Город чудес

Роберт Джексон Беннетт, 2017

Месть. С ней Сигруд йе Харквальдссон знаком не понаслышке. И потому, когда он узнает об убийстве своего друга, Сигруд не сомневается в том, что надо делать – и ни одна смертная сила не сможет удержать его от возмездия. Но чем дольше он преследует свою жертву, тем больше сомнений закрадывается в его душу. Сигруд начинает думать, что в этой битве победу одержать невозможно. В своих поисках он попадает на передовую тайной войны, длящейся уже десятилетиями, и сталкивается с новым яростным противником, обладающим невероятными силами, у которого тоже есть немало причин для мести. И чтобы выжить, чтобы покарать виновных, Сигруду придется не только раскрыть последние тайны Мирграда, города богов, города чудес, но и взглянуть в лицо правде о своем собственном проклятии.

2. Начиная битву

Из шести континентальных божеств только четыре когда-либо производили на свет детей: Таалаврас, Божество порядка и знаний; Жугов, Божество веселья; Олвос, Божество надежды, и Аханас, Божество плодородия. Несмотря на это ограниченное количество, взаимодействие и отношения у них были постоянные и беспорядочные, вследствие чего они породили десятки, если не сотни божественных потомков: божественных духов и существ, которые наводнили Континент. Это потомство было произведено таким образом, что смертные не могут его по-настоящему понять: пол божественных родителей не имел особого значения, и инбридинг, похоже, не оказал воздействия, но мы должны рассматривать их, во всех смыслах и целях, как отпрысков божественности.

Один из тех вопросов, с которыми любят возиться современные историки, заключается в следующем: что именно случилось со всем этим потомством? Исчезло ли оно, когда кадж вторгся на Континент и убил Божеств? Божественные существа — те, что были созданы конкретными Божествами подобно чудесам, — определенно не перенесли смерти своих создателей. Но похоже, что некоторые божественные дети пережили родителей, хотя тех, кто был впоследствии обнаружен, немедленно казнили.

Неужели они сами обладали неким подобием божественной силы, как миниатюрные версии своих родителей? Удалось ли каджу казнить их всех? Или они нашли способ спрятаться? Мы точно не знаем. Но если они и живут в этом мире, то пока не объявили о себе.

Д-р Ефрем Панъюй. «О жизни Божеств»

По тротуару бежит мальчик, и от бега его легкие горят. Он ныряет под навес, поворачивает вокруг фонарного столба, рывком пересекает вымощенную брусчаткой улицу. Старушка, выходящая из бакалейной лавки, сердито глядит ему вслед, когда он мчится мимо выставленных напоказ яблок. Лавочник кричит: «Осторожнее!» Но мальчик не обращает на них внимания, помня лишь о следующем повороте и следующей улице, и в лучах солнца его лицо покрывается каплями пота.

Быстрее, еще быстрее, как можно быстрее. Он должен оторваться от преследователя, он просто обязан это сделать.

По идее, задача не такая уж трудная: улицы Мирграда похожи на замысловатый лабиринт, так что заблудиться здесь можно и по пути домой. Но пока что оказалось, что от этого конкретного преследователя потрясающе тяжело избавиться.

Поворот, еще поворот. Вниз по ступенькам, мимо пустырей, и снова в переулок…

Мальчик останавливается, хватая воздух ртом, и нетвердым шагом направляется к боковой улице. Ждет, тяжело дыша, и осторожно выглядывает из-за угла.

Никого. Улица пуста.

Может, ему удалось оторваться. Может, здесь и впрямь никого.

— Наконец-то, — говорит мальчик.

А потом свет… сдвигается. Искажается. Меняется.

Тени у его ног начинают кружиться.

— О нет… — шепчет мальчик.

Он поднимает голову и видит странное зрелище, но такое, которого ожидал и даже страшился: ясное летнее небо прямо у него над головой заполняется темнотой, как будто в атмосферу впрыскивают вечер — оттенки индиго, темного пурпура и черноты клубятся на бледно-голубом фоне. Мальчик смотрит, широко распахнув глаза, как тьма наползает на солнечный диск, стирает его, закрашивает, как будто солнца там никогда и не было.

Звезды светятся в этой новой тьме, которая нависает прямо над ним: холодные, далекие, мерцающие белые звезды. Мальчик знает: если он промедлит еще немного, небо над ним станет непроницаемо черным и эти яркие звезды сделаются единственным источником света.

Мальчик поворачивается и бежит со всех ног по переулку. Небо над ним расчищается, как будто до сих пор он находился в тени грозовой тучи: возвращается солнце, и яркая небесная синева проступает опять.

«Слишком близко, — думает мальчик. — Чересчур близко, чересчур…»

Подступает отчаяние. Он знает, что должен использовать один из своих трюков. Ему не нравится делать это на бегу, но выбора нет…

Он закрывает глаза, воображает город вокруг себя и выискивает их.

Обнаружить их удается не сразу — он не находится вблизи от какого-нибудь из кварталов развлечений, так что рядом очень мало театров, ресторанов или баров, — но потом он видит, как поблизости что-то вспыхивает, некий спутанный клубок чего-то яркого, серебристого и трепещущего, весело подрагивает на фоне мрачного и сдержанного дневного города.

Он тянется к этому клубку. Хватает его.

Становится им.

Мир вокруг него меняется.

В его мыслях всплывает последняя строчка:

–…и пастушка, конечно же, говорит: «Ну, на отца, знаете ли, тоже не похоже!»

Внезапно уши мальчика наводняет славный, чудесный, счастливый звук: люди смеются, гогочут, по-настоящему хохочут до слез, до колик, и мальчик вместе с ними весело хихикает.

Приходится приложить усилие, чтобы вспомнить о происходящем. Он открывает глаза и видит, что находится в лачуге возле Солды, окруженный грязными рыбаками, которые распивают сливовое вино из бутылок. Никто из них не замечает внезапного появления юного, бледного континентского мальчика, который как будто возникает из пустоты. Они ведут себя так, словно он был с ними в компании всегда. Один пьяный рыбак даже предлагает ему глотнуть вина, и мальчик, все еще хихикая, вежливо отказывается.

Еще слишком ранний час для такого праздника. Но он благодарен за возможность. Вино создает веселье, веселье создает смех, а смех дарит ему…

Мальчик смотрит в окно рыбацкой лачуги. Он в трех милях от переулка, где был перед этим.

Он облегченно вздыхает и договаривает:

–…выход.

Но потом хмурит лоб. Ему кажется, или небо над ним темнеет? Прямо над хибарой?

Неужели это звезды сияют так холодно и чисто наверху?

Он смотрит, как небосвод заливает густая тьма, словно кровь, которая просачивается сквозь повязку.

Мальчик отчаянно соображает. Еще один трюк, еще один поворот. У него нет выбора.

Он закрывает глаза и ищет.

Еще один клубок серебристой радости. Этот не такой толстый и непристойный, но его все равно должно…

Мир вокруг него меняется.

…хватить.

Он слышит голос:

— Где же Миша? Где мой… Миша!

Слышится веселый смех. Он открывает глаза и видит, что попал в маленькую квартиру. Кудрявый младенец лежит на диване и истерически смеется, а его мама прячется за спинкой дивана и выглядывает оттуда, восклицая:

— Где мой Миша? Куда подевался мой дорогой малыш? Неужели он… здесь!

Новый взрыв восторженного хихиканья. Никто из них не замечает внезапного появления мальчика, но, наверное, это потому, что они слишком увлеклись игрой. Смех ребенка заразителен: мать начинает смеяться, от чего малыш смеется еще сильнее.

«Помни, где находишься. Помни, что происходит».

Мальчик подходит к окнам квартиры. Видимо, он примерно в семи милях от рыбацкой лачуги. Он все еще чувствует тот, другой, клубок смеха — рыбаки продолжают делиться похабными шутками — и может определить расстояние между ними. Достаточно далеко. Никто не может перемещаться так быстро. И как его преследователь вообще узнал, куда он…

Мальчик застывает.

Тени на улице снаружи начинают меняться. Тьма наводняет небо, как будто сама ночь проявляется прямо над ним.

— Нет! — говорит он. — Нет, этого не может быть!

Мать и младенец истерически смеются позади. Он чувствует ее радость, боль в животе от слишком сильного смеха, веселье, которое затмило все прочие чувства.

Он хочет остаться здесь. Это его суть — его дело, его любовь. Но надо снова двигаться вперед.

«На этот раз — дальше, — думает он. — Иди и не останавливайся».

Он закрывает глаза. Находит очередной смех, очередную яркую искру радости.

Мир меняется.

Он в доме на окраине Мирграда. Мужчина сидит на полу кухни, а вокруг него разлита огромная кастрюля макарон, и желтый соус ярко выделяется на фоне белой плитки. Его лицо покраснело от смеха, а жена стоит в дверях, завывая от восторга.

— Я же тебе говорила, что она слишком тяжелая! — восклицает она, хватая воздух ртом. — Я же говорила!

Мальчик тоже смеется, хоть у смеха есть привкус постыдного ликования. Потом он закрывает глаза и снова ищет.

Мир меняется.

Он в студенческой спальне при университете. На кровати сидит обнаженная девушка, и ее тело конвульсивно содрогается от смеха. Глядя на нее, трудно понять, что смешного происходит, — но лишь пока не увидишь голову юноши меж ее бедер, а остальное его тело скрыто под одеялом.

Мальчик смеется вместе с нею. Ее смех — как солнечный свет и осыпающиеся цветочные лепестки в его сознании. Но он знает, что должен двигаться дальше.

Он закрывает глаза. Тянется.

Мир меняется.

В переулке играют в мяч, и после неудачного броска один молодой человек лежит на земле, держась за пах и хватая ртом воздух. Другая молодежь гогочет, не в силах удержаться, а юноша повторяет: «Не смешно… честное слово, не смешно!» — однако это лишь заставляет их смеяться еще сильнее.

Он ухмыляется. В этом смехе ощущается жестокость, привкус меди и крови. Но мальчик знает, что должен двигаться дальше.

Он закрывает глаза. Ищет.

И снова все меняется.

Он во внутреннем дворе. Пожилые мужчина и женщина сидят в деревянных инвалидных колясках на солнце, их ноги укрыты одеялами. Они слабо хихикают, вспоминая какую-то древнюю историю из давно минувших дней.

— Она действительно мне это сказала! — говорит женщина. — «Горячей, чем жесткий член», — вот что она сказала, прямо перед всеми. Клянусь тебе!

— Я знаю, я знаю! — говорит мужчина хрипло, но с улыбкой. — Но кто мог в это поверить?

Смех мечтательного недоверия, омытый радостью двух хорошо прожитых жизней. Его сердце поет, ему хочется слушать этот смех, ощущать его вкус. Но надо двигаться дальше.

«Я смех, — говорит он, закрывая глаза. — Я там, где есть веселье. Так что он никогда не сможет поймать меня…»

Он протягивает руку. Еще один клубок, неряшливый, пьяный и кривой, серебристый смех того, кто хорошенько набрался.

«В шторм годится любая гавань», — думает мальчик и хватается за этот смех, тянет себя к нему.

Мир меняется…

Он открывает глаза. Он думал, что окажется в баре или чьей-то комнате, но… похоже, это подвал. Тусклый подвал с одним столом и одним стулом.

На стуле сидит сайпурец и хихикает, но понятно, что это происходит не по его воле: глаза у него остекленели, по подбородку течет слюна. Несмотря на это, у него вид солдата, как и у женщины, которая стоит у него за спиной с пустым шприцем в руке. Они оба в тюрбанах, что типично для военных, но к тому же они подтянутые, мускулистые, как люди, которые делают из собственных тел оружие, в особенности женщина: в ее жестком, мрачном лице и янтарно-золотистых глазах есть нечто, свидетельствующее об опыте командования и смертоубийства.

Мальчик глядит на них. Но потом женщина со шприцем делает кое-что очень странное: она смотрит ему в лицо с таким видом, словно за что-то извиняется. Это должно быть невозможно — когда мальчик перемещается, он становится воплощенным смехом, духом веселья, невидимым для смертных глаз, — но эта сайпурская женщина просто улыбается ему с оттенком сожаления и говорит:

— Привет.

— К-как? — спрашивает мальчик.

— Он подумал, что, если заставить тебя все время прыгать, в конце концов ты окажешься здесь, — объясняет женщина. — Просто нужно было принудить кого-то смеяться достаточно долго.

Затем мальчик чувствует нечто покрывающее одежду обоих людей: силы, замыслы и структуры, вплетенные в ткань.

Мальчик моргает. Два солдата носят защитные чудеса, божественные чудеса, но они такого типа, которого он никогда раньше не видел. Так кто же мог их сделать?

Сайпурская женщина смотрит на что-то позади мальчика.

— А-а. Ну да. Значит, все в сборе.

Мальчик оборачивается.

Позади него стена тьмы — не теней, но самой ночи, стена огромной, бесконечной черноты, пронизанная холодно сверкающими звездами…

Из темноты доносится гулкий голос, такой же холодный, как свет звезд:

— ГДЕ ОСТАЛЬНЫЕ?

Мальчик кричит.

* * *

Грохот, рев, и поезд выходит из туннеля.

Сигруд просыпается. На то, чтобы вспомнить, где он и что происходит, уходит больше времени, чем положено. Он трет глаз и оглядывается на других пассажиров поезда — все они отдыхают или скучают. Игнорируют его, думая, что это еще один безработный докер-дрейлинг в синем бушлате и вязаной шапке.

«Как странно, — думает он, — надевать цивилизацию опять, словно старый жакет, который без толку висел годами в дальнем углу чулана». Возможно, цивилизация никогда по-настоящему не подходила Сигруду, но он должен подстраиваться под нее сейчас, после стольких лет в диких землях. И после того, что произошло в Вуртьястане более тринадцати лет назад, он все еще в розыске. Как человек, который когда-то работал на Министерство иностранных дел, он прекрасно знает одно: министерство ничего не забывает.

И не должно забывать. Он помнит тот момент, как смутные тени и крики — он бредил от горя и ярости после того, как убили его дочь, — но фрагменты произошедшего в форте Тинадеши все еще ярки и горячи в его сознании.

Схватить солдатский меч, отсечь чью-то руку ниже локтя. Вырвать у другого человека винташ со штыком и вонзить ему же глубоко в живот.

«Я даже не знал их имен, — думает он, ссутулившись. — И до сих пор не знаю».

Поезд мчится дальше.

Когда Сигруд работал оперативником на Континенте, понадобились бы две-три недели, чтобы добраться от окрестностей Мирграда в Аханастан. Сегодня кажется, что можно просто купить билет, пойти на вокзал — и весь мир будет перемещаться вокруг тебя, пока ты не окажешься там, где хочешь быть, через считаные дни.

Он сосредотачивается на своей цели. «Аханастан, — думает он, вспоминая прочитанное в газетах. — „Золотой отель“».

«А потом что?» Что ему там делать?

Сигруд смотрит на свое отражение в оконном стекле. «То единственное, что я еще умею».

Сигруд йе Харквальдссон неотрывно глядит на свое отражение. Видит шрамы, морщины, мешки под глазами. Спрашивает себя, хватит ли ему сил. Прошло много лет с той поры, как он занимался оперативной работой, — больше десяти лет.

Возможно, это глупо. Возможно, он старый пес, который упорствует, заявляя, будто может выполнять старые трюки.

Но есть в его лице кое-что любопытное — то, что волнует его вот уже некоторое время, то, о чем он пытался не думать. Однако теперь, когда вокруг то и дело появляются зеркальные поверхности — ведь в лагере лесорубов зеркала попадались нечасто, — он понимает, что с его внешним видом кое-что не в порядке.

Лицо в отражении — это не лицо пожилого человека. Он выглядит почти так же, каким помнит себя перед уходом в бега: средних лет, покрытый шрамами и суровый — но все-таки средних лет. А ведь Сигруд уже миновал средний возраст.

Может, это всего лишь хорошая наследственность. Но, может, и нет.

Потом на горизонте появляется Аханастан. И Сигруд мгновенно забывает о своих тревогах.

— Ох, — шепчет он, — клянусь морями…

Когда Сигруд впервые попал в Аханастан больше тридцати лет назад, город показался ему одним из самых впечатляющих метрополисов, какие только существуют в мире (не считая Мирграда и Галадеша, разумеется). Но в то время большей частью он все еще представлял собой морской порт, где много места занимали промышленность и военщина, — иными словами, тут было грязно, сыро и опасно. В нем уже тогда возвели несколько небоскребов, зданий высотой в четырнадцать, пятнадцать и даже шестнадцать этажей, монументальных достижений архитекторов тех дней, и все соглашались, что на Континенте и впрямь наступила заря грядущего.

Но, по мере того как поезд Сигруда приближается к колоссальному скопищу башен на берегу океана, он понимает, что архитекторы и промышленные магнаты тридцатилетней давности понятия не имели, что готовит им будущее.

Он пытается сосчитать этажи. Возможно, тридцать, сорок или даже шестьдесят? Сигруд не может в это поверить, не может объять массивные постройки из камня и стекла, которые стоят у моря, такие ровные и безупречные, и солнце пятнает их силуэты с зубчатым верхом. Одни высокие, прямые и квадратные, другие похожи на огромные клинья, на сырные ломти из гранита и стекла, но есть еще такие, которые выглядят как гигантские металлические шесты, серебристые и мерцающие, со всех сторон испещренные многочисленными рядами окошек. Через сельскую местность по направлению к этому скопищу зданий сбегаются бесчисленные сверкающие речушки: но, приглядевшись, Сигруд постепенно понимает, что это рельсы: наверное, сотня или больше железнодорожных путей переплетаются и сливаются, пока в конечном итоге все они не объединяются друг с другом в Аханастане.

На северо-западе виднеется что-то еще более странное: сверкающая металлическая конструкция, которая выглядит почти как линия электропередачи — огромные провода, прикрепленные к шестам, только вот они слишком высокие… и похоже, что по проводам перемещаются маленькие кабинки. Он не может толком разглядеть их с такого расстояния.

Сигруд снова поворачивается к огромному городу впереди.

«И я, — думает дрейлинг, — должен отыскать убийцу Шары… вон там?»

Он хватает это чувство и запихивает куда-то в дальний угол разума. Нет времени на неуверенность в себе.

«Там Шара встретила свой конец, — думает он. — Там она была убита. И там я пролью кровь и сломаю кости тех, кто погубил ее».

Сверкающие башни Аханастана растут перед ним. Он вспоминает, что говорила Шара, когда они впервые сюда прибыли; она сидела за столом, кодируя сообщение, а Сигруд на кровати зашивал прореху на пальто. Она сказала: «Никто не знает, как на самом деле выглядел первоначальный Аханастан, еще в божественные дни. Историки предполагают, что это был гигантский органический клубок деревьев и лиан, которые сливались воедино, создавая дома и структуры. Светящиеся грибы и персики заменяли лампы, лозы сочились целебной водой, и все такое прочее. Судя по кое-каким письменным свидетельствам, это было красиво. Но все исчезло, когда умерла Аханас. — Тут она помедлила, а потом добавила: — Ну и скатертью дорожка».

Он отвлекся от шитья. «Скатертью дорожка? При том что это было очень красиво?»

«Конечно, красиво. Но Аханастан служил еще и портом, куда привозили сайпурских рабов. Все эти красивые строения взирали на залив, который изобиловал человеческими страданиями… Даже самые прекрасные творения не могут стереть с лица земли такую гниль».

Сигруд смотрит на гигантские башни, которые возвышаются над ним.

«Может быть, — думает он, — перемены всего лишь поверхностные».

* * *

Прежде всего, логистика.

Комната на краю города, близко к докам, но не слишком. Он знает набережную, знает ее закоулки и дымную атмосферу с ноткой дизельного топлива. Ему нужно, чтобы за спиной была знакомая территория.

Комната выглядит голой. Стены, кровать и чулан — души и очарования не больше, чем у замызганного куска мыла. Не лучшее место, чтобы спрятать что-нибудь. Так что он и не прячет.

Он находит в том же квартале заброшенный ресторан. Помещение пострадало от воды во время какого-то из минувших штормов, и в ближайшее время им явно никто не воспользуется. Сигруд вскрывает замок на задней двери и осторожно пробирается внутрь. Устраивает тайник в вытяжке печи — трудится, оглашая полуразрушенную кухню постукиванием и позвякиванием.

В тайник он помещает свой арбалет, а также пистолет и боеприпасы, приобретенные по пути, и еще второй арбалет, наплечный — более мощный, чем маленький, карманный. Запасные документы тоже прячет; здесь, в Аханастане, он мистер Йенссен, приехал искать работу, но может стать кем-то другим, если того потребует ситуация. Еще он кладет в тайник часть денег. Он умеет прятать нужное по всей территории, как белка — орехи. Но ему уже приходилось жить без денег. Он знает, что в городе проще не умереть с голоду, чем в пустошах. Если, конечно, не быть слишком разборчивым в еде.

Он выскальзывает из окна ресторана, затем стоит в тени, наблюдая за улицами. Никакого движения, никаких шпионов. Туда-сюда, и готово.

Теперь дождаться наступления темноты. А потом посетить «Золотой отель».

* * *

Полночь в Аханастане. Город теперь в значительной степени электрифицирован, поэтому на улицах никогда не бывает совсем темно. Сигруд, который среди теней чувствует себя как рыба в воде, испытывает странные ощущения. Ему не по себе. Ему не нравится, как пар и облака прячут луну и звезды, как влага поглощает искусственный свет этого современного места, превращая мир наверху в смазанное грязно-оранжевое пятно.

Или, возможно, ему просто не нравится находиться здесь, на этой улице, в этом квартале. Где побывала она. Где она умерла.

Сигруд смотрит на «Золотой отель» из темной подворотни. Это оболочка здания, труп с разбитым и темным фасадом. Полицейские веревки, окрашенные в ярко-красный цвет, перегородили улицу снаружи, предупреждая людей, чтобы держались подальше.

Его взгляд задерживается на огромной дыре в верхнем углу, обрамленной расщепленным деревом, похожим на сломанные зубы в зияющей пасти.

«Там она и была. Там все и случилось».

Несколько патрульных прячутся в дверных проемах; аханастанские полицейские стерегут это место. Сигруд уже заметил их — даже тех, кто пытается остаться в тени. Полиция Аханастана не хуже других знает, что смерть Ашары Комайд — международный инцидент, потому они бросили все силы, чтобы отбиться от критики, пусть даже сами толком не знают, как эти силы применить.

Сигруд выскальзывает из подворотни с сумкой через плечо. Он идет по узкой улочке, пробирается через дыру в заборе из металлической сетки и продолжает путь по извилистому грязному переулку, пока не приближается к отелю с восточной стороны.

Он ныряет под полицейскую веревку и ждет во тьме, склонив голову набок, внимательно прислушиваясь. Ничего. Если его и заметили, пока что ничего не предприняли.

Он идет вдоль кирпичной стены отеля, пока не обнаруживает служебную дверь. Пробует ручку — заперто, разумеется. Но после минутной работы с гаечным ключом и отмычками пружины замка открываются, и дрейлинг проскальзывает внутрь.

Он стоит во тьме отеля, снова прислушиваясь. Он сразу чувствует, что здание разрушено: в домах, где был взрыв, образуются любопытные сквозняки, какие можно услышать лишь там, где отсутствуют куски стен.

Он петляет по просторному вестибюлю, потом поднимается по лестнице. У него есть фонарь, но Сигруд предпочитает его не использовать. Свет уличных фонарей просачивается через множество окон «Золотого отеля», и этого более чем достаточно, чтобы осмотреться.

Он поднимается на четвертый этаж. Сквозняк становится сильнее, принося с собой запахи дымохода и горелой ткани. Сигруд идет по коридору, и его ботинки вздымают облачка пыли с грязного ковра.

Он останавливается на одном углу и принюхивается.

Знакомый запах с нотками меди.

Он встает на колени и касается ковра у ног. Вытаскивает фонарь и включает, позволяя узкому лучу света танцевать по ткани.

Кровь. Много крови.

«Кто-то убил охранника на посту, — думает он. — Затем тихонько проследовал по коридору, чтобы установить взрывчатку».

Он встает и окидывает коридор взглядом. Видит свет улиц и слабый лунный свет, которые пятнают стены за пределами разрушенных комнат. Через несколько шагов будет нечего осматривать. Только руины стен и выгоревшие помещения.

«Я должен посмотреть, — думает он, хотя сам не понимает зачем. Вероятно, потому что ему было отказано в возможности стоять на страже. — Я должен посмотреть и проверить».

Он подходит к краю разрушений и выглядывает наружу. Комната Шары полностью уничтожена. От нее не осталось даже щепки. Перед ним открывается прямой вид на улицу внизу. Он читал в газетах, что с Шарой погибли двое охранников и молодая пара, которая отдыхала в номере этажом ниже. Все умерли, исчезли в один миг.

Он думает о Шаре. О том, как она двигалась, как смеялась, как сутулилась над чашкой чая. И еще он думает о ее дочери, хотя они так и не познакомились, — приемная, из континентцев. Кажется, зовут Татьяной. Сигруд видел ее всего одно мгновение после Вуртьястана. Он читал в газетах — когда их получалось раздобыть в горах, — что Шара и ее дочь удалились в сельскую местность, чтобы жить в мирном уединении.

Где бы ни была сейчас эта девочка, теперь ей придется продолжать жить без матери.

Он вспоминает Сигню — холодную и неподвижную на том столе в темноте. Листья в ее волосах и криво застегнутый воротник.

«Это просто преступление, что те, кто создан для надежды и справедливости, исчезают из этого мира, — думает он, — а такие, как я, продолжают жить».

Сигруд глядит на аханастанский городской пейзаж снаружи, веселый и искрящийся огнями. Он моргает, внезапно чувствуя себя очень пустым, очень бессильным, очень маленьким. Здесь ему нечего искать. Но чего он ожидал от этого места? Метки, записки, папки, сообщения? Думал ли Сигруд, что в последнее мгновение она вспомнила про него? Но здесь только пепел и кровь.

Он делает глубокий вдох и говорит себе: «Время для крайних мер».

Он опускает свой ранец на пол и начинает распаковывать содержимое. Вытаскивает стеклянную банку, мешочек с лепестками маргариток и жестяную баночку серой земли.

«Я столько раз видел, как ты это делаешь, Шара, — думает он, работая, — что могу все повторить даже во сне».

Он наполняет банку лепестками, встряхивает, высыпает их. «Маргаритки. Цветы, посвященные Аханас за то, что вновь и вновь по собственной воле возвращаются в мир».

Потом он берет немного серой земли — все еще влажной — и размазывает по дну банки. «Могильная пыль — то, чем все заканчивается». Немного ждет и стирает землю. Потом берет банку и прикладывает открытым концом к глазу, как телескоп.

Он смотрит через банку на разрушенные комнаты перед собой, и у него екает сердце. Ничто не меняется. Это старое чудо, конечно, — старый ритуал из периода до падения Континента. Шара все время им пользовалась: усиливала стекло правильными реагентами, а потом смотрела сквозь него, и любые божественные изменения мира начинали сиять ярким сине-зеленым светом. Он вспоминает, как она говорила, что в Мирграде ритуал почти бесполезен, потому что стены полыхают так ярко, что от них болят глаза, и все остальное меркнет.

Но разрушенные комнаты перед ним выглядят такими же темными, мрачными, как раньше. Если здесь и было что-то чудесное, бомба уничтожила его так же безжалостно, как и жизни людей.

Он вздыхает, отворачивается и опускает руку с банкой.

Потом замирает. Размышляет.

Медленно поворачивается и опять подносит банку к глазу.

Ничто не светится в разрушенных комнатах перед ним. Там по-прежнему тени и пепел. Но кое-что светится на улице снаружи отеля. Он мало что видит — под таким углом заметен только кусочек уличного пейзажа, — но понимает, что кто-то нарисовал на тротуаре линию, что-то вроде барьера.

Эта линия, или барьер, должны быть чудесными, потому что свет яркий, как от маяка на морском берегу.

Сигруд медленно опускает банку.

— Клянусь морями, — шепчет он. — Кто-то что-то сделал… с улицей?

Была ли это Шара? Или кто-то другой?

Его руки дрожат, отчасти от волнения, отчасти от шока. Он еще ни разу с таким не сталкивался, даже когда работал с Шарой в этом самом городе. Он поворачивается, чтобы вернуться вниз и наружу, но снова замирает, не убирая банку от глаза.

Он и не подумал взглянуть через банку на коридор. Ему не пришло в голову, что в остальной части отеля найдется что-нибудь интересное. Но теперь он понимает, что был неправ.

Сигруд смотрит через маленькую стеклянную банку. Он видит все новые и новые чудесные барьеры, рисунки, светящиеся охранные символы на стенах, полу и потолке коридора. Он делает несколько шагов вперед, убирает банку от глаза — и знаки тотчас же исчезают. Он касается места на стенной панели, которое всего секунду назад ярко светилось, но ничего там не видит — никакого устройства, символа или тотема. Чем бы ни были эти чудеса, они представляют собой изменения такие слабые и несущественные, что невооруженным глазом их увидеть нельзя.

Это странно. В живых осталось лишь одно Божество, и это Олвос. Ее чудеса по-прежнему действуют — потому-то чудесные стены Мирграда все еще стоят, — но они должны быть единственными.

И все же Сигруд не узнает, кто приложил руку к этим божественным изменениям в мире. Он не был знатоком божественного — это всегда оставалось областью Шары, — но в разумной степени уверен, что такого, как и изменения самих улиц, он еще никогда не видел.

Он смотрит на чудеса через стеклянную банку. Понятно, что это какие-то барьеры, пересекающие коридор, верхнюю часть лестницы, а может, даже вестибюль.

«Это был не просто отель, — думает Сигруд, опуская стеклянную банку. — Это была крепость».

Он опять бросает взгляд на разрушенную комнату, где погибла Шара.

«Ты воевала, Шара? И если да… то с кем?»

И тут он слышит звуки: кашель, шорох, стук каблуков этажом ниже. В отеле кто-то есть, и он очень близко.

Сигруд вжимается в стену за углом рядом с лестницей и медленно достает нож. Он внимательно прислушивается, сохраняя полную неподвижность.

Он слышит, как человек поднимается по лестнице, как поскрипывает ковер под его подошвами. Внизу загорается свет — чей-то фонарь, — и луч пляшет и скачет по обшитым белыми панелями стенам «Золотого отеля».

Кто-то почти наверху лестницы, осталось всего несколько футов. Сигруд приседает, готовый к прыжку, чтобы вонзить нож в ребра или перерезать горло — смотря что будет тише или быстрее.

Кто-то доходит до последних ступенек и стоит там недолго, водя фонарем из стороны в сторону, едва не задев Сигруда, который присел в углу совсем рядом. Судя по осанке и походке, это мужчина.

— М-да, — говорит незнакомец. — Я вроде бы видел… Хм. — Он поворачивается, качая головой, и снова уходит вниз.

Сигруд позволяет себе быстро выглянуть из-за угла и видит золотые эполеты и значок на груди — это аханастанский полицейский.

Дрейлинг ждет, пока не убеждается, что полицейский ушел. Потом он ждет еще десять минут, просто на всякий случай. Затем наконец-то переводит дух.

Смотрит на нож в своей руке и видит, что она дрожит.

Просто полицейский. Неважный, незаметный. В общем-то невинный посторонний.

Сигруд прячет нож. Он задается вопросом: сколько невинных жизней на его совести? Сколько человек погибли просто потому, что оказались рядом, когда он делал свою работу?

Он спускается по лестнице, пытаясь не обращать внимания на дрожь в руках.

* * *

Как только он оказывается снаружи «Золотого отеля», снова в безопасной тени, Сигруд изучает изменения на улицах вокруг. Он, наверное, выглядит безумцем, стоя там со стеклянной банкой, приложенной к глазу, но в такой час рядом нет никого, кто мог бы его увидеть.

Кто бы ни сотворил чудеса в «Золотом отеле», с улицами снаружи он поработал еще серьезнее. Повсюду барьеры, линии и невидимые баррикады — некоторые висят в воздухе, призрачные модификации того, что должно быть реальностью как таковой, — и Сигруду не нужно много времени, чтобы понять, с чем он столкнулся.

«Если „Золотой отель“ был крепостью Шары, — думает он, — то это ее рвы, подъемные мосты, наружные стены и сторожевые посты». Он понятия не имеет, что должно было привести в действие эти чудесные ловушки. Они точно никоим образом не препятствовали ему, не причинили никакого вреда. Но, возможно, они были настроены на конкретного противника. Божества могли изменять реальность по своему усмотрению, так что точно были способны сотворить чудесную оборону, которая реагировала бы на единственного, точно определенного врага.

Но по-прежнему тревожит тот факт, что за всю свою карьеру Сигруд таких чудес ни разу не видел. Опять же, он на самом деле знал только то, что знала Шара, и, возможно, Шара многому научилась за время их разлуки.

«Кем она была, когда умерла? Возможно, уже не той женщиной, которую ты знал».

Мысль беспокоит его. Но Сигруд не думает, что Шара могла бы действовать как-то совсем по-другому. Он знал Шару, наверное, лучше, чем кто-либо в этом мире, и оперативник остается оперативником до последнего вздоха.

«У нее должен был быть какой-то способ общения, — думает он, внимательно оглядывая улицы. — Какой-то способ посылать весточки тайным агентам и союзникам». И у Сигруда нет сомнений, что если уж у нее был доступ к божественной защите, она воспользовалась теми же самыми методами, чтобы обустроить систему связи.

Он бродит по темным улицам вокруг «Золотого отеля» почти два часа, держа стеклянную банку у глаза. Он избегает любых ранних пешеходов, особенно сотрудников полиции, хотя кажется довольно безобидным — слишком рискованно допустить, чтобы обычная остановка переросла во что-то нехорошее.

А потом он наконец-то замечает кое-что: просто точку, далекое пятнышко на кирпичной стене почти в двух кварталах от отеля. Но оно там есть и светится ярко, тем же любопытным сине-зеленым фосфоресцирующим сиянием божественного.

Он убирает банку и медленно подходит к кирпичной стене, понимая, что за ним могут следить. Если это место — часть методов связи Шары, оно может быть скомпрометировано.

Сигруд не торопится, два, три часа кружит по соседним улицам, не приближаясь к сине-зеленому пятну. Он ничего не замечает, но, поскольку в этом деле замешано божественное, если чего-то не видно, это еще ничего не значит. Божество Жугов однажды спрятало тело своей возлюбленной в стеклянной бусине, если Сигруд правильно помнит. Убийца, в распоряжении которого достаточно чудес, может выскочить из стены и сразить его.

Однако ничего не происходит. Чем ближе Сигруд подбирается к пятну, тем сильнее его уверенность, что это место — чем бы оно ни было — остается безопасным.

Сигруд подходит к стене и небрежно прикладывает банку к глазу — по крайней мере, со всей небрежностью, с которой это можно проделать.

Один кирпич излучает яркий сине-зеленый свет. Пять кирпичей вверх от земли.

Сигруд приближается к нему, затем проверяет улицы. Никого.

Он смотрит на кирпич. Осторожно прикасается к нему.

Пальцы проходят сквозь кирпич, как будто тот сделан из тумана, и в ту же секунду он исчезает, а в стене остается отверстие.

Сигруд заглядывает внутрь. Там два предмета: свеча, которая горит со странной яркостью, и конверт, запечатанный, но не подписанный.

Он берет свечу и быстро задувает, потому что неразумно скрываться от посторонних глаз при свете фейерверка. Поразмыслив, переворачивает свечу.

На ее основании изображен символ в виде языка пламени между двумя параллельными прямыми — знак Олвос, костер в лесу.

Сигруд хмыкает, удивленный. Он уже видел такие чудесные свечи раньше, с Шарой, в Мирграде — они никогда не сгорают и излучают мощный, яркий свет. Но зачем класть такую сюда? Зачем освещать шпионский тайник?

Он бросает свечу и берет конверт. На лицевой стороне единственная буква — Ш.

Сигруд кладет конверт в карман и отправляется домой долгим обходным путем. Он в разумной степени уверен, что никто за ним не следил. Один человек какое-то время идет в ту же сторону, что и он, — бледная молодая континентская девушка со странными глазами и причудливо вздернутым носиком, — но их пути быстро расходятся, и больше он ее не видит.

* * *

Вернувшись в свою комнату, Сигруд следит за улицей еще час. Удостоверившись, что остался незамеченным, он задергивает шторы и открывает конверт.

В нем два письма, оба написаны от руки, хотя одно закодировано. Сигруд сперва читает другое.

Шара,

он шел за мной опять по улице Нейторова, а потом еще раз — по площади Горенски. Это было 9-го и 12-го. Почти нет сомнений, что это тот же человек, которого мы видели возле отеля две недели назад. Маленький, среднего возраста, сайпурец, шрам на шее. Явно какой-то шпион, но не от министерства. И я думаю, на него трудится целая команда. Слишком много знакомых лиц.

Я подозреваю, что он работает на нашего противника. Его трудно отследить — я считаю, его снабдили приспособлениями, чтобы скрывать свои перемещения. Настоятельно рекомендую побыстрее покинуть Аханастан.

Думаю, нас сюда заманили. Этот город всегда был ловушкой. Теперь у него наш список возможных новичков. Мы должны действовать незамедлительно.

Что касается маленького сайпурского шпиона и его команды, то мне удалось украсть одно из сообщений, которыми они обмениваются. Прямо из их тайника, подменив на копию, пока никто не заметил. Прилагаю к этому письму, но оно закодировано. Впрочем, коды всегда были твоим любимым увлечением.

Будь бдительна. Он не тот бедный ребенок, каким мы его считали. Он сломлен таким ужасным образом, какой мы даже не могли себе представить.

М.

Сигруд перечитывает письмо. Затем делает это в третий, четвертый и пятый раз. Потом откидывается на спинку стула и тяжело, медленно вздыхает.

Теперь понятно, что Шара разрабатывала крупную операцию — в особенности если она составляла списки возможных новичков. Совершенно неясно, для чего вербовали агентов, но, наверное, это было что-то узкоспециализированное, востребованное — иначе то, что противник выкрал список, не стало бы таким разрушительным ударом, как это следует из письма.

Но кто написал письмо и кем мог оказаться их враг, Сигруд понятия не имеет. Что за «М»? Может, Мулагеш, давняя военная союзница Шары? Он так не думает. По последним известиям, Мулагеш все еще служит в Парламенте в Галадеше и испытывает удивительный всплеск популярности — он знает, что приверженцы с нежностью зовут ее «Матушкой Мулагеш», что его забавляет, потому в Мулагеш материнского примерно столько же, сколько в дредноуте.

Кем бы ни был их противник, он проник не только в профессиональные секреты Шары, но и сквозь божественные барьеры, которые она возвела вокруг «Золотого отеля». Значит, с ним не шутят.

И кем бы ни был тот, кто написал это сообщение, он пытался предупредить Шару, что акулы приближаются. Но письмо так и не дошло до нее.

А вот касательно маленького шпиона-сайпурца… Сигруд кое-что вспомнил.

Он перечитал эту строчку несколько раз. За время работы на министерство дрейлинг сталкивался с самыми разными сайпурскими шпионами, оперативниками и верными псами.

Пожилой шпион-сайпурец со шрамом на шее…

Кровь на полу. Грязная работа, тихая и с близкого расстояния — работа ножом.

В его памяти всплывает лицо: худой, жилистый коротышка-сайпурец с высокими острыми скулами, изголодавшейся физиономией и горящими глазами. И прямо под подбородком, почти спрятанный воротником, яркий, страшный белый шрам поперек горла.

Сигруд вспоминает, как этот человек однажды коснулся шрама и сказал: «Я получил его в Жугостане. Гребаный колкастанец обратил внимание на мою походку. Дескать, слишком горделивая для сайпурца. Но я выжил. Нашел его позже. Выпотрошил, как свинью. Так и не забыл, что он пытался сделать со мной. И всякий раз, когда я получаю контракт на континентца… хватаю свой нож и вспоминаю…»

— А-а, — говорит Сигруд. — Кхадсе. Ну конечно.

Рахул Кхадсе, лейтенант сайпурского военно-морского флота. Сигруд его помнит. Мерзкий человечек, один из питомцев Виньи. Когда Шара заняла пост премьер-министра, его уволили в числе первых. Но если это Кхадсе — а у Сигруда есть на этот счет лишь одно таинственное свидетельство, — значит, ему удалось найти дом здесь, в Аханастане, где он и занимается своим ужасным ремеслом.

Сигруд откладывает письмо и берет копию шифрованного сообщения. Похоже, это копия телеграммы, которую должны были отослать обычным способом — поэтому дата обозначена в верхней части простым текстом. Судя по всему, ее отправили за неделю до смерти Шары.

Дрейлинг вздыхает и чешет затылок. «Я думал, мне больше никогда не придется ничего расшифровывать… и вот снова-здорово». Он рыщет по комнате в поисках карандаша и бумаги. «Как я ненавижу шифры».

* * *

На расшифровку уходит все утро. Он пробует некоторые стандартные методы, но ни один не годится. Он применяет кое-что из систем, придуманных Шарой, но и они не работают.

«Мне надо поспать, — думает Сигруд, потирая глаза. — Я должен поспать…»

Но вслед за мыслями о сне ему всякий раз приходит на ум «Золотой отель» с разрушенными, разваленными стенами, и желание отдохнуть исчезает без следа.

Лишь когда Сигруд задумывается о том, кому предназначено это сообщение, — о Кхадсе, — у него появляются кое-какие идеи.

Если Кхадсе был шпионом, с которым сотрудничал враг Шары, то у него, наверное, не имелось своей команды шифровальщиков. Может, двадцать лет назад, когда он все еще работал на министерство и пользовался его ресурсами, но не теперь. Значит, он должен был воспользоваться чем-то знакомым. А какие шифры мог знать Кхадсе?

Еще через час Сигруд замирает, точно громом пораженный.

Он знает. Он уже пользовался этим шифром.

Он пробует ключ.

Первые строки исходного текста начинают вырисовываться:

ПОСЛЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ЛИКВИДАЦИИ КОМАЙД…

— Вот дерьмо, — говорит Сигруд. Ему не верится. Этим шифром пользовались мирградские партизаны двадцать пять лет назад, когда столица Континента время от времени сопротивлялась сайпурским властям. Кхадсе нельзя винить за то, что он взял этот шифр — малоизвестный, взломанный министерством давным-давно и применявшийся в регионе, довольно далеком отсюда. Скорее всего, любого современного сотрудника министерства он бы завел в тупик. Но Кхадсе вряд ли думал, что у него на хвосте окажется оперативник-ветеран вроде Сигруда.

Он расшифровывает остаток сообщения и читает:

ПОСЛЕ ПОДТВЕРЖДЕНИЯ ЛИКВИДАЦИИ КОМАЙД НОВЫЙ СПИСОК ЦЕЛЕЙ БУДЕТ ПРЕДОСТАВЛЕН ЧЕРЕЗ 12 ДНЕЙ ТОЧКА

ПЕРЕДАЧА ПРОИЗОЙДЕТ 28 БХОВРА В 1300 ТОЧКА

СКЛАД СУВИН ОСТАЕТСЯ САМЫМ НАДЕЖНЫМ МЕСТОМ ТОЧКА

ОБЕСПЕЧЬТЕ МАКСИМАЛЬНУЮ БЕЗОПАСНОСТЬ ДЛЯ ПЕРЕДАЧИ ТОЧКА

Сигруд перечитывает сообщение, потом в третий, четвертый, пятый и шестой раз.

28 бховра… Приходится посчитать в уме, потому что он обычно мыслит сайпурскими, а не континентскими месяцами, но в конечном итоге Сигруд понимает, что это через три дня. Так что у него еще есть время. Немного, но все-таки есть.

У него есть время, дата, и он знает половину тех, кто там окажется, — Кхадсе и его команда. Скорее всего, их будет много, судя по последней фразе про «максимальную безопасность».

Он смотрит на свои руки. Покрытые шрамами, мозолистые, уродливые — в особенности левая, с ладонью, жестоко искалеченной давным-давно, во время пытки с использованием божественного артефакта. «Я всегда был предназначен только для одного, — думает Сигруд и медленно сжимает кулаки. Суставы неприятно щелкают. — Лишь одним искусством мне суждено заниматься. Именно ему я и посвящу себя сейчас, и это кажется очень справедливым».

Он ложится спать и впервые за несколько недель засыпает глубоким сном.

* * *

Склад Сувин оказывается старым угольным складом, расположенным среди доков в восточном конце Аханастана — очень малонаселенном, очень опасном, очень старом и заброшенном. Странный выбор для передачи чего-то важного: как правило, такие вещи делаются в более доступных местах.

«Значит, это не просто тайник, — думает дрейлинг. — Кто бы ни давал эти сведения Кхадсе, он хочет, чтобы ради их получения поработали».

Но если Кхадсе приходится выполнять какую-то процедуру, это означает, что под защитой находится нечто гораздо большее. Шара была всего лишь одним из аспектов происходящего, а Кхадсе — простым инструментом в более крупной игре.

«Я должен встретиться с этим нанимателем Кхадсе, — думает дрейлинг. — И задать ему много-много вопросов».

Сигруд обходит периметр. «Арбалеты, — думает он, глядя на ниши и тени. — Радио… веревки… может быть, взрывчатка». Он окидывает взглядом соседние ветшающие здания. «И мне нужно убежище. И, наверное, придется угнать автомобиль».

Надо поработать, кое-что купить, кое-что сделать. И не так уж много времени, чтобы все успеть.

Он возвращается на улицы, чтобы найти дорогу домой. Но делая это, проверяет окружение, запутывает следы и выполняет кое-какие быстрые маневры, чтобы проверить, нет ли за ним хвоста.

Хвостов нет. Но Сигруд готов поклясться, что видел знакомое лицо: бледную континентскую девушку со вздернутым носиком и глазами странного цвета.

Он встряхивается.

«Пора приниматься за дело».