Мой Армагеддон

Роман Воронов, 2022

Всякое дело спорится лучше, а беда, пусть бы это даже и Конец света, переносится легче вместе, да вот только боюсь, Армагеддон случится у каждого свой.

Мой Армагеддон

Важность литературного текста (попрошу не путать с его истинностью) определяется двумя эго-системами, как можно догадаться, — автора произведения и человека, решившегося на его прочтение. Во взаимосвязи их сознаний, находящихся, естественно, под управлением собственных Эго, и рождается некая третья сущность, искажающая «старые» (задуманные) смыслы, но создающая «новую» (переосмысленную) реальность.

Первый из «родителей», весьма возможно, будет рыдать, вспоминая что-то личное, почти интимное, и поражаясь своей «гениальности», над начертанным, второй же, напротив, пробежав рассеянным взглядом по строчкам, скажет: «Чушь!», и захлопнет книгу, сожалея, порой очень справедливо, о потраченной на ее приобретение сумме.

«Так не пишите ерунды, и нам не придется бессмысленно опустошать кошельки, а вам оправдываться за дурной слог, „низкую“ орфографию и откровенно слабый текст», возразит читатель, вечно подсчитывающий убытки по любому поводу, и будет прав, потому что потребитель всегда умнее автора из-за его совокупной многочисленности, в отличие от творца, стоящего, как правило, в одиночестве, за исключением редких случаев творческих объединений нескольких энтузиастов, «связанных» одним псевдонимом.

Однако пора приступать к делу, и позволю-ка я себе, на правах единственного автора этого рассказа, еще не начав повествования, сразу же нарушить его ход небольшим отступлением от основной темы, которое, впрочем, как вы сами сможете убедиться позднее, имеет ключевое значение для всего нижеизложенного.

Помните библейскую историю о сожжении Содома? Город (а город ли?), погрязший во грехе, и единственный праведник в нем. Господь Бог покарал жителей, посвятивших бытие свое чревоугодию и разврату, позволив спастись одному Лоту с семьей.

Меня в этой легенде всегда смущал один момент. Неужели жена Лота, предупрежденная мужем и самим Богом, обернулась на город исключительно из любопытства? Разве могло над чувством страха перед волей Создателя, да и просто перед «обещанной» смертью, превалировать это вполне обычное женское качество? Там, за спиной, — гром, вспышки, крики боли, проклятия, стоны и нестерпимый жар, а впереди — Лот, стойкий, спокойный, уверенный и спасшийся. Зачем менять жизнь на соляной столп? Чем дальше я погружался в размышления, тем больше убеждался в одном — она не могла поступить иначе, она не могла не обернуться.

С чудовищным треском, от которого кровь брызнула из ушей, а глаза на секунду потеряли способность видеть что-либо, кроме плотной, пугающей черноты вокруг, разошлась под ногами земля, и мое тело, не успев передать сознанию импульс острой, всепоглощающей боли, рухнуло вниз. На столь резкий поворот Колеса Фортуны среагировали гортань, схватившая спасительную порцию воздуха, и правая рука, уцепившаяся за острый выступ на стенке дышащего снизу неистовым жаром адского каньона.

«Все», — прошелестела, вместе с осыпающимися в огнедышащее чрево камнями, последняя мысль, выскочившая от страха из чертогов очнувшегося сознания.

— Еще есть время — услышал я через рваные перепонки очень знакомый голос и, корчась от неимоверных усилий в мышцах правой руки, задрал голову вверх. На косточке указательного пальца светилась маленькая, но яркая звездочка.

— Ты кто? — прохрипел я, глотая раскаленные миазмы моего недалекого будущего.

— Твой Ангел-Хранитель — весело моргнул «светлячок».

— А это что? — с трудом шевеля высохшим языком, выдавил я, вращением глаз намекая на происходящее.

— Армагеддон — просто ответил Ангел.

— В смысле Конца Человечества? — простонал я, теряя силы.

— В смысле твой личный — моргнула звездочка. Пальцы мои разжались.

Я лежал на облаке (ощущение было именно такое), еле колышущиеся клубы чего-то, мягко касающегося моего тела, не давали провалиться внутрь, создавая иллюзию парения, и при этом окружающее меня пространство благоухало фиалкой, было ослепительно чисто и уютно.

«Высшее блаженство», — пронеслось в голове, но все тот же знакомый голос пропищал: — Высшее находится еще «выше», и это не блаженство, а… усмирение. «Светлячок», видимо, не собирался покидать моей руки, сидел там же, на косточке.

— Тебе удобно? — спросил я зачем-то.

— Ты хотел спросить об усмирении — «мигнул» Ангел.

— Я? Ах, да — согласился я. — Здесь усмиряют, а кого?

— Сейчас твое сознание, — звездочка замигала быстрее.

— Зачем? — удивился я, ощущая ватное течение речи, да и мыслей тоже.

— Для Армагеддона, — отозвался Ангел.

— Я думал, он закончился, и я умер, — безразлично произнес я, наслаждаясь «облаком».

— Он начинается задолго до твоего осознания себя и длится вечно, — Ангел мечтательно (почему-то мне так подумалось) закачался на моей руке.

— Разве Армагеддон — это не битва Добра со Злом? — я старательно припоминал все, что знал по этой теме.

— Скорее Знания с Невежеством, — звездочка отделилась от косточки и приблизилась к моим глазам.

— И на чьей стороне я? — спросил я, начиная догадываться, в какие ряды отправит меня Ангел, но он удивил ответом: — Ты с обеих сторон, неужели не понятно?

Однажды я пробовал играть в шахматы сам с собой, занятие это быстро свело меня с ума, но сейчас подобное упражнение казалось мне менее экстравагантным, нежели стояние по обе стороны баррикад с тщательным прицеливанием в самого себя.

— Ничего сложного, — подсказал Ангел, видимо, прочитавший мои мысли, — потренируйся немного перед зеркалом.

— Да, но в зеркале я не настоящий, это всего лишь отражение, — возразил я. Ангел присел мне на переносицу.

— Добро и Зло — отражения друг друга, — усмехнулся «светлячок». — Зеркало — прекрасный тренажер.

— Хорошо, — пообещал я Ангелу, понимая, что сопротивляться ему не в состоянии, — попробую, когда будет время.

— Тогда начнем с теории, — обрадовался «светлячок» и перескочил обратно на руку. — Когда наступает Армагеддон?

— Когда?

— Когда случается Апокалипсис, — Ангел торжественно воссиял.

— Все-таки Конец Света, — выдохнул я.

— Пока только твой, индивидуальный, но оттолкнемся мы от всеобщего, — Ангелу не терпелось, это было видно.

Я поудобнее устроился на «облаке» в ожидании обещанной лекции, и мой светящийся Хранитель не заставил себя ждать.

— Мать Земля, — начал Ангел ровным, размеренным штилем, — в смысле тонкоматериальной Сути, а не огромной сферы, несущейся в пространстве, с «закрепленными» на ней телами воплощенных душ, представляет собой весьма устойчивую систему. На нефизическом Божественном Плане такая связь выглядит как серебристая нить, протянутая к каждой душе от земного ядра. При воплощении «нить» энергетически упрочняется, и набор таких связей от «центра» к человечеству, рассеянному по поверхности, образует Сферу Единения Человек — Земля, внешне напоминающую звезду, испускающую серебряные лучи. Апокалипсис — это «остывание» такой звезды, обусловленное массовым разрывом связей.

— Если нити прочны, что может порвать их? — я задал вопрос автоматически, воображением пребывая внутри представленной Ангелом картины.

— Потеря связи с ядром Земли, разрыв «материнской пуповины», происходит через отказ от себя как частицы Бога, — мой «светлячок» покачался на костяшке.

— И нет спасения? — вздохнул я.

— Спасется тот, кто заземлен, — коротко ответил Ангел и после паузы добавил: — Как Ной в Потоп или как Лот в Содоме.

— Но как возможно отказаться от себя?

Ангел перепрыгнул мне на грудь: — Нарушая Заповеди.

— Заповеди? — переспросил я, недоумевая.

— Заповеди — это маяки самоопределения, самоидентификации души по отношению к Божественному началу.

Ангел запустил медленное вращение над моим солнечным сплетением: — Божественная Суть Человека имеет форму тетраэдра, каждой грани соответствует своя Заповедь.

— Но граней в тетраэдре двенадцать, а заповедей десять, — возразил я, припоминая одновременно и Библию, и геометрию.

— Тот, кого люди зовут Моисеем, сокрыл два завета, не по своенравию, но по воле Всевышнего, — ответил Ангел, остановив свое вращение. — Каждая Заповедь (грань) ограничивается (охраняется) шестью добродетелями (ребрами тетраэдра).

Ангел посветил мне в глаза и, верно определив, что мне не понятно, уточнил: — Ну, например, первая грань — Почитай Бога. Что может «растворить» ее? Антипод — Безразличие к Богу, которое имеет шесть антиребер: беснование, нервозность, тревога, суетливость, озабоченность и лукавство. Душа же, идущая за Светом Божьим, противопоставляет беснованию просветленность, нервозности — спокойствие, тревоге — доверие, суетливости — выдержку, озабоченности — терпимость, а лукавству — правду. Если будет желание, — «светлячок» задорно подмигнул мне, — таким же манером распишешь все грани и найдешь соседние (общие) добродетели/пороки для разных Заповедей, а сделав эту работу верно (истинно), получишь ребра, ограничивающие «пустые» для тебя две Заповеди.

Картина начинала проясняться, мысленно я проворачивал в руке тетраэдр Божественной Сути, любуясь блеском его граней, каждая из которых была заповедана нам для охранения… А чего? Того, что внутри?

Я очнулся:

— Ангел, а что внутри тетраэдра?

«Светлячок» взорвался снопами искр, словно праздничный фейерверк: — Наконец-то. Внутри находится Бог. Он видит все добродетели и пороки, всю суть человека, в отличие от души, находящейся снаружи. Ей сложно обозреть разом (единым взором) все свои грани.

— Почему так? — удивился (и, надо добавить, огорчился) я.

— Будь она рядом с Богом, в чем смысл?

— Для кого?

— Для обоих.

— Значит, Апокалипсис наступает, когда все грани «размыты» у большинства душ и Земля не видит их? — мне показалось, что очевидная истина сама сорвалась с губ.

— Когда произойдет «подмена» Заповедей на антиграни и по нити к ядру Земли поползет энергия антиматерии. Мать Земля (Суть сферы) вынуждена будет стряхнуть с себя, как стряхивает человек песчинки после бури со своего тела, все ненужное, лишнее, вредное, дабы не быть разрушенной самой.

— А при чем здесь мой Армагеддон?

Ангел прекратил усеивать искрами мою грудь, а заодно и «облако»:

— Когда из десяти известных человеку граней подменены девять и чистой остается всего одна, приходит время последней битвы, с самим собой.

— Но я не убивал, не воровал, не лжесвидетельствовал, да и с кумиром не могу вспомнить ничего серьезного, моих чистых граней больше одной, — я так возмутился, что даже привстал на своем нежнейшем ложе.

— Речь не идет об одном воплощении, — подсказал Ангел совершенно беспристрастно.

Я, конечно же, догадывался, что все происходящее в моей жизни не есть акт прямого управления Господом Богом моей несчастной души, чье благостное расположение можно выпросить долгой молитвой или искренним покаянием, а беды, сыплющиеся мне на голову, — просто результат Его отвлечения от моей персоны в сторону кого-то другого, кто, по всей видимости, более громко и истово читает свою просьбу, извините, молитву, а исключительно расплата, если речь о неудачной стороне бытия, и пожинание плодов в случае принятия подарков судьбы. Но возникший сейчас со мной Армагеддон стал полной неожиданностью. Знаете ли, у любого полезли бы глаза на лоб, когда после долгого подъема на незнакомый холм с целью обозрения местных красот и достопримечательностей, вы, сложив парусиновый зонтик от солнца, вдруг наблюдаете в долине выстроенное по всем правилам военного искусства войско, готовое к атаке на… вас. И, кстати, во главе неприятеля, на белом арабском скакуне, в золотом шлеме на челе, их предводитель, с двуручным мечом и вашей физиономией. Вот такой Армагеддон: то ли отмахиваться парусиновым зонтиком, то ли прикрываться им.

— Что будем делать? — спросил я с надеждой.

Огонек на груди одной фразой эту надежду уничтожил:

— Ты ведущий, я — ведомый.

— Вот тебе раз! — попытался возмутиться я.

— Но ведь это твой Армагеддон, — парировал Ангел, — тебе вырабатывать стратегию сражения, а мне — отклонять копья и стрелы, летящие в тебя.

С чего же начать? Карта местности отсутствует, а враг спрятал свои легионы за дымовой завесой. Я встал во весь рост на своем «облаке», копируя позу Наполеона, и обозрел окрест: кругом все было белое, этакий антарктический пейзаж, только не холодно.

— Определи сначала оставшуюся грань, от нее и двинешься, — снова дал подсказку Ангел.

— Куда? — чертыхнулся я в сердцах.

— К себе, — передразнил меня заумный Хранитель, — ты же там.

Я перестал пялиться в белизну пространства и сел на «облако», надо было собраться с мыслями.

— Я умер?

— В том виде, как сейчас, почти.

— Я живой?

— В том виде, как надо бы, нет.

— Здорово прояснил, — усмехнулся я, понимая, что запутываюсь окончательно.

Светящийся комочек весело скакал по костяшкам пальцев, исполняя то ли детскую считалку, то ли танец какого-то дикаря.

— Сколько у меня времени? — спросил я неожиданно сам себя.

Ангел перестал прыгать:

— Для себя Здесь — вечность, для себя Там — два воплощения. Кстати, в следующем ты — хорошенькая.

Огонек быстро замигал, и я догадался, что мой Хранитель хохочет.

— Ну, что выберешь?

— Ладно — согласился я сам с собой — если хорошенькая, давай назад…

Утром я проснулся в своей кровати, рассохшиеся, скрипящие ставни старого дома были распахнуты настежь, и внизу, под окнами слышались возбужденные голоса. Со странным чувством потерянного во сне чего-то особенного, я высунулся наружу. Роскошный дуб, знакомый и любимый с детства, развалился на две уродливые части, словно неведомый великан разломал его просто так, ради забавы, и ушел, довольный своей выходкой.

Садовник, задрав голову, увидел меня и прокричал:

— Сэр, ночью была гроза, молния разрезала старину Джорджа (так мы называли дерево), как пирожное.

Он с восторгом указал на обломки исполина и, помявшись, добавил:

— Вам повезло, сэр, что Джордж не выбрал дом.

Согнув руку в локте, садовник изобразил, как дуб мог рухнуть на мою спальню.

Я усмехнулся и ответил:

— Это не Джордж, это выбор молнии.

После чего взглянул на руку, и мне показалось, что костяшка указательного пальца слегка осветилась.

— Спасибо, — кивнул я «светлячку» и отправился на… свой Армагеддон.

P. S. Иногда безумство автора полностью излечивается талантом и наличием воображения у Читателя, на что я искренне надеялся, начиная эту историю.