Одинокий рыцарь

Роман Злотников, 2008

«ОГОНЬ! Жар, проникающий не просто в плоть, а в самую сердцевину костей и глубже, туда, где уже, кажется, нет никакой плоти. И нечему гореть. Но и это ничто тоже горит и корчится в этом всепроникающем и очищающем пламени. Очищающем от всего – от горечи поражения, от грехов, от бренных мыслей и забот, еще так недавно казавшихся важными и нужными, от самой жизни… но только не от боли. Боль была, как и при любом аутодафе, непременной спутницей огня. Боль корчила и выворачивала еще сильнее, чем огонь. Потому что тот нес в себе хотя бы очищающее начало, а боль просто тупо грызла и грызла каждую клеточку измученного тела… И ее еще только предстояло сделать очищающей и возрождающей. Если найти в себе для этого силы…»

Глава 2

— Чумной… чумной!

Дети, игравшие на околице деревни, завидя его, бросились по грязной улице, оглушительно вопя. Всеслав остановился. Негоже было входить в деревню сопровождаемым такой нелестной характеристикой. В этом случае взрослые обитатели сего населенного пункта вполне могли попытаться его прикончить, прежде чем им пришло бы в голову разобраться, насколько верным является это утверждение…

Взрослые появились на околице спустя минут десять, полностью подтверждая его предположения. Поскольку все они были мужчинами и каждый был вооружен вилами, оглоблей или дубьем.

Всеслав мог бы попытаться улыбнуться, но его губы все еще не восстановились в достаточной степени, чтобы исключить риск, что они могут опять лопнуть. А созерцание существа, обнажающего в улыбке зубы сквозь распавшуюся на кусочки верхнюю губу, никак не способствует установлению взаимопонимания…

— Ну ты, чумной… — недобро начал дюжий чернявый мужик, нервно сжимающий в своих лопатообразных лапищах черенок огромных, как раз по нему, вил. — Шел бы ты отсюда… Пока не прибили.

Всеслав вслушался в незнакомый язык. Тот был звонким, почти без шипящих, зато с явно различимыми отличиями по тону. С пониманием у него проблем не было. Все, кто шел Путем воли, духа и веры, на определенном этапе обучались слышать не звуки, а смыслы сказанного. И тогда мир наполнялся сонмом речей, извлекаемых не только языком и гортанью, но и… треском погремушки на хвосте, жужжанием крылышек, фигурами танца над цветком, свистом вздыбленных перьев, испускаемыми флюидами, либо зашифрованных в частоте радио — и рентгеновских лучей, а также во многом-многом другом… Но вот так сразу воспроизвести звуки незнакомой речи, да еще в его нынешнем состоянии, было еще той задачей.

— Тебя что, подогнать? — вновь подал голос дюжий и угрожающе взмахнул вилами.

Всеслав вздохнул. Да, самое время вступать в диалог, но как же тяжело, что он, в нынешнем состоянии, не обладает и тысячной долей своих обычных возможностей… Впрочем, Господь ВСЕГДА посылает нам испытания по нашим силам. И только ты сам виноват, если не сумел их преодолеть. Значит, где-то поленился, недостарался, недопонял, чего-то недоучил, кого-то недооценил…

— Я… не чумной.

Слова дались ему нелегко. Что, впрочем, при его нынешнем внешнем виде должно было быть вполне объяснимым.

— Поговори еще! — прорычал дюжий и вновь угрожающе махнул вилами.

— Не чумной… Огонь. Пожар.

Последние два слова были новыми, еще им не слышанными, но он сумел сконструировать их возможное звучание, исходя из нащупанных им правил соотношения уже слышанных слов и уловленных смыслов.

— А ведь и правда, Убол… Помнишь, той неделей, когда тушили Баглодов овин, Игай сильно руки пожег. Так у него, ежели тряпицы размотать, так все так же…

— Поговори еще! — вновь рыкнул дюжий, но уже на встрявшего и гораздо менее грозно. А затем всмотрелся в лицо Всеслава. После чего опустил вилы остриями вниз, воткнул их в землю и оперся локтем на черенок. — Огонь, говоришь? И где ты такой огонь нашел-то?

Всеслав махнул рукой назад.

— Там. Шел. Лес. Потом — бах! И все гореть. Больно, — закончил он, чуть добавив в голос жалостливых ноток. Обычный человек боится боли. Он бежит от нее, даже не подозревая, что боль — это важнейший ресурс, немыслимая драгоценность, урановая руда истинного человека. Лишь боль дает возможность воспитать, выковать в себе две благодати, позволяющие сформировать и отшлифовать множество важнейших граней духа человеческого, а именно: смирение и терпение. И закалить волю. А без них истинный человек вообще невозможен…

Крестьяне переглянулись. В деревне все слышали, как третьего дня где-то на востоке сильно грохнуло. А затем оттуда сильно тянуло гарью. Так сильно, что староста даже велел наполнить водой все свободные бадьи и бочки и выставить пожарную стражу.

— Зовут-то тебя как? — уже почти добродушно спросил дюжий.

— Всеслав.

— Всеслав? — удивленно повторил мужик, удивляясь даже не столько звукам незнакомого имени, сколько тому, что сам сумел произнести его верно и точно с первого раза. Он даже не подозревал, что Всеслав одновременно со звуками собственного имени послал ему и его смысл. Поэтому у дюжего не было ни малейшего шанса произнести его неверно. Он ведь действительно узнал, кто такой Всеслав на самом деле. Ну, в той мере, в которой был способен узнать и понять.

— Чужак! — несколько настороженно произнес кто-то за спиной дюжего. Но тот не обратил на этот возглас никакого внимания.

— Меня зовут Убол, Всеслав, — негромко произнес он и решительным жестом протянул ему руку. — Буду рад видеть тебя своим гостем.

Народ замер. Вот так, с бухты-барахты, зазывать в гости чужака было в этой деревне отнюдь не в обычае. Максимум, на что мог рассчитывать усталый путник, это дозволение провести ночь в заброшенном покосившимся овине, что стоял сразу за околицей. А что — трактиров у них нет и отродясь не бывало, а в избах и самим тесновато. Ну, может, если кто из путников слишком стар либо, наоборот, ребенок, вынесет какая сердобольная селянка краюху хлеба и кружку молока. И все… Но спорить с Уболом никто не решился. Как-никак самый сильный мужик в деревне.

Так что когда Всеслав протянул руку и слегка сжал в своей, еще сочащейся сукровицей ладони протянутую ему ладонь Убола, этот символический жест состоявшегося контакта людей двух миров был встречен полным молчанием. Крайне неодобрительным молчанием, кстати…