Кингс Хайвей

Роман Зинзер, 2014

«Кингс Хайвей» – первая повесть Романа Зинзера. «Я не мог понять, как одну книжку можно писать 10 лет. Оказалось, можно. Я приехал в Нью-Йорк десять лет назад и сразу стал кропать что-то в дневник. Про город, про работу и клопов в моей съемной квартире. И кажется только сейчас я этот дневник закончил».

***

В квартире прямо напротив моей кто-то умер вчера, еврей или еврейка. На лестничной клетке с самого утра раздавались шарканье подошв и разговоры в несколько голосов. Через приоткрытую дверь была видна гостиная с кучей старых стульев и сдвинутыми буквой П овальными столами. За ними сидели трое мужчин и пожилая женщина в выцветшем халате.

На первом этаже в подъездном предбаннике висело что-то похожее на расписание выступлений скорбящих гостей с названиями тем для беседы на иврите. Время и даты стояли в английском формате.

Сами прибывающие на невеселое торжество мужчины и несколько женщин были при полном параде: черные плащи, шляпы, длинные юбки и прочие «симпатичные» аксессуары ортодоксального иудейства. Или неортодоксального. Убей, не знаю. Короче, хасидов. Кажется, так их зовут. Многие мужики приходили с айподами, женщины с шуршащими пакетами из продуктовых лавок с Кингс-Хайвея. Все некрасивые. Женщины, не пакеты. В черном, в толстых колготках и башмаках.

Я стараюсь пройти мимо этих людей очень быстро. Я не еврей, и, несмотря на все мое любопытство, мне немного неловко.

Снаружи — Оушен-Парквей, проспект, как река, берущий начало где-то в холмах бруклинского даунтауна и впадающий в океан. Буквальный океан. Атлантический. Моя шестиэтажка, выстроенная, как и все дома для людей на пособиях, в форме креста, завернута в леса и веревки. Активная стадия ремонта.

Здесь всегда дует ветер. Километры воды в двух шагах от места моего обитания приносят свежую влажную пыль. Вообще, конечно, ничего они не приносят, но звучит это очень красиво. Нагнал я пафоса, да?

Сегодня тепло, солнце щурит глаза пешеходов, отражаясь в витринах и на ржавых вывесках окрестных трущоб. Все окна супермаркетов и стены жилых домов для иммигрантов-бюджетников заклеены рекламой вакцины от гриппа: красивая кудрявая девушка на ней показывает свои банки и сжатый бицепс на левой руке. Двадцать семь долларов за процедуру.

Вокруг моего дома очень много кабинетов лойеров, зубных и ортопедов с отформатированными под латынь кириллическими именами: Nick Korsunski MD; Tanya Katz MD; Abe Shpakov MD PhD. Это значит, что район тут хороший, раз здесь практикует белая косточка эмиграции — эскулапы и правоведы. Ими непросто стать. Пролетарии обживают места намного грязнее. Впрочем, это они сами их превращают в такие, как Брайтон или Джамейка. В срач. С тараканами и прочей «радостью».

Я живу тоже с врачом, точнее с медсестрою на частичной занятости в какой-то больнице. В смысле она снимает двушку и сдает одну комнату мне и руммейту^[5] Юре. Ей лет пятьдесят, у нее большой старый джип и короткие толстые ноги. За пятнадцать лет в США это все ее приобретения.

Ее зовут Мария Михайловна, и хотя в Америке отчеством никто не пользуется, она продолжает на нем настаивать. Она та еще тварь: постоянно что-то мутит с моими счетами за коммуналку, не дает провести Интернет в нашу комнату, много советует по моему внешнему виду: то «Марк, ну-ка оденься теплее», то «а шапка-то тонкая». Выносит.

Но это не самое страшное. Эта Мария говорит. Она говорит постоянно, говорит обо всем, и ее не заткнуть. Способ спастись только один. Надо знать до секунды, когда она встает на работу, идет по нужде, что-то готовит на кухне, — все для того, чтобы не столкнуться с ней в лобовую и молодости не завянуть от скуки.

— Марк, раз ты сегодня на отдыхе, поставь и наряди тогда елку, — сегодня я не успел увернуться от говорящей метелки.

— Да пошла ты в жопу, старая слякоть, у меня раз в год выходной, и срал я на все твои елки!

Это я только так думаю. Никакую елку я, конечно, ставить не стану, но промолчу. Еще рано. Еще квартплата за месяц не кончилась. И да, у меня сегодня выходной.

Сегодня, правда, очень тепло на улице. За декабрь я уже успел привыкнуть каждый день продуваться до кашля по пути на станцию метро и выздоравливать в тот же вечер на работе. И солнце тоже приятно, совершенно, как оказалось, не слепит. В теплый зимний солнечный день этот город в центре пахнет копченными на открытом огне кренделями и хот-догами, возле метро — типографской краской и бомжами, а на моей русской окраине — хлебом и выхлопными трубами. Но, вообще, в Нью-Йорке в декабре очень холодно.

Бруклин под солнцем очень вкусный и симпатичный, правда. Когда у тебя пустота и в холодильнике, и на всех полках для сыпучих продуктов, когда твои окна выходят во двор, куда не проникает свет, и живешь ты с болтливою иммигранткой и соседом-задротом, тоже, кстати, смертельно болтливым, внешний мир становится очень выпуклым и аппетитным. Солнце, три зеленых светофора подряд. Все в радость.

От дома мне нужно пройти метров сто двадцать туда, где кофейня — мое развлечение на выходной. «Бейгл Бой» называется. Тут всегда очень жарко и вокруг всегда люди. Я знаю, что никогда в жизни не заговорю с ними просто так, и никогда их больше не увижу, и, вообще, все они, скорее всего, хорошо прожеваны бытом, выходят на улицу только по делу, заходят в кофешопы действительно только с целью поесть и потом идти дальше. Но это неважно. Мне нравится быть среди незнакомых людей и смотреть на их беготню и общение. Да, завтра я тоже возьму ноги в руки и буду куда-то опаздывать. Но сейчас, в полпервого дня, я буду сидеть и делать как можно меньше движений.

Мне повезло: я пришел в ее смену. Она, та, от которой весь внешний мир на какое-то время сжимается до размера ее лица и, может быть, чего-то еще, у меня есть в каждом магазине, на каждой улице, в любом помещении, на работе.

Здесь, в этом кафе, Она — это кассирша. Нет, девушка за кассой с копной зашпиленных серых, нет, не седых, волос и худыми ключицами. Ее зовут София. От нее не пахнет едой, в отличие от ее имбецильных коллег-кофеваров и бутербродных маляров с жирными лицами и обезьяньими жестами. Но они могут с ней говорить, обнять, заграбастать ее плечо или руку. Я могу только что-то забыть на прилавке, вернуться, улыбнуться и, заново проверив свой пустой лексикон, сесть за стол наслаждаться безмятежностью позднего утра и хорошей погодой. Трус, одним словом.

Не помню, кто это сказал, что человек ошибается и только этим он интересен. Или что не ошибается тот, кто не делает ничего. Какая-то такая ерунда, в общем. Я ничего не делаю, я даже боюсь попросить у нее лишний сахар для кофе. Короче, не обращайте внимания — это я жду, пока у меня Интернет с вайфаем загрузится. Загрузился — я на просторе, можно понажимать на кнопки.

Время три, батарейка села, лица соседей справа и слева поменялись несколько раз. Я прислушивался к их разговорам, я люблю это делать, пару раз даже понимал, о чем там шла речь.

Одна девушка за правым от меня столом искала работу. Ее пригласили в маникюрный салон, поговорили с ней и сказали, что сообщат о решении. Да, мне это очень знакомо. Ей срочно нужны были деньги, девятьсот долларов, и она все время кому-то звонила.

Однажды я тоже «собеседовался» на место администратора на ресепшен в маникюрном салоне. Я стеснялся и путался с языками. Тогда она также сказала, что позвонит. Да, девушка, проводившая собеседование, тоже Она, выбивающая из головы все адекватные слова и ясные мысли. Не знаю, позвонила она потом или нет, потому что на следующий день я уже устроился в свой ресторан и на время смены выключал телефон.

С другой стороны от меня сидел парень с бессмысленным остроугольным лицом, которым, наверное, можно было бы колоть дрова. По крайней мере, я бы попробовал. С ним сидела его страшная герлфренд, вполне удачная копия антилопы в момент опасности. Сидели они долго, жрали какие-то дорогие по местным меркам салаты и кексы. Откуда такие уроды берут деньги?

Говорили они о какой-то непонятной чепухе и использовали много имен. «Позвони Васе, пусть Коля тебе скажет, а Джон приедет? Ну и что вы с Машей делать будете?». Смысла подслушивать такой разговор вообще нет, а просто сидеть и смотреть на эту парочку вредно. Противно. И противно, простите, не так, как при виде вскрытого трупа по телеку, обрубков ног инвалида или чьего-то огромного прыща на щеке, или даже кучи говна на дороге, от которых, как ни тошно, почему-то всегда сложно оторвать взгляд. Нет, вид этих двоих просто так и кричит: окружающий мир не черный и белый, красивый и некрасивый, он даже не серый — он обесцвеченный и затертый до ниток.

И как же я ненавижу, когда в разговоре один на один с девушкой, даже с девушкой-другом, появляются какие-то левые третьи лица! У меня есть проблема с этим. Мне постоянно рассказывают про каких-то товарищей, мне вообще незнакомых, и как они хорошо что-то делают, как все у них получается. Просто бесит! Я не завидую и не ревную, но, если так хочется, почему бы об этом третьем прекрасном субъекте не поговорить с ним самим? А я хочу трепаться о себе и слушать о той, кто напротив. Или сбоку. Погода, еда, философия, комплименты, прочие сопли, да даже работа живых положительных персонажей в рассказе не требуют. От их появления начинает мутить, и хочется что-то, стакан или тарелку, швырнуть с расстояния в урну и намеренно в нее не попасть.

После кафе мне надо в банк. Хождение в банк, даже не в сам банк, а к банкомату вызывает у меня удовольствие, сравнимое, наверное, разве что с эротическим. Процедура засовывания в чрево машины своих чаевых и проверка медленно растущего счета наполняют меня радостью, мало чем объяснимой: от прироста этих копеек в моем бытии ничего не изменится. Как были луковица, арахисовое масло и два спертых сэндвича из ресторана в моей части холодильника, так и будут. Но я все равно каждый день наведываюсь к аппарату и избавляюсь от кэша.

Мой руммейт Юра, с которым мы комнату снимаем, напротив, все свои круглые суммы рассовывает по углам нашей квартиры и иногда пересчитывает, проверяет на ощупь, разве что не надкусывает. Я однажды застал его за фотографированием разложенных ровным квадратом метр на метр двадцаток. Придурок, лучше б бухал. Хотя я со своим банком такой же. Юра, кстати, тоже работает в ресторане, в какой-то нарядной пиццерии. Вроде даже гордится.

Вообще, в выходные часто бывает нечего делать. Я не знаю, чем их занимают другие: спят до полуночи, решают бытовые проблемы, смотрят ящик? Немногие, наверно, идут с друзьями куда-то поесть или в кино, хотя чаще всего это все те же друзья по работе. У меня друзей нет, и я просто хожу вдоль Бродвея и фотографирую здания. Но это в хорошую погоду. В плохую — раньше ходил по музеям, сейчас уже мутит от той кучи гениальных работ, в них собранных. Слишком много их под одной крышей. Как опять же кто-то сказал, одной картины Рембрандта достаточно для целого города. «Одной хорошей идеи хватит человеку на всю его жизнь», — это уже говорю я, мечтательно задрав голову к потолку супермаркета. Хорошей идеи у меня пока нет, поэтому завтра надо работать. Выходной у меня только один, и надо еще купить что-то поесть на сегодня.

Примечания

5

соседу по съемной комнате