские страны. Однако, в тот момент, когда счет войны еще отмерялся неделями, никто не задумывался о неудобствах, вызванных фактическим разделением империи на две части.

Имелись куда более насущные проблемы. Николай Николаевич пытался координировать действия своих войск, одновременно ревниво следя за действиями военного министра В. А. Сухомлинова, чье влияние на слабохарактерного племянника великого князя представлялось главнокомандующему крайне опасным. Он не доверял стратегическим способностям военного министра, считая его приспособленцем, ловко использующим монаршую чету для своих карьерных устремлений. Опасаясь того, что придворные интриги лишат его плодов предстоящей победы, Николай Николаевич устроил Сухомлинову настоящую обструкцию, фактически не информируя военного министра ни о собственных планах, ни о ходе боевых действий.

Ирония заключалась в том, что в качестве военного деятеля великий князь не представлял из себя ничего сколько-нибудь выдающегося, а, по мнению многих, и вовсе был неспособен исполнять обязанности верховного главнокомандующего. Недостатки Николая Николаевича никоим образом не умалялись присутствием в Ставке двух его ближайших помощников — начальника штаба Верховного главнокомандующего Н. Н. Янушкевича и генерал-квартирмейстера Ю. Н. Данилова. Последний являлся не более чем усердным рутинером, а первый общепризнанно считался бездарностью даже по не слишком высоким стандартам командного состава императорской армии. Тем не менее, именно на них была возложена обязанность привести русские армии к победе.

Царь выставил на поле боя огромное воинство, но российским железным дорогам требовалось не менее сорока пяти дней, чтобы доставить каждого призванного человека в расположение его части. Согласно предвоенным планам, русские военные усилия должны были исходить из действий Германии: если немцы двинут большую часть своих армий на Восток, то Россия прибегнет к «стратегии 1812 года», отступая из Польши и выигрывая время, но если немцы отправятся на Париж, оставив свои границы на востоке уязвимыми, то русские перейдут в наступление, не дожидаясь завершения мобилизации. Еще за год до начала войны начальник русского Генерального штаба твердо пообещал это французам. Теперь настало время исполнять обещанное.

Для этого в распоряжении у великого князя имелись немалые силы: на «германском» Северо-Западном фронте к концу июля были готовы отправиться в бой двадцать шесть пехотных и кавалерийских дивизий, сведенные в две армии, а на «австрийском» Юго-Западном фронте русские располагали еще сорока шестью дивизиями, распределенными среди четырех армий. Это были лучшие войска Российской империи.

26 июля. Государственная Дума и российское общество

На «чрезвычайном» заседании Государственной Думы депутаты вотировали военные кредиты. Длившаяся всего один день парламентская сессия завершилась торжественной демонстрацией политической поддержки монархии в условиях «оборонительной войны» с Германией и Австро-Венгрией, после чего работы Думы была прекращена до следующего года.

«Патриотическое единство» депутатов не было абсолютным. Возглавляемые Р. В. Малиновским и Н. С. Чхеидзе думские фракции большевиков и меньшевиков, расколовших в теоретических ссорах Российскую социал-демократическую рабочую партию, вместе проголосовали против кредитов царскому правительству. Остальные социалисты предпочли занять позицию «оборончества», то есть поддержать военные усилия России. Вместе с этим один из ведущих левых ораторов думы А. Ф. Керенский в своем выступлении недвусмысленно заявил о том, что русская армия, «завоевавшая победу» на поле брани, непременно завоюет и «свободу». Намек был весьма очевиден.

Не столь откровенно высказанными, но весьма схожими с этим оказались упования центристов и умеренно правых политических групп Государственной Думы. Для кадетов (общераспространенное сокращение от «конституционных демократов») и октябристов, чьи лидеры П. Н. Милюков и А. И. Гучков одинаково оценивали императора Николая II как недалекого и мистически настроенного автократа, поддержка правительства представлялась процессом, носившим обоюдный, взаимный характер. Они хотели расширения прав законодательной власти, а в перспективе — и появления парламентских правительств, по образцу конституционных монархий Европы. И Милюков, и Гучков не испытывали особых иллюзий насчет готовности «бюрократии» и лично «самодержца» пойти навстречу «желаниям общества», но рассчитывали на то, что предугадываемая ими напряженность войны с Центральными державами должна была принудить монарха к уступкам.

Безусловную поддержку царю готовы были оказать лишь немногочисленные, разрозненные и не блиставшие талантливыми людьми крайне правые, всерьез рассчитывавшие на то, что «великая европейская война» укрепит режим надежнее, чем это удалось «маленькой победоносной», обернувшейся поражениями при Мукдене и Цусиме. Даже несмотря на собственный скепсис в отношении союза с республиканской Францией и «парламентарной» Англией, такие правые государственные деятели, политики и публицисты, как П. Н. Дурново, Н. Е. Марков или М. О. Меньшиков надеялись поднять популярность монархии и за счет шовинистической истерии, и за счет ожидаемых ими значительных территориальных приращений.

Последнее сближало их позиции и с кадетами, и с тучковским «Союзом 17 октября», которые в области внешней политики демонстрировали не меньший радикализм, нежели их противники слева и справа. П. Н. Милюков, получивший вскоре насмешливую приставку «Милюков-Дарданелльский», был зримым воплощением этого «либерального империализма», требовавшего установления российского господства в Восточной Европе и на Балканах, раздела Персии и Османской империи, овладения Константинополем и Черноморскими проливами. К предполагаемым завоеваниям были равнодушны лишь левые, выстраивавшие свои внешнеполитические концепции на основе предвоенных теоретических положений международной социал-демократии.

30 июля — 2 августа. Чехи, словаки и поляки

Решение о формировании «Чешской дружины» свидетельствовало о необратимом характере российской политики. Вместе с последовавшими позднее обращением великого князя «К народам Австро-Венгрии», создание «дружины» говорило о том, что в Санкт-Петербурге «не видят будущего» Двуединой монархии, на месте которой должны были появиться национальные государства, всецело зависимые от Российской империи и ее союзников. Таким образом, задолго до появления знаменитого германского «пломбированного вагона», царское правительство положило начало практике непосредственного обращения к гражданам воюющих с Россией держав, отвергая тем самым принцип безусловной легитимности их властей.

В дальнейшем империя будет неоднократно прибегать к подобным способам ведения войны, что станет одной из причин резни на Кавказе, устроенной османскими властями в борьбе с «армянским сепаратизмом», а созданная в 1914 году «дружина» превратится в настоящую армию, вошедшую в историю Гражданской войны в России под названием «Чехословацкий корпус».

Выпуская свой знаменитый манифест «К полякам», великий князь также рассчитывал заручиться поддержкой жителей разделенной некогда Польши. Однако, призыв Николая Николаевича поддержать русские армии взамен на сомнительное обещание объединить в будущем все польские земли под властью царя не оказал особого воздействия на население по обе стороны границ, вызвав зато немалое недоумение в российских правительственных кругах, внезапно для себя оказавшихся поставленными перед фактом неких политических обещаний «Привислинскому краю», как после подавления польского восстания 1863 года неофициально назывались территории российской Польши. Не слишком довольной оказалась и общественность, а русские националисты и вовсе удивленно пожимали плечами, опасаясь того, что усилия империи в конечном счете сведутся к появлению фактически независимого польского государства, связанного с Россией лишь эфемерными обязательствами. Убежденные же монархисты были недовольны еще и тем, что великий князь пообещал то, что мог дать лишь сам царь.

4 августа — 1 сентября. Поход в Восточную Пруссию

Генерал Я. Г. Жилинский, назначенный летом 1914 года командующим Северо-Западным фронтом, был именно тем начальником Генерального штаба, что за год до этого от имени России подписал с французами военную конвенцию, обязывающую русских наступать на Германию не дожидаясь завершения мобилизации. К началу августа уже было очевидным, что большая часть германской армии сосредоточена на Западе, и теперь Жилинскому, в распоряжении которого находилось около полумиллиона солдат, предстояло нанести поражение немецким войскам, оборонявшим Восточную Пруссию.

Жилинский начал неплохо. В сражении под Гумбинненом войска Первой армии генерала П. К. Ренненкампфа не без труда, но все же отбросили атакующих немцев, сумев обратить часть их пехоты в бегство. Но эта победа оказала русским дурную услугу: командующий немецкой армией, предложивший отвести войска за Вислу, был немедленно смещен вместе со своим начальником штаба. Вместо них из только что захваченного бельгийского Льежа был вызван Эрих Людендорф, а из отставки — Пауль фон Гинденбург, принявший на себя руководство военными операциями в Восточной Пруссии.

Немецкий военный тандем, получивший на Западе название «Ужасающая двойня», нашел положение на Востоке трудным, но не безнадежным. После первоначального успеха военные усилия русских разделились: Ренненкампф неторопливо двигался в сторону кенигсбергских укреплений, а южнее, отделенная от него цепочкой Мазурских озер, наступала Вторая армия А. В. Самсонова, беспрестанно подгоняемая из штаба Жилинского. Растянувшиеся и уставшие русские войска должны были преследовать врага, но в действительности шли прямо к своей гибели.

Немецкий замысел был очень прост и основывался еще на предвоенных планах обороны Восточной Пруссии: пока одна русская армия осаждает Кенигсберг, следует обрушиться всеми силами на другую и уничтожить ее. Приехавшим на Восточный фронт генералам оставалось лишь взять за основу уже подготовленные приказы подполковника Макса Гофмана, начальника оперативного отдела штаба армии. Людендорф придал этому плану масштабности, черпая поддержку в спокойной уверенности Гинденбурга. Выставив против армии Ренненкампфа незначительную «завесу», немцы атаковали войска Самсонова.

После недельных боев от русской Второй армии остался только один корпус, бесцельно простоявший на внешнем кольце окружения и проигнорировавший все попытки своих гибнущих товарищей вырваться из ловушки. Генерал Самсонов застрелился, в плену оказалось почти сто тысяч русских солдат. Торжествующий Людендорф назвал все это «битвой при Танненберге», что должно было служить отсылкой к известному сражению тевтонских рыцарей с польско-литовским войском, случившимся пятью столетиями ранее.

У царской Ставки не было времени для исторических аналогий. Покончив с одной русской армией, Гинденбург немедленно принялся за другую. Об осаде Кенигсберга уже не приходилось думать и, спасая свои войска, Ренненкампф начал поспешный отход, но теперь численное превосходство было у немцев и отступление из Пруссии пришлось оплачивать большой кровью. Почти половина Первой армии была потеряна в боях.

Несколькими днями позднее генерал Жилинский был смещен со своей должности и отправлен военным представителем во Францию, которая имела некоторые основания быть ему благодарной: несколько дивизий, переброшенных немцами с Западного фронта на Восток, опоздали к Танненбергу, но зато не успели принять участие в битве на Марне.

Тем не менее, любые рассуждения на тему «спасения Франции» носят умозрительный характер: очевидно, что без участия России в войне Германская империя выиграла бы Западную кампанию 1914 года. То же самое можно сказать и о Восточном фронте без французских армий. Союзники нуждались друг в друге.

18 августа. Новая столица

Практически одновременно с официальными известиями об «уничтожении двух корпусов» в Восточной Пруссии был обнародован указ о переименовании Санкт-Петербурга в Петроград. И если российское общество, не считая националистически настроенных правых, отнеслось к переименованию либо иронично, либо достаточно равнодушно, особенно в далеких от «патриотической топонимики» кругах, то реакция «простонародья» в лучшем случае могла быть охарактеризована в качестве скептической.

В то же время, переименование российской столицы послужило еще одной демонстрацией отказа от принципа династической лояльности, характерного для империи прежних столетий, в пользу примитивного «черносотенного национализма», представлявшегося Николаю II и его окружению надежным средством укрепления монархии. На смену городу-»парадизу» Петра I и «европейской жемчужине» Екатерины II должен был прийти «русский град».

6 августа — 13 сентября. Галицийская битва

Слово «Галицийская» может ввести нас в заблуждение, поскольку исход этого грандиозного военного противостояния, в действительности состоявшего из целой серии ожесточенных сражений, определялся вовсе не среди западноукраинских гор, а на равнинах Южной Польши.

Главнокомандующий армиями Двуединой монархии Конрад фон Гетцендорф намеревался использовать преимущество во времени, которое ему предоставляла относительно медленная российская мобилизация. К сожалению для своих войск, австрийский полководец никак не мог определиться в выборе цели для своего первого удара. Сперва он, как и многие в Вене, не предполагал участия России в войне, а потому собирался организовать «карательную экспедицию» на Белград. Когда же позиция Петербурга приобрела вполне однозначный характер, австрийцам пришлось спешно разворачивать свои войска на Восток: целые корпуса провели решающие дни в путешествиях по железным дорогам от сербской до российской границы.

Помимо колебаний, опасной была и переоценка Бетцендорфом возможностей своей армии, чья боевая эффективность не уступала русской, но имела куда меньший запас прочности. До войны в Вене весьма экономно расходовали средства на собственные вооруженные силы, и теперь это должно было сказаться.

Тем не менее, Гетцендорф начал достаточно уверено. Его армии в Южной Польше добились ряда тактических успехов, которые австрийцы, тем не менее, не сумели превратить в стратегические из-за нехватки подкреплений, только начинавших прибывать на Восток. Между тем, начальник штаба Юго-Западного фронта М. В. Алексеев был совершенно спокоен — австро-венгры наступали прямо навстречу его резервам. Вскоре у русских появилось значительное численное преимущество, а их растянувшийся и уставший противник, так и не достигший Люблина, оказался в весьма уязвимом положении. Но Гетцендорф, напрасно ожидавший от немцев «вспомогательного удара» из Восточной Пруссии, все еще находился во власти иллюзорных представлений о том, что еще один тактический успех приведет к общей победе.

Все закончилось в тот же миг, когда армии А. А. Брусилова и Н. В. Рузского начали наступать в Галиции, без особых проблем прорвав австро-венгерскую оборону. Не желавший и теперь признавать свое поражение Гетцендорф, организовал несколько контрударов, но его армии на Востоке уже дошли до предела своих возможностей — началось стремительное отступление, местами переходившие в настоящее бегство. В конечном счете, Гетцендорфу удалось спасти свои войска, но он потерял более четырехсот тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, нанеся серьезный ущерб моральному духу австро-венгерской армии и не добившись даже видимости успеха. Русские заняли Львов, осадили Перемышль, под угрозой оказался и Краков.

Предвоенные расчеты Берлина на то, что вооруженные силы Двуединой монархии станут основой Восточного фронта были совершенно расстроены. Теперь Вена отчаянно нуждалась в немецкой помощи.

14 сентября. Дарданеллы закрыты

Решению османского правительства перекрыть проливы предшествовал ряд давних и недавних событий, оказавших на правящих в Константинополе «младотурок» (членов партии «Единение и прогресс», стремившихся вестернезировать Османскую империю азиатскими методами) решающее воздействие. Небезосновательно подозревая страны Антанты в намерении уничтожить и разделить «единственную великую мусульманскую державу мира», с началом Мировой войны в Константинополе отчаянно пытались добиться гарантий территориальной целостности. Беспокойство османского правительства можно было понять: в предшествующие десятилетия Россия захватила Карсскую провинцию, Франция — Тунис, Англия — Египет, в 1911 году итальянцы оккупировали Ливию, а в 1912 году Сербия, Греция, Румыния и Болгария лишили турок большей части их европейских владений. Последовавшая вслед за этим Вторая Балканская война вернула туркам Эдирнэ (прежний болгарский Адрианополь), но не рассеяла их опасений в отношении европейских держав.

Турки считали, что теперь русские нацелились на Босфор, Константинополь и населенные армянами восточные провинции Анатолии, французы — на Сирию, а британцы — на нефтяные месторождения Месопотамии (современный Ирак) и Аравийского полуострова. Только у Германии не имелось аннексионистских планов в отношении Османской империи, при этом со времен Гельмута фон Мольтке немецкие офицеры выступали в качестве военных менторов турок. Это позволило османам выиграть войну с Грецией в 1896 году и придало отношениям Берлина и Константинополя атмосферу неформального союзничества. Поэтому вовсе не удивительно, что в 1914 году немецкие крейсеры «Бреслау» и «Гебен», преследуемые Королевским флотом, нашли спасение в османских территориальных водах. Приняв к себе «на службу» германскую Средиземноморскую эскадру адмирала Вильгельма Сушона, турки укрыли ее от преследования англичан, но вместе с тем попытались найти точки соприкосновения со странами Антанты, по отдельности отправив русским и французам предложения заключить союз. И в Петрограде, и в Париже отказались «покупать» османский нейтралитет по предложенной турками цене (включавшей в себя и отказ от ряда дипломатических соглашений прежних лет, закреплявших неравноправное положение турок по отношению к великим европейским державам), а британцы заодно конфисковали несколько турецких кораблей, построенных ранее в Англии по заказу Константинополя. В этих условиях турки оказались весьма восприимчивыми к доводам германского посла в Османской империи и нанесли критический удар по морским коммуникациям России с ее западными союзниками. Это еще не могло считаться «необратимым решением», но турки явно демонстрировали готовность пойти на крайние меры.

15 сентября — 26 октября. Варшава

Победа в Галиции была куплена дорогой ценой, особенно велик был расход артиллерийских боеприпасов. Уже в первые дни сентября отмечалась их нехватка, а к концу месяца все признаки полномасштабного «снарядного голода» были уже налицо. Закончившаяся мобилизация покрыла понесенные потери в людях, но кем было заменить погибших кадровых офицеров и унтер-офицеров? Вместе с тем в Ставке полагали, что общее положение складывается для России благоприятно: большая часть немецких войск оставалась связанной боями во Франции и Бельгии, а австро-венгры считались уже практически небоеспособными. И поскольку на юге русские были скованы осадой Перемышля и гористой местностью Карпат, штаб великого князя решил нанести поражение наиболее опасному противнику, перенеся боевые действия в Германию. Николай Николаевич все еще надеялся закончить войну в самое ближайшее время.

В свою очередь Гинденбург и Людендорф не собирались покорно дожидаться того момента, пока неповоротливые русские армии сконцентрируются на равнинах Польши для удара по Пруссии или Силезии: испытывая нехватку войск, немецкие командиры решили действовать на опережение, атакуя и разбивая своего противника по частям. Однако, прежде чем они смогли обратиться к этой стратегии, им пришлось встретить русское наступление в районе Августова — в течение нескольких недель шли упорные бои, прежде чем немецкий контрудар поставил в точку в этой операции.

Бои у Августова еще шли, когда начался внезапный бросок на Варшаву армейской группы Августа фон Макензена. Отчасти надеясь этой операцией облегчить положение австро-венгров, в немецком штабе все же рассчитывали на отвлекающее наступление, которое обещал организовать Гетцендорф. Как очень быстро обнаружилось, австрийский главнокомандующий вновь переоценил свои возможности — атаки его солдат в районе Ченстохова совершенно не удались. В свою очередь, немцы тоже завязли в районе Ивангородской крепости, после чего были атакованы подоспевшими русскими подкреплениями, спешно переброшенными Ставкой под Варшаву. Признав недостижимость заманчивой цели ворваться в польскую столицу, Макензен начал отход, преследуемый войсками Н. В. Рузского. Однако в итоге великому князю не удалось ни разбить отступающих немцев, ни тем более прорваться в Германию. Большие потери, понесенные русскими войсками в ходе этих боев, стали слишком дорогой ценой за отражение немецкого «набега». В ходе боев у Варшавы Макензену удалось захватить десятки тысяч пленных, что свидетельствовало об упадке морального состояния в царской армии. Намечавшееся уже прежде утомление войск, которых Ставка великого князя использовала с характерной безжалостностью, оказывало все большее воздействие на их боевую эффективность.

10 октября. «Немецкий погром»

Толпы молодежи, разгоряченной слухами о поражениях русских войск в Польше, громили и грабили «немецкие магазины» в центре Москвы, избивая попадавшихся под руку «врагов». Это был не первый «городской бунт» в Российской империи с начала войны, но один из самых масштабных, примечательный еще и составом участвующих в нем: на этот раз «буйствовала» не «чернь», а «образованные» — преимущественно студенты. Вместе с этим погром никоим образом не являлся примером «случайной вспышки» насилия, поскольку с первых дней войны российское общество оказалось охваченным шовинистической истерией.

Еще во время объявления войны Германией в Санкт-Петербурге толпой было разгромлено немецкое посольство, а вслед за этим власти развернули настоящую пропагандистскую кампанию, нацеленную не столько на правительства враждебных России держав, сколько на «немецкую культуру» и живущих в империи немцев. Все немецкое, выражаясь языком XXI века, было отменено: театры патриотично отказывались от постановки пьес «вражеских» драматургов (даже если речь шла о Шиллере или Гете), а оперы — от музыки Бетховена и Моцарта.

Куда более сложным оказалось пережить разрыв экономических связей, но в 1914 году, когда все рассчитывали на скоротечную кампанию, прекращение торгового оборота с Германией и Австро-Венгрией представлялось в России не слишком опасным. Более того, и правительство, и общество сходились на том, что война — весьма удобный момент для того, чтобы покончить с «немецким засильем» в хозяйственной жизни страны. Разгром «внешнего» немца обязан был дополниться победой и над «внутренним» — это означало, что миллионы немецких подданных царя, живших в империи с XVIII века, должны были лишиться и значительной части своих прав, и своего имущества. Наступала заря нового века, возвращавшего давно уже забытые времена «наказаний» целых народов.

К 1914 году у Российской империи уже имелась вековая практика поражения в правах целой группы своих жителей, но если «административные меры» (включая и знаменитую «черту оседлости») против евреев встречали неприятие в либерально настроенной части российского общества, то в условиях военного психоза вступиться за немцев было практически некому. Более того, многие россияне, весьма скептически настроенные к монархии вообще, находили определенную выгоду в действиях царских властей: и остзейские бароны, и поволжские крестьяне считались в России консервативным элементом «социальной мозаики», выступая таким образом в качестве опоры режима, а потому многие русские либералы или даже левые с нескрываемым злорадством следили за тем, как режим «поражает сам себя». Это была та же логика, что прежде заставляла их приветствовать разрыв династического союза Романовых и Гогенцоллернов. Для тех же жителей империи, что не мыслили столь парадоксально, власти развернули эпическое полотно с «немецкими зверствами», ставшее российским вкладом в печально известную «пропаганду ужасов» Мировой войны.

Германскому и австрийскому правительствам, их вооруженным силам и всей немецкой нации приписывались «сатанинские методы» ведения войны, будто бы несовместимые с тем благородным образом действий, которого придерживались Россия и ее союзники. Этот пропагандистский метод, хорошо известный современному читателю, был достаточно новым для отвыкших от больших войн европейцев, и в первый год войны действовал практически безотказно. Основывающая свои статьи на официальных сообщениях, пресса давала волю фантазии собственных журналистов, сообщавших «ужасающие подробности» прямо «с переднего края», находясь при этом за сотни километров от прифронтовой полосы.

Одной из первых таких историй было известие о «Калишском погроме». Согласно получившей широкое распространение легенде, отряд немецкой кавалерии, занявший 19 июля польский губернский город Калиш, расстрелял сотню мирных жителей, среди которых был и городской казначей Соколов, якобы отказавшийся выдавать казенные средства. Известность приобрел и мифический «майор Прейскер», будто бы командовавший немецкими уланами-грабителями — к концу первого года войны он уже оказался в российском плену, последний раз напомнив о себе российским читателям «где-то под Одессой». О «погроме» было снято несколько фильмов, а сама история предваряла любой из многочисленных книжных сборников о «германских зверствах», выходивших в России вплоть до 1918 года. Тот факт, что принявший «мученическую смерть» казначей благополучно пережил бурные события Мировой и Гражданских войн, никак не повлиял на популярность этой пропагандистской «утки». А следом за ней в небо уже спешили подняться новые.

Не менее популярной темой первых недель войны стали истории о «страданиях» русских туристов, вынужденных покинуть Германию после начала боевых действий. Рассказы о чудовищных насилиях, будто бы производимых немецким населением и армией над беззащитными русскими, дополняли легенду о «тевтонской жестокости». На деле же именно российские власти интернировали тысячи германских и австро-венгерских подданных, большинство из которых даже не могли считаться военнообязанными. Так, уже в сентябре 1914 года под Киевом в импровизированном «концентрационном лагере» было размещено четыре тысячи подданных «германских держав», большинство из которых являлись женщинами, детьми или стариками. Позднее их, вместе с десятками тысяч других немцев, депортировали во внутренние губернии России.

Все это ничуть не помешало крикливой пропагандистской кампании, вслед за которой началась и «правовая»: так называемое «ликвидационное законодательство», направленное уже непосредственно против «русских немцев», то есть подданных царя. Оно сильнее подрывало и без того страдавшую от войны российскую экономику. Например, весьма негативный эффект на положение с продовольствием оказала конфискация земель немецких колонистов, чьи образцовые хозяйства вскоре пришли к запустению, из-за чего оказались фактически потерянными двенадцать миллионов гектаров сельскохозяйственных площадей.

Не останавливаясь на произвольном захвате имущества, царское правительство готовило массовую депортацию поволжских немцев в Сибирь, осуществить которую предполагалось в 1917 году. Однако, в конечном счете, поощряемая властями германофобия оказала Российской империи медвежью услугу, став одной из причин падения авторитета царской четы и, таким образом, продемонстрировав известный эффект бумеранга. И если в 1904–1905 гг. императрицу называли «англичанкой», обвиняя ее в том, что она сочувствует союзникам Лондона — японцам, то в 1914–1917 гг. Александру Федоровну именовали не иначе как «немка».

16 октября. «Севастопольская побудка»

Вступлению Османской империи в Мировую войну предшествовала серия атак на Черном море, предпринятых германо-турецким флотом адмирала Вильгельма Сушона. В российском обществе эта «набеговая операция» получила несколько иронически звучащее название «побудки», подразумевавшей неподготовленность Черноморского флота империи к неожиданному нападению врага.

Обстреляв порты Одессы, Севастополя, Феодосии и Новороссийска, Сушон не добился существенных материальных успехов: десятков потопленных или поврежденных торговых и военных судов не могли оказать существенного влияния на баланс сил в регионе. Флот адмирала А. А. Эбергарда значительно превосходил военно-морские силы своего противника на Черном море и в дальнейшем это превосходство должно было лишь увеличиваться. Однако главной целью Сушона и стоявшего за ним Энвер-паши, одного из членов правящего страной триумвирата, была провокация России на объявление войны, что и произошло четырьмя днями позднее. К этому времени турецким противникам альянса с Берлином уже нечего было противопоставить агрессивно настроенной «партии войны» — страны Антанты явно не собирались предоставлять Константинополю какие-либо «гарантии», тем более компенсировать его нейтралитет передачей Карса или иными уступками.

В свою очередь, в России война с Османской империей считалась неизбежной и даже необходимой, а потому была встречена в обществе спокойно и не без энтузиазма (за исключением левых, разумеется). Считалось, что последние события предоставляют прекрасный шанс разрешить наконец-то «турецкий вопрос», то есть «освободить Царьград», установить контроль над Черноморскими проливами и увеличить владения империи за счет ряда других османских провинций. Появление нового, уже третьего, Кавказского фронта не страшило — куда больше беспокоились о влиянии крайне правых и «распутинского кружка» на слабовольного, по всеобщему мнению, императора, с трудом будто бы противящегося кулуарным немецким предложениям сепаратного мира. Таким образом, опасались не столько увеличения пространства или продолжительности войны, сколько ее завершения до наступления ожидаемых уступок со стороны «режима» и достижения ряда внешнеполитических задач.

29 октября — 6 декабря. Лодзь и Краков

Тяжелые бои под Варшавой и развернувшееся в это же время австро-венгерское контрнаступление в Галиции, итогом которого стал провал первой осады Перемышля, не повлияли на решимость Ставки нанести поражение немецким войскам на Востоке. У великого князя все еще было значительное превосходство в силах — почти сто пятьдесят дивизий, в два раза больше, чем у Гинденбурга и Гетцендорфа. Не изменилась и основа стратегического замысла русских — атаковать врага в Силезии, прорвавшись в центральном секторе австро-германского Восточного фронта.

Увы, для реализации планов Ставки армиям Николая Николаевича критически не хватало времени и сил: необходимость совершать многокилометровые марши по уже разоренным областям русской Польши предельно утомляла войска, испытывавшие нехватку продовольствия и зимнего обмундирования. Стремительно увеличивалось количество «пальчиков» — солдат, прибегавших к членовредительству в надежде на избавление от кажущихся бесконечными военных тягот. В критических же ситуациях солдаты демонстрировали слишком охотную, по мнению их командования, готовность сдаваться в плен.

В то же время, фронтовой тыл находился в безобразном состоянии, особое нарекание у солдат и офицеров вызывали совершенно не справлявшиеся со своими задачами армейские медицинско-санитарные службы. Они все более зависели от помощи частных лиц и организаций, сформировавших ряд добровольческих санитарных отрядов. По мнению многих россиян, это было молчаливым признанием властями того факта, что без привлечения «общественных сил» победоносное ведение войны невозможно. Однако, несмотря на множащиеся признаки истощения боевого потенциала российских войск, Николай Николаевич и его штабные офицеры продолжали рассчитывать на еще «одно решающее усилие».

В Ставке великого князя вновь недооценили активность своего германского противника. Переброшенная под Торн «группа Макензена», которую русские считали после ее отступления из-под Варшавы небоеспособной, смогла прорвать линию фронта и создать фланговую угрозу русским войскам, предназначавшимся для вторжения в Силезию. В штабе Гинденбурга, получившего в эти дни звание фельдмаршала и должность командующего всеми германскими войсками на Востоке, рассчитывали окружить русские войска под Лодзью. И немцы почти преуспели в этом, но на десятый день после начала операции стало очевидным, что Макензену опять не хватает войск для того, чтобы захлопнуть крышку «котла».

Между тем, оправившись от первоначального шока, русское командование сумело грамотно распорядиться имеющимися силами, и теперь уже авангарду наступавших немецких войск грозило уничтожение. Генерал-квартирмейстер Ю. Н. Данилов радостно сообщил военным представителям англо-французских союзников при Ставке о том, что вагоны для будущих военнопленных (то есть окруженных под Лодзью немцев) уже прибыли. Это оказалось преждевременной радостью. В последний момент немцы вырвались из западни, сумев вывезти и собственную артиллерию, и тысячи захваченных в плен солдат царя. Затем, перегруппировавшись, они вновь атаковали русских, вынудив их оставить Лодзь.

Разочарование в русской Ставке было велико: свои посты оставили командующий Первой армией П. К. Ренненкампф и командующий Второй армией С. М. Шейдеман. «Ничейный» результат сражения под Лодзью подтвердил действенность стратегии немецкого военного командования на Востоке, сумевшего несколькими контрударами сорвать все планы Николая Николаевича на осень-зиму 1914 года.

5 ноября. Реванш на море

Бой у мыса Сарыч — столкновение германской эскадры адмирала Вильгельма Сушона и Черноморского флота адмирала А. А. Эбергарда, закончившееся бегством двух немецких крейсеров, неспособных выдержать бой со значительно превосходящей их огневой мощью русских. С этого момента и до конца войны немецко-турецкие военно-морские силы на Черном море будут придерживаться осторожной оборонительной стратегии.

18 ноября — 1 декабря. Лиманова — Лапанов

Одновременно с битвой под Лодзью, русские и австровенгерские войска сошлись в сражении под Краковом. Обе стороны пытались совершать обходные маневры, но итогом двухнедельных боев стал позиционный тупик. Несмотря на некоторые успехи, в российской Ставке не имели особых оснований быть довольными достигнутыми результатами, поскольку не ожидали от своего противника настолько сильного сопротивления. Падение Кракова, считавшееся в штабе великого князя делом ближайших дней, было отложено на неопределенный срок. Стараясь нащупать слабое место во вражеской обороне, Николай Николаевич приказал Юго-Западному фронту сосредоточить усилия на захвате карпатских перевалов, но, прежде чем армии А. А. Брусилова и Р. Д. Радко-Дмитриева смогли добиться хоть каких-то результатов, о себе вновь «напомнил» Бетцендорф.

На этот раз неумная инициативность австрийского главнокомандующего оказалась весьма кстати. Найдя уязвимое место в русских позициях, на стыке двух армий между городками Лиманова и Лапанов, Бетцендорф бросил в авангарде наступающих войск тирольских стрелков и германскую дивизию, полученную от благоговевшего перед австрийской монархией Людендорфа. Вскоре армия Брусилова начала поспешно отступать, уже не выдерживая атак противника. Вслед за ней отход начали и войска Радко-Дмитриева. Австрийское контрнаступление отодвинуло от Кракова и Карпат Юго-Западный фронт русских на шестьдесят километров. Австрийская победа подвела итог кампании 1914 года на Востоке: хотя в течение всего декабря еще шли упорные бои, в российской Ставке уже не рассчитывали закончить войну в этом году. Восточный для немцев и австро-венгров или Западный для русских фронт замер, обозначенный изломанной линией наскоро оборудованных позиций, обозначивших предельные возможности трех императорских армий.

9—25 декабря. Сыракамышское сражение

После ряда неудач на Кавказском фронте, заставивших русских отступить к Батуму, Энвер-паша задумал повторить успех немцев при Танненберге. По его настоянию османское командование решилось на военную авантюру, начав зимнее наступление, фокальной точкой которого стал небольшой населенный пункт Сарыкамыш в Карссой области, созданной в Российской империи после победы в Русско-турецкой войне 1877–1878 гг.

Амбициозный замысел Энвер-паши не соответствовал ни погоде, ни возможностям турецких войск. Солдаты Османской империи справедливо считались хорошими солдатами, особенно стойкими в обороне, но общая подготовка турецкой армии значительно уступала ее российскому противнику. В ходе последовавшего в декабре сражения обе стороны совершили массу ошибок, но, в конечном счете, выгоды оборонительной позиции и грамотные действия генерала Н. Н. Юденича, фактически принявшего на себя управление русскими войсками, привели к полному разгрому турок, усугубившемуся сильнейшими зимними холодами.

Важным последствием этой битвы, а точнее — ее драматического начала, когда русская армия казалась почти окруженной, стала просьба о помощи, обращенная великим князем к западным союзникам России. Обозначившаяся необходимость сделать что-то для ослабления турецких военных усилий, в конце концов подвела Лондон и Париж к решению организовать комбинированную военно-морскую операцию непосредственно против османской столицы. В следующем году это привело к знаменитому десанту в Галлиполи, где солдаты Британской империи и Франции оказались втянутыми в безуспешные кровопролитные бои. Для Кавказского же фронта поражение турок означало переход инициативы в руки российского командования.

Свидетельства очевидцев

Июль

В. К. Нейман, 17 июля

В 12 часов ночи объявлена мобилизация, общая тревога. На базаре — плач и вой жен запасных; солдаты за бесценок продают свои вещи.

А. П. Дитрих, 17 июля

Днем по пыльной улице проехал рассыльный из волостного правления. Стучит палкой под окнами, созывает сход. А в деревне почти никого, кроме ребят, страдная пора, все в поле, бабы дожинают рожь, мужики на сенокосе за 10–12 верст. Через ребятишек разыскивали старост и десятских. Вечером все в деревне, возле правления толпа. Запасным велено явиться на другой день в Корцово. Мужики внешне спокойны, а вот у баб заметна тревога: «Что, мил человек, всех наших мужиков погонят на войну или как?»

В газетах опубликован Высочайший манифест. Несмотря на глубокий патриотический смысл, слова, взятые из времен Александра Благословенного, звучат в наш век не так, как должно. Театрально-старомодно, что ли? Впрочем, не мне судить.

Мужики вернулись из уезда, уже зачисленные в ряды войск. Пехоте дан срок на сборы 5 дней. Мало. Многие обращаются с просьбой снять их на фотографическую карточку. В деревнях сборы запасных, приготавливают лошадей на сборные пункты. Доставка призванных до мест явки по закону возлагается на население. Если село от места явки не далее 25 верст, призванный добирается за свой счет. Если дальше, — должен добраться до сборного пункта, а оттуда по 3 человека на подводе до города. Оплата за доставку по особой таксе за счет земских средств. До Корцова идут пешком.

Напутственные молебны и гульба — водка льется рекой. Тут и противники пьянства не прекословят. «Пущай подурят, там их усмирят». В проводах участвует вся деревня. Сквозь толпу пробирается старушка, сует в руку новобранца последние гроши, долго крестится, желает доброго пути. Призываемый всех целует, с малых до старых, просит, чтоб семью не оставили.

С. С. Прокофьев, 18 июля

Но второму отделению не суждено было кончиться: какой-то оголтелый тип стал громко читать телеграмму о разрыве сношений с Германией, публика взволновалась, стали кричать «ура», появились флаги и концерт сменился манифестацией. Какой-то любитель музыки обиделся, что мешают наслаждаться, но его побили, и он еле убежал от воинственной толпы. Кто-то плакал, на улице громко кричали «Долой Австрию», какой-то знакомый скрипач испуганно держал меня за рукав. Я походил с Дамскими в толпе и, простившись и посоветовав приехать в Кисловодск, отправился в Петербург, где для меня была приготовлена ванна. В поезде все лица были серьёзны и озабочены — война с Германией дело солидное. На неё можно смотреть двояко: если посмотреть с нормальной точки зрения, то это ужас, от которого волосы дыбом становятся; если же посмотреть с исторической, то это страшно интересно!

В. А. Меркушов, 19 июля

В 8 часов 30 минут вечера было принято радио, что Германия объявила нам войну. Сейчас же поехал на «Окунь» и объявил об этом команде. Новость не произвела на матросов никакого впечатления, офицеры же дивизиона удивлялись, как могло случиться, что не Россия, а ей объявили войну. Большое недоумение вызывало то, что Россия воюет с Германией, а не с Австрией, которая как будто занята одной Сербией.

Никогда не думал, что объявление войны пройдет так спокойно, не вызвав ни в ком никакого волнения или чего-нибудь в этом роде. Офицеры продолжали спокойно играть в домино, и только все жалели, что нет газет…

И. С. Ильин, 19 июля

Начальник дивизии генерал Зайончковский телеграфирует, что Германия объявила войну, с чем и поздравляет. Никак не могу понять, с чем тут поздравлять?! Итак, значит, война. Массовое избиение, разорение, сотни тысяч изувеченных, разоренные города и села, целые страны! Отправился за лошадьми. На станции Спасская Полесть стон и плач. Откуда-то вдруг взялась масса женщин. Пристают, спрашивают — правда ли, что война? Одна баба так рыдает, что меня даже зло взяло: и чего ревет! Ведь даже точно ничего еще не знает. Она была в шляпке и, видимо, не крестьянка, бабы попроще, деревенские, ее же утешали.

М. С. Анисимов, 19 июля

С похмелья трещит голова, а сердце ровно кто сковал железным обручем и сильная тоска, все на свете опротивело и поскорее отправится из дома. Начали приготовляться к отправке. Взял кой-какое белье, необходимое на первый случай. Шесть часов вечера отправился из дома, провожало очень много публики со слезами на глазах и каждый с пожеланием, чтобы Господь даровал победить врага и в добром здравии вернуться домой! Очень трудно было расставаться со старушкой матерью, убитой горем и разлука с милым, дорогим сыном, а также с малолетней дочерью Аней, которая обвившись маленькими ручками около отцовской шеи и никак не хотела расстаться с отцом. «Куда тятя хочешь», — рыдала бедная девочка. Какая была разлука! Расставаться с родными, нет возможности всей горечи описать.

Р. М. Хин-Гольдовская, 19 июля

Москва точно вымерла. На всех лицах растерянность и — ужас, который одни — еле скрывают под маской напряженной сдержанности, а другие — кто попроще — выкладывают напрямик. Мы были в нескольких магазинах — у Мюра, у Прохорова, у Феррейна, в химической лаборатории. Всюду пусто. Приказчики — бледные, у продавщиц — заплаканные глаза, все говорят о войне с возмущением простых людей, которые почувствовали — себя, своих кровных — на краю пропасти. У Мюра вчера взяли триста служащих. Часа в 3 на всех углах Москвы появились синие плакаты, что призываются ратники ополчения. Ужас панический. Наш дворник Макар — недели две как вернувшийся с учебного сбора — узнав, что он должен идти на войну, сразу почернел и осунулся. Когда мы ехали на вокзал в Быково — бабы с детьми и родственники провожали — кто мужа, кто сына, кто отца… И так плакали! У газетчиков рвут газеты. Читают с жадностью, точно хотят вычитать не то, что напечатано, а то, что хочется, чтоб было, то есть что войны не будет. Все железнодорожное движение для пассажиров сбито. <…> Когда мы в 6 часов вечера ехали на Казанский вокзал — мы встретили две манифестации. Человек двести оборванцев несли «портреты» и пропитыми голосами орали — так отвратительно, что хотелось только одного — от них подальше…

М. К. Лемке, 20 июля

Царь с членами своей фамилии прибыл из Нового Петергофа на яхте к Николаевскому мосту, пересел там на катер и подъехал к дворцу. Толпа забывшего все его зло народа кричала «ура». При прохождении царя к Иорданскому подъезду густые толпы стали на колени, кричали «ура» и пели «Боже, царя храни». <…> Толпа ревела всей грудью, опустилась на колени, склонила национальные флаги и запела гимн. Царь и царица кланялись на все стороны, а затем с семьей вернулись тем же порядком в Петергоф. Впереди толпы были видны флаги, плакаты с надписью «Боже, царя храни». Беспрерывно то в одном месте, то в другом поют гимн и «Спаси, Господи, люди твоя». То здесь, то там слышны возгласы: «Долой Германию!», «Да здравствует Россия!», «Да здравствует Франция!»…

Через толпу проводят запасных. Они под командой нескольких офицеров в сопровождении жен и матерей. Громкое «ура» несется за ними все время, пока они видны на площади.

Громадная площадь живет; толпы сменяются — народ считает долгом побыть на ней хоть несколько минут. <…> Как легко править таким народом! Каким надо быть тупым и глупым, чтобы не понять народной души, и каким черствым, чтобы ограничиться поклонами с балкона…

Л. В. Саянский, 20 июля

Вот она! Война, которую ждали так долго. Долго она висела над нами. Ну, что же, чем скорее и сильнее стряхнем мы ее с плеч России, тем лучше.

Теперь уже все вырешено. Еще вчера и третьего дня мы боялись, чтоб мобилизация не кончилась впустую. Какая громадная разница с прошлой войной! Офицеров на улицах встречают с восторгом. Качают и носят на руках.

Е. Манакова, 20 июля

Газеты пишут, что в Европе Германия и Австрия одиноки. Франции — наш друг, Англия за нас, друзья Англии и Франции — наши друзья; Италия, союзница Германии, объявила нейтралитет, как и многие другие государства. Господи! Что-то будет? Спаси и сохрани нас, Христе Боже!

Сегодня вечером я ходила на вокзал провожать воинский поезд. Народу было масса. Слезы, истерики… А отъезжающие выглядят бодрыми. Говорят: «Не тоскуйте, не поддадимся». Грустно было, когда тронулся поезд. Один из отъезжающих, интеллигентный мужчина, крикнул из вагона: «Оставайтесь с Богом, не унывайте, вернемся героями». Громкое «ура» было ответом ему. Мужчины сняли шапки, махая ими, кричали «ура», пока не скрылся поезд, женщины плакали.

Ю. В. Арсеньев, 21 июля

Познакомился с проезжавшим полковником Крашенинниковым, командиром Новомиргородского уланского полка, он очень одобрительно говорит о войне, заставшей нас готовыми и опередившими на три дня Германию по мобилизации. Он предвидит решительную борьбу Славян с Тевтонской расой за свободу и национальное существование.

Т. Л. Сухотина-Толстая, 21 июля

Третьего дня Германия объявила войну России. Мы это узнали сегодня из «Орловского вестника» от 20 июля. Московские и петербургские газеты не пришли. Пишут и рассказывают о патриотических манифестациях в городах. А у нас в деревне с лихорадочным ожиданием ждут «забастовки», или, иными словами, земельного бунта. Страшный суд наступает, и жутко, что будем привлечены к ответу.

«Одесские новости», 21 июля

Мировой нарыв вскрылся. И, как это ни странно, настроение вчера уже менее угнетенное. Наоборот: город и окраины вчера были как-то бодрее. Всюду чувствовалась твердая решимость гордо и мужественно встретить надвигающиеся испытания. На всех углах толпы народу.

Газеты и телеграммы берутся нарасхват. Тут же устраиваются митинги, на которых горячо обсуждаются события. И во всех речах и разговорах чувствуется твердое решение слиться воедино, чтобы достойно встретить врага. <…> И русский, и еврей, и поляк, и татарин одинаково хотят мира и одинаково понимают, что нет другого исхода, как война.

«Донецкая жизнь», 22 июля

Манифестации в Луганске.

В 11 часов утра третьего дня часть публики устроила патриотическую манифестацию. Толпа двинулась от Николаевского собора по направлению к Петербургской улице. По бокам улицы шли подростки с флагами, а в центре толпы несли портрет Государя Императора. Раздавались крики: «Да здравствует Государь Император!», «Да здравствует Сербия!», «Да здравствует русское воинство!», и т. п. Публика отвечала криками ура. Аналогичные манифестации были устроены накануне в садах клубов Горно-Коммерческого и клуба общества Взаимопомощи, где публика попросила оркестры сыграть гимн, дважды повторенный. Манифестанты не расходились почти до 2 часов ночи.

«Харбинский вестник», 22 июля

Прошло первое отрадное впечатление от патриотических манифестаций Харбинской молодежи, и невольно бросаются в глаза и отрицательные стороны этих событий. Неприятно, что манифестации приурочиваются к ночному времени. Конечно, днем население занято работами и освобождается только к вечеру. Но манифестанты начинают свои шествия не вечером, а после полуночи. На иных темных улицах Харбина это полуночное пение не только лишается своего торжественного характера, но производит обратное впечатление. Таких чувств, как патриотизм, стыдиться нечего, их следует проявлять днем, на виду всех. А по ночам манифестации кажутся чем-то робким, несмелым и в то же время слегка походят на ночной дебош.

«Петербургский листок», 23 июля

После митинга на Невском проспекте огромная толпа манифестантов с флагами и портретами обожаемого Монарха направилась по Невскому проспекту, а затем по улице Гоголя к германскому посольству. По пути манифестанты бросили несколько камней в редакцию немецкой газеты «Цайтунг» и в расположенный под ней немецкий магазин.

С ресторана «Вена» на улице Гоголя манифестанты сняли флаги с подъезда. У германского посольства манифестантов встретил большой отряд жандармов и конных городовых. С криками «ура» и «долой немцев» толпа прорвала цепь полиции и проникла к зданию германского посольства. <…> Манифестанты прежде всего бросились на крышу.

Дружными усилиями они свалили германский герб и сорвали германский флаг. На флагштоке взвился русский флаг.

— Ура! Да здравствует Россия и русское воинство! <…> После этого в посольских комнатах начался форменный разгром.

М. Л. Казем-Бек, 24 июля

Все мы тревожно ждали прибытия на германскую границу… Тревога, однако, была напрасной. В Базеле все обошлось благополучно. Поезд вовремя отошел к Берлину, а мы отлично поместились в наших спальных вагонах. Поездная прислуга была вполне корректна, а кондуктор на наши расспросы уверял даже, что все спокойно. Шли мы, однако, тише обыкновенного и больше обыкновенного видели на всех станциях военных с их солдафонской прусской выправкой.

В Берлин приехали в пятницу 18-го утром, с двухчасовым запозданием. По счастью, оказалось, что тот утренний поезд, на который мы должны были пересесть, тоже, в свою очередь, запоздал откуда-то и пришел как раз вовремя, чтобы мы успели в него перейти. <…> Большинство пассажиров были русские, спешно возвращавшиеся на родину. Все между собой разговорились, справляясь друг у друга о новостях дня… Поразил меня патриотический подъем, которым все были охвачены… Молодые люди рвались в Россию, чтобы поскорее поступить в ряды воюющих. Все мечтали о войне с Германией. Все хотели сразиться с немцами. Все боялись, как бы вдруг дипломатическими переговорами не отстранили эту надвигающуюся войну, которая уже ясно чувствовалась в воздухе, хотя все в поезде шло обычным порядком и кондуктора продолжали сохранять спокойный и вежливый тон. <…>

Было темно… Тем не менее все пассажиры прижались к стеклам окон и жадно вглядывались в местность в мучительно-нетерпеливом ожидании увидать заветный мостик и дорогого сердцу русского солдатика.

— Россия!., слава Богу!.. Мы дома!.. В России!.. — раздались вдруг голоса со всех сторон и замелькали руки, творящие крестное знамение.

Счастливые, улыбающиеся, выскакивали мы на родную землю и сразу заговаривали с носильщиками, забрасывая их вопросами и делясь своими впечатлениями. Носильщики тоже улыбались в ответ, понимая наше настроение… Чувствовалась общность между всеми, чувствовалось, что надвигающаяся война будет желанной, популярной войной, чувствовалось, что мы дожили до великого исторического момента, до выполнения нашей исконной миссии… Такого национального подъема, такой патриотической солидарности я не видела никогда…

Н. А. Иванова, 24 июля

К обеду приехал муж и рассказал, что в Пензе прием запасных прошел хорошо — только в Троицке (Арапово станция) бунтовали — напились пьяные и когда становой и урядник стали их уговаривать, что хотели их бить. Пришлось стражников позвать и стрелять по запасным. Слух есть, что 4 ранили и кого-то убили. Проезжал случайно в это время Зальц, командующий Казанским военным округом, и усмирил бунтующих. Власти нашли это хорошо — говорят, что сразу надо пресечь всякое желание бунтовать. <…> В уезде еще был скандал — в Ломовской аптеке стали продавать киндер-бальзам и отпускать в большом количестве. Запасные его покупали и пили вместо водки. Четверо отравились и умерли. Едут делать дознание — аптеку закрыли, послали циркуляры, чтобы отпускать лекарства в малых дозах. Вот и предусматривай! И в голову не придет, чтобы вместо водки будут напиваться лекарством.

Б. В. Никольский, 25 июля

Если бы Вы знали, сколько я простил нашему полковнику (Николаю II — Прим, авт.)! Теперь я боюсь только за ликвидацию войны после победы. Если он и там не напортит, то видит Бог, я все ему прощу. В мои студенческие годы у меня висела карта Европы, где наша западная граница шла по Эльбе. Теперь я соглашусь даже на Одер. Наконец, если мы проведем ее по Висле, так и то я согласен стерпеть. Но не меньше.

Думаете ли Вы, что эта война — конец? Горе нам, если мы так подумаем. Впереди Япония, Америка, впереди Англия, славяне, — тут масса войн и вооружений. Но, ликвидировав Германию, мы должны прежде всего создать могучий боевой флот, и в том числе на Тихом океане; мы должны получить Персию. Вот из-за Персии-то у нас и могут возникнуть первые столкновения с Англиею. Вы скажете, что смешно теперь об этом думать? А я Вам говорю, что преступно об этом не думать.

Не во мне дело: что такое я? Ах, если б обо всем этом думал и все это понимал наш полковник!

Сколько бы нам ни говорили о готовности Германии, никто этому не поверит. Разве это готовность — иметь разбросанный флот, рискуя войною с Англиею? Но как же не учесть этого риска? Да, Гогенцоллернам конец.

Н. Н. Врангель, 25 июля

Оказывается, что призыв запасных и мобилизация, столь удачно прошедшие в России, — вызвали много протестов в Сибири. Запасные буйствовали во многих местах, были вызваны войска и произошло кровопролитие. Барнаул сожжен и разграблен, о чем в газетах — и вполне основательно — нет ни слова.

«Русское слово», 26 июля

В Варшаве.

Сегодня и вчера жителя толпятся на улицах и устраивают овации проходящим военным. Энтузиазм небывалый. Крики «ура» и «Niech zyje Rossja! Niech zyje armia rossyjska!» («Да здравствует Россия», “«Да здравствует русская армия!») — не умолкают на улицах в течение последних дней.

Проходящих солдат снабжают деньгами, папиросами и мелкими вещами. Некоторые стоят на углах улиц с ведрами воды для утоления жажды проходящих войск. Офицеров забрасывают цветами.

Русские, поляки, евреи слились в одном порыве.

«Новое время», 27 июля

В Зимнем дворце состоялся Высочайший прием членов Государственного Совета и Государственной Думы. Государственный Совет и Государственная Дума проявили полное единодушие с правительством. Палаты распущены до 1 февраля 1915 г.

П. Е. Мельгунова, 28 июля

Водка не продается, а вчера я видела совершенно пьяного солдата — вокруг толпа, городовой нежно уговаривает его встать и идти, тот собрался с силами — встал, да как замахает руками, видно, воображая, что кругом враги, и тут же опять бухнулся, так его и оставили. Видела еще двух пьяных мужиков, державшихся за нетвердо стоявшего на ногах солдата, очень хмурого, верно, от сознания своей вины.

В. Меньшов, 29 июля

Подъем духа в России неописуемый, а для неприятеля совсем неожиданный. Как выяснилось теперь из всех военных планов, составляемых и в Германии и в Австрии, немцы именно и рассчитывали главным образом на наши смуты, на восстание поляков, финнов и прочих. Как показало «историческое» заседание Думы, поляки, евреи, мусульманине, армяне готовы жертвовать всем для отечества. Прекратились начавшие принимать грозный признак забастовки, прекратились сразу как под действием магического жезла. Недовольства и ропота совершенно не слышно. Все хотят положить как можно больше усилий на ниспровержение бронированного кулака. Всем немец надоел, всем он достаточно насолил. И не только среди русских, — но и в Англии, Франции, Бельгии — везде-везде хотят оплатить зазнавшимся немцам за их грубо-наглое обращение…

Интерес к событиям огромный. Газеты выходят по три раза в день. Но правительство сохраняет и просит всех сохранять молчание. Были стычки наших войск и с немцами и с австрийцами, но мелкие. Очевидно, враги собираются с силами.

«Петербургский листок», 30 июля

21-го Июля ехал в конке по городу Вильно запасный нижний чин Бейнас Мееров Зубальский и в пути позволил себе обвинять русское правительство в войне с Германией, высказывая, что он желает победы последней над Россией.

Публика остановила конку. Был составлен протокол.

Резолюция командующего армией гласит: «Так как по суду ему существенного наказания не предстоит, то всыпать Зубальскому сто розог, — да основательно, а затем направить в свою часть в передовые линии”.

С. В. Быковский, 31 июля

В 9 часов утра пролетал 1-й для нас неприятельский аэроплан над местечком Симново и попал как раз над теми дворами, где размещались казаки. Раньше было передано, что с аэропланов бросают бомбы; бомбы разрываются и причиняют вред. Казаки, слыша шум аэроплана, быстро некоторые спрятались, боясь опасности. Бомбы не были брошены, выстрелов не было.

Август

В. Меньшов, 1 августа

Все газеты полны известиями о «зверствах» «культурных» немцев. (Верить ли им?)

Рисуется мне картина: русским и союзникам их война представляется, как средство избавиться от давления «бронированного кулака», а немцам — бунтом Европы.

3. Н. Гиппиус, 2 августа

Писатели все взбесились. К. пишет у Суворина о Германии: «… надо доканать эту гидру». Всякие «гидры» теперь исчезли, и «революции», и «жидовства», одна осталась: Германия. Щеголев сделался патриотом, ничего кроме «ура» и «жажды победы» не признает. Е., который, по его словам, все войны отрицает, эту настолько признает, что все пороги обил, лишь бы «увидеть на себе прапорщичий мундир». (Не берут, за толщину, верно!).

Тысячи возвращающихся с курортов через Швецию создали в газетах особую рубрику: «Германские зверства». Возвращения тяжкие, непередаваемые, но… кто осуждает? Тысячными толпами текут евреи. Один, из Торнео, руку показывал: нет пальца. Ему оторвали его не немцы, а русские — на погроме. Это — что? Или евреи не были безоружны? А если и мы звери… кому перед кем кичиться? Впрочем, теперь и Пуришкевич признает евреев и руку жмет Милюкову. Волки и овцы строятся в один ряд, нашли третьего, кого есть.

Это война… Почему вообще война, всякая, — зло, а только эта одна — благо?

«Новое время», 2 августа

Первым георгиевским крестом награжден казак Козьма Крючков, убивший 11 Немцев и получивший 16 ран пикой.

«Русское слово», 3 августа

В Москве.

Вчера, в связи с появлением воззвания к полякам Августейшего Верховного Главнокомандующего, среди московских поляков с утра царило оживление. В отдельных группах и кружках живо обсуждали, как должны московские поляки реагировать на этот акт. В общем, с самого начала определилось, что воззвание принято с чувством глубокого удовлетворения.

М. Л. Казем-Бек, 4 августа

Третьего дня Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич издал «воззвание к полякам», в котором они призываются сражаться изо всех сил за славянство и где им, в случае победы, обещается стереть границы растерзанной на три части Польши и восстановить ее «со своей верой, со своим языком и со своим самоуправлением под скипетром России»…

Это воззвание произвело страшную сенсацию. Поляки ликуют и служат молебны, пресса аплодирует, большинство общества находит эту меру гениальной, чтобы обеспечить себе сочувствие всех, как русских, так и зарубежных поляков… Только старое поколение, наученное горьким опытом, упало духом от этого смелого воззвания.

Я всецело принадлежу к этим последним и предвижу целый ряд войн и бездну горя для России от этого неосторожного поступка. Один вопрос за другим восстают предо мной, и прежде всего я с изумлением спрашиваю себя: как мог Главнокомандующий, хотя бы он именовался «Верховным» и носил титул Великого Князя, провозгласить, такое обещание, имеющее не военное, а общегосударственное значение, и почему такой серьезнейший и могущий иметь громаднейшие последствия акт провозглашен не Государем? И почему не был обсужден хотя бы в Совете Министров. А затем: не роняем ли мы своего достоинства, заманивая таким способом поляков на свою сторону?

«Петербургский листок», 5 августа

Сегодня на Рязанском вокзале жандармы обратили внимание на молодого человек, одетого в форму моряка. Молодой человек был в нервном настроении. Приглашенный в жандармскую комнату, молодой человек сознался, что действительности он переодетая в форму моряка девица. Костюмировка вызвана была страшным желанием отправиться на театр военных действий.

В. А. Теляковский, 6 августа

Говорил с А. А. Карзинкиным. Московское купечество настроено очень покойно и уверяет, что в России промышленность потерпит менее других стран. Денег много. Большое успокоение вносит закрытие винных лавок. Все люди прямо переменились.

Р. М. Хин-Гольдовская, 7 августа

Ждали манифеста, амнистии политическим, равноправия евреям… Ничего, кроме милостивого приема и «благодарности» за щедрые жертвы. По-видимому, идут ужасающие сражения, но точных известий нет и не может быть. Это, кажется, первая война без военных корреспондентов — и даже Василий Иванович Немирович-Данченко сидит в Петербурге и не «оказывает» молодецких подвигов. Тем не менее чувствуется, что немцев бьют.

Е. Манакова, 8 августа

Известия с войны не очень печальны для нас. Немцев бьют хорошо все: и англичане, и французы, и русские; у бельгийцев они просят пощады. <…> Немцы обращаются с нашими, оставшимися в Германии, по-зверски. Вот тебе и культурный, цивилизованный народ! Говорят теперь о них: «Варвары, звери, свиньи!»

На днях их очень много привезли к нам; все они такие на вид интеллигентные, рослые, здоровые. Расхаживают они у нас свободно, над ними не издеваются здесь так, как они над нашими в Германии.

С. В. Быковский, 9 августа

На фронте тишина. Немец отступает. Отдохнув, войско стали готовиться к преследованию немца. День солнечный, ясный, дул легкий ветерок. Командир был в веселом настроении, разговаривая и одабривая казаков. Большею частию разсказывали о победах и о том, что немец пойдет до самой крепости (Кенигсберга — Прим, авт.), а мы его будем преследовать, не давая ему укрепиться.

Н. А. Миротворская, 10 августа

Из Скопина ушел 140-й Зарайский пехотный полк. Одну часть полка мы провожали. Сколько слез! Вот прощается совершенно молоденький, красивый высокий солдат со своею женою. Они, вероятно, только недавно женились. Он плачет, она рыдает. Ему стыдно плакать, он и смеется, и плачет, и сам целует, целует ее с мыслью: последний раз он видит ее, последний раз целует ее; и так все думают, хотя, конечно, у многих есть надежда, что они возвратятся и увидят дорогие лица.

К. И. Звирбул, 11 августа

3 дня разъезжал по деревням, описывая состав семей и бедность тех семей, из которых отцы, братья или сыновья, и мужья призваны в армию на войну. Вернулся совсем разбитый физически и духовно. Сколько слез, сколько стенаний, проклятий мне пришлось увидеть и услышать — это не описать. Многие жены остались без мужей с 5–7 малолетними детьми, без куска хлеба, даже без крова. Если бы эти монархи — герои войны, видели эти слезы, слышали бы стенания, почувствовали бы эту разруху и несчастье, и если есть у них сердце в груди, хоть и железное, тогда вздрогнули бы они и, всё-таки, не осмелились бы начать войну. Деревня Алешино потрясла меня. На войну призваны мужчины, в деревне свирепствует дизентерия, многие больны. По четыре трупа в день, больные дети находятся без присмотра. Стенания со всех сторон. Мне стало так тяжело на сердце. Почувствовал себя хорошо и облегченно только тогда, когда сидел снова в телеге, под тиканье часов лошади трусили вперед через сосновый бор. Долго, долго будут проливаться слезы невинных детей и баб во всем мире; долго будет звякать оружие, грохотать пушки, и правда будет за тем, у кого сила. Но должен всё — таки наступить мир на свете, должны высохнуть эти слезы!..

С. И. Вавилов, 12 августа

Наших опять побили под Замостьем. Опять дивизия или две разбиты, обоз отступает, хотя и в порядке. Около 2 часов была слышна сильная артиллерийская пальба. Сейчас около 7 часов, известия более утешительные. <…> Замостье, кажется, еще в русских руках. А, впрочем, достоверно ничего не знаю.

Все это, увеличившись в солдатской фантазии, и доводит до погромов. Сейчас бьют лавки у жидов.

«Петербургский листок», 14 августа

Рекомендуем германским газетам перепечатать следующие сведения: 12-го Августа яйца лучшего сорта продавались в Петербурге по 25 копеек десяток, лучшее кухонное масло по 42 копейки фунт, картофель мерками по 1 рублю за меру. Есть тенденции, что цены эти понизятся вследствие отсутствия вывоза в Германию. Не видать немцам финляндских раков, астраханской икры и русских сельдей, — все это останется у нас.

Г. А. Гоштовт, 15 августа

Говорим о солдатах. Приходим к тому мнению, что опасности в войне они долго не замечали и относились к ней, как к безобидному спорту; после же боя под Каушеном, с его многочисленными жертвами, наступил перелом — более серьезное и вдумчивое отношение.

Здесь в Пруссии их не интересуют ни народ с его чуждым, непонятным языком, ни аккуратные города, ни имения. Их внимание останавливает на себе и вместе изумляет лишь крестьянское хозяйство во всех его подробностях.

Б. В. Никольский, 16 августа

Наши в Пруссии великолепны. Что ни день, то успех. Сегодня англичане взяли на воде маленький реванш за вздрючку, заданную немцами на сухом пути; но ясно все-таки, что немцы ломят, и вся надежда союзников на нас. Хорошо бы, кабы немцы их еще почистили, пока мы Львов будем забирать. Война все равно нами выиграна и чем крепче вздуют немцы французов, тем вернее будет наша победа.

Н. М. Щапов, 17 августа

Пьяных нет: продажа водки, вина, спирта запрещена всюду, кроме ресторанов 1-го разряда, до 11 часов вечера. Все этим очень довольны. Наш дворник Иван Кононов выпивал регулярно, теперь радуется; собирается водку бросить, хотя бы и разрешили. Дума просит не разрешать до конца войны.

Отношение к войне населения: эта война — неизбежное зло. Война 1905 г. где-то далеко, была непонятна; эта ясна: немец напал, он силен, опасен, надо от него защищаться, нужна победа. Воюй и терпи.

«Петербургский листок», 18 августа

Немцы без галош.

Почти вся Германия носила резиновые галоши российского производства, не имея своих фабрик. Теперь немцы остались на зиму без галош, так как вывоза нет. То ли еще будет, когда они без сапог останутся: кожа тоже наша русская была.

Николай II, 18 августа

Получил тяжелое известие из 2-й армии, что германцы обрушились с подавляющими силами на 13-й и 15-й корпуса и обстрелом тяжелой артиллерии почти уничтожили их. Генерал Самсонов и многие другие погибли!

«Новое время», 19 августа

Славянские заметки

Столица самого главного славянского народа, волею Государя Императора, стряхнула с себя свое иностранное название и окрещена по-славянски. Петербург стал Петроградом.

Простонародье и раньше говорил: Питер, Питербурх. А та часть его, которая отстаивала «старую веру» всегда называла его не иначе, как Петроградом. <…> Правда часть интеллигенции находила, что столице нашей следовало бы дать название в великорусском духе. Предлагалось — Петровск, Петрогород, Святопетровск и просто Петров. Но слово Петроград тоже в русском духе. Его можно сопоставить с Царьградом, встречающегося уже в былинах и народных песнях и ставшего родным всем русским людям.

Н. Н. Врангель, 19 августа

Зловещие слухи подтвердились и сегодняшнее правительственное сообщение гласит о серьезных неудачах. Тем бестактнее Высочайшее повеление, опубликованное сегодня, о переименовании Петербурга в Петроград. Не говоря о том, что это совершенно бессмысленное распоряжение прежде всего омрачает память о Великом Преобразователе России, но обнародование этого переименования «в отместку немцам» именно сегодня, в день нашего поражения, должно быть признано крайне неуместным.

Кто подбил Государя на этот шаг — неизвестно, но весь город глубоко возмущен и преисполнен негодования на эту бестактную выходку.

Однако, мне думается, что такого рода факты — не случайные эпизоды, а предзнаменование весьма значительное. Это один из признаков того падучего и глупого ложного национализма, который в завтрашний день нашего существования обещает стать лозунгом дня. Это самодовольная влюбленность в себя и свою псевдокультуру и будет одним из признаков российско-славянского одичания.

Н. И. Иванова, 19 августа

Печальные известия: страшно много потерь у нас. Германцы, кажется, перевезли новые корпуса и, вероятно, наших здорово потрепали. В телеграмме сказано туманно: много потерь, погибло 3 генерала. <…> Не разберешь в телеграмме, заставили нас отступать или мы не ушли с наших позиций. Вот это важно. Конечно нельзя, чтобы мы все время били и гоняли немцев, наверное, и нас здорово будут бить — только бы, в конце концов, раздавить Вильгельма. А душа болит за своих. Господи, сколько, должно быть, их полегло там. Верно Вильгельм от Бельгии отнял несколько корпусов и перекинул к нашей армии, чтобы ее немного остановить. Зато теперь легче будет союзникам. Только энергию и мужество терять нельзя.

В. А. Сухомлинов, 20 августа

О Самсонове Его Величество выразился, что напрасно он это сделал. Известие об этой неудаче Государь встретил спокойно — настроен тверд и отлично понимает, что не могут быть только одни успехи на таком обширном пространстве военных действий.

И. С. Ильин, 20 августа

Вдруг в моих ушах раздался страшный, оглушительный свист, и в ту же минуту все смешалось в полной темноте. «Убит!» — промелькнуло у меня в голове, и в следующую минуту я почувствовал, что валяюсь в пыли, перед глазами стояло черное облако. Кто-то дико, пронзительно, тонко визжал. Почувствовал, что могу подняться на ноги, меня шатало. Сквозь туманную пелену дыма, грязи, копоти и пыли я увидел около себя лежащих и ползающих людей. Ермолаев лежал раздетым: вместо шапки на голове будто красная ермолка, а вместо живота дымилась кровавая пена и каша, ног ниже колен не было, одной руки не хватало, а открытый рот испускал тонкий бабий визг, даже не бабий, а поросячий, крик, когда колют или режут поросят. Пытался подняться Бедке, но падал и ползал на четвереньках. Тут же лежал тоже голый человек, тело которого было сплошь в ссадинах и ранках, но мелких, словно царапины… Где-то кричали: — Санитары, санитары!!! Я пошел машинально вдоль передков и увидел еще лежащего солдата — это был ездовой Андреев, с рябым лицом, весельчак-парень, отличный солдат. Теперь он лежал, раскинув руки и неподвижно глядя куда-то вверх.

«Донецкая жизнь», 20 августа

Трезвый месяц.

Месячное прекращение торговли водкой и спиртными напитками вообще, не замедлило сказаться на жизни нашего города. Единогласно отмечается, падение преступности. Кражи уменьшились наполовину. Поножовщины нет. Хулиганство почти нигде не проявляется.

Обыватели окраин с радостью отмечают, что теперь и они могут безопасно возвращаться вечерами домой.

Самоубийств не наблюдается. Несмотря на войну, в сберегательных кассах появились новые вкладчики, по преимуществу рабочие и ремесленники. Ночная жизнь города неузнаваема. <…> Обыватели с тревогой ждут:

— Откроются трактиры или, Бог даст, еще на месяц продолжится трезвость.

«Русское слово», 21 августа

Ликование в Москве по случаю победы.

Вчера, около 9-ти часов вечера, в Москве стала известна телеграмма Верховного Главнокомандующего о победе, одержанной русской армией над австрийскими войсками. Весть об этом вызвала общий восторг. Переполнявшие улицы, по случаю дня флагов, москвичи поздравляли друг друга и сообщали знаком и незнакомым содержание телеграммы. То там, то здесь слышались клики «ура!» <…> До глубокой ночи радостное возбуждение царило в Москве.

И. В. Карпов, 21 августа

В Бродах мы достали все, что только желали; запаслись вином, великолепной польской вишнянкой, коньяком. Город очень приличен; у нас не всякий губернский сможет с ним поравняться; мостовые великолепны; трамвай, водопровод, электричество, несколько кино, телефон. И это пограничный городок. Как можно сравнить с нашим Дубно или Радзивиловым?

Л. Н. Пунин, 22 августа

День насыщен событиями. Продолжаем ждать вестей с фронта <…>. Сообщили о больших потерях русских в Восточной Пруссии и о смерти генерала Самсонова. На всех нас это произвело тягостное впечатление. А мы меж тем стремимся на войну, но о нашем производстве говорят, что раннего выпуска не будет. Очень обидно. Перед вторыми занятиями принесли каску германского солдата. Когда она попала в наш класс, ее все стали бить — а, по-моему, это просто глупо. После занятий в спальное помещение пришел Сахновский и принес газету с телеграммой о победе наших войск под Львовом. После двукратного чтения мы принялись кричать «ура».

С. П. Мельгунов, 23 августа

Опять пытаюсь записывать. При теперешнем отвратительном настроении это совершенно необходимо. Много интересного для характеристики общественных настроений. Происходит полная путаница в представлениях. Патриотизм не отделяют от верноподданничества. <…> Все потеряли как-то сознание. Лишились критики. Например, повсюду видишь почти поголовный восторг от объявления главнокомандующего относительно Польши. Неужели, действительно, верят? Конечно, если Польша в результате войны будет объединена, то вынуждены будут дать автономию или признать даже ее независимость. Сейчас же все призывы к Польше простая демагогия. Характерно, что редакторы московских газет вызывались к градоначальнику. Им разъяснили, что в объявлении от имени Николая Николаевича подразумевается лишь земское самоуправление. Редакторы спрашивали — можно ли разъяснить это читателям. Ответ: нет, это только к вашему сведению.

Со всей печатью творится нечто безобразное. «Речь» с момента объявления войны начала с критики. Ее закрыли. Через несколько дней к. — д. (конституционных демократов — Прим, авт.) орган вновь вышел и заговорил иным тоном: о единении царя с народом. Такая быстрая метаморфоза понятна была со стороны сытинского «Русского слова». Всем памятно, как неприлично оно изменилось после подавления московского восстания в 1905 г. Но Милюкову и Петрункевичу как будто бы должно быть несколько стыдно!

«Русские ведомости» под редакцией Мануйлова в свою очередь не могут найти подходящего тона. И они говорили при посещении царем Москвы о единении царя с народом. Передовая статья была написана Кизеветтером. Теперь дикие суждения слышишь в связи с пресловутыми зверствами немцев. <…> Орган гг. Рябушинских именует немцев не иначе как мерзавцами. Слова «немецкий стервятник» и прочее пестрят на столбцах «Утра России» и «Русского слова». На собрании у градоначальника одиноким оказался Н. М. Иорданский. И представителя оппозиционного органа поддержал только сам московский градоначальник. Но сами “Русские ведомости” пишут сегодня о “тевтонских” зверствах и о том, что тевтонская техника спасует перед силой русского штыка. Можно ли предположить такую наивность со стороны Мануйлова? Сообщать что-либо “положительное” о немцах цензура не позволяет. Но никто не может заставить так безудержно глупить.

«Одесские новости», 24 августа

Вильгельм — антихрист.

«Колокол», обличая Вильгельма и проводя параллель между ним и Навуходоносором, делает поразительное открытие:

Какое, кстати, страшное совпадение: «Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть», читаем мы в Откровении (глава 18 стих 18): и число двурогого имени тевтонского чудовища — «Вильгельм Второй».

К статье приложен, в виде оправдательного документа, подробный расчет имени Вильгельма. Действительно — 666.

М. Л. Мирчин, 25 августа

Целый день лежали мы в окопах и стреляли по неприятелю, залпами, частым огнем!.. Неприятельские войска, наступали целыми колонами, и безпрерывно пулеметы их, сыпали по нас пули, много раненых было тогда, которых отправляли к перевязочному пункту, а убитых переносили в закрытое место. Я смотрел на всю эту картину, как на какое-то зрелище забавное!! Казалось; что какая-то игра происходит!!! до того овладело мною тогда, спокойствие и равнодушие!! что при виде, падающихся замертво… возле меня товарищей!! сраженных пулею!.. — меня ничуть не волновало, и не трогало! <…> Все время мы безпрерывно стреляли по неприятелю, но бороться без сил невозможно; патроны ружейные и пулеметные истощились; стрелять не чем было, артиллерия не действовала, и что же? решено было вступить с неприятелем в рукопашный бой; ибо неприятель был близок!!! И этим последним решением взял конец! <…> мы очутились между штыками неприятеля, который как жадный тигр; бросился на нас! и в 6 часов вечера забрали нас в плен…

М. М. Пришвин, 26 августа

«Вешать надо!» — Я спрашиваю, в чем дело у длинного рыжего, а он меня передразнивает: «В чем дело! какое тут дело, это не дело, а подлость: отравили, целый полк отравили наш австрийцы, а мы-то их… сам видел, как наш офицер, какой-то мерзавец, еще руки им пожимал, вешать надо, а не пожимать». Другие тоже мне рассказывают, что австрийцы целый полк отравили. «А откуда это известно? — спросил я. — Да вот этот солдат рассказывает». Я подхожу к солдату и спрашиваю, как же это отравили австрийцы наших солдат. «Да это еще неизвестно, — говорит он, — сказывают тоже с голодухи после боя яблок объелись. — Сам ты видел? — Как видел? да я ж туда только еду. — Кто же вам говорил, что отравили. — А вот! — и показывает на рыжего». А тот уже в другом углу твердит, твердит безостановочно своим деревянным, злым языком, нечеловечески, что австрийцы наш полк отравили, и какой-то мерзавец офицер руки им пожимал, вот какие офицеры у нас!

«Петроградский листок», 26 августа

Театральный курьер.

Драматург И. Н. Потапенко заканчивает военную пьесу, название которой держится в тайне.

Г. Смолдовский закончил свою пьесу «Двуглавый орел». Пьеса принята театром Корша.

В репертуар московских и многих провинциальных театров включена пьеса Н. Н. Евреинова «Война».

Композиторами написаны новые произведения.

С. В. Рахманинов написал большую симфоническую картину «Великая война»; Ц. А. Кюи закончил торжественную кантату «С нами Бог!»; А. Н. Скрябин работает над симфонией «Воскрешение славян»; М. М. Иполитов-Иванов закончил «Военную рапсодию».

П. Е. Мельгунова, 26 августа

Извозчик, например, говорит Василию Михайловичу: «Как наши дела плохи». — «А что?» — «Да ведь взял враг Петербург!» — «Как взял?» — «А как же, все правительство в какой-то Петроград переехало». — «Да нет, это царь велел Петроград по-русски называть». — «Да что вы говорите, разве это по-русски, да я из газет знаю». Так и остался при своем.

Т. Я. Ткачев 28 августа

Утром я поехал к своей дружине в деревню, которая находилась приблизительно в трех километрах от форта. Сюда перешла дружина из Сецехова. Кемпицы — маленькая деревушка, совершено покинутая жителями. Офицеры дружины поместилась в двух крестьянских избах. Здесь остались запасы дров, сена, соломы, осталась утварь и кое-какой домашний скарб. Солдаты хозяйничают, как у себя дома.

— Зачем вы берете, ведь это чужое? Люди заготовили запасы на зиму, а вы грабите.

— Так что, вашескородие, совсем поколотые дрова. Хорошо!

А офицер заявляет:

— А лучше, если все это сгорит, как горит все вон в соседних деревнях?

Н. И. Реморов, 30 августа

Тяжело мне приступать к обычным школьным занятиям. Я почему-то думаю, что война сильно отразится на количестве школьных детей в новом учебном году. И в самом деле — отцы большинства моих учеников призваны на войну, материальная помощь семьям военных еще не организована, а ведь многие из крестьянских девочек не посещают школу от неимения теплой одежды и обуви… <…> Однако, вчера я несколько утешился. Мои старшие девочки бегали по селу и приглашали в школу новых подруг. И вот вечером к моему дому явилась целая ватага детей, — это наши старшухи привели новеньких знакомиться со мною… <…>

— Саню Буслаеву так и не отпустила мать, говорят старшухи.

— Это почему? Я знаю, она еще с весны собиралась в школу!..

— Да так… Отца недавно угнали на войну, и мать не отпускает теперь Саню… Говорит — мне без нее скучно, ведь она у меня единственная. Они, обе с матерью, весь день плачут об отце, говорят мне.

Мне как-то тяжело сделалось на душе от такого сообщения, но я не подал вида детям…

— Придет в школу и Саня!.. Я поговорю при случае с ее матерью… Плакать совсем не следует, а нужно бы радоваться им, что отца взяли в защитники Родины… Бог пошлет, Санин отец вернется с войны невредимым, утешал я детей.

— Нет уже, с войны никто не вернется целым, если не убьют до смерти, то без руки придет, или без ноги, пищит одна «новенькая».

— Почему так?

— Дедушка говорил… Он сам был на войне с «туркой»…

— Это все не правда, решился протестовать я…

— Нет правда!., вступила в разговор другая, — а наш дедушка говорит, что немцы замучают, кто попадется к ним в плен… И дядя слышал, в Мордове когда был, в газетах читали… Невольно завязался разговор о войне. Девочки еще много рассказали мне, что слышали от взрослых за последнее время о жестокостях немцев…

В. П. Кравков, 31 августа

К сожалению, действуем мы без игры ума и без артистического вдохновения, не сумевши врагу устроить Седана; привыкли мы действовать лишь стеной да закидывать шапками, не ухитрившись воспользоваться дорогим моментом, чтобы окружить противника и захватить его в мышеловку! А он теперь подсоберется в Перемышле, который нам предстоит осаждать, и положит еще много десятков тысяч жизней. с… > Смешной вид представляют наши солдатики, уже перерядившиеся в австрийские шинели и снаряженные австрийскими ранцами и другими доспехами… А как сравнить нашего солдатика и австрийского, то досада берет: наш в отношении пригонки мундирной одежды — медведь-медведем, австриец же — картинка!

Сентябрь

Н. Н. Врангель, 1 сентября

Сегодня опубликованы известия о нашем отступлении по всему фронту в Восточной Пруссии. Такое известие несомненно повергнет в уныние русскую публику, ибо ее единственное стратегическое суждение: если идут вперед — побеждают, если — назад — побеждены.

Конечно, это происходит от наивности и полной невежественности в военных вопросах, ибо для стратега интересен только вопрос о пригодности позиции для сражения, а находится ли она на неприятельской, занятой нами территории, или на нашей — для исхода операций безразлично.

«Приходской листок», 2 сентября

Съезд депутатов духовенства Благовещенской епархии, обсудив вопрос о хулиганстве, расползшемся, как скверная зараза, по всему лицу Русской земли, и признав, что главной причиной деморализации народа является пьянство, высказался за необходимость принятия самых решительных мер в борьбе с этим корнем всех зол Русского народа путем организации обществ трезвости, кружков ревнителей веры и благочестия и воскресных чтений.

«Приднепровский край», 3 сентября

Верховный Главнокомандующий обратился к народам Австро-Венгрии со следующим воззванием, напечатанным на 9 языках народностей, населяющих Австро-Венгрию.

«Народы Австро-Венгрии! Венское правительство объявило России войну за то, что Россия, верная своим историческим заветам, не могла оставить беззащитной Сербию и допустить ее порабощение. <…> Австро-венгерское правво веками сеяло между вами раздоры и вражду, ибо только на вашей розни зиждется его власть над вами. Россия, напротив, стремится только к одному, чтобы каждый из вас мог развиваться и благоденствовать, храня драгоценное достояние отцов, языки веру и объединенный с родными братьями».

М. М. Пришвин, 4 сентября

Дежурный по станции вычел штраф за неоплаченную мною станцию из денег, которые я дал проводнику, чтобы купить кое-что для себя на станции. Напрасно объяснял я дежурному, что совершает незаконный поступок: он меня совершенно не понимал. В вагоне я это рассказал своим случайным спутникам и прибавил, что начинаю понимать, как можно любить своего врага: в мирное время немцы это хорошо бы поняли. Почему же вы не живете в Германии? — спрашивала меня дама полная, белая, с широким лицом. Потому что я живу в России, — отвечаю я даме. А она продолжает: Вот у нас так всегда свое заплевывают. Что называть «своим», — возражаю я даме, — вот, сударыня, костюм, я уверен, что он у вас немецкий. Все из Парижа! — с негодованием воскликнула дама. Мода — это дело вкуса, — заступился старый полковник за даму. Конечно, обрадовалась дама, — мода существует только парижская… Чтобы не подливать масла в огонь, я принужден был весь остаток пути выслушивать даму и полковника о немецких зверствах и беззакониях.

«Группа», 5 сентября

Ваше Императорское Высочество (великий князь Николай Николаевич — прим. авт).

Группа русских людей, горячо любящих Царя, родину и Вас обращается к Вам с горячей мольбою: пожалейте армии северные, которые губят печальной памяти герои штабов Японской войны, ведь ни генерал Жилинский, ни генерал Орановский в боях не бывали, сидели в тылу и привели к разгрому нас, их винить нельзя, раз бездарные, ничего не поделаешь, но оставлять их теперь, когда Россия должна победить, нельзя, эти люди, как ни будут стараться, победы не дадут.

В Северной армии все офицеры недовольны порядками, нет связи между отрядами, почему в Южной армии порядок, а тут Самсонов погиб (застрелился), Ренненкампф тоже едва выскочил; все это показывает, что нет связи, а ее должен был создать Жилинский с Орановским, но они не годятся; неужели нет достойных героев из молодых, не выскочек вроде Артамонова и Кондратовича, а истинно русских честных воинов.

Спасайте Россию, мы все ляжем за нее в бою, но под командованием героев. <…> Фамилий наших Вам не надо, так как вероятно подписалась бы вся Россия.

О. Козельский, 6 сентября

Опять залетали неприятельские аэропланы. Негодяи разбрасывают с них прокламации, обращенные к нашим войскам. Вот текст их воззваний:

«Солдаты, у австрийской границы русская армия разбита и отступает. Много русских солдат остались на поле сражения. В Польше — мятеж. В Москве и Одесе революция и скоро распространится на всю Россию. Чтобы вы не сдавались в плен, вам начальство говорит, что мы мучаем раненых и пленных.

Не верьте этой клевете. Да где же нашлись бы палачи, чтоб убивать стотысячную армию русских пленяных. Ваши пленные теперь спокойно проживают внутри нашей страны, вместе с французами, бельгийцами и англичанами. Они очень, очень довольны. Не стоить умирать за потерянное дело, живите для жен и детей ваших, для вашего родного края, для новой и счастливой России». Таков наш вероломный враг. Солдат оценивают его по достоинству, а прокламации употребляют на «цыгарки»; бумагу одобряют, говорят тонкая, для табачного дела самая подходящая.

«Голос Москвы», 7 сентября

С войны сообщают: «Немцы не имеют обыкновения подбирать и перевязывать наших раненых. Известны многочисленные случаи подстрела наших раненых. В последнее время немцы стали провозить свою тяжелую артиллерию по усеянному нашими ранеными полю. Свои пушки они провозили несколько раз взад и вперед по полю в разных направлениях.

У поручика Смирнова, попавшего в плен к немцам, они отрезали нос. Когда Смирнов лежал тяжело раненый на поле, мимо нога проходила немецкая рота. Каждый немец считал своим долгом подойти к Смирнову и ударить его или ногой или винтовкой. Некоторые в каком-то остервенении хватали поручика за нос и трясли; скаля зубы, с злобной радостью шипели: — О, russicher offizier!.. Один из солдат не удовольствовался этим и, выхватив тесак, отрубил поручику нос.

«Правительственный вестник», 8 сентября

На германском фронте 28 августа, когда обнаружился глубокий обход левого фланга генерала Ренненкампфа, последний начал отходить. Очевидно, что за эти дни германские войска продвинулись вперед, но также очевидно, что к этому передвижению наши войска особых препятствий не чинили. Сведения, полученные в эти дни, указывают, что происходили лишь небольшие бои, в которых, однако, саксонская кавалерийская дивизия, прибывшая из Франции, понесла большие потери. Наконец, имеются сведения о том, что 4 сентября генерал Ренненкампф окончательно задержал наступление германцев. Вместе с этим имеются указания на то, что германцы в некоторых пунктах отходят и также производят перемещения.

Сумма всех этих данных показывает нам, что германцы находятся в том положении, когда им приходится спросить себя самих, что же нам делать дальше?

П. Е. Мельгунова, 9 сентября

Третьего дня С. (С. П. Мельгунов — прим. авт.) был на интересном заседании писателей, ученых, общественных деятелей и артистов, собравшихся с целью выразить протест против немецких зверств.

Заседание открыл Ю. Бунин, заявив, что его брат, Иван, составил воззвание к русскому народу или ко всем, и что все собравшиеся, конечно, не могут молчать и должны подписать. Южин, председатель, предложил всем высказаться — молчание. Тогда С. сказал, что раньше, чем обсуждать, надо знать воззвание и попросил его прочесть. Иван Бунин прочел лирическое воззвание. Грузинский заявил, что оно прекрасно и надо только два-три слова вставить; потом Ледницкий патетически вопиял, что надо протестовать и т. д. Швецов, потрясая кулаками, кричал: «Наша армия должна на штыках нести это воззвание!», и т. д.

Тогда встал Сакулин и, воздав великую хвалу таланту Бунина, раскланявшись и расшаркавшись перед ним, сказал «но» — если бы был жив Толстой, он бы сказал свое слово, и его услышали бы все, но, к сожалению, среди нас «нет Толстых» и «все мы вместе не можем составить Толстого», поэтому он предложил бы говорить в воззвании не о немецких зверствах, а о зверствах вообще, о зверствах войны со всех сторон.

За ним С. (С. П. Мельгунов — Прим, авт.) начал с того, что с ним согласен и что хотя и не знает еще, надо ли вообще воззвание, не будет ли оно играть в руку желтой прессе, он считает, что если и будет воззвание, оно должно быть обращено ко всем. Он подошел к вопросу с исторической точки зрения, сослался на исследование комиссии Карнеги о Балканских зверствах, где так блестяще опровергаются свидетельства очевидцев, и выставил два пункта, разрешив которые, можно выступить с воззванием: 1) доказательство зверств немцев и 2) уверенность в истине того, что русские этого не делают.

После него Вересаев высказался еще сильнее против всяких воззваний, говоря, что это желтая пресса подцепит. Иван Бунин оскорбился (он сам же говорил, что мы многого не знали и не узнаем из-за цензуры). Тогда их троих стали называть «защитниками немцев»; но настроение уже изменилось. Выступил поляк — австрийский подданный Тедеуш Мицинский, который вопил, что С. оккультист и эстет и смотрит мистически, а что тут жизнь и надо рвать горло пруссакам, что он своих родственников, которые теперь в прусском мундире, сам убьет при встрече. Орал он патетически фальшиво.

Ледницкий возопил: «Да, хорошо С. П. говорить, сидя в кабинете, а что было в Калише!» — «Вы там были?» — спросил С. — «Нет, но у меня сидят беглецы оттуда, это ужас, беда и т. д.» Южин тоже сказал: «Я согласен с С. П.; но когда сама жизнь вопиет в лице этого польского представителя, надо протестовать», — а сам Южин, по словам П. С. Попова, не подал руки артисту немецкого подданства. Постепенно большинство склонилось против протеста, выбрав комиссию для выработки к 13 числу проекта. У Бунина попросили его воззвание в качестве материала — он с негодованием отверг это. Ледницкий подошел к С. и спросил: «Вы меня осуждаете?» С.: «Я уже три недели удивляюсь вам» (с воззвания к полякам, на которое Ледницкий ответил чувствительной статьей). Ледницкий: «Конечно, и я ничему не верю, вы не понимаете, это политика, надо кричать, чтобы потом легче было вырывать то, чего не дадут». С.: «Ну, в таком случае, дело другое».

Очень рада, что С. победил этих кликуш.

«Трудовая копейка», 9 сентября

«Раскрепощение России от влияния австро-германской промышленности».

В воскресенье, в цирке Никитина, В. В. Шепетовский устраивает лекцию на тему «Раскрепощение России» от влияния Австро-Германской индустрии, в торговом и заводском отношении».

В. А. Сухомлинов, 9 сентября

С двумя задачами трудности у нас неимоверные: ускорить перевозку войск, благодаря размыву путей, очень и очень трудно; <…>. Вторая беда — артиллерийские патроны. Расход громадный, невероятный, а производительность наших горных заводов слабая.

В. П. Кравков, 10 сентября

Действительность же неприкрашенная такова, что солдаты наши (сегодня осматривал остальные два полка 46-й дивизии) буквально голодают, получая уже в счастливые дни не более фунта хлеба, а то все время — на сухарях, да и тех-то не в полной даче; в один голос несчастные вопиют: «Дайте, в-ство (Ваше превосходительство — прим. авт.), только хлебушка!» Трагическая картина. Кроме того, солдату не додают чаю и сахару, а также каши. Самое большее — если иногда дадут по одному пиленому куску сахару в день! Солдаты все оборвались; у многих нет шинелей, сапоги развалились, нет белья, кроме того, которое на теле преет. Все обовшивели, исчесались! Один ужас и ужас. Второй раз сегодня обо всем этом докладывал новому командиру. Надо еще удивляться, что пока не появляется пандемических заболеваний, но они, кажется, недалеко! Бивуаки загрязняются до невероятия.

С. И. Вавилов, 11 сентября

Пешанув. Совсем застыли. По-прежнему жизнь вертится вокруг халупы, в которой имеем свою резиденцию. Обвыклись великолепно. Каждый знает свое место и дело. В халупе все приспособили для спокойного существования. Печка с лежанкой — за кухню, в горнице маленькая печурка согревает помещение, ненужные кровати вынесли в сени; стол для чая, обеда, писания, скамейка, <…>, стулья — и все, на полу, конечно, солома. Целый день пьем чай, раз 6–7 в день, ужинаем, обедаем. Табачная голодовка сегодня для некоторых кончилась, какой-то обозный продал фунта 3 листового табаку; занимаются резкою, свертыванием сигар. Курю и я. <…> Житие ведем совсем не военное, винтовки, мирно ржавея, стоят в углу халупы, на телеграфной станции работают 4, а мы все прочие в полном смысле живем штатской жизнью. Приспособляемся. Жизнь, конечно, выходит грязная и скверная, и поневоле за обедом разговор сбивается на то, как хороша кулебяка, рябчик в сметане etc. <…> Вши всех донимают, перед сном единственное занятие всех — охота за вшами.

М. Л. Казем-Бек, 12 сентября

У меня опять полон дом гостей. Кроме Лёли, Нади, Александрика и Мары, приехала Е. Н. Зыбина, возвращающаяся в Казань из немецкого плена. Полтора месяца просидела она в Берлине; физическим мучениям не подвергалась, но наслушалась немало оскорбительного по адресу России. Там распространяют слухи, что у нас внутренние беспорядки и что на войне нас побеждают.

Н. А. Кудашев, 13 сентября

По приблизительному подсчету, Ренненкампф потерял 135 000 человек из общего числа 210 000. Потеряно также громадное количество припасов. Хорошо еще, что сама армия осталась. Дух ее — непоколебим, несмотря на поражение и потери! Только что вернулся оттуда священник Шавельский, который говорит, что некоторое утомление заметно у офицеров, а что солдаты вполне оправились и бодры!

«Московская газета», 15 сентября

Спектакль Шаляпина.

Шаляпин, устраивающий в Мариинском театре спектакль в пользу раненых, обратился к Горькому с письмом, в котором просит его принять участие в этом спектакле. Вчера Шаляпин получил от Горького письмо, в котором он высказывает несколько интересных мыслей о войне.

«Эта война, пишет Горький, меня точно переродила. Раньше я всегда быль горячим противником войны, готов был принести все свои силы для того, чтобы предотвратить всякую войну, но теперь свою грязную окровавленную лапу немцы наложили на священнейшие места. Где они побывали, там трава не растет, и все это разрушение и вандализм только потому, что в них нет и тени той культуры, которой они так часто и кичливо хвастали. Ваше начинание, дорогой Федор Иванович, я приветствую от всей души, нужна большая помощь нашим солдатам, нашим серым могучим героям. Всем им мы должны помочь, кто чем может. Я неприменно приеду в Петроград для участия в устраиваемом Вами вечере».

На этом спектакле Горький будет читать законченную им на днях новую поэму.

«Южная копейка», 16 сентября

Памяти Нестерова.

Киевский городской голова, И. Н. Дьяков намерен возбудить в городской думе (в сегодняшнее заседание) вопрос об участии города Киева в увековечении памяти погибшего геройской смертью авиатора Нестерова. И. Н. Дьяков предложил думе открыть в Киеве подписку на сооружение памятника Нестерову, с тем, чтобы первое пожертвование в размере 1000 рублей было сделано от имени города Киева. Надо полагать, что предложение И. Н. Дьякова встретит в думе полное сочувствие, так память Нестерова должна быть особенно близка Киеву, где покойный авиатор совершал свои замечательные опыты воздухоплавания, где он, первый в мире, совершил «мертвую петлю», откуда он отправился на поле битвы.

В. А. Меркушов, 18 сентября

Правительственное сообщение указывает на вызывающее поведение Турции. По неизвестным причинам турки закрыли Дарданелльский пролив для иностранных судов, нарушив сообщение наше с Францией и Англией и нанеся убытки русской торговле.

Русское правительство предупреждает, что если в ближайшее время не выяснится, что закрытие Дарданелл является временной мерой, вызванной чрезвычайными обстоятельствами, Тройственное Согласие примет это как решительное выступление Турции на стороне противников…

Между тем, сейчас — самый удобный случай разрешить вопрос о проливах, и если теперь им не воспользоваться (когда Англия и Франция с нами, а Германия является общим противником), то дело снова будет отложено на долгое и долгое время.

К. К. Романов, 19 сентября

Нас с женой позвали к Их Величествам в Царское в 5 часов пить чай. Было просто и уютно. Привез Государю адрес Всероссийского Союза христиан-трезвенников со всеподданнейшим ходатайством, чтобы запрещение продажи водки осталось в силе и по окончании войны. Царь с радостным выражением лица сказал мне, что так и будет.

Н. А. Иванова, 22 сентября

Ездила с Надей по банкам, устраивать ее дела. Туго ей приходится. Завод почти готов, но курить вино не начинали, а говорят, что теперь и курить нельзя, некуда будет продавать спирт, в виду закрытия винных лавок. Беда будет заводчикам, все разорятся. Надя ухлопала на постройку этого завода почти 50000 — т. е. половину своего состояния, и как не во время она его построила. Надо бы подождать хоть год. Телеграммы о войне весьма всех нас обрадовали — дело с немцами пошло на лад — стали их гнать. Поскорее бы кончилась война. <…> Сегодня узнали из телеграмм, что Государь едет на войну и это очень всех волнует. Не надо бы ему ехать туда — очень он несчастливый. Как бы не отвернулось от нас военное счастье с его приездом. Он очень несчастливый и неудачный. Лучше бы Государю на войну не ездить.

«Раннее утро», 23 сентября

Заболеваемость населения Москвы упала.

Запрещение продажи спиртных напитков отразилось очень благотворно на санитарном состоянии города. Число заразных заболеваний и общая заболеваемость населения резко упали.

Такого благоприятного положения, по мнению представителя санитарного надзора, никогда не наблюдалось.

«Новое время», 23 сентября

Государь Император прибыл к действующей армии.

Газета «Temps” считает присутствие Государя Императора в действующей армии знаменующим наступление момента великих решений для тех, кто еще медлит высказаться.

От Главного Управления Генерального Штаба, 25 сентября

Германский генеральный штаб при посредстве телеграфного «Агентства Вольфа» передал за границу известие о полной победе немцев, одержанной в боях у Августова и Сувалок. Спешный отход германской армии от Немана и Бобра к границам Восточной Пруссии, превратившийся в отдельных случаях под натиском наших войск в бегство, и потери орудий, пулеметов, обозов и большого числа пленных ярко свидетельствуют о степени правдивости германских официальных извещений <…>.

«Новое время», 25 сентября

По вступлении в Сувалки германские войска занялись секвестром и перевозкой в Германию не только казенного, но и частного имущества.

Л. В. Саянский, 26 сентября

Но что делают газеты! Боже, как далека Россия от представления о войне. По-моему, это даже не уважение к умирающим тысячами бойцам, это цветистое сюсюканье над победами и трудностями войны… Ведь вы же там не были, господа! Как же вы смеете писать — «мы отбили жестокую атаку», «над нами с гулом пронесся чемодан»… Да знаете ли вы, что такое атака! И кто назвал из вас эти снаряды «чемоданом». Мы, боевые, так легкомысленно не зовем их. Мы знаем их силу и смертоносность и не придумываем для них развязных, придуманных в кабинете кличек. Везде, куда ни взгляни — во всех журналах, газетах — война. Какие-то неслыханные рассказы «участников», часто наивно путающиеся в определениях: что такое пушка и пулемет.

Какие-то неведомые санитарные чиновники описывают геройские подвиги свои «под градом пуль и штыков». Сочиняют нелепые басни о том, чего не было. Приписывают нашему тихому, молчаливому, но и железному солдату, шинели которого они сами не стоят, или какое-то бессмысленное ухарство и презрение к врагу и к смерти, или же наивную жалость и ухаживанье за раненым врагом и братство с ним «на поле брани в тьме жуткой ночи».

Тьфу! Вас бы, господа, кабинетные храбрецы, вот в эту «тьму жуткой ночи» засунуть, да промочить вас насквозь трехдневным дождем, высушить потом хорошей перестрелкой, когда люди за только что убитого друга ложатся без сожаления о нем, делая из него бруствер, еще теплый и, быть может, дышащий… Посадить бы хоть одного из них в ту канаву, где я недавно отсиживался от прусских драгун, да чтоб он почувствовал уже холодное железо прусского приклада над усталым телом…

Вот тогда как бы вы засюсюкали…

«Кто испытал то, что мы испытали, — тот знает — как ужасна война», — пишет развязно и горделиво неизвестный и собственный корреспондент», сидящий с продранной подметкой в пятом этаже где-нибудь на Полянке и ждущий субботнего гонорара, как манны небесной, чтоб починить, пользуясь военным временем, подметки.

Да разве стоят все его переживания хоть что-нибудь, в сравнении с бессвязными словами сквозь слезы стыда и горя изнасилованной немцами девушки-польки или с воплями седой матери, у которой на глазах ее повешены за шпионство три сына сразу на одних воротах? Вот испытайте-ка необходимость повесить этих трех парней, таких молодых, с симпатичными, полудетскими еще харями… А нужно! Нужно для того, чтобы этими тремя смертями спасти не одну тысячу жизней…

И зачем, кому нужны эти развязные строчки?

Б. П. Трифон, 27 сентября

Путь был невероятно трудный. Трудно себе вообразить эту картину. Ночь, темнота, глубокая, по колено, грязь, дорога совершенно разбитая тяжелой артиллерией и обозами. По ней тянутся, иногда в два или три ряда, длиннейшие обозы со всеми прочими вещами, измученные, исхудалые лошади еле тянут, постоянно останавливаются, везде крики: сукины дети, мерзавцы и пр.; вопли помогающих; везде лошади: но-но, родная, цоб-цобе; матерная ругань, перебранка: «Держи вправо, дай проехать…». Моросит мелкий холодный дождик… Остановились в Ярославе, где пили чай в цукерне. Прекрасный живописный городок.

И. В. Карпов, 28 сентября

Мы сошли в сторону и пошли целиною, только придерживаясь направления шоссе. Стало темно. И в темноте почувствовался неприятель. Целый ряд прожекторов, как хищные звери искали добычи, останавливались всем, казавшемся подозрительным и передавали артиллерии. Дотоле молчавшие пушки вдруг заговорили, заговорили грозным повелительным языком. Еврейчики, которых в партии из 200 человек было около 150 и почти все обвиненные и обвинявшиеся в шпионаже, все они притихли. Темнота также способствовала усилению жуткости. Конвойные стали бояться, как бы кто не утек. В двух шагах не было ничего видно. Внезапно полил сильный дождь, с громом и молнией. Внезапные вспышки молний слепили и делали мрак еще гуще, еще непроницаемее. Арестанты стали роптать, жаловаться на усталость. Маленькие ребятишки (в партии были 12-тилетние еврейчики) подняли плач; конвойные, ожесточившиеся и также уставшие, прикладами отвечали на вопли и штыками подгоняли отстававших.

3. Н. Гиппиус, 29 сентября

У нас в России… странно. Трезвая Россия — по манию царя. По манию же царя Петербург великого Петра — провалился, разрушен. Худой знак! Воздвигнут некий Николоград — по казенному «Петроград». с… > Я почти не выхожу на улицу, мне жалки эти, уже подстроенные, патриотические демонстрации с хоругвями, флагами и «патретами».

Д. В. Фибих, 30 сентября

Недавно видели в «Кинемо» драму «Подвиг казака Крючкова». Очень понравилась. Не знаю только одно: был ли это артист, игравший роль казака, или же сам Крючков. Когда ему повесили «Георгий», то видно было, как по лицу его текли слезы. Сегодня в одном журнале я прочел пророчество одного средневекового монаха о нашествии Антихриста. Главное то, что все приметы указывают на Вильгельма и на происходящую теперь войну. Если это не утка и не вымысел, то, в самом деле, приходится окрестить немцев «сторонниками Антихриста». Предсказание заканчивается разгромом германской и австрийской империи и наступлением царства всеобщего мира. Последнее высказывает, как я читал в «Русском Слове», и Уэльс.

Октябрь

Л. В. Саянский, 1–2 октября

В центре страны — война далека, ее никто не понимает. Но все, в большинстве просто из стадного чувства, говорят о ней притворными, выспренными словами. Хвалят «солдатиков», носят им Эйнемовский шоколад в лазареты и искалывают флажками аляповатые, на скорую руку набранные карты.

Собираясь по вечерам на очередной журфикс к Ивановым, Петровым и прочим «овым», запасаются модными мнениями газетных стратегов, чтоб там, на журфиксе, сначала блеснуть талантом стратега, а потом засесть до утра в винт.

Ближе к периферии — обыватели встревожены и обозлены. Они уже не кричат: «Мы» должны раздавить Пруссию… «Мы» должны встать твердо на всем Немане… О! нет! Это самое громкое «мы» — превратилось в испуганное «я». И это «я» кричит без трескучих фраз, но искренно.

— Помилуйте! Что же это! У меня именье разграблено австрийцами… Не понимаю, где были наши войска! И вообще какой черт нас потянул драться!..

И искренне убежден тупоголовый обыватель, что войска должны были прежде всего защитить его именье, его завод, его рухлядь…

О войне и о стратегии он уже не говорит. Какая там, к черту, стратегия! У меня весь скот угнали — вот это поважней стратегии!..

Война, значит, их уже коснулась своим махровым черным крылом и выбила истерическо-патриотическую дурь из голов… <…> Я помню, как еще в России одна немолодая уже дама делала зверское лицо, сидя в спокойной и уютной столовой, среди «домашних стратегов», и горячо говорила:

— А вы знаете, N пишет с войны, что шпионы одолевают их и что их полк уже шесть человек повесил… Мало, мало! Я бы их сто шесть повесила, жидов пархатых… Я, знаете, — разразилась она самодовольным птичьим смехом, — ему написала, что не ожидала за ним такой слабости, и советую ему не нежничать, а еще штук сто жидов повесить… Это моя просьба к вам, пишу ему… Ха-ха-ха!

И разливался бессмысленный, но переполненный самолюбованием, смех — вот, мол, я какая… Смотрите-ка! Жаль, что я не мужчина!

Бедная, глупая женщина! Если б знала она, что думали о ней мы, бывшие перед лицом смерти и познавшие ее роковую, полную ужаса, близость. Интересно, чтобы эта птица зачирикала, если б ее детей, как шпионов, вздернули на ворота австрийцы…

О. Козельский, 3 октября

Общий смех и вместе с тем досаду вызвало у нас чтение статей некоторых военных обозревателей. Особенно возмутителен один из Петроградских стратегов, успевающий, говорят, выбрасывать из себя сотни газетных и журнальных строк. Апломба хоть отбавляй, но по содержанию — детский лепет. Все знает и все объяснить может! И наше отступление к Неману хорошо и наше вторичное наступление к границами Пруссии прекрасно, и все это совершается по заранее выработанному плану. Даже тогда, когда нас бьют и то, по его мнению, по-видимому, великолепно. Чушь, которую однако же печатают и читают. Что же, распределение труда! Одни воюют, другие пописывают. Ну, и пускай их пописывают.

В. А. Теляковский, 4 октября

В Москве по поводу войны распространяются самые нелепые слухи. Так, упорно говорят, будто у нас в высших сферах желают прекращения войны и будто Великий Князь Николай Николаевич, узнав об этом, на один час приезжал в Царское Село. Слух этот держится упорно.

И. В. Карпов, 6 октября

Прячемся в своих окопах. Неприятель взял поразительно точный прицел и бьет по флангам наших окопах шрапнелью. Снаряды рвутся в самых окопах. Того и гляди заденут тебя.

Сегодня нам выдали муку, соль. Обещали крупы… Кажется, будет что-то серьезное. С левого фланга передают, что австрийцы двигаются большими колоннами из Ярослава к Радымно, т. е. к нам, вместе с обозом и артиллерией. Перестрелка не смолкает ни на минуту. Перестает стрелять наш участок, начинает трескотню следующий. Ночью все время стреляли из винтовок: неприятель цепью расположился в прибрежных лозах на левой стороны Сана шагах в 50–60 от наших часовых. Уснуть нельзя было ни на минуту. Кроме того, ужасные мучения причиняют вши. Это проказа, египетская казнь, от которой нет даже надежды избавиться, которую не выведешь ничем.

В окопах сидим уже вторую неделю, а дело только что начинается. С минуты на минуту ждем рукопашных схваток.

М. С. Анисимов, 7 октября

Слышна канонада из-под Иван Города (Иваногородская крепость возле Демблина, в российской Польше — прим. авт.). Не слыхавши, первый раз, нас приводит в ужас артиллерийская сильная канонада.

И. С. Ильин, 8 октября

Тут (Пенза — прим. авт.) имеется несколько госпиталей. Один, самый великолепный, дворянской организации, в котором во главе стоит тетушка, как вице-губернаторша. Ходили вместе с ней в этот лазарет, она нам его показывала. Раненые солдаты живут как институтки — их кормят шоколадом, нянчатся с ними, и тетка с гордостью рассказывала, что она и дамы их сами моют в ванне! Я сначала думал, что это шутка, но, оказывается, нет — на самом деле Вера Михайловна Толстая, супруга вице-губернатора, помещица, моет в ванне здоровенного «земляка» и чувствует себя на верху блаженства от сознания исполненного долга. А вот «мужичков» те же Толстые презирают и брезгливо к ним относятся! В чем тут дело? Как понять весь этот сумбур и всю эту неуравновешенную галиматью?! Я начал было возражать и даже возмутился, но, разумеется, ничего не достиг, и тетя не пожелала даже меня слушать, упрекнув, что я бесчеловечно рассуждаю. А я, во-первых, говорил, что всех этих солдат, за которыми такое нездоровое ухаживание, развратят, и они явятся назад в строй никуда не годными, а во-вторых, что такое отношение родит зависть, ибо, например, в казенных госпиталях постановка другая, а может быть и в земских, и вот получается абсурд: солдаты встречаются и обмениваются впечатлениями, неожиданно получаются выводы вроде того, что «в казенном госпитале крадут, нашу кровушку пьют, деньги отпускают, а ни шоколаду, ничего другого не дают!». И т. д. и т. д.!

Н. И. Иванова, 8 октября

За обедом много говорили о войне. Я и мамаша весьма печально глядим на все — чего хорошего, если почти до Варшавы немцы дошли, а мы, несмотря на миллионы солдат, не можем их прогнать с земли нашей. Немцы дерутся на два фронта, и до сих пор ни единого неприятеля у них на земле прусской нет. На меня все нападали, но что же делать, факт остается фактом. <…> Тоскливо на душе, ни о чем не хочется думать, дело валится из рук — боимся, что отдадим Варшаву и этим откроем путь к Петербургу. Неужели опять повторение Японской войны. Не дай Бог, народ не вынесет позора — опять революция и уже не такая как была. Не только жечь будут, а перевешают всех нас.

Н. А. Кудашев, 9 октября

Настроение здесь (в Ставке — прим. авт.) за последние дни значительно оптимистичнее, нежели на прошлой неделе. Наш успех под Варшавой, под Ивангородом да, впрочем, и по всему фронту приободрил штаб. Но, как и при прежних наших успехах, при первом известии о них, значение их преувеличивалось: генерал Данилов потребовал немедленного оповещения о них наших представителей во Франции и Англии. Между тем, теперь обнаруживается, что разгрома немцев не было. Они просто спешно стали отступать, как только заметили, что перед ними превосходные силы. Конечно, и за это мы должны быть благодарны и благодарить бога. Но о победе над германцами можно будет говорить только тогда, когда они поспешно будут отступать на собственной территории.

Ю. В. Буторова, 10 октября

Ужасно тяжело было видеть этого несчастного мальчика Витю Гербель. Паралич нижней части тела, глубокое страдание в глазах, жажда жизни, прямо не понятная при таких страданиях. Умрет, наверное, или вечный паралитик-хроник. Все просил: «Сестрица, расскажите что-нибудь красивое, чтобы унестись отсюда и не видеть, и не слышать то, что вокруг меня». Я говорила ему стихи, описывая красоту Босфора, Неаполя, Крыма. Он прапорщик, взят из Москвы, где служил в каком-то банке. <…> Все держал меня за руку, просил не уходить, не хотел верить, что у меня, кроме него, еще 7 вагонов и все тяжелораненые.

Н. А. Миротворская, 12 октября

Сейчас только приезжали за вещами для раненых. То ходили с кружками, а теперь с возами. Гимназистки и реалисты собирают вещи и кладут на возы. Для такой огромной армии фабрики не успевают наготовить теплой одежды, а она нужна, потому что холода становятся сильней. У нас (Скопин — прим. авт.) хоть дождей нет, а на западе беспрерывно идут дожди. Солдатам приходится скрываться в траншеях, а траншеи залила вода. Они по колено, а иногда и по пояс стоят в воде и отстреливаются от неприятеля. Оля Щепетильникова рассказывала про своего папу, что у него ревматизм, а ему теперь приходится часами, а иногда и днями стоять в воде. У него в доме-то ноги болели, что теперь с ним? Помоги ему Господи! Он недавно писал, что им пришлось три дня стоять по колено в воде. Вчера Оля сказала, что он контужен, и очень сильно. Из Зарайского полка почти все офицеры или перебиты, или ранены. Убыль невозможная, офицеров недостает. Министр просвещения пишет, что студенты 1 и 2 курсов будут поступать в юнкерские училища, а через скорое время — на войну. Они считаются способнее, чем мужики-солдаты. Вероятно, скоро отнимут все льготы. Сейчас жизнь идет своим чередом. На улице столько же мужчин, сколько было и до войны. А если затянется война? Будут брать и учителей, и псаломщиков. В псаломщики теперь многие поступили, чтобы избавиться от солдатчины. Что-то будет? Чем все кончится?

Н. Н. Врангель, 13 октября

Слышал забавный анекдот. Когда Государь Император ездил в Москву для объявления войны кто-то подслушал в толпе следующий разговор. Корявый мужиченка, стоя на Красной площади и наблюдая Государя и Его Свиту, спрашивает соседа фамилии всех.

— Кто энто?

— Граф Фредерикс.

— А энтот?

— Граф Бенкендорф.

— А тот с одноглазкой?

— Барон Корф, обер-церемониймейстер.

— А энтот, старый?

— Фон Грюнвальд.

— А энтот?

— Флигель-адъютант Дрентельн.

— Ишь ты, сколько немцев в плен забрал. Да, только зачем энто он их с собой возит!

Т. Я. Ткачев, 14 октября

С понятием о торжестве наших войск связывается представление о лицевой стороне дела… Могучие раскаты «ура», бравый вид солдат, музыка, георгиевские кресты, которыми украшает грудь солдат сам великий князь Николай Михайлович, и т. п. О том, чем победы куплены, скольких человеческих жизней это стоило, сколько народных денег на это ушло, сколько тысяч семейств осталось нищими и вдали, и здесь, в разоренном краю, мы забываем, и часто очень искренно. Точно этого и не было, точно победы были веселой прогулкой с интересными развлечениями, точно «враг» был смертельно напуган одним видом наших войск и оставил свои укрепленные позиции, побросал оружие, оставил поля, усеянные трупами своих солдат… В действительности картины мест, где происходили бои, производят иное впечатление.

В окопах, куда попадали снаряды, лежат груды окровавленных и изуродованных тел. В разных позах разбросаны они по полю, которое буквально засеяно шрапнельными пулями. Разбитые головы, оторванные ноги, размозженные грудные клетки… Вот застыл труп солдата, почти в стоячем положении: он собирался или перекреститься, или прикрыть лицо рукой…

В. К. Нейман, 16 октября

Со слов Буренина узнал, что Карлуша (сын В. К. — прим. авт.) был убит при наступлении батальона при деревне Урож в Карпатах южнее Самбора. Пуля ударила его в лоб и сорвала на лбу кожу поперек, после чего он упал без чувств, а может быть, и мертвым; но неприятель так сыпал пулями, что батальон сейчас подобрать его не мог. Произошло небольшое замешательство; говорили, что батальонный убит, но вероятно, оставшись без руководства, пришлось батальону отступить на прежние позиции, причем 5–6 раз делались попытки вынести его тело, вероятно, главным образом потому, что знали, что у него на руках казенные деньги. Было это после 4 часов пополудни; скоро наступила ночь и только в 4 часа утра удалось подобрать его тело, причем обнаружилось, что мародеры сняли с него сапоги, вырезали карманы в брюках, в которых, вероятно, находились кошелек и проч., сорвали погоны, пенсне, шашку, бинокль, причем нашли, что он получил еще штыковую рану в сердце и удар, вероятно, прикладом в левый висок; и судя по тому, что висок был покрыт кровью, можно предположить, что его добили мародеры еще живого, хотя он, может быть, был в бессознательном состоянии.

Николай II, 17 октября

Находился в бешеном настроении на немцев и турок из-за подлого их поведения вчера на Черном море! Только вечером под влиянием успокаивающей беседы Григория (Г. Е. Распутин — прим. авт.) душа пришла в равновесие!

В. П. Кравков, 17 октября

Передают, будто турки на днях бомбардировали наши некоторые черноморские города. Начинается всемирная война, обещающая, как полагают мои превосходительные соседи по обеденному столу, затянуться надолго. «А хватит ли надолго у нас запаса снарядов?» — спросил прямодушно генерал Янов. Оказывается — не хватит.

«Донецкая жизнь», 18 октября

«Новобранцы».

16-го сего октября по Петроградской улице часов в 7 вечера разгуливала с диким пением партия новобранцев, человек 16, а за ней, как всегда, толпа зевак; встречная публика избегала «новобранцев» и пряталась. Не мешало бы, кому следует, прекращать подобные хождения во избежание могущих быть эксцессов.

С. П. Мельгунов, 20 октября

Не менее характерно было чрезвычайное общее собрание Литературно-Художественного кружка, созванное 10 октября для изгнания немцев из среды членов. Было это довольно глупо, ибо шла речь о таких «немцах», как придворный фотограф Фишер, едва ли не родившийся в России. Но наши «патриоты» страшно стремятся выявить свой патриотизм. Произносились в полном смысле слова погромные речи. Главными заправилами выступали «Федька-дурак» (по постоянному выражению Сытина) — формальный редактор «Русского слова» (зять Сытина) Благов, архитектор Кузнецов, присяжный поверенный Варшавский, Кожевников, директор театра. Не совсем уместно примкнул к ним С. Л. Толстой, что подало повод С. В. Яблоновскому напомнить сыну, кто был его отец. Речи были таковы, что неожиданно для меня решительно возражал Пазухин, ссылаясь на несвоевременность такого выступления Кружка, когда на Мясницкой происходят «антинемецкие» погромы. Поговорили и при содействии председателя Брюсова «немцев» изгнали. Мне не оставалось ничего больше, как уйти из состава членов кружка.

А. С. Арутюнов, 21–22 октября

Была дневка. Дул холодный сильный осенний ветер, и как-то на душе было тяжело в неприветливой на первый взгляд Турции. По дороге за Чингилём попадались трупы курдов. Затем мне встречались масса беглецов армян из города Баязета, который был взят нашими 22 октября.

Затем проследовала небольшая партия армян добровольцев в Баязет из России. Солдаты их провожали с криками «Ура». Все сознавали настоящий важный момент, и чувствовалось какое-то единение русской армии с армянским народом, который веками замучен Турками и курдами. И вот настаёт момент, когда этот истерзанный народ должен быть освобождён и спасен от гибели, весь Армянский народ ждет освобождения от векового гнета и произвола курдов.

Взоры всех обращены на спасительницу всех славян и защитницу их Великую Россию, которая уже поднялась как один человек за братьев, за честь и достоинство нашей Родины. В свою очередь, армянский народ желает оказать посильную ей помощь в этом святом деле. Да поможет нам Бог.

М. Л. Казем-Бек, 23 октября

Может быть, и лучше сразу покончить со Славянским вопросом, чем снова начинать войну, чтобы выгнать турок из Царьграда и проливов. Пока это не совершится — миссия России не будет выполнена. Но теперь она должна быть доведена до конца!.. Это горячее желание всех русских уже не может уступить никаким интригам придворно-немецкой партии. Московское купечество по этому поводу послало Государю превосходный адрес, где прямо выставило свои беспокойства по поводу слухов о возможности слишком скорою заключения мира и сказало, что война должна быть доведена до конца, в самом сердце Германии, хотя бы для этого пришлось напрячь все силы Русского Государства. Государь ответил телеграммой, что тревоги купечества напрасны и что война будет доведена до конца.

Этот ответ Государя и отъезд его в армию несказанно радует всех истинно русских людей. Очевидно, влияние Великого Князя осилило влияние Распутина и компании.

По этому поводу рассказывают, будто Великий Князь приезжал инкогнито из армии в Царское село, всего на сорок минут, и в разговоре с Государем якобы сказал: «Я справлюсь с Немцами, а ты — справься со своей Немкой».

«Коля», 25 октября

Еще что я вам пропишу я теперь стал пулеметчик. Буду стрелять из пулемёта выпускать 400 пуль в минуту, всех Австрийцев побью. Тогда приду опять к вам на свиданье и снова заживем а сичас помолитесь Богу за меня, чтобы Господь дал силу и крепость и расторопность победить врага злого и непокорного и выгнать его из нашей земли. Да оно так и будет мы ему зададим немцу колбасе проклятому. Сичас он уже отступает, и мы заняли несколько ихних окопов.

Р. М. Хин-Гольдовская, 2 6 октября

Я больна от этих ужасов, от озверения и изуверства, которые уже принесла нам эта «освободительная», «священная война»… А что еще она принесет! В обществе — «передовом» — невероятный шовинизм, антисемитизм и панславизм. <…> На «верхах» притаившаяся реакция ждет «момента», чтобы воспрянуть с новой силой, а в «низах» — фантастическая нищета, голод, несчастье… Я боюсь повального одичания и с каждым днем меньше верю напыщенным уверениям о грядущем российском «Renaissance”’e… Много раз обещали!.. Славны бубны за горами… Улита едет, когда-то будет… По Сеньке — шапка… Плетью обуха не перешибешь… Вот это — испытанные заветы!..

А. В. Романов, 28 октября

Когда Государь был у нас в Седлеце, 26 октября в 8 часов вечера, то из разговоров за столом и затем частной беседы Рузского с Государем было видно, что он вовсе не в курсе дела. Многое его удивляло, многое интересовало. Рузский представил ему карту с боевым расписанием. Когда Рузский уходил, Государь вернул ему карту, на что Рузский сказал: «Ваше Величество, не угодно ли сохранить эту карту?» Государь спросил: «А можно ли?» Это мелочь, конечно, но характерно то, что он три дня был в Ставке, и там ему общего плана войны не указали (да был ли он, вот еще вопрос?). А боевого расписания и подавно ему не дали, а то не обрадовался бы он так, когда Рузский ему отдал карту. Что Государю говорили в Ставке, — думается, что ничего. Да и не ему одному ничего не говорят, но и Верховному главнокомандующему тоже.

Государь, как всегда, был бесконечно ласков со всеми, как всегда, все очарованы им, но его полное незнание обстановки войны глубоко всех смутило. Два-три вопроса, заданных за столом генералам Рузскому и Орановскому, ясно на это указывало. Все были глубоко убеждены, что Государь все знает, и разочарование было тяжелое, и невольно всякий задавал себе вопрос, как могли в Ставке его так плохо ориентировать. Конечно, все ж знают, что сам Верховный главнокомандующий ничего не знает, и при этих условиях что мог он сказать Государю — ровно ничего.

«Утро России», 29 октября

Чистенький уютный лазарет округа путей сообщения. Среди раненых необыкновенное оживление. Погасло электричество.

Среди раненых их жены, приехавшие на побывку к мужьям с далекого юга, несколько чьих-то ребятишек, и белеющие своими косынками сестры.

На экране появился светлый дрожащий круг и все стихло.

Послышался граммофон, играющий какой-то торжественный марш, и появилась картина торжественного выхода в Москве Высочайших особ в Романовские дни. Стройными рядами идут придворные чины в расшитых мундирах.

— Гляди, какие солдаты-то. Вся грудь в золоте, — слышится сдержанный шепот.

За картинами торжеств следует ряд комических, сразу все еще больше веселеет, и в зале стоит уже неумолкаемый хохот. Особенно нравится Макс Линдер и всего больше в картине: «Хочу иметь ребенка».

Окончились картины. Зажгли свет, и весело смотреть на оживленные, довольные лица этих раненых больших детей.

Граммофон играет народный гимн и раненые поют дружными хором.

Н. И. Реморов, 30 октября

— А вот Анюточка Буслаева получила от отца письмо с ним!.. Послал ей еще подарки из австрийской земли: карандаш, ручку для перьев, ножичек, докладывала мне одна воетруха… Наша Анюта в восторге. Только и знает, что вертит в руках какой-то синий карандаш, белую костяную ручку…

— Что же тебе Анюта, пишет твой батя? — спрашиваю малютку. Вместо ответа, Анюта дает мне в руки письмо. Читаю его. Оно по обычаю начинается бесчисленными поклонами всей родне… Только в конце сообщение:

Служу и нахожусь я при обозе в земле, которая прозывается Галицией… Служба моя пока нетрудная, в боях я еще не был. Сейчас стоим в иноземном городе (название замазано), который наши выбрали у немцев… Ну, немцев мы бьем, хорошо они бегут от наших… Ну, и в плен забираем много… Немцы живут не по-нашему: наших деревенских изб здесь не увидишь, везде чистые домики на манер господских… В избах столы, стулья, зеркала, как у купцов, а живут в них простые мужики ихние… Свою дочку Анюту прошу как ни можно хорошо учиться… Насмотрелся я, что без грамоты плохо и бабе… У немцев все грамотны… Если Господь приведет мне вернуться домой живым, стану радоваться, коли она хорошо грамотой займется… Занимайся же лучше, Анюта, я помни меня… Попросите батюшку отслужить молебен моему Ангелу, чтобы Бог сохранил меня… есть слухи, что мы скоро заступим в бой…

Такое внимательное отношение к своей дочке простого мужика, глубоко тронуло мое сердце. <…> Разговорились о войне с другими девчатами…

— Мы думали, что немцы черные, одеваются вон как те дикари, которых показывали вы нам на картинках… Кто попадется к ним в плен, замучают, изжарят и съедят… А вишь все они, как мы, белые, одеваются чисто и живут в хороших домах, как господа…

— Знамо дело, такие же, как мы… И Карпуха так вон рассказывает…, вставляют другие девочки.

— У них, говорят, и церкви есть, как у нас! кресты на церквах! говорит кто-то…

— Это уж не ври! Они не крещенные, батя сказывал перебивает другая: — если бы крещеные были, не стали бы воевать с нами, не стали бы наши церкви разорять…

— Нет, крещеные! настаивала первая…

Заспорили… Разрешаю детский спор.

— Нет, дети, немцы крещеные, как и мы, христиане… Веруют также во Христа Спасителя, есть у них и церкви… Правда, хотя они и христиане, но христиане не православные… И обряды церковные и верование у них несколько иные, нежели у нас…

— Вот как! Немцы — христиане! удивились некоторые из них… Почему же они мучат пленных наших, разоряют паши церкви? — вдруг, к удивлению моему задают мне вопрос мои малыши…

Мне, признаться, стало стыдно за прославленную европейскую цивилизацию. Простые детские сердца поняли, что это не нормальное явление…

Ноябрь

Н. Н. Врангель, 1 ноября

Раненые офицеры, которых у нас десять, — рассказывают: в армии среди солдат множество симулянтов, притворяющихся ранеными. Все они стреляют себе в мякоть левой руки и, таким образом, становятся негодными к строю. В одном только нашем поезде таких подозрительных «пострадавших» свыше 40 человек.

Еще более позорящие слухи ходят о наших санитарах. Все они, набираемые из отбросов армии, занимаются грабежом. Сегодня один из раненых офицеров рассказывал мне, что он собственноручно застрелил одного и ранил другого русского санитара, которые на его глазах, полагая, что он лежит мертвым, прикалывали его раненого товарища, чтобы поживиться его деньгами.

Л. В. Саянский, 1 ноября

А уж дети-добровольцы — те совсем вздор!

Конечно, каждая часть их приютит, хотя бы потому, что во всех русских ротах, эскадронах и батареях живет обычай иметь что-нибудь живое и беспомощнее при своем общем котле. В мирное время во взводах и конюшнях казарм — носятся разные «Шарики» и «Пестрики» с репееподобными хвостами и с наеденными «на вольной еде» пузами. А теперь «Шарики» разбежались. А надо же хоть кому-нибудь быть нужными, сунуть огрызенный кусочек сахару или позеленевшую от сырости копейку! Надо же приласкать кого-нибудь и излить на него всю нежность и ласку, не имеющую выхода здесь, вдали от родных и желанных, в чужом краю.

И вот солдатишки нянчатся с малышом, сидя у привальных костров. <…> А в бою жалость всякая развинчивает и нервирует. Поглядишь, да и своих ребятенков вспомнишь… и тяжело станет… Да и вообще всем он мешает… Тычется зря, под пули лезет… Болтает… <…> А много их ведь и ранено бывает и убито. К чему, зачем? И без того лазареты полны…

«Новое время», 2 ноября

Государь Император в Высочайшей телеграмме на имя московского городского головы подтвердил свою волю о продолжении войны до осуществления Россиею ее исторических задач.

И. Е. Мельгунова, 3 ноября

За это время самое тяжелое впечатление произвели погромы магазинов в Москве, иностранных, а за ними и русских, погромы с грабежом, два дня громили. Полиция бездействовала (фабрику Эйнема «охраняли» 12 городовых!!!), потом запретили, и все прекратилось. Было хулиганство, но тяжело, что участвовала учащаяся молодежь, гимназисты, расхищавшие конфеты у Эйнема, и студенты, стоявшие перед памятником Александру II на коленях. (В Петербурге они стояли на коленях перед Зимним дворцом.) Еще тяжело было это дурацкое изгнание из Художественного кружка всех иностранцев, где выступавшим против кричали: “Защитники немцев, немцы!”

М. С. Анисимов, 4 ноября

Наши батареи принялись работать, наблюдатель (то есть корректировщик — прим. авт.) был очень хороший. Скоро обстреляли неприятельские окопы, наши стрелки не дремлют, свое дело делают, пошла винтовочная стрельба, затрещали пулеметы, понесли раненых и везут в двуколках, дорога плохая, рев, стон: «ой, ой, ой, ой», а кто говорит: «потише, братцы, ох, как тяжело…» Раненых много, от воплей и слез дрожь по коже пробегает.

Послышалось громовое «Ура! Ураа! Урааа!» Наши в атаку пошли, наша артиллерия работала очень превосходно, выбивали метким огнем из окопов. Бой происходил очень ожесточенный с обоих сторон. К 2 часам дня наши стали пленных партии приводить. К 5 часам вечера 45-й полк взял более 400 человек австрийцев, чисто одеты и у каждого очень теплые одеяла, просят хлеба у нас, а у нас у самих по несколько сухарей.

А. С. Серебровский, 6 ноября

Какой отчаянный вихрь пошлости носится сейчас над нашим отечеством, может быть, и над всем воюющим миром, сейчас, в эти многотрудные дни. Русский человек очень любит крайности, хотя его и считают холодным северянином, не способным на взрывы чувств. Но это неверно. Мы очень охотно идём на крайности, но это вовсе не от пылкости темперамента, от неспособности сдержать порыв, а от нашей недостаточной принципиальности. Мы не «переходим пределов», а просто «перемахиваем». Белим мы известью стену — перемахиваем разок и по иконе. Требуется сплотиться против общего врага — сейчас же начинаем идти. Боже, у храма вывешивают царские портреты и отказываются от своего символа веры, свято выношенного в течение многих годов. Это показывает, что, в сущности, этот символ веры вовсе уже и не так дорог, не так свят — уже слишком легко мы от него отказываемся.

Вчера мы считали казаков зверями, сегодня их зверство направилось в другую сторону, и они стали нашими спасителями, — и глядишь, русский человек уже успел забыть, что спасители-то наши вчера лупили нас нагайками — и пришпилил на видном месте портрет Козьмы Крючкова, хотя Крючков-то этот и есть самый неприкрытый зверь, только выпущенный в другую сторону. Вот это мучительно тяжело. Впрочем, будущим историкам полезно знать, что это отречение от принципов выражается в газетах (от «Русского слова» до «Зодиака») всё-таки гораздо сильнее, чем в жизни. Но, боже мой, и в жизни так много озверения.

Вообще, так ясно сейчас, какое огромное зло — война, даже не тем действительным своим ужасом, а тем, что люди отодвигаются сразу на много ступенек культуры назад. И что всего удивительнее, это то, что чем дальше человек стоит от войны, тем сильнее он звереет. Я сколько ни говорил с солдатами, ни разу не встретил злобного отношения к немцам, к врагам. Совсем наоборот. А поговори, например, с какой-нибудь Кирой или подобными ей — так совершенный зверь — вешать немцев, уничтожать всё немецкое.

«Русское слово», 8 ноября

Арест депутатов.

Сегодня в одном из помещений Государственной Думы состоялось частное совещание членов Государственной Думы, принадлежащих к оппозиционным фракциям. Предметом обсуждения служило распоряжение властей об аресте 5-ти депутатов, принадлежащих к с.-д. (социал-демократической — прим. авт.) фракции.

А. Ф. Керенский предложил немедленно отправить к председателю совета министров И. Л. Горемыкину депутацию, с целью выяснить мотивы ареста депутатов. Однако, большинство участников совещания признало необходимым до отправления депутации к г. Горемыкину тщательно выяснить причины ареста депутатов. В понедельник состоится новое совещание по этому вопросу, с участием председателя Государственной Думы М. В. Родзянко.

В. П. Кравков, 9 ноября

Прошла колонна солдат. Боже мой, что за картина: многие укутали свои головы цветными платками, кто укрылся коридорной дорожкой (половиком), идут озябшие, еле плетутся, постукивая ногой об ногу. Такой вид имеет наша надежда — защита родины! Мерзнут люди на позициях, мерзнут больные и раненые в транспортах. Теплой одеждой снабдят только к весне! А мы, правящие, сытно жрем, пьем и не зябнем!

Николай II, 9 ноября

Последние дни были тревожные вследствие очень неясных и кратких сведений о прорыве между нашими 1-ю и 2-ю армиями и о глубоком наступлении германцев именно в это пространство в направлении на Петроков. Слава Богу, к вечеру пришли более успокоительные донесения! Наши войска с разных сторон атакуют неприятеля. Дай Бог, чтобы наши успехи оказались решительными.

Н. А. Кудашев, 10 ноября

В той путанице, которая произошла от неожиданного смелого наступления германцев из Торна, до сих пор, как кажется, не разобрались, как следует, сами военачальники, а тем менее могу высказывать я какие-либо суждения. Уже хорошо то, что размах наступления сломлен или, во всяком случае, приостановлен. Между Лодзью и Брезиной какая-то германская часть (корпус?) продвинулась вперед и там оказалась окруженной нашими войсками. Успеют ли захватить или уничтожить ее — не знаю.

Последние дни здесь, в штабе, царит некоторое замешательство, так как даже, если и удастся вывернуться из создавшегося положения (а удасться должно при нашем превосходстве сил), все же вторжение германцев так близко к Варшаве было полною неожиданностью для нашего штаба и, надо думать, смешало их карты. Все теперь зависит, как кажется, от того, успеем ли мы использовать превосходство наших сил на месте до прихода подкреплений из Германии? Наше наступление в Восточной Пруссии, вследствие наступления немцев, приостановлено, и войска Ренненкампфа отошли от Сольдау, а Млава уже занята германцами. В общем, хотя положение теперь спасено, невольно испытываешь досаду, что критическая обстановка так быстро сменяет положение, признаваемое штабом блестящим.

М. Л. Казем-Бек, 10 ноября

К числу благоприятных событий последних дней надо отнести и объявленный в газетах отъезд Распутина в Тюмень, последовавший немедленно по возвращении Государя из армии. Кстати, в газетах всегда сообщается о приездах и отъездах Распутина как о лице официальном или интересующем всех, причем всегда перед фамилией выставляется сокращенно и его имя (Григорий), вследствие чего получается как будто графский титул. И вот, прочтя об отбытии этого своеобразного «графа», я подумала: не есть ли это результат влияния на Государя Великого Князя Николая Николаевича, который, как говорят, ненавидит Распутина? Очевидно, такая мысль промелькнула не у меня одной, так как Лиля из своих гимназических сфер уже принесла слух, будто отъезд Распутина в Тюмень — не более как официальная версия, а что на самом деле Распутин увезен к Великому Князю, чтобы быть там казненным. «Слух», разумеется, нелепый и вздорный, но рисующий отношение общественного мнения к Распутину и всеобщую ненависть, которую он снискал.

«Раннее утро», 10 ноября

Вчера в аудитории университета Шанявского С. М. Соловьев прочитал лекцию на тему «Религиозный смысл борьбы с Германией». Отметив экономические и культурные причины, породившие войну с Германией, лектор подчеркнул еще и религиозный фактор, который мы наблюдаем в эту великую войну.

Антихристианский характер германской культуры был вы-выяснен лектором с достаточной полнотой и ясностью. Лектор подкрепил свои положения ссылкой на философские и религиозные системы целого ряда немецких мыслителей. Современная Германия это смесь протестантизма с возрождающимся язычеством. Победа Германии повлечет за собой разрушение христианства. Такова мысль лектора.

Лектор противопоставил Германии Россию, как хранительницу церковного предания и христианской культуры.

Г. Л. Гар, 12 ноября

Большинство раненых прямо доставлялись из позиций (верст за 30–50). Легко раненые большей частью приходили пешком, а тяжело раненые и в ноги — подводами, причем их везли сутки и больше, и как положена была повязка, так уж не снималась. При перевязках прежде всего бросалось множество раненых пальцев преимущественно левой руки, затем предплечья, а затем ноги. <…> Впечатление от всех раненых получается конечно самое тяжелое. Те мытарства, которые они претерпевают от момента ранения и до момента посадки их на поезд, настолько велики (и их много, например боли при переноске, перевязке и транспортировке, голод, холод, жажда, отсутствие ухода) делают их положение настолько тяжелым, что они по выздоровлению с большой неохотой возвращаются в строй, и думаю, что на эти мытарства % 50–80 нежелания и надо отнести. И почти все страстно желают эвакуации и отправки домой, хоть на несколько дней побывать дома и отдохнуть от ужасов войны.

«Алтайское дело», 12 ноября

<…> из Каинска пишут местные шинкари, несмотря на запрещение продажи водки, не унывают и торговля у них идет бойко. Правда, предлагается не «очищенная» и не «мерзавчик”, а просто денатурированный спирт настоянный для «крепости» на стручковом перце и для цвета смешанный с красным вином. Смесь эта именуется «горючкой» и является предметом потребления бедных. Для потребителей же людей побогаче предлагается «самосидка» с примесью лимонной кислоты, отбивающей запах. Эти продукты, в массе выброшенные на рынок, имеют то преимущество перед казенкой, что положительно одурманивают людей и следствия этого дурмана ужасны.

Н. Н. Врангель, 14 ноября

Кельцы. Кошмар, который я видел сегодня, превосходит всё, что можно себе вообразить. Поехав с докторами моего поезда в город для принятия раненых я сразу попал в обстановку Дантова ада. Недавние бои, накрошившие человеческое мясо, вывели из строя свыше 18 тысяч человек только в районе Мехова. Здесь в лазаретах на 200 человек помещается 2500 стонущих, кричащих, плачущих и бредящих несчастных. В душных комнатах, еле освещенных огарками свечей, в грязной соломе валяются на полу полу-мертвые люди. Несчастная сестра — одна на тысячу раненых — мечется днем и ночью, бессильная чем-либо помочь. Перевязочного материала нет и сегодня мне говорили, что нельзя даже делать ампутаций из за отсутствия марли и ваты. <…>

Конец ознакомительного фрагмента.