Дети. Каренина Анна

Роман Госин

Роман Толстого «Анна Каренина» – кладезь сюжетов. Ошибочно думать, что его персонажи могут существовать лишь в одном произведении. Роман Госин, продолжая свой литературный эксперимент, начатый книгой «Пролог», представляет вторую книгу серии – «Дети». История, изложенная Толстым, приобретает новое звучание. Читатели смогут проследить за жизнью знакомых и новых персонажей. Книга повествует о детской, юношеской, взрослой и родительской любви людей разных судеб конца XIX и начала XX века.

ПРОЛОГ

Глава 1

Прошло четыре года, как графиня Лидия Ивановна вместе с Аней с её гувернанткой Франсуазой переехала из Москвы в Петербург и поселилась в доме Алексея Александровича Каренина. В петербургском доме графини теперь жила её племянница Наденька. Она часто приходила в дом Каренина, когда была свободна от своих трудов воспитательницей в Смольном институте благородных девиц. В эти дни все собирались за большим столом как одна семья.

Алексей Александрович, приверженец строгости в воспитании, был доволен выбором гувернантки и тем, как всё обустроилось в его доме. Он с благодарностью смотрел на Лидию Ивановну и счастливо улыбался, что в прежние, уже, как казалось, далёкие годы за ним не наблюдалось. Теперь он исключительно держался общества Лидии Ивановны. В ней он нашёл особую дружескую нежность к нему. Благодаря ей он полюбил, как умел, Аню, несмотря на обидный для него указ императора об опекунстве.

Когда Аня ударялась, и у неё случалось «бобо», Каренин мягко тёр ей ушибленное место, дул на него и нежно целовал. Она в ответ обнимала его за шею, целуя в глаза, щекоча детскими губками веки. Она многого ещё не понимала, и оба были счастливы.

Серёжа учился в гимназии, был весёлым, смелым, решительным, с той упругостью движений, уверенностью в своём счастье и в том расположении духа, в каком всё кажется лёгким и возможным. На даче в Петергофе он любил играть в лапту, ездить верхом и ухаживать за лошадьми.

Любимой книгой Серёжи стала «Война и мир» Льва Толстого, а кумиром — князь Андрей Болконский. Иногда он вставал среди ночи, зажигал свечу и читал о том, как у Праценской горы на большом лугу упал князь Болконский с древком знамени в руках, истекая кровью, и мальчик, сам того не осознавая, стонал тихо, жалостно, по-детски. Серёжа Каренин знал этот текст наизусть. Он закрывал книгу, клал её под подушку, тушил свечу и молился. Молился за то, чтобы и он, как князь Андрей Болконский, стал героем войны. Серёжа засыпал и видел во снах себя на войне, видел, как скачет он на коне со знаменем в руках по полю боя. Так кто ж из отроков его возраста не мечтает об этом?

Он рос, наполняя свой детский мир скороспелыми и безудержными фантазиями. Всё замечал, угадывал, прислушивался к речам взрослых и, пользуясь всяким поводом, ускользал в свою волшебную действительность от надзора отца, учителей и графини Лидии Ивановны, не слишком считаясь с ними. Но при этом вёл себя чинно и старательно учился. Его почти никогда не наказывали, разве что оставляли без сладкого за какое-нибудь непослушание.

Что касается его сестры Ани, то её обучали игре на фортепиано, танцам, гимнастике, географии, математике, языкам и Законам Божьим. Она уже свободно говорила по-французски, и часто разговор шёл на этом языке. Но и у неё были свои маленькие тайны. Она влюблялась в мальчиков, в том числе и в сыновей домашней прислуги, однако эти чувства проходили быстро. Но это не скрылось от глаз гувернантки Франсуазы. Однажды она даже сказала Каренину:

— Вы знаете, что я на самом деле думаю? Но как же это по-русски сказать? Ани любвеобильна.

И действительно, уже в таком юном возрасте Ани обладала сердечной чуткостью и желанием любить. Ей также нравилось, когда изредка в дом приезжал её дядя Степан Аркадьич Облонский.

Для него Москва, несмотря на свои кафешантаны, была всё-таки стоячим болотом. Степан Аркадьич всегда это чувствовал. Если ему случалось прожить в Москве какое-то продолжительное время, это неизменно приводило его в уныние и состояние душевного упадка. Дурное настроение усугублялось семейными раздорами: частые упрёки жены, проблемы с её здоровьем, забота о воспитании детей, мысли о денежных долгах… Но стоило ему вернуться в Петербург в круг знакомых, которые жили — именно жили, а не прозябали, как москвичи! — и тотчас все скверные мысли таяли, как воск от огня.

В Петербурге дети не мешали жить отцам, а воспитывались в специальных заведениях. Не было здесь распространяющегося в Москве дикого понятия о том, что детям надо отдавать всю роскошь жизни, а родителям остаются труды и заботы о них. Здесь понимали, что всякий образованный человек обязан жить для себя.

И даже если бы эти два города поменялись статусами, как сейчас, суть не изменилась бы. А пока Петербург оставался столицей и физически приятно действовал на Степана Аркадьича, молодил его. В нём он всегда чувствовал — десять лет с костей.

Стива успешно продвигался в своих служебных делах, он возглавлял департамент. Общество, членом правления которого он состоял, ныне процветает. В России бурно строятся железные дороги. Это её жилы и скрепы ныне. А значит, нужно много шпал, свай и другого леса для них и для мостов. Он ведёт дело со всякого рода подрядчиками и деловыми людьми. Редко бывает неделя, когда бы он никуда не выезжал из Петербурга.

В столице день его насыщен банкетами, ресторациями, клубами, где при изобилии изысканной еды и вин мало едят и пьют, заботясь о своей печени, понимая, что Бог создал пищу, а дьявол — повара. Они много разговаривают, обсуждая вопросы, важные знакомства меж людьми энергичными. Они двигают Россию вперёд, будто это паровоз с регулятором Уайта или электрическая конка.

Изредка Стива встречается с Алексеем Александровичем Карениным. Эти встречи наполняют его воспоминаниями о сестре Анне. Он ездит в Казанский собор Петербурга помолиться за упокой её души. Иногда встречает там Каренина и графиню Лидию Ивановну, обнаруживая в них большие перемены. Графиня внешне помолодела, несмотря на видимую желтизну её лица и тела. Алексей Александрович, кажется, не меняется, лишь взгляд его, как у каждого человека, пережившего драму души, стал глубже, ушёл в себя. Племянник Серёжа повзрослел, вытянулся, возмужал. Он уже не рассказывает об играх в поезд. Заканчивает гимназию, мечтает о делах военных и славных.

После победы на Кавказе всем уже кажется, что так славно будет и впредь. Всегда так будет. Это же Великая Россия! Вечно молодая и вечно старая одновременно. И:

Боже, царя храни!

Сильный, державный

Царствуй на славу нам!

Царствуй на страх врагам,

Царь православный!

Боже, Царя храни!

Для Серёжи Каренина это не просто гимн, а песнь песней! Однако отец не доволен им. Он хочет, чтобы Сергей пошёл по военной юридическо-судейской части. Он видит в нём военного прокурора в военно-судебном отделении Российской прокуратуры. Заставляет читать своды законов, проверяет постоянно свои задания и ждёт случая представить сына императору лично. Именно по книгам отца Сергей Каренин познакомился с революционно-политической историей своей страны. Он тщательно изучил все доступные документы различных покушений на царей и императорскую семью, хода их расследования, суда и приведения приговора в исполнение.

Если углубиться в историю, то первую проверку на прочность Военно-судебное ведомство испытало с наступлением политического кризиса в России. Усилилась роль военных прокуроров и судов, которые боролись с экстремизмом, а также с проявлением революционной активности.

По Военно-судебному уставу военный суд в мирное время рассматривал дела лишь в отношении военнослужащих и лиц, приравненных к ним, но в последующем их подсудность неизменно расширялась. Генерал-губернаторам было дано право объявлять в губерниях военное положение, и, как следствие дела, их территории переходили в ведение Военно-судебного ведомства.

Начало целой череде террористических актов положило неудачное покушение Дмитрия Каракозова на российского императора Александра II. Впоследствии на императора было совершено ещё несколько покушений. Затем, после покушения дочери отставного капитана Российской армии Веры Засулич на жизнь петербургского градоначальника Трепова, был принят закон о военном суде над гражданскими лицами. Начиная с этой даты, преступления, связанные с нападением на всех военных и полицейских, коль скоро нападения эти сопровождались убийством, нанесением ран, увечий, тяжких побоев и всяким участием в вооруженном сопротивлении власти, передавались в ведение военных судов.

Сергей Каренин продолжал с увлечением узнавать новое о своей стране и её гражданах, об отчаянных революционерах и мотивах их терактов, о грозных, но справедливых военных генералах, о процессе приведения приговоров в действие.

Глава 2

Начиная с окончания русско-турецкой войны на Кавказе военно-дипломатическая карьера графа Алексея Кирилловича Вронского пошла в гору. Ещё в начале XIX века практику официального обмена постоянными военно-дипломатическими атташе, не входящими в состав посольств и миссий, осуществили Россия и Франция, обменявшись личными адъютантами императоров (генерал-адъютантом и флигель-адъютантом).

Постоянная служба военных атташе была учреждена по указанию военного министра России Барклая-де-Толли. За рубеж были направлены первые постоянные армейские и морские офицеры в чине не ниже полковника или капитана первого ранга. Основной задачей военных атташе являлось ведение агентурной и разведывательной работы в государствах пребывания. Получение через своих агентов важных секретных сведений о вооружённых силах противников и союзников было поставлено на высокую профессиональную основу. Российская империя имела своих агентов в главных штабах Берлина, Парижа, Лондона, Вены, Рима и Константинополя. Все получаемые от них сведения о вооружённых силах государств сосредоточивались в особом разведывательном бюро и в военно-учёном комитете главного штаба армии России.

Служба военных атташе по вербовке агентов и получения необходимых сведений была исключительно трудной и напряжённой. Она требовала большого жизненного опыта, профессиональных знаний и личных качеств. На протяжении десяти лет военно-дипломатической службы граф Вронский безупречно выполнял свои обязанности в особом разведывательном бюро в военно-учёном комитете главного штаба, и в звании генерал-майора кавалерии был назначен главным военным атташе России в Вене. На его погонах золотом был вышит вензель императора Александра III.

Семья Вронского выросла, родилось ещё двое детей — сын Кирилл и дочь Николина, которую родители звали Никой. Финансовое положение упрочилось. Тут нужно отдать должное баронессе Вронской-Шильтон. Она вела все семейно-хозяйственные дела.

Полина Николаевна предложила мужу обменять все сто процентов акции российской компании «Клинские Нивы», выпускавшее пиво с тем же названием, на десятипроцентный пай в товариществе Шустовых. Узнав все подробности дела, придуманного Полиной Николаевной, он полностью их одобрил и доверил ей осуществление этой сделки.

Род купцов Шустовых ведёт свою купеческую родословную со времён Петра I, когда они начали заниматься соляным промыслом. Полина Николаевна была знакома с купцом Николаем Шустовым. Он жил в Москве, где и располагались его предприятия. На рубеже XIX — XX веков реклама шустовской продукции буквально заполоняла российскую прессу, представляя во всей красе ассортимент напитков. Сочинялись песни и слагались оды, прославлявшие разнообразные настойки и наливки, коньяки и водки под названиями «Московская», «Старка», «Перцовая», «Зверобой», «Плясовая», «Похмельная». Шустовы нанимали студентов, ходивших по кабакам во всей России и требующих «Шустовскую» к столу, не называя никак иначе их водки.

Николай Николаевич приобрел коньячный завод у Нерсеса Таиряна в Армении в Эриванской крепости и преобразовал его в Ереванский коньячный завод. Младший брат Николая Николаевича, Василий, был отправлен во Францию, откуда он привёз рецептуру и технологические карты производства французских коньяков. В тот же год братья выкупили акционерное общество черноморского виноделия. Образцы шустовского коньяка были анонимно отправлены на Всемирную выставку и получили Гранд-при. Они стали единственными не французскими виноделами, получившими право печати слова «cognac» на этикетках, несмотря на то, что их коньячный напиток, в соответствии с правилами, был больше похож на бренди.

Шустовы выпускали треть всей алкогольной продукции в стране. Полина Николаевна составила с адвокатом Анатопулусом предложение об обмене акций. К нему она приложила собственноручное письмо, где сообщила старшему Шустову о том, что её муж граф Вронский участвовал во взятии Эриванской крепости, а также то, что она готова финансировать выпуск дижестивов в случае согласия на обмен акциями.

Дижестивы в России никогда не производили, и мало кто о них знал. Через пять дней после отправки предложения и письма нарочным Полина Николаевна получила телеграфную депешу. В ней было всего лишь одно слово: «Согласны» и подпись: «Шустовы».

Русское общество ещё жило дворянской моралью — оно предпочитало держаться подальше от промышленности. Это-де дело нечистое. Настоящими занятиями, достойными мыслящего дворянина и интеллигента, считались игра в карты, распитие водки и вин, а также жалобы и ругань в адрес правительства. Сложившиеся в среде отечественного купечества традиции оформления различных контрактов и сделок обходились без их юридической регистрации, ограничиваясь словесной договорённостью. Купец если уж сказал своё слово, то точка, больше ничего не надо.

По прошествии трёх с половиной лет в дорогих ресторанах в конце обеда метрдотели бесплатно приносили каждому участнику обеда маленькую бутылочку, завёрнутую в красивую плотную бумагу, лично от хозяина ресторана. Посетители снимали обёртку с простой зелёной этикеткой и видели бутылку дижестива с другой красивой этикеткой и надписью на французском языке «Вaronne Polina». Ниже шло перечисление городов: London City, Paris, Rome, Genève, Berlin, Vienne, Prague, Varsities, Cracovie, Budapest, Saint-Pétersbourg, Moscou. На этикетке с другой стороны бутылки для каждой страны на её языке были указаны основные ингредиенты.

В России дижестивы продавались в магазинах товарищества братьев Елисеевых. Полный рецепт и технологические карты хранились в Банке Англии, выполняющем функции Центрального банка Великобритании. Российское дворянство и купечество всегда были неоднородны, ведь все люди разные.

Глава 3

Зимнее петербургское утро. Пухлыми непрерывными хлопьями падает снег. С Гагаринской набережной видны очертания Васильевского острова, мосты, придавленные снегом ёлки, стены Петропавловской крепости. Блестит шпиль собора. Правее него — спутанные линии крыш на Петровской набережной, а на Выборгской — в смутной пелене далёкие фабричные трубы.

Швейцар Селифан окончил чай в своей каморке. Он протёр и прибрал посуду, сладко зевнул, потянулся, не спеша напялил на своё откормленное тело коротенький кавалерийский полушубок и, отомкнув зеркальные двери подъезда, вышел наружу. Младший дворник, рыжий мужичок со скуластым коричневым лицом, в засаленной поддёвке и в фартуке, отметал снег.

— Снежит, Селифан Евлампыч, — почтительно кланяясь швейцару, сказал он.

Швейцар прикоснулся к своей фуражке с галуном, постоял, посмотрел, прищурившись, на Неву, сделал неодобрительное лицо и начал чистить шинельной суконкой гладкое медное яблоко звонка.

— Отчего это, Евлампыч, господа спят долго? — спросил дворник, опираясь на метлу. — Я вот у купца Калашникова жил, мы эфтого от них не видали, страсть как рано поднимались. У них ткацкое дело и в Московской губернии, и в Троицке, и в Ивантеевке, и в Иваново, и тута на Выборгской стороне. Али вот, насчёт сна… Ведь сна у них совсем нет. Ты спишь, а он, окаянный, ночью приволокётся в конюшню, разбудит тебя, нашумит. Потому у них сна нету, они, Калашниковы, двужильные бойцы.

— Вот и вышел дурак! — важно проговорил швейцар. — То купцы, а то — господа!

— Что ж купцы? Чай, естество-то одно. Мясо и кости.

— Эва, махнул! А у тебя не одно естество с князями?

— Об нас что толковать, — продолжил дворник, — коли из мужиков, так уж из мужиков. А я вот нащёт купечества. Какие есть несметные богачи! Побогаче буде нынешних-то князей вашенских. А вот, подишь, встают-то ранёхонько, ещё затемно, а они уже на ногах.

— Да купец-то, по-твоему, не мужик? — парировал Селифан. — Деды его ошмётками лаптей щи хлебали, а он разжился, в каретах ездит ныне-то, как барин. Но всё ж таки как его ни поверни, всё чёрна кость. Обдумал что сказать-то? Естество! Ты видал ли когда тело-то барское, какое оно из себя? Да знаю, не видал и не увидишь!

— А что? Не из мяса разве? Не из сена же или соломы?

— А то! Сам ты сено-солома! Барское тело нежное, белое, вроде как рассыпчатое, самые прожилки-то по нём синенькие. Али голос возьми у настоящего барина. У него и голос-то благородный, вальяжный такой. Сравнял!

— Ну пущай, Селифан Евлампыч, пущай… Я только вот о чём — с чего они спят-то так долго?

— А с того и почивают, что князья. И потом женский быт. В женском быту завсегда, брат, спится крепче. Кабыть работа…. А ты думал — нет? Вот вчерась княгиня с визитами ездили — раз; перепрягли лошадей, на Морскую к французихе поехали — два. Оттедова, Господи благослови, в приют на Васильевский остров — три. Из приюта за молодым князем Юрием Константиновичем — четыре. А вечером в синхфоническую собраню, на музыку. Вот и понимай, деревенщина, какова княжеска работа.

Дворник хотел что-то сказать, но только крякнул, поплевал на руки и с остервенением стал действовать метлою. В это время из подъезда выбежала молоденькая горничная.

— А! Фрося Митревна! Наше вам. На погоду взглянуть? — спросил у неё швейцар Селифан, игриво осклабляясь.

— С добрем утречком, Селифан Евлампыч! У-у, снежище-то какой! — Горничная вздрогнула плечами и спрятала руки под фартук. — Силиафан Евлампыч! Барышня приказали, мол, приедет мадам певица, не принимать, им сёдни нездоровится.

— Что так? Аль намедни в санях простудимшись?

— А кто их знает! Встали рано, читают в постели письмо. Кажись, шестой раз читают. Вчерась утром почтарь привозил. Сказал, с Парижа. А щас они говорят, скажи, говорят, внизу, говорят, что французской певице приёму нынче нет. Плачут.

— Ладно, — махнул рукой Селифан. — Княгиня как? Вчерась поздно вернулись. Почивают ишо иль кладут пасьянс?

— Почивают, почивают ишо. Григорий Коскентиныч только кофеи откушали, должно в казармы поедут, халат переодели, щас спустятся. Юрия Коскентиныча немец будить пошёл. То-то хлопоты их будить! То канделябром в немца пульнут — страсть! А то и брыкаться начнут, беда! Бить немца ногами затеют, но тот хваткий. Иногда думаю, как это он ишо Юрию Коскентинычу ноги все не повыдёргивал?

— Селифан! Селифан! — повелительно прозвучал наверху лестницы тот благородный княжеский голос с приятным и важным рокотанием в горле, о котором швейцар только что рассказывал дворнику.

Он торопливо отворил двери подъезда, вошёл скользящею и беззвучною походкой в сени, вытянулся, сняв фуражку. Горничная, повиливая всем корпусом и не вынимая рук из-под фартука, побежала наверх. Навстречу ей по позолоченным перилам лестницы быстро спускался плотный, белотелый, чернобровый молодой человек с блестящими глазами навыкате, в синей уланке, в кавалерийских рейтузах и сапогах со шпорами. Он ловко катился по перилам, подняв кверху руки. На площадке лестницы присвистнул и с гиком спрыгнул с перил. Щёлкнул каблуками, закричал притворно строгим голосом: «Эта-тэ, что несёшь под фартуком?», схватив за руку горничную и ущипнув её. Та взвизгнула, вырвалась и убежала с румянцем стыда и счастья на лице. Он молодецки шевельнул плечом, засунул руки в карманы рейтуз и, напевая из оперетты «Дочь Мадам Анго» Шарля Лекока «Я был влюблён», сошёл вниз к дверям. На лице швейцара заиграла улыбка.

— Снежищу-то по колено, Селифан? — сказал молодой человек, смотря выше швейцара.

— Так точно, вашество, и всего одиннадцать с капелькой градусов.

— Скажи Илюшке, чтоб Летуна заложил, и попроворнее.

— Слушаю-с, вашество. В бегунцы синие прикажете?

— Да-да, пусть в эти бегунцы заложит.

— Слушаю-с, щас, мигом!

Молодой человек ещё хотел что-то прибавить, но вместо этого промычал, значительно пошевелил выдвинутою нижнею губой и, продолжая напевать, подошёл к зеркальным стёклам подъезда. За ними виднелся рыжий малый с метлою.

— А!? Кто такой? — спросил он.

— Младший дворник, вашество, с неделю тому нанят, — и швейцар улыбнулся своему разговору с дворником.

— Ты что смеёшься, а?

— Деревенщина, вашество, всё по купцам живал. Удивляется.

— Чему удивляется?

— Удивительно ему, как живут князья и как купцы. Мужик!

Барчук вдруг схватил Селифана за пуговицу полушубка. Он с оживлённым, наивно-детским выражением на лице сказал своим поставленным голосом, приглаживая волосы:

— Я не понимаю, Селифан, отчего мы до сих пор не берём людей из Анненского? Почему нанимаем от разных купцов и тому подобных, а? Вот я понимаю тебя. Ты из гусарского полку, вахмистр при конских хвостах и тому подобное. Ты знаешь, скоро выйду в Императорский личный лейб-гусарский взвод, а вокруг никого из своих! Только из Анненского у нас Илюшка, и больше никого. Горничные у маман немки и французихи, у сестры Фроська эта, деревня рязанская, — он кивнул подбородком в сторону лестницы. — А я люблю, чтоб все были наши. Понимаешь? Это настоящий княжеский дом, когда собственные люди. Это делает тон. Вон как у графа Толстого в Ясной. Ты знаешь нашего анненского повара? Он пироги придумал с яблоками, ими графа Толстого каждый день потчуют.

— Никак нет, вашество, не видел.

— Великолепнейший повар, а? Папа воспитывал его в аглицком клубе. Я тебе скажу, братец, какое он фрикасе из куропаток делает… — молодой князь закатил глаза. — Вкуснотища, умереть можно! Но вот живёт в деревне, болтается, пьянствует.

— Когда изволите, вашество, в вотчину прокатиться, тогда и покушаете всласть.

Молодой князь быстрым движением прошёл вдоль сеней и уселся на резной дубовый стул около пылающего камина.

— В том-то и дело, милейший мой, — сказал он, понижая голос и совсем дружелюбно вглядываясь в лицо швейцара, — в том-то и дело, братец, что любезнейшая сестрица со своими нервами… Вот бабы, а? Не по-нашему, брат, не по-княжески! Чуть что — ах, маман! Ах, ах, за доктором, в аптеку и за границу! И обязательно в Париж! Других городов у неё нет, — он сделал кислое и жалобное лицо, передразнивая кого-то. — Понимаешь, Селифан, я говорю — отлично, поезжайте, чёрт побери, с вашею плаксой в ваш Париж! А я не могу, у меня императорская служба, я, владелец имений, должен быть в Анненском, в Орловском, в Чёрной Грязи. Юрию пятнадцать лет. Позвольте спросить, кто же хозяин? Ведь воруют там. И почему ж не воровать? Маман ничего не смыслит в хозяйствовании! Я отлично понимаю — прежде, бывало, наворует, но он всё-таки крепостной. Я всегда могу от них конфисковать, и тому подобное. Но теперь наворует — и фьють! Ищи свищи его, а? А управляющие имений? Да они всегда воровали! На то они и управляющие. Если уж губернаторы завсегда в России воровали, так этим сам Бог велел. Вот Сечин Игорь Иванович, например, управляющий Чёрной Грязью, тридцать лет служит, можешь вообразить, сколько он наворовал! Иван Палыч Чичичков, маменькин управляющий в Орловском! А что он делает там? Продаёт и покупает наших породистых орловских лошадей, продаёт и покупает, живых падшими числит и снова их продаёт. Крутит ими, как на каруселях, и всё от чего? От того, что всё безотчётно. Ты знаешь, сколько он за сорок лет наворотил, сколько денег наших потратил и сколько в карман свой положил?! Как тебе это покажется, а? Но я намерен всё это привести в порядок, бац — и порядок! — в лице его выражалось величие и даже что-то марсовое, военное. — Селифан, я тебя возьму в конюшие, а! Хочешь?

— Рад стараться!

— Хочешь, с Фросей сведу, женишься, приданое за неё дам? Она девка хорошая, только Дарья, сестра, портит её своими фантазиям. Влюбилась в Потёмкина, теперь, как и он, хочет Россию переустроить, а до наших вотчин ей никакого дела. Ну как? Возьмёшь Ефросинью в жёны? Я маман скажу об этом. Каморку твою оставим тут для службы, а спальня вам во флигеле будет. Детей сделаете. Будут и в столице, и в этом доме наши люди. Сегодня понедельник, вот в пятницу и обручитесь. Ну как, согласен?

— Вашество, уж больно скоро!

— Так ты согласен или нет?

— Вашество, как прикажете! Мне она нравится.

— Вот и договорились! А я что? Решил так. Послужу ещё тройку лет в кавалерии, терпеть не могу эту пехтуру! Ну и потом, потом… — он на мгновение задумался. — Потом генерал-полковником Его Императорского Величества свиты выйду в отставку. А? А ты как думаешь! Мы, князья Орловы, не чета иным всяким Потёмкиным!

— Чего лучше, вашество, — с серьёзнейшим видом согласился Селифан.

И молодой князь широко открытыми великодушными глазами посмотрел на швейцара.

— Так я тебя беру, братец, можешь рассчитывать. Анненское Юрию не отдам, пусть берёт Орловское… Ты знаешь, Орловское родовое, и он младший. Но оно гораздо, гораздо хуже Анненского, а? Сестре по завещанию достаётся лес и Чёрные Грязи, всё равно она выйдет замуж, а ей другого и не надо. У маман приданое. Есть ещё её вдовья доля. Вот, братец, совсем не понимаю, для чего бабам состояние? Но ты замечаешь, как я отлично всё знаю? О! Не беспокойся, меня не проведут!

Он помолчал, взял с подзеркальника развёрнутую газету «Петербургский вестник», но, вновь охваченный потребностью откровенности, отбросил её и, с наслаждением погладив себя по коленке, сказал:

— Да, братец, сначала в генералы, а может, и в фельдмаршалы! Вот так! Прочитаешь завтра в своей газетке-то: «Князь Григорий Орлов вчера за отличие произведён императорским указом в ротмистры». Обрадуешься?

— Точно так-с!

— Обрадуешься, когда в той же газете прочтёшь, что Григорий Константинович Орлов взял в жёны графиню Анну Вронскую-Каренину? Самую интересную невесту из всех невест ныне. У неё в глазах… — он зажмурился и ударил себя по коленке. — Я её вчера в театре видел. Ох, как хороша собой… Весёлая! Влюблён! Влюблён! Понимаешь, Селифан, влюблён, аж на стену лезу!

Селифан украдкой покосился на круглые часы, вделанные в тёмно-красную в помпейском стиле стену, и добавил:

— Осмелюсь доложить, вашество, не прикажете ли закладывать?.. Четверть десятого… Матушка княгиня прогневаться на вас изволят и меня накажут.

С лица будущего генерала императорской свиты или российского фельдмаршала мгновенно сбежало наивно-доверчивое и великодушное выражение. Он прокашлялся в кулак.

— Да-да, братец, прикажи, — сказал он гортанным басом и с небрежным видом направился к дверям подъезда.

Швейцар, взглянув на юного князя, тотчас же уловил его намерение выйти наружу и отчётливым, неслышным движением распахнул двери. К тому, что Григорий Константинович, не одеваясь и с обнажённою головой, выходил на холод, швейцар, как и все в доме, давно уже успел привыкнуть.

Рыжий дворник по-прежнему разметал снег. Молодой князь рассеянно посмотрел на пустынную набережную, на белую равнину Невы, перевёл свои выпуклые глаза на дворника. Вдруг, побагровев до самых воротничков, он закричал гневным, раскатисто-командирским голосом:

— Эй! Шапку долой! Эта-та что такое?! Шапки не ломаешь? Шапку долой!!! — он замахнулся, сжав кулак. — Я тебя научу, ррракалья! Долой!

Рыжий дворник торопливо сдёрнул свой ватный картуз, с испугом и удивлением уставился на молодого князя. Тот круто повернулся, повёл широкими, точно для густых эполет созданными, плечами и твёрдым шагом, грудью вперёд, звеня шпорами, вздрагивая на ходу туго обтянутыми икрами, спустился по ступеням крыльца. «Орёл!» — подумал Селифан, провожая восторженным взглядом «вашество».

Глава 4

Дарья, сестра Григория Орлова, сидела на кровати в своей спальне, облокотившись на пуховые подушки. Она читала письмо от Мити Потёмкина, точнее, от князя Дмитрия Александровича Потёмкина, правнука князя Потёмкина Таврического, в которого была влюблена, и он отвечал ей взаимностью. Князь писал ей из Парижа:

«Итак, Дарья Константиновна, наконец я в Париже. Но не думайте, однако, что много расскажу. Знаю, столько уже перечитали о нём, что, наконец, уж и надоело читать. К тому же Вы сами в нём были много-много раз и всё лучше меня заметили. Да, я терпеть не могу быть за границей. Но Париж — это самый замечательный город на всём земном шаре. Что за порядок! Какие определённые и прочно установившиеся отношения. Как все довольны, как все стараются уверить себя, что довольны. И уверили себя в этом, а потому совершенно счастливы! Да, Париж удивительный город. Комфорт, всевозможные удобства, в Лондоне их не меньше. Вы были в Лондоне, Дарья Константиновна, Вы его знаете, наверно, если хоть раз сходили ночью в Гай-Маркет. Это квартал, где по ночам в некоторых улицах тысячами толпятся публичные женщины. Улицы освещены пучками газа и электричества, о которых у нас не имеют понятия. На каждом шагу великолепные кофейни, украшенные зеркалами и золотом. Тут и сборища, тут и приюты. Даже жутко входить в эту толпу. И так странно она составлена! Тут и старухи, тут и красавицы. Перед ними останавливаешься в изумлении. Во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки (не ревнуйте меня, Дарья Константиновна, хочу быть объективным). Толпа не умещается на тротуарах и заливает всю улицу. Всё это жаждет добычи и бросается с бесстыдным цинизмом на первого встречного. Тут и блестящие дорогие одежды, и почти лохмотья, и резкое различие лет — всё вместе! В этой ужасной толпе толкается пьяный бродяга, сюда же заходит титулованный барон или герцог. Тут я встретил двух лордов и нашего военного атташе, князя Безухова.

И вот раз ночью среди этих потерянных женщин и развратников остановила меня другая женщина, торопливо пробиравшаяся сквозь толпу. Она была одета во всё чёрное, на голове у неё была шляпка, почти полностью закрывавшая её лицо. Я толком и не успел разглядеть его. Помню только пристальный её взгляд. Она сказала что-то на ломаном французском, я не мог разобрать слов, сунула мне в руку какую-то маленькую бумажку и быстро прошла далее.

У освещённого окна кофейной я рассмотрел бумажку. Это был маленький квадратный лоскуток. На одной стороне его было напечатано «Crois-tu-cela», что по-русски означает «Аз есмь воскресение и живот». И ещё несколько таких же известных строк на нескольких языках. Согласитесь, что это тоже довольно оригинально. Мне растолковали потом, что это католическая пропаганда, шныряющая всюду, упорная, неустанная. На улицах раздают то эти бумажки, то книжки, состоящие из разных отдельных выдержек из Евангелия и Библии. Раздают их даром, навязывают, суют в руки. Это пропаганда тонкая и расчётливая. Католический священник сам выследит и вотрётся в бедное семейство какого-нибудь работника, или в семейство богатого греховодника, или греховодницы. Найдёт, как это сделать. Он всех накормит, оденет, обогреет, начнёт лечить больного, купит лекарство, сделается другом дома и под конец обратит всех в католичество. Иногда, впрочем, уже после излечения, его прогоняют с ругательствами и побоями. Он не сдаётся и идёт к другим. Его и оттуда вытолкают. Он всё снесет, но уж кого-нибудь да уловит.

Англиканский же священник не пойдёт к бедному. Бедных и в церковь не пускают, потому что им нечем заплатить за место на скамье. Браки между работниками и вообще между бедными зачастую незаконны, потому что дорого стоит венчаться. Кстати, многие из этих мужей ужасно уродуют своих жён, бьют их до смерти и больше всё кочергами, которыми разворачиваются в камине уголья. Это у них какой-то уже специальный инструмент для битья. По крайней мере, в газетах при описании семейных ссор, увечий и убийств всегда упоминается кочерга.

У нас так не делают. У нас если уж муж стукнет жену, то простой оглоблей. Дети у них чуть-чуть подрастут, и тогда как девочки, так и мальчики зачастую идут на улицу, сливаются с толпой и под конец не возвращаются к родителям.

Англиканские священники и епископы горды и богаты. Живут в богатых приходах и жиреют в совершенном спокойствии совести. Они большие педанты, очень образованны и сами важно и серьёзно верят в своё нравственное достоинство, в своё право в самоуверенную мораль жиреть и богато жить тут.

Это религия рациональная и без обмана. У этих убеждённых до отупения профессоров религии есть одна своего рода забава. Это миссионерство. Исходят всю землю, зайдут вглубь Африки, чтоб обратить одного дикого и забывают миллион диких в Лондоне за то, что тем нечем платить.

Я пишу Вам, Дарья Константиновна, потому что уверен — у Вас благородное сердце, острый ум, и Вы понимаете ответственность наших двух великих российских дворянских родов за будущее нашей страны. За будущее наших детей. Мы должны сделать всё, чтобы Россия не подражала Парижу и Лондону. У нас с Вами свой путь!

Искренне Ваш, Дмитрий Потёмкин».

Княжна Дарья Орлова строчку о детях читала седьмой раз, заливая её слезами. Она беззвучно сползла с постели и встала на колени. Слёзы экзальтации горели в её огромных глазах. Как хорошо страдать и плакать жгучими слезами, уносясь ангелом к Богородице! Княжна начала неистово молиться, вкладывая в это действо все силы своей души, все свои распалённые чувства. Закончив молитву, она три раза широко перекрестилась, поднялась, поцеловала икону, поправила лампаду, снова встала на колени и заплакала.

Её горничная Ефросиния смотрела на эту сцену в приоткрытые двери с внутренней стороны покоев княжны. Держа руки под фартуком, она время от времени вынимала их поочерёдно, смахивая свои слёзы, не зная, от чего они у неё текут, и шмыгала покрасневшим носом.

Княжна Дарья поднялась, повернулась к ней и властным твёрдым голосом приказала готовить ей туалет, трюмо, расчёски, пудры и одежду на выезд.

— Сходи к Селифану и скажи, чтоб готовил мой выезд. Пусть дадут овса Тоби и запрягают его. Сама оденься в праздничное. Поедешь со мной к Зимнему в собор Спаса Нерукотворного. Иди, оставь меня.

Княжна Дарья, в чём была, вышла из своей спальни и пошла к маман. Та ещё не встала с постели, но уже не спала. Княжна присела к ней на кровать и с места в карьер объявила:

— Я решила окончательно. Выхожу замуж. — Маман от неожиданности выпучила на неё глаза и замерла. — За князя Дмитрия Александровича Потёмкина!

Маман упала в обморок, свалившись на подушки. Княжна Дарья резко встала и вышла из спальни, громко хлопнув тяжёлой дверью. Горничная немка смотрела на неё с ужасом.

— Помоги маман! — властно распорядилась княжна. И чуть ли не бегом кинулась одеваться к выезду.

«Слава Богу!» — думала она, кутаясь в связанную ею самой пуховую шаль, сидя в зимней карете и спеша в собор. У неё есть теперь во что вложить свою душу и за что можно отдать свою жизнь… У неё будут дети! Митя не обманет! Он любит её. Он не такой, как все князья Потёмкины. Дмитрий Александрович благороден, красив, умён и честен. И он влюблён в неё.

Она поспела к началу молебна. Несмотря на торжественность службы, в душе княжны Дарьи поднялась волна печали. Она умела скрывать свои чувства от посторонних, но, на самом деле, была очень эмоциональной и чувствительной девушкой. Дарья любила французские романы, часто помогала бедным и мечтала посвятить свою жизнь мужу и детям. Красота души заменяла ей красоту лица, коей она была обделена. Княжна унаследовала густые отцовские брови, имела привычку краснеть при разговоре, в ней не было необходимой доли кокетства и женственности, чем-то она даже была неуклюжа. Княжна Дарья не интересовала никого, кроме Дмитрия Потёмкина. Он один смог заглянуть в её душу, и он один смог понять все её мечты, и теперь искренне хотел разделить их с ней, о чём писал в своём письме из Парижа.