Коплята

Роберт Андреевич Оболенский, 2021

Они приходят лишь к тем, чье сердце полнится надеждой. Приносят с-счастье, но и цена услуги высока. Что станет с героем, поддастся ли он силам темным? Все тут – в рассказе. И лучше нам не знать ответ.

Из всех открытых нам дорог, не ведаем,

которой жизнь свою доверим.

Руперт Эвери (2054-87)

Кутаюсь в тряпье у городской помойки и вспоминаю былое время. То, кажется, был август, светлые дни, хмурые мысли. Жил словами на белом, оплачивал счета черным трудом.

Работал в компании, начинающейся на буквы ОЗ, и всё там было, как в пресловутой сказе о стране ОЗ. Над нами злой колдун, о нём мы только слышим. Чуть ниже ведьмы, вся жизнь их в цифрах, а быт расписан на семь жизней наперёд.

На дне колодца мы — бескрылые мартышки. Мечемся от дела к делу, грузим, трусим и пакуем. Весь смысл наших жизней сокрыт в протяжном звуке сканера: «Би-п, бип». Только в курилке мы себе принадлежим, и место есть для разговоров. Но чаще молчим, сидя на голых лавках под навесом, прячем от ветра лица и жмемся друг к дружке, подобно воронью на ветке. Докурив свободные мгновенья, бросаем бычок в урну и завершаем ритуал плевком.

Жалкое зрелище, стальной колосс весь в саже, вокруг него огарки да плевки. Последние секунды перерыва, опять молчание, и вновь канонада из бычков, и тихое сопение. Воет ветер, ревет в ночи сирена, все смотрят на огни у ног. Никто не встает и не тушит, вслушиваются в поступь трусливого льва. Ее сложно с чем-то спутать — особый ритм. Уборщик ходит кругами, шаркает правой, угрюмо склонив гриву к груди. Ждет, когда мы уйдем, и отмечает печатью смерти каждого, кто множит на земле отпущенные грезы, но мы в своих стремлениях едины, и оттого нам всем везет.

«Да, хороший тогда вышел черновик», — успеваю подумать я, когда бродяжка вновь толкает меня в бок и жмется ближе.

— Какой нынче месяц? Октябрь, ноябрь, может, февраль?

Я не помню, знаю лишь, что с незнакомкой у нас на двоих выброшенный кем-то матрац в желтых пятнах и плед, от которого тянет котами. Против воли я жмусь к ней ближе, порыв ветра сбивает с плеча плед, и я вновь вижу покрывающие руки синие струпья. Пытаюсь содрать корку, чешу их и тут же получаю щелчок по носу.

— Плохой кот, — говорит она и натягивает шапку до самых бровей.

«Какой к черту кот?» — мысленно внемлю я, но она вновь жмется ближе, что-то бурчит на своем тарабарском, а я словно от колыбельной — кутаюсь в сон и теряюсь в воспоминаниях.

Да, то был август — последние выходные лета. Придя с работы, лег спать, к вечеру встал и был готов к встрече с давней подругой. Кажется, она писала роман о немцах, что-то шпионское о тридцатых годах. Встретились в центре, прошлись по Мясницкой, свернули в переулок к Бобровым, а ближе к Кисельным берегам встали на якорь. В кафе взяли по кружке кофе, от десерта она отказалась. Ее усладой были немцы, она так увлеченно рассказывала о своей работе, что нет-нет да переходила на язык войны. К моменту, когда очередь дошла до меня, кофе ее остыл, а язык хоть и вернулся в родное русло, стал куда воинственнее.

— Так нельзя, а тут вообще криво. Нет, так не пишут, — череде замечаний я не видел конца.

Как столько ненависти могло уместиться в ее хрупком теле? Не знаю. В одном уверен, немцам старой школы до нее далеко. Расстались мы в смешанных чувствах, она быстро нырнула в метро, я дошел до Армянского переулка. Зашел в магазин, плутал по дворам и размышлял о своем мире потопа, которого никогда не было и, надеюсь, никогда и не будет. Тут же вспомнил новую пробу пера — глупый рассказ о сейчас и вновь отхлебнул, силясь забыть острого на язык критика.

«Да, крепко она по тебе прошлась», — подумал я, когда в крови было куда больше армянского, чем рекомендует Минздрав.

Идя по улице, вспомнил детство, отца, чья жизнь была подчинена порядку, а звёзды на погонах мерили путь. И мать, что так стремилась к благу и ровняла каждого под идеал, что от идеала в ее жизни не осталось и следа.

— Да, не знаю, как у них в жизни было, а у меня везде луна, — шепнул я кротко, словно они рядом.

Глянул вдаль, бледное блюдце чуть касалось высотки. Вдали гудит сигнал черного мерила счастья — внедорожник рассек лужи, свернул в скрытый забором двор.

«Что меня ждет? И как я вообще живу?» — попробовал собрать успехи былых лет — похвастать нечем.

Проходит весна, за ней лето. Очередной конкурс — очередной провал. Работы сменяются одна за другой. Что изменилось за все эти годы?

Раньше было скажешь отцу о маленьком народце, что в стенах живет. В ответ взгляд полный сомнений и заключение от незнакомой тетки: «А мальчик у вас, похоже, дурак».

Нынче не лучше, порой хвалят, но чаще ругают. Извечные споры: «Больше жизни, нужен герой, пиши о сейчас». После таких слов всё в доме моем замирает. Где же взять жизнь и в каком роде? Как угодить тем, кто ее отродясь не видал?

И вновь весна, щебечут птицы — всё повторяется вновь и вновь.

В раздумьях прошел по Маросейке — толпы людей на перекрестке и уходящий вдаль трамвай. Каждый мечется в призрачной надежде найти свое счастье, иные красят вечер очередной попыткой, что рядом идет в ногу. Другие греют душу беседой, третьи глушат сознание в ярком экране стороннего мира, а я достаю блокнот. Гляжу, как светофор окрасил лужу в тревожный желтый, и стоя в лучах фонаря пишу: «Усатый мальчик говорит о формате, другой отощалый советует жить. Говорят, тут всё должно быть иначе. Как мне всем мастерам угодить?»

— Пожалуй, хватит на сегодня закорючек, — закрыв блокнот, говорю себе я, перехожу дорогу, миную не очень чистые пруды и нахожу себя в переулке с гусями.

Тут россыпью стоят посольства, есть место скверу и геркулесовым столпам в конце, что вдоль и поперек усеяны местами для ублажения души. К полуночи у меня с десяток одноразовых знакомых: с кем-то беседа, с иными флирт.

Одна сидела за столом напротив, вышли на улицу, умостились на лавке.

Я спросил:

— Завтра свободна?

— Не знаю.

— Давай куда-нибудь сходим.

Конец ознакомительного фрагмента.