Хороший сын

Роб ван Эссен, 2018

В мире недалекого будущего, в котором есть самоуправляемые автомобили, говорящая мебель и базовый доход для всех, живет рассказчик – успешный автор «бессюжетных триллеров». Дела у него идут не очень: он только что потерял престарелую мать, а издателю не нравится его последняя книга. Когда ему звонит старый друг и приглашает в путешествие, он без раздумий соглашается. Так герои отправляются на поиски искупления и забвения, а помогают им в этом насмешливые роботы и болтливые беспилотные автомобили. На русском языке публикуется впервые.

1. День первый и второй

Глава 1

Сегодня в «Алберт Хейне» на улице Рейнстрат я устроил скандал. Ну то есть почти устроил, не совсем. В очереди за мной стояла женщина, которая начала выкладывать свои продукты на ленту, пока я еще выкладывал свои, а я не переношу, когда нарушают личное пространство, в данный момент это пространство принадлежит мне, да, я знаю, что роман так не начинают, я ведь, мать вашу, не колумнист какой-нибудь, но меня просто доводит до белого каления, когда с моим существованием никто не считается, и за одно это ее уже можно было бы убить, но вместе с тем ничего страшного-то и не произошло: она видела, сколько у меня всего покупок, и оставила для них достаточно места. То есть проблемы-то никакой и не было, можно даже сказать, что мы слаженно действовали вдвоем, как будто заранее сговорились рассчитаться на кассе как можно более оперативно и гладко, но все равно, можно было хотя бы толкнуть ее хорошенько или смести одним широким жестом все ее продукты с ленты — я уже буквально видел, как ее баночка с вареньем разлетается на плиточном полу на множество осколков, — можно было хотя бы отчитать ее за такое поведение, но и это не получилось бы, потому что я знаю: в такие моменты я мямлю что-нибудь невразумительное. И, конечно, я мог бы заранее, дома, сочинять и записывать то, что можно в таких случаях бросить другому в лицо, но и тогда непонятно, откуда брать легкость морального превосходства, которая позволяет произносить подобные тексты убедительно. Такие тексты не для меня, такие ситуации не для меня, я слишком добрый, слишком уступчивый, говорю же: я почти устроил скандал, и вместо того, чтобы что-то в себе изменить, я лишь усугубил эту свою уступчивость занятиями буддизмом и медитацией. Все эти попытки научиться рассудительности и милосердию, что они мне дали? С годами во мне поселился маленький недоделанный буддист, маленький лысый недобуддист в оранжевых одеждах, я откормил его курсами медитации и разными книгами и брошюрами, и в благодарность за это он своей лишенной привязанностей, всепрощающей улыбкой учит меня принимать такие ситуации, как вот сейчас у кассы: отпусти это, это гнев, но не твой гнев, это злость, но не твоя злость, ты сам создаешь себе страдание, испытывая привязанность к своему настроению. Мне надо бы сбить улыбку с его лица, лучше всего было бы уцепиться за края грудной клетки, слева и справа, растянуть все это пошире, запустить внутрь руки и придушить этого маленького лысого внутреннего буддиста, так пережать ему горло, чтобы у него раздулась голова и глаза, как стеклянные шарики, вылетели из глазниц и разбились о стену.

А потом пойти расстреливать всех и вся, хоть бы в том же «Алберт Хейне». Не получится, конечно, у меня столько патронов нет, у меня и оружия-то нет. Я безоружен. Два слова, от которых стынет кровь. Уже шестьдесят лет я разгуливаю по планете без оружия. По большей части мирных шестьдесят лет, это да, но мне вдруг становится очевидной вся абсурдность этого, как будто эти шестьдесят лет я разгуливал по планете голышом, приглашая всех встречных делать со мной что угодно. Но все, хватит! Я смогу обрести душевный покой только в том случае, если обзаведусь оружием. Достаточно будет пистолета, ну или револьвера, чем там они отличаются, видите, я совсем ничего не знаю об оружии, не говоря уж о том, как его раздобыть. Найти подозрительного вида кафе, подойти к бармену и спросить, нельзя ли… Думаю, что ничего не выйдет. Когда я работал в архиве, можно было бы попросить Де Мейстера: у него были связи, хоть мы об этом и не знали, я, во всяком случае, не знал; то есть так бы тоже ничего не получилось, да и лет уже сколько прошло, сорок лет. Если бы я тогда купил оружие, оно бы уже давно проржавело насквозь, лежа на чердаке или в кухонном ящике, все равно пришлось бы новое покупать. А взять и заказать что-нибудь с доставкой на дом — так я тоже не умею, даже если и получится, то неизвестно, в какие списки тебя занесут. Так что скоро я опять выйду на улицу голышом, как во сне, о котором утром стыдно вспомнить. Стыд! Сны для этого видеть не обязательно, достаточно сходить в «Алберт Хейн».

Вернувшись домой и разобрав покупки, я уселся в мамино электрическое кресло, которое вот уже неделю стоит посреди комнаты, как мастодонт, на том самом месте, где его поставили грузчики; место неправильное, сразу понятно, что я буду постоянно спотыкаться о шнур. Поставьте туда, пожалуйста, да, спасибо. И только сейчас я понимаю, что нужно было дать им чаевые. На обратном пути они наверняка возмущались. Хотя, может, и нет, может, они ломали голову, зачем этому дядьке старое кресло-трансформер, доставшееся ему от матери. Что ж, господа, могу рассказать: этот дядька и сам не знает зачем, сестра его от кресла отказалась, дом престарелых тоже, и, собирая вещи в палате матери, он вдруг подумал, что так будет хорошо, и в очередной раз пал жертвой своего квазибуддизма: доверяй своей интуиции, тут задействованы глубокие слои сознания, это чувство возникло не на пустом месте, кресло хочет к тебе.

И вот сижу я у себя в гостиной в массивном, уродливом до безобразия кресле-трансформере, обтянутом оранжевой и коричневой тканью, и играюсь с блоком управления. На иконках белым помечены части кресла, которые можно привести в движение соответствующей кнопкой; частей всего три, а кнопок шесть, на каждую часть кнопка «вверх» и кнопка «вниз», но все равно каждый раз, когда я нажимаю кнопку, то, что происходит, застает меня врасплох; не бывает так, чтобы то, что именно движется и куда, соответствовало моим ожиданиям. БЗЗЗТ. Хотел опустить спинку. Поднимается подставка для ног. БЗЗЗЗЗЗТ. Сиденье едет вверх и опрокидывается вперед. БЗЗЗТ. Хочу опустить сиденье, чтобы не вывалиться из кресла, но теперь опускается подставка для ног. БЗЗЗЗТ. А сейчас спинка опять отъезжает.

Двадцать лет назад я объяснял своей матери, как этим пультом управления пользоваться. Она вцеплялась в него мертвой хваткой и жала на кнопки сразу несколькими пальцами свободной руки, БЗЗЗТ, БЗЗЗЗТ, БЗЗЗТ, а кресло каждый раз делало не то, что ей хотелось, — ни в первый день, ни когда-либо потом. И я объяснял ей, и терпения моего с каждым разом становилось все меньше: смотри, тут изображено шесть маленьких кресел, и у каждой кнопки та часть кресла, которой управляет эта кнопка, выделена белым, видишь? Вот на этой картинке белая спинка, значит, что эта кнопка делает?.. Именно! А на следующий день все повторялось заново. У нее ничего не получалось, но она даже не пыталась в этом разобраться. Всю свою жизнь она на мгновение застывала, перед тем как что-то предпринять, как будто ей было страшно, как будто она боялась, что она сделает все неправильно и ее за это накажут или посмеются над ней; и если уж она решалась действовать, то второпях, не раздумывая, как будто пытаясь компенсировать упущенное время, ту долю секунды, на которую она превратилась в лед. И с креслом было то же самое: она остервенело тыкала во все кнопки подряд в надежде, что все получится само собой. Как же меня это бесило. Бог ты мой, да посмотри ты уже на значки и спокойно разберись! А теперь я сам сижу и ковыряюсь с этими кнопками. Может, как раз с этой целью высшая сила препоручила это кресло моим заботам, чтобы научить меня скромности, чтобы поставить меня на место.

Когда первое время после смерти отца она жила в отдельной квартире при доме престарелых и я еще мог выводить ее на прогулку, на обратном пути она, задолго до того, как в поле видимости появлялась ее дверь, доставала из сумки ключ и держала его перед собой как маленькое колющее оружие; как же меня это раздражало: да нам идти еще метров триста, мать, мы даже за угол еще не завернули, неужели обязательно доставать ключ прямо сейчас? А теперь я все чаще замечаю, что, возвращаясь из «Алберт Хейна», сам зажимаю ключ в руке, еще не дойдя до своей улицы, и держу его, действительно, как колющее оружие; как будто это передается по наследству. И все время эта спешка, все время стремление пропустить какие-то необходимые фазы и сразу перескочить к последнему этапу, неумение быть полностью вовлеченным в процесс. Все то, от чего я должен был отучиться на курсах медитации. Пока что кресло справляется гораздо лучше, чем все эти семинары и тренинги, вместе взятые. БЗЗЗТ. Спинка опускается вниз, смотри-ка, с первого раза правильно.

Кресло старое, неизвестно, на сколько его механики еще хватит. По идее, давно надо было купить ей более новую модель, но она в нем уже почти не сидела: все свое время она проводила в общей гостиной вместе с другими стариками, страдающими деменцией, и там у них стояли кресла-трансформеры на несколько поколений новее. Как-то несколько месяцев назад я зашел в эту гостиную и не поверил своим глазам: казалось, все они, десять старушек и один старичок, все как один слабоумные, сидят на мостике звездолета «Энтерпрайз», только без аппаратуры и экранов, одиннадцать ветхих тел в новейших мягких креслах с высокими спинками и анатомическими подушками, бесстрашно следующие в направлении, откуда еще никто не возвращался. А между креслами к тому же бесшумно скользили по полу два робота-сиделки, покрытые мехом, который можно гладить; к ним я тоже так и не привык, хотя они разъезжали там уже несколько лет. При виде них я каждый раз думал, что здесь что-то не так, что им тут не место, как будто их транспортировали сюда из будущего. Но последнее время со мной такое бывает, мне кажется, что из будущего на меня так и сыплются какие-то новые вещи, старею, не иначе; раньше в шестьдесят лет ты только начинал жить, как будто тебе сорок, но это нам тогда было сорок, а шестьдесят было им.

Пару недель назад я видел, как три старика с деменцией встали вокруг такого робота и, радостно улыбаясь, тихонько его гладили, у них в руках и силы-то почти не было, и эти дряхлые пальцы соскальзывали с меха, от этого мне почему-то стало страшно, как будто это сцена из кошмарного сна или из фильма ужасов. А тут еще эти новые кресла. Только присмотревшись получше, я понял, что они шевелятся. Сначала я подумал, что мне показалось, но нет: всех этих погружающихся в море забвения старичков кресла тихонько убаюкивали, разминали и массировали, и им это нравилось, конечно же, им было приятно, они сидели с прикрытыми глазами и получали удовольствие. Выглядело это непристойно, другого слова и не подберешь, только если отвратно; и тогда еще девяностодевятилетняя мышиная фигурка моей матери тоже сидела в таком разминающе-убаюкивающем кресле, и было похоже, что она там тихонько кончает. Нет, я не знаю, как выглядела моя мать, когда кончала, — сама мысль об этом могла бы подтолкнуть меня к поиску оружия — но она сидела с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом и наслаждалась; может, в сиденьях этих кресел были такие выступы, которые могли проникать внутрь различных отверстий в теле, и я стоял там, у входа в общую гостиную, испытывая чувство гадливости — о, вот оно, слово! — и смотрел на шеренгу новеньких кресел со старичками, пребывающими в полном упоении, и желал лишь, чтобы меня внезапно поразило слепотой прямо на месте.

Это наши новые кресла, сказала Рокси с гордостью, как будто это она их спроектировала, но нет, она не проектирует кресла, она ухаживает за стариками с деменцией. Ей двадцать с небольшим, в глазах меланхолия, а голос хриплый, как будто она тайком курит. Они уже не на кнопочном управлении, уточнила она, а на оральном. Я не понял, специально ли она допустила эту двусмысленность, и побыстрее вошел в комнату, чтобы поздороваться с матерью, прежде чем представлю уже ее в этом кресле, с ее меланхоличными глазами и таким же выражением на лице, как у моей матери.

Вот если бы дома было такое кресло, со всеми этими мягкими пульсирующими выступами и углублениями, даже представить страшно. Из него ведь вообще было бы не выбраться; мое кресло, слава богу, предыдущего поколения. БЗЗЗТ. Нет, сиденье. БЗЗЗТ! Сиденье! БЗЗЗТ! Да не вниз, а вверх! И вот я уже нажимаю двумя пальцами одновременно, еще немного — и я превращусь в свою мать, а может, уже давно превратился, просто сам пока не понял. Я и так, конечно, она, я — это моя мать и мой отец, их слегка потрясли, перемешали и перелили в стакан, и теперь жизнь по чуть-чуть отпивает от меня через трубочку. Добавить вам льда? Зонтиком украсить?

Я пытаюсь сконцентрироваться на кнопках. Подумай сначала, не торопись. Считай вдохи и выдохи. БЗЗЗТ. Нет, вверх! Чем больше я пытаюсь сосредоточиться, тем сильнее мой гнев. На кресло, на ту бабу в «Алберт Хейне», на письмо от издательши — только этого не хватало, с чего это она вдруг начала жаловаться на сюжет и все такое. Я не злюсь, я просто устал — последнее время столько всего произошло, — мне бы поспать. Когда-то я спал в этом самом кресле, я дежурил у постели матери, и мне как-то удалось выстроить спинку, сиденье и подставку для ног в одну более-менее горизонтальную линию, сейчас тоже должно получиться, хотя, может, в ту ночь я набрал какую-то тайную комбинацию кнопок; нет, не может быть, БЗЗЗЗЗЗТ, подставка, БЗЗЗТ, спинка. Смотри-ка, мы лежим, да настолько горизонтально, что даже возникает вопрос: а не опрокинусь ли я назад? Но в ту ночь, когда я у нее дежурил, этого ведь не произошло, мать тяжело дышала в своей постели, я лежал в этом кресле, почти не смыкая глаз, а сейчас, может быть, все-таки получится — нет, мне звонят. Леннокс.

Глава 2

Как будто мы только вчера разговаривали. Во всяком случае, тон у него именно такой. А вот я удивлен. Что это Леннокс, я понимаю, только когда он представляется, номер мне ничего не говорит. Зачем он звонит? Вот было бы смешно, если бы он предложил мне оружие: Леннокс, типа, читает мысли и исполняет желания, а ведь он, кстати, раньше работал с Де Мейстером, так что почему бы и нет, но в итоге он не за этим мне звонит, а чтобы рассказать, что Бонзо потерял память и надо к нему поехать и что-то сделать. Все равно совпадение, потому что Бонзо и Де Мейстер — это один и тот же человек. Потерял он память не полностью, говорит Леннокс, а только ту часть, которую мы для него придумали. Ну, то есть ты, конечно, придумал; ты нам нужен.

Бонзо, повторяю я, Бонзо? Дай-ка подумать.

Естественно, я сразу догадался, о ком он говорит, но не хочу, чтобы он это понял, я стараюсь произвести впечатление человека, живущего такой богатой и наполненной жизнью, что имена из прошлого не сразу всплывают в памяти. Не важно, поверит он или нет, я это делаю для себя самого, это мне нужно в это поверить.

Итак, поверив в это, я говорю, что не понимаю, как можно потерять часть своей памяти. Леннокс отвечает, что ему это тоже не вполне понятно, но что есть, то есть. Возможно, память устроена так, что в результате травмы один из слоев окажется стертым, а другие останутся нетронутыми. Это слова человека, начитавшегося научно-популярных книжек, но вслух я их не произношу, так как не хочу сразу же настроить Леннокса против себя, я его столько лет не слышал, да и потом: Бонзо? Травма? Какая еще травма, спрашиваю я, о чем ты? Мы пока не знаем, что именно произошло, отвечает Леннокс, но сейчас он опять тот Бонзо, каким мы его знали.

Как это, тот Бонзо, каким мы его знали, спрашиваю я, опять, что ли, трахает студенток, стоя у окна общежития?

Нет-нет, спокойно отвечает Леннокс, как будто в этом вопросе нет ничего необычного, все-таки возраст уже не тот.

И только теперь мне в голову приходит вопрос о том, откуда Леннокс знает про потерю памяти. Значит, ты все это время поддерживал контакт с Бонзо? — спрашиваю я. Или не только ты, а вы все вместе, из Конторы, или как это у вас там называется.

Я слышу, как Леннокс улыбается. Не знаю, как это возможно: слышать улыбку на том конце провода. Звучит это не менее абсурдно, чем слышать, как кто-то рядом потеет, но я явственно слышу его улыбку, как будто он сидит рядом со мной.

Он никогда не пропадал из виду полностью, отвечает Леннокс. Никто никогда полностью не теряется из виду.

Но меня-то ты потерял из виду, говорю я, мы с тобой уже почти сорок лет не пересекались. И пытаюсь при этих словах громко улыбаться, но не знаю, получилось ли, а спросить у него тоже будет странно: скажи, Леннокс, ты слышал, что я только что улыбнулся?

Ты тоже не пропадал из виду, отвечает Леннокс, не то чтобы.

Ну и как же? — спрашиваю я. Не станешь же ты мне рассказывать, что много лет живешь в соседнем доме? — и я на самом деле из своей почти горизонтальной позиции на кресле моей матери смотрю на окна напротив, но там, как всегда, задернуты шторы.

Ах, и так далее, и так далее, говорит Леннокс, и я вдруг чувствую себя счастливым, потому что помню, что раньше он так заканчивал разговор, который ему надоел. И так далее, и так далее, но при этом таким тоном, на который невозможно рассердиться. И выглядел он всегда расслабленным, Леннокс с его соломенного цвета волосами средней длины и утопленной переносицей, как у человека, который когда-то занимался боксом и схлопотал по лицу, но не стал по этому поводу париться.

Леннокс — это не настоящее имя.

Леннон? — переспросил я при нашей первой встрече. Нет, Леннокс, ответил он. Да ладно тебе, ты и в первый раз прекрасно слышал, звуки реально разные.

Этим он сразу пробудил мой интерес. Сплющенный нос не делал его похожим на интеллектуала, но, услышав, что он говорит, я сразу подумал: наконец-то хоть у кого-то в этом коллективе есть мозги.

Энни Леннокс? — спросил я. Дело было в середине восьмидесятых, «Юритмикс» выдавали хит за хитом, песни были мелодичные и запоминающиеся, но любить их было не круто. Нет, просто Леннокс. Да понятно, что тебя не зовут Энни, я имею в виду, что ты назвал себя в честь Энни Леннокс? — говоря это, я всеми силами пытался не смотреть на его нос.

Я понимаю, что ты имеешь в виду, ответил он, но нет. И он посмотрел на меня оценивающе и, кажется, признал за своего. Я даже подумал, что сейчас он положит руки мне на плечи. Не у всего есть причина, сказал он.

Ну как же, ответил я, вообще-то у всего, разве нет? Причина и следствие, все такое.

Так-то оно так, произнес Леннокс, но это только если ты отделяешь одно от другого. Если бы до этого он положил руки мне на плечи, сейчас был как раз тот момент, когда бы он их снял.

Вот как, сказал я, стоит отойти на пару шагов, чтобы видеть всю картину, и все дела; но пазл, на который мы смотрим издалека, все равно состоит из маленьких кусочков. Не знаю, откуда я это взял и был ли в этом смысл. И так далее, произнес Леннокс, уходя, и так далее, и так далее.

А вот почему сейчас, сорок лет спустя, мне это доставляет радость — не значит ли это, что то время мне нравилось, что я чувствую ностальгию? И почему я продолжаю его слушать, почему не кладу трубку, а спрашиваю, что конкретно с Бонзо и как он жил все это время? Потом Леннокс объяснит, что все из-за того, что у нас нет детей, но сейчас я пока задаю вопросы так, как будто мы все те же люди, что когда-то работали в архиве, как будто время сейчас является прямым продолжением того давнего периода, как будто само собой разумеется, что мы будем помогать Бонзо решить его проблемы с памятью.

Где он, куда нам ехать-то? — спрашиваю я, как будто уже точно еду. А почему бы и нет? Делать-то все равно нечего. Комната матери прибрана, а книжку мою издавать не собираются.

На месте разберешься, отвечает Леннокс. Я уже в деле, и все из-за этих трех слов, которые он сказал: ты нам нужен.

Глава 3

БЗЗЗЗТ. БЗЗТ. Этот звук уже поселился у меня в ушах, как будто где-то в голове миниатюрная версия моей матери пытается побороть пульт управления креслом, но почему бы и нет, что с того, что она умерла, она может быть где угодно.

Сколько же в тебе гнева, я прямо чувствую, сколько в тебе гнева.

Он прав, меня все бесит. Бесят остальные пассажиры, бесит, что жарко, бесит, что мало места. Да, да, сам знаю, коротко отвечаю я. Рубашка липнет к спине, но чтобы снять пиджак, придется сначала пробраться мимо Леннокса к проходу.

В этом-то и вопрос: знаешь ли ты сам?

Мы сидим в автобусе. С чего бы это? Я думал, что мы поедем на машине. Раньше я медитировал, сообщаю я. Дай отгадаю, говорит Леннокс, но у тебя не пошло. Автобус не рейсовый, тут одни туристы, это старая американская модель со сглаженными углами, и над основными окнами расположен ряд узких окошек, повторяющих изгиб крыши. В прошлый раз Леннокс заезжал за мной на лимузине, но это было давно; и времена, судя по всему, изменились, а вместе с ними и бюджет. На водителе темная форма и фуражка с черным блестящим козырьком. Время от времени он кидает взгляд в зеркало, лицо у него печальное, как у старой собаки, которую часто били. Остальные пассажиры — это русские, японцы и китайцы. Им летать еще можно, а вот по Европе почти все перевозки осуществляются наземным транспортом.

Мы едем на юг, не по трассам, а по узким извилистым туристическим дорогам, прямо через ЗЗС. Пассажиры вокруг нас старательно пытаются прочитать со своих экранов слова «Защищенное Зеленое Сердце» и очень веселятся. Видя, что я хочу вмешаться, Леннокс смотрит мне в глаза и предупреждающе качает головой. Наверное, нам не надо выделяться, ну, мы ни капельки и не выделяемся, единственные голландцы в этом автобусе, полном туристов. Или он так пытается меня защитить от самого себя, от той части меня, которая хочет всем угодить и уже готова учить совершенно незнакомых иностранцев правильно произносить «Защищенное Зеленое Сердце» в обмен на их быстро испаряющуюся, но тем не менее неизбежную благодарность. Мое вечно угождающее я, если я вдруг соберусь писать автобиографию, это будет название одной из глав или даже всей книги. Шучу, конечно, название-то дурацкое. Но мне это в себе не пересилить, это даже и не я сам, это беспокойная услужливость моей матери, которая каждый раз во время наших прогулок по Хёйзенскому лесу в сторону Бларикумской вересковой пустоши стремительно ныряла в кусты при приближении велосипедиста, хотя ходила уже с трудом; мы поднимались вверх по лесной дорожке под руку, шажок за шажком, но при малейшем намеке на велосипедиста она — прыг! — сигала в кусты, рискуя переломать себе кости; я уже мысленно готовился вызывать скорую прямо в лес — между этими кустами было полно незаметных при беглом взгляде ям — но куда там, представь, что будет, если человеку на велосипеде придется замедлиться, такого допустить нельзя, хоть этой проблемы и не существовало вовсе, потому что — как я не уставал ей повторять — не надо, места более чем достаточно, они и так проедут!

Но я и сам такой, только при этом я еще и злюсь, еще чуть-чуть — и я встану с места и прокричу всем этим русским и азиатам в лицо: «Защищенное Зеленое Сердце!» — а они продолжают галдеть, выдавая свои версии на весь автобус; это уже реально бесит, и я чуть ли не рад своему гневу, потому что так я хотя бы точно знаю, что больше не гонюсь за их благодарностью. Тем временем Леннокс внимательно смотрит на меня сбоку, как будто у меня где-то на теле расположен датчик, по которому он проверяет мое состояние, и кладет руку мне на плечо, чтобы не дать мне встать.

С носом ему что-то сделали. Я не видел его сорок лет, и теперь у него есть нос; я с трудом узнал его, когда он подошел ко мне сегодня утром на площади имени Йохана Кройфа^[1]. Вот наш автобус, сказал он. Я сначала подумал, что он кого-то послал вместо себя, но это был он. Во всяком случае, так он сказал. Мне показалось, что я его узнал, но сейчас я уже не так уверен. Я мог бы порасспрашивать его о нашем общем прошлом в архиве, но лучше даже не начинать: вдруг он не сможет дать ни одного правильного ответа? Я беру свой планшет и фотографирую его в профиль. Первая фотография не получается, потому что он удивленно косится на меня, пытаясь понять, что это я такое делаю. Просто смотри перед собой, говорю я, все в порядке. Захочешь — удалю потом. Он смотрит перед собой, правда, приподняв брови. Не важно, раньше он тоже часто так делал. На получившейся фотографии я пальцем редактирую переносицу. Блин, говорю я, это действительно ты. Блин, повторяет Леннокс, не поздновато ли проверять?

Мы едем уже несколько часов. Я думаю о том, где сейчас Де Мейстер — Леннокс просит называть его Бонзо, — где сейчас Бонзо. У которого потеря памяти. Леннокс сказал взять чистой одежды на несколько дней, то есть за один день мы с этим заданием не справимся. Я спросил у Леннокса, не едем ли мы опять в монастырь, и он ответил: и да и нет, так что это мало что дает.

Останавливаемся у рядком стоящих мельниц, тут можно выпить кофе и сфотографироваться. Туристы пьют кофе и фотографируются. Водитель стоит руки в карманах и вглядывается куда-то вдаль, в поля. Я хочу встать рядом с ним, но Леннокс меня удерживает, опять кладет мне руку на плечо, честное слово, прямо возложение рук какое-то, ему бы заниматься божественным исцелением. Когда все нафотографировались вдоволь, мы выезжаем на шоссе и пересекаем несколько речек.

Надеюсь, мы не просидим весь день в автобусе. Надо было выйти у тех мельниц в поля, куда-нибудь все равно дойдешь, на горизонте всегда есть какой-нибудь город, где можно сесть на поезд. Вернуться домой, просто работать у себя за столом, ходить каждый день в «Алберт Хейн», дождаться, пока та женщина встанет в очередь, и вывалить свои покупки на ленту, пока она выкладывает свои. Не слушать маленького внутреннего буддиста. Разве я его еще не придушил?

Автобус сворачивает, я смотрю на указатели, судя по всему, мы едем в Мерсберген. Может быть, этот автобус будет объезжать все новые деревни, по всей стране, их становится все больше, в Маркерварде вот уже несколько лет строят копию центра Амстердама. Душевная атмосфера Брабанта. Большие экраны вдоль дороги. Карнавал двенадцать месяцев в году. Еще не доехав до границы застройки, мы застреваем в процессии, на одной из платформ которой стоит принц. Он размахивает тростью с набалдашником, платформу везет трактор, шофер одет фермером. Все участники процессии — ряженые, костюмы только что достали из шкафа, на них еще видны складки. Алааф! Алааф! кричат они, громко и требовательно, как будто разыскивают человека по имени Алаф^[2]. Для пассажиров автобуса это приветствие запомнить оказывается куда проще, чем «Защищенное Зеленое Сердце». Откуда ни возьмись появляется медный оркестр, выряженные фермерами музыканты играют какую-то суматошную мелодию, а все участники процессии ее подхватывают, как будто эту песню надо поскорее допеть, пока она не взорвалась. При этом они совершают угловатые и торопливые танцевальные движения, гоп-гоп-гоп-ля-ля, все в костюмах: и фермеры там есть, и фермерши, и ковбои, и матросы, и епископы, кого только нет. Мы находимся посреди этого всего, я слышу, как люди просачиваются вдоль автобуса. Леннокс спокойно смотрит перед собой, как будто для него это обычная составляющая поездок из дома на работу, а кто его знает, мне о нем ничего не известно, я и не спрашивал у него еще ничего. Водителю удается, постоянно сигналя, пробиться к большой парковке на краю деревни, где собралось еще несколько автобусов. На выходе нам всем ставят печать на руку с номером автобуса. У нашего номер 34. Я смотрю на фиолетовые чернила и вспоминаю, как раньше такие печати ставили на концертах или школьных дискотеках. Давно это было, вообще-то, даже непонятно, как этот мир сохранился до сих пор. Да не сохранился он, и пусть эти старомодные печати не пытаются убедить меня в обратном.

Это ничего не значит, говорит Леннокс. Я смотрю на него вопросительно, он глазами показывает на печать у меня на руке. Это число, — произносит он. Наверное, решил, что я пытаюсь отыскать в нем смысл. Я думал о другом, говорю я. И хорошо, отвечает он, вот бы все так. Его голос звучит рассеянно, как будто он мысленно в другом месте; мы закидываем сумки на плечо и отходим от группы по направлению к деревне, Леннокс впереди, я сзади. Нас никто не пытается остановить, никто не кричит нам вслед и не бежит за нами.

Улицы узкие и пустынные, дома маленькие, двери выходят прямо на улицу, перед ними ни кустика, все каменное. Кажется, Леннокс знает дорогу. Издалека доносится гул праздника, то громче, то тише, как будто ребенок играется с кнопкой громкости. Свернув на одну из боковых улиц, я вдруг вижу где-то над крышами верхнюю часть медленно вращающегося колеса обозрения с маленькими силуэтами в кабинках. Леннокс достает ключ из кармана и открывает дверь. Это дверь шестидесятых годов, почти полностью изготовленная из пупырчатого матового стекла с горизонтальной прорезью для почты. Должно быть, имитация, этой деревне всего несколько лет от роду. Подожди меня снаружи, говорит Леннокс, я скоро вернусь. Он закрывает за собой дверь, и сквозь матовое стекло я вижу, как его силуэт растворяется в глубине дома. Я ставлю сумку на узкий тротуар и усаживаюсь на карниз окна гостиной. Сидеть совсем неудобно, но все лучше, чем стоять. Занавески за моей спиной задернуты. Чуть слышно доносятся звуки медного оркестра и радостные крики. В домах напротив никакого движения. Все на работе: тут живут люди, участвующие в карнавале сорок часов в неделю. Как-то я читал интервью с одной из жительниц — она утверждала, что для нее это в некотором роде фитнес. Мимо проходят несколько туристов, уставившись в свои экраны. Когда они сворачивают на другую улицу, я тоже достаю планшет. Сообщение от издательши: она хотела бы услышать мою реакцию, потому что так и не получила от меня ответа. Существует ведь много других вариантов, и они во мне не сомневаются. Неозвученный вопрос при этом: ты же не сердишься? Мы поколение инфантилов: сами сначала отвергаем человека, а потом больше всего беспокоимся о том, как бы он не отверг нас.

Я не отвечаю. Вокруг никакого движения, но вдруг за домами на противоположной стороне улицы что-то длинное проносится в воздухе и сразу же исчезает, что-то невозможное, и, когда оно появляется снова, я вижу, что это: летающая с бешеной скоростью по кругу огроменная металлическая жердь, такая стальная лапа с двумя сиденьями на конце, где сидят размахивающие руками фигурки, через секунду их уже не видно, но они возвращаются опять и опять, в характерном ритме, крича и размахивая руками; каждый раз, поднимаясь над домами, они кричат, это такой тонкий высокий вопль, он все еще летит ко мне, когда они уже исчезают за крышами. Чем чаще они появляются в поле зрения, тем больше мне начинает казаться, что своими криками и жестикуляцией они пытаются привлечь мое внимание, что они хотят, чтобы я что-то для них сделал. А я не могу ничего для них сделать, я не могу их освободить, да и по всей длине этой железной дуры весело поблескивают разноцветные огоньки, то есть задумано все это для увеселения. Но они все кричат и кричат, сейчас уже кажется, что с каждым кругом они протяжно зовут меня по имени, как будто они не только видят, что я здесь сижу, на подоконнике, но и знают, кто я, с каждым разом мое имя звучит все более четко и требовательно, и я чувствую радость, когда Леннокс подъезжает на машине и через опущенное стекло в дверце кричит мне: садись! Пока я там ждал, мне и в голову не приходило, что Леннокс появится откуда-то, кроме как из двери дома, за которой исчез, но удивление быстро уступает место облегчению, и, ни о чем не спрашивая, я обхожу машину и сажусь внутрь.

Глава 4

Вот садишься ты такой без всяких раздумий в машину — ну, машина и машина, ты садишься, пристегиваешься и мельком отмечаешь про себя какие-то детали, нет ли мусора на полу, удобно ли сидеть, но ты не приглядываешься специально, можешь при этом продолжать разговаривать, что-то происходящее на улице может отвлечь твое внимание, и ты садишься в машину совершенно беззаботно, не задумываясь о том, что эта машина на ближайшее время станет твоим пристанищем, что в этой машине ты безвылазно проведешь несколько дней и они покажутся тебе неделями; машина станет твоей второй кожей, она будет совсем другой машиной, нежели той, в которую ты садился, в ту машину ты уже никогда не сядешь, так же как уже не получится жить в том же самом доме, на просмотр которого ты ходил еще до того, как подписал контракт. Хотя, если задуматься, я в нее только что сел и еще не знаю, что мне предстоит провести в ней несколько дней. Я даже не сразу замечаю, что эта машина с бензиновым двигателем; всю жизнь я только на таких и ездил, для меня это самые обычные машины, но получается, что у Леннокса есть специальное разрешение — а может, и нет, я до сих пор не узнал, где он работает и что мы собираемся делать с памятью Бонзо, сейчас мы просто едем по Мерсбергену, и ему, во всяком случае, удается не наталкиваться на карнавальные шествия. Вымощенные булыжником улицы пестрят яркими полосками, разбросанными без какого-либо порядка, может быть, это такое длинное закодированное сообщение, расписанное по всем улицам деревни, и в нем зашифрована суть нашей миссии, и именно за этим мы сюда, в Мерсберген, и приехали, — но нет, это конфетти, я оглядываюсь, ожидая увидеть, как они взметаются в нашей аэродинамической тени, однако они остаются на месте, как будто их наклеили на булыжники. Я поднимаю взгляд поверх домов, но железная лапа тоже исчезла, и мне кажется, что надо помахать ей в ответ на прощание.

Как у тебя дела, спрашивает Леннокс. Хорошо, говорю я. Он криво усмехается, но не неприятно. Мы не виделись столько лет, а ухмылка все та же. Если бы у тебя все было хорошо, ты бы со мной не поехал, сказал он. С чего бы, что за бред, ты ведь меня сам попросил, про Бонзо начал рассказывать? Судя по всему, никаких срочных обязательств у тебя нет, ежедневник пустой, взял и поехал, может, тебе так и лучше, может, ты убегаешь от чего-то или от кого-то? Да нет. Хотя да, от кресла матери, от издательши, от той женщины в «Алберт Хейне». Но я молчу. Потому что это неправда. Все, что я себе в конце концов позволил, — это положил на ленту разделитель чуть громче, чем нужно. Кажется, это было так давно, а ведь мы только начали.

Дела отлично, говорю я, можешь не беспокоиться.

Постарели мы только, да? — восклицает Леннокс. Тут он прав, мы постарели, а особенно он, потому что я его сорок лет не видел, а за своим старением каждый день наблюдал в зеркале понемногу. Волосы у него поседели и истончились, кожа на подбородке обвисла, он похож на человека, которого искусственно состарили для последней части фильма, то ли гримом, то ли на компьютере. Вот, смотри! Он снимает руку с руля и протягивает в мою сторону, расставив пальцы.

Не трясется, говорю я.

Чего? Я про пятна на руках, взгляни!

Кисти у него действительно в коричневых пятнах.

Я пошел к врачу, думал, это рак кожи. А он мне: что вы, это возрастное.

Он кладет руку обратно на руль и смеется, как будто это смешно. Возрастные пятна! И сила уже не та. Помнишь, как раньше мы целыми днями таскали коробки в архиве? Сейчас-то уже так не получится.

Скажешь тоже, целыми днями. В шахматы еще играли в коридорах, на бывших полицейских ходили смотреть.

Да-да, говорит Леннокс. Но в перерывах нормально так горбатились. А с Йоханом, помнишь, когда за архивами ездили? Туда-сюда по лестнице. Даже представить страшно. Но этого больше и не требуется, слава богу. А ты как? Тоже старый и больной?

Да ничего вроде, говорю я, только иногда в голове какое-то жужжание. Может, от усталости, а может, внутреннее эхо от шороха шин. Не привык я так долго куда-то ехать.

Внутреннее эхо от шороха шин, повторяет Леннокс как под диктовку. Красиво сказано, сразу видно, что ты писатель. Это называется тиннитус. Возрастное.

Нет, говорю я, это как будто жучок в голове, пожужжит и перестанет. Если это и тиннитус, то он ищет место, где бы устроиться.

Я мог бы сказать, что у меня в голове расположилась моя мать в своем кресле, но сравнение с жучком мне больше нравится, так хотя бы объяснять ничего не придется.

Тиннитус ищет место, где бы устроиться, диктует Леннокс, опять поэтическая находка. И как это звучит?

Ну, просто, как я сказал, как жучок. БЗЗЗЗЗЗЗТ, БЗЗЗЗТ, БЗЗЗТ, БЗЗТ, БЗЗЗЗЗЗТ, БЗТ.

Так ведь это Йохан! — восклицает Леннокс. Это Йохан разъезжает у тебя в голове на своей коляске.

Видать, так оно и есть, соглашаюсь я.

Йохан… — говорит Леннокс. Йохан… Он как будто изо всех сил пытается представить его в инвалидной коляске с электроприводом. Именно такой звук был, да? И смотрит вперед, положив руки на руль и задумчиво кивая.

А ведь ты был прав, произносит он через несколько минут молчания.

Что? Когда?

Когда мы с тобой познакомились в архиве и я представился. Тебе послышалось Леннон. Во всяком случае, ты переспросил: Леннон? Ты был прав, это от Леннона. Леннон с иксом на конце. Никак не связано с Энни Леннокс.

Понятно, Леннон с иксом на конце.

Да, говорит он, для пущей загадочности. Изюминки. Остроты. Я когда-то фанател от «Битлов».

Я тоже.

Знаю, произносит Леннокс, мы раньше часто об этом говорили.

Разве? Вообще не помню.

Нет, правда, если я говорю, значит, так оно и есть. Мы с тобой раньше подробно обсуждали «Битлз», и в том числе что мы оба чуть-чуть недотягивали по возрасту. У тебя была старшая сестра, а у меня — старший брат. Я даже помню, где ты был, когда узнал, что Леннон убит. Это было утром, ты еще не встал, и к тебе в комнату зашла мама и сказала, что застрелили кого-то из «Битлз», по радио передавали, только она не уверена, что правильно запомнила имя: Леннен? У тебя тогда на стене висело четыре фотографии из «Белого альбома», и она безошибочно показала: вот этот! Ты не переставал удивляться, что она вот так сразу его опознала.

Леннокс смотрит на меня, потом опять переводит взгляд на дорогу и усмехается. Он запомнил все, что я ему рассказывал давным-давно. Что-то в этом не то. Он всегда и во всем был выше меня. И в шахматах всегда побеждал.

Едем дальше, я вспоминаю, как мама зашла ко мне в комнату; я тогда был без работы, школу бросил, не доучившись, вот и спал до полудня. За пару месяцев до этого она тоже заходила ко мне. Ты что, голышом спишь? — прошипела она тогда, как будто я совершил страшное преступление, которое надо во что бы то ни стало скрыть от властей. А может, в этом была еще и зависть, что я начинаю то, с чем она давно попрощалась. Через месяц я переехал в Амстердам, сестра училась там в университете; один из ее знакомых оставил мне квартиру в сквоте в районе Ост. Оттуда я так никуда больше и не перебирался. В смысле, из Амстера; в сквоте я прожил всего полгода.

Ты что, все забыл? — спрашивает Леннокс, думая, наверное, что видит все по моему лицу. Нет, я не помню только, как тебе об этом рассказывал.

Глава 5

День клонится к вечеру, за спиной уже несколько часов езды по шоссе. Что слева, что справа поля, предприятия, съезды на другие шоссе, с виадуками и развязками. Небо затянуто тучами, все вокруг серое. Приближаемся к границе. Государственная граница — звучит так несовременно, казалось бы, все границы уже должны были перейти в цифру, да и мы сами тоже; хотя кто знает, такие слухи уже ходят. И одновременно с этим границы должны стать важнее, чем несколько десятилетий до этого, и что группы патриотов должны их если и не защищать, то хотя бы охранять, потому что разваливается все, — короче, ожидать можно чего угодно, но пока все выглядит так, как будто мы просто проедем ее, и все, если только за последние несколько часов не произошло что-нибудь, о чем я еще не знаю. Радио молчит, навигатором Леннокс не пользуется, судя по всему, он знает, куда ехать. Выключить планшет? — предлагаю я. А что? — спрашивает Леннокс. Ну, не знаю, я подумал, может, мы на секретном задании? Да уж, звучит по-дурацки, мне сразу же становится стыдно, но, с другой стороны, а как это еще назвать, вот едут куда-то двое шестидесятилетних мужчин, понятно, что не на увеселительную прогулку. Можешь ничего не выключать, говорит Леннокс. Как будто он врач, который видит все насквозь. Значит, нас смогут выследить, замечаю я. Кто? — спрашивает Леннокс. Кто угодно, отвечаю я, у кого доступ есть… Я и сам не знаю, может, доступ есть у самого Леннокса, мне-то откуда знать, я умею только книги писать, да и то не совсем понимаю, как это происходит. Расскажи мне, я до сих пор не знаю, чем мы сейчас занимаемся. Скоро остановимся поужинать, говорит Леннокс, вот тогда и расскажу.

Справа от нас проезжает колонна беспилотных фур. С расстоянием в полметра, надеюсь, у них там что-нибудь случится впереди, чтобы они затормозили все одновременно, я такое только в роликах видел. В паре грузовиков в кабине кто-то есть, остальные водители, наверное, дрыхнут. Казалось бы, на нас должна обрушиться «стена звука» (меня запрограммировали еще в старом мире), но фуры электрические. Скоро закроется последняя школа вождения. Слово «автомобиль» и так всегда значило «самодвижущийся», так что можно сказать, что машины наконец достигли вершины эволюции, долгий век человека за рулем был всего лишь переходной фазой, эпохой несовершенства.

Расскажи что-нибудь, говорит Леннокс.

Чего?

Ты же писатель? Мастер бессюжетного триллера.

И это знает. Хотя это как раз узнать несложно: я пишу без псевдонима.

Мастер бессюжетного триллера, произносит Леннокс уже тише, задумчиво и в то же время с нажимом, как будто мы играем на сцене и он повторяет свою реплику, чтобы напомнить, что сейчас должна идти моя часть текста.

Этот эпитет я не сам себе придумал, говорю я.

Понятно, так и должно быть, отвечает Леннокс, как будто разбирается в этом лучше всех.

Ты не сердишься? — спрашиваю я.

А на что мне сердиться?

Ну, если уж ты знаешь, о чем я пишу, то, наверное, и знаешь, как зовут детектива. Не сердишься, что я взял твое имя?

Леннокс? — спрашивает он. Да зачем же? Может, это как раз дань уважения. Я ж твоих нетленок не читал, читал бы — может, как-то по-другому бы относился. Он на секунду поворачивается ко мне. Леннокс с носом боксера, произносит он, улыбаясь в сторону лобового стекла. Леннокс с носом боксера.

Мне показалось, что это придаст ему суровости, говорю я.

Естественно, соглашается Леннокс. Естественно. Вот только такого сурового носа у него больше нет, верно?

Мы проезжаем мимо промзон, с обеих сторон вдоль дороги стоят складские помещения с металлическими стенами без окон, нигде ничего не происходит, только иногда высоко над пустыми парковками горит фонарь. Бетонные лапы развязок, широкие перекрестки со светофорами, шоссе сужается до двух полос, по бокам вырастают из земли многоэтажные панельки, фасады цвета охры с прямоугольными глазницами окон, за которыми не горит свет. Под некоторыми из окон натянуты веревки, на них сушится посеревшее белье. Небо затянуто, так что кажется, что уже поздно и наступили сумерки. Вдруг откуда-то появляется много людей, город не может справиться с наплывом транспорта, мы еле тащимся, а большую часть времени и вовсе стоим на месте, беспилотных фур нигде не видно, наверное, свернули куда-то.

Леннокс барабанит пальцами по рулю. За окнами многоэтажек то тут, то там зажигается свет, как будто в театр пришли зрители и декорации оживают. То ли на шестом, то ли на седьмом этаже какая-то женщина снимает с веревки белье, рядом с ней стоит ребенок и смотрит на улицу, налево, направо и еще раз налево, как будто в первый раз видит этот пейзаж и удивляется ему. Я оглядываюсь проверить, остается ли свет включенным после того, как мы проехали мимо. Чего смотришь? — спрашивает Леннокс. Я молчу. Метр за метром мы продвигаемся вглубь города. Вдруг опять ускоряемся, дорога переходит в четырехполосную, начинает петлять длинными плавными поворотами; вдалеке стоят серые небоскребы, верхушки которых растворяются в низкой облачности; и вдруг эта панорама исчезает, словно ее вовсе не бывало, и мы опять едем по узким улочкам, вдоль невысоких жилых комплексов и деревьев, роняющих на тротуар свои медные листья. В маленьких магазинчиках на освещенных окнах висят наклейки и плакаты, мы проезжаем мимо школы с оградой из квадратных каменных колонн и черных металлических прутьев, мимо площади с неработающим фонтаном, а потом опять останавливаемся, потому что все стоит. По тротуару, шурша сухими листьями, идут школьницы, кто-то поодиночке, кто-то по три в ряд, занимая всю ширину тротуара, с распущенными волосами. На всех одинаковая школьная форма: зеленые пиджаки, белые рубашки, блестящие черные туфли, вечно спущенные серые гольфы. Они смотрят на экраны и показывают их друг другу, те, кто по одной, идут медленнее, и их обгоняют, но и самым быстрым тройкам приходится время от времени останавливаться, чтобы подтянуть гольф или подождать отставший рюкзак. Вперед себя смотри, говорит Леннокс, ты для них слишком старый. И начинает перечислять знакомые названия, во всяком случае, мне знакома концепция — это придуманные названия вперемешку с настоящими порноклипами, где актрисы одеты как школьницы. Волосы у них обычно заплетены в косички, чтобы моложе выглядеть, но это им не помогает, а лишь придает неестественности, особенно если они еще и веснушек себе подрисуют на щеках и на носу.

Девочки, поток которых все не прекращается (судя по всему, где-то недалеко только что закончились уроки в большой школе для девочек), косичек не носят, они и так молодые, им не хочется выглядеть моложе, они просто возмутительно молоды, и Леннокс прав, но смотрю я не на них, а на их рюкзаки. Они у них все разных цветов, но одной и той же модели, из мягкого и нежного материала, с двумя крючками, за которые их можно повесить на плечи, — сами крючки тоже мягкие, они наполнены и обтянуты той же тканью, из который сшиты сами рюкзаки, но при этом, кажется, укреплены стальной проволокой и заканчиваются тупым металлическим наконечником черного цвета. Эти рюкзаки умеют ползать: если поставить их на землю, они будут ползти за тобой, подтягивая себя за эти крючки, сначала один, потом другой. Большую скорость развить они не могут: девочки замедляются, чтобы расстояние между ними и рюкзаками не слишком увеличивалось; я не в курсе, узнают ли рюкзаки свою хозяйку, или передвигаются просто так, на авось. Каждый раз, когда крюк медленно выдвигается вперед, ткань, которой он обшит, натягивается, а когда крюк вбирается назад, появляются складки; так они и ползут, подобно слепым черепахам, подобно упавшим с дерева ленивцам с парализованными задними лапами. Посмотри, какие рюкзаки, говорю я, и Леннокс поддакивает, не посмотрев, как будто тыщу раз такое видел и мысленно находится в будущем, о котором я могу только догадываться.

Глава 6

Опускается вечер, мы уже добрались до центра, не делового, а старого центра города, где есть гостиницы, рестораны и площади. Идем к отелю, который выбрал Леннокс. Машину он оставил в подземном гараже; я видел, как она опускается в стеклянном лифте, и представил себе огромную трассу, где пацаны с кодами доступа к каждой машине каждую ночь устраивают гонки.

На улице много народу, в воздухе висит какая-то взвесь — мелкие частицы чего-то, что невидимо для глаз, но при этом все-таки как-то проявляется. Может, у меня что-то с глазами, но, может, это такой побочный эффект, следствие какого-то другого, необратимого, но не слишком важного события, потому что не очень важны мы сами. Я еще успел застать постмодернизм (постмодернистские здания нынче защищены законом об охране памятников, как недавно писали в газете), и живем мы сейчас в поствремя, пост что-то там, например, постгуманное, причем слово «гуманный» можно рассматривать в любом значении; антропоцен закончился сразу же, как его открыли, и даже не то чтобы закончился, а был преодолен. Еще немного — и рюкзаки сами будут ползать в школу, а девочкам можно будет оставаться дома. И да, когда я говорил, что о постмодернистских зданиях писали в газете, я имел в виду не газету, конечно, а сообщение на экране, газеты сейчас бывают только «ностальжи», настоящие газеты превратились в названия на экране, названия маленькие и невзрачные; неудивительно, что они так измельчали: когда они поняли, что не могут угнаться за скоростью информационных потоков, то пустили всю свою пробивную самоуверенность, с которой раньше объясняли, как устроен мир, на рекомендации, какие книги ты должен прочитать, какие фильмы отсмотреть, за какими сериалами следить, в каких ресторанах побывать, какие попробовать вина, какие посетить города, какую носить одежду, какие положить полы, какие совершить путешествия — как будто кто-то кричит приказы тебе на ухо, этакий строгий всезнайка и канючащий малыш в одном лице, сражающийся с миром за остатки былой зоны влияния.

Газеты «ностальжи» я иногда читаю, перелистываю их, шурша бумажными листами; приятно держать в руках то, что не меняется ежесекундно, то, что остается тем же, что ты покупал, настоящую газету, настоящую книгу, но в какой-то момент вещей не останется, будут одни лишь пиксели. Я буду скучать по вещам, потому что я сам вещь. В «Кофе Хабе» на Рейнстрат есть газетомат, достаточно вбить любую дату из второй половины двадцатого века — и через десять секунд из щели выкатится газета за тот день, на еще не пожелтевшей, но уже начинающей желтеть бумаге и формата, который сейчас кажется смехотворно большим, но тогда воспринимался совершенно нормальным. Заказываешь кофе, садишься, раскрываешь газету, — и на глазах у тебя выступают слезы. Как раз вчера я прочитал такую, перед тем как идти в «Альберт Хейн», где я почти устроил скандал именно потому, может быть, что только что прочитал эту газету. Не помню, какую я ввел дату, мне пришлось вводить ее заново (выбранная вами дата приходится на воскресенье, сообщила мне газетомашина после первого раза, введите другую дату), но обычно я выбираю восьмидесятые и девяностые годы, когда у меня было много времени, чтобы читать газеты. И вот раскрываешь ее — видишь нереально устаревшую верстку и колонки давно почивших колумнистов, которых все тогда считали страшно умными, — и которые сами себя тоже считали страшно умными, — а почему бы и нет, если все тебя считают таким умным, не пойдешь же ты доказывать всем, что в тебе нет ничего такого уж особенного? — и все эти новости, которые сейчас уже давно не новости, но о которых тогда еще не знали, чем все это закончится, да и сейчас мы по большей части этого не знаем, потому что не знаем, кто эти люди и где находятся эти страны, а рекламные объявления, особенно они, реклама одежды, и автомобилей, и телевизоров, все умерли и все сломалось и испортилось, а если где и существует, то никто не знает, как это чинить, и это не страшно, но от самого факта того, что когда-то все это существовало, иногда сжимается горло. А объявления о кончине, как будто эти люди еще вчера были живы, а рецензии на книги, авторы которых рассчитывали на переиздание, весь этот мир когда-то еще принадлежал нам, но его больше нет, даже этих забытых писателей хочется прижать к груди, вместе с колумнистами, одеждой, автомобилями, телевизорами и усопшими. А что пришло на их место? Нечто, что принадлежит не нам, но другим. Повсюду можно увидеть людей за пятьдесят, со слезами на глазах читающих на террасах старые газеты, часто кто-нибудь уже через несколько минут в гневе комкает и отшвыривает газету, ну да, себя я тоже заставал за этим занятием, я и сам так делал, взять хотя бы вчера, потому что все это мне слишком живо напомнило часы, которые я провел в газетном фонде архива после того, как Команда «А» развалилась, ностальгия получилась двойной, ностальгия в квадрате, и в тот момент это было невыносимо. Как и в любой другой момент. И я ногой отбросил скомканную газету, и пошел в «Альберт Хейн», и чуть не устроил скандал, и с покупками в пакете отправился домой, и пришел домой, и разобрал покупки, и сел в кресло своей матери, БЗЗЗТ, БЗЗТ, БЗТ, БЗЗЗЗТ. А потом позвонил Леннокс, и вот сейчас я с ним еду, вроде в монастырь, а вроде и нет. Сейчас мы, кажется, восстановили все события, или я опять что-то забыл?

Глава 7

Я отвлекся и не заметил, как и куда, но мы пришли, Леннокс толкает стеклянную дверь, мы в гостинице, где, наверное, и переночуем. За стойкой регистрации темно, как будто где-то перегорела лампочка. — Настоящее имя писать? — спрашиваю я перед тем, как вводить данные на грудиатуре робота-регистратора. Ну да, отвечает Леннокс, если только ты не хочешь побыть кем-то другим, но сейчас, наверное, уже поздно. Поздно? Да, сколько тебе сейчас, шестьдесят? А, вот ты о чем. Робот-регистратор улыбается, каждые несколько секунд он натягивает приветливую гримасу, выражающую терпеливую иронию, но это моя собственная интерпретация, это ведь всего лишь прибор, давайте не будем об этом забывать. А что наверняка, так это что он, как пить дать, ведет запись всего, что происходит вокруг, включая мой вопрос, писать ли настоящее имя, так что теперь уже точно нет смысла придумывать новое. Я набираю свое имя. Я уже не в первый раз заселяюсь в гостиницу при помощи такого робота и знаю, что это прибор, но все равно процесс введения моих данных у него на груди остается на удивление интимным. Было бы неплохо, если бы при нажатии определенного сочетания клавиш робот издавал легкий вздох наслаждения, но это слишком фривольно, времена сейчас не те, может оказаться, что это подпадает под понятие харассмента, и в случае безответственного использования подобных комбинаций тебя арестуют. Спасибо, говорит робот. Называет меня по имени, которое я только что впечатал и которое и есть мое имя, вот ваша ключ-карта. Он протягивает мне свою бледную руку, как будто просит милостыню, из щели в запястье выдвигается карточка и падает ему в ладонь. Щель выглядит какой-то несчастной, как будто это незажившая рана от попытки самоубийства — как будто роботов уже сейчас не устраивает этот мир, ведь такая щель есть у каждого из них. Мне всегда хотелось сказать одному из них, что резать нужно вдоль, а не поперек, так кровь вытекает быстрее, но я молчу: легко может оказаться, что они ответят, что у них нет крови, этим нейтральным тоном, за которым скрывается бездна жестоких насмешек и желчного сарказма, а то еще могут попросить меня закатать рукав, сказав: да, спасибо, а теперь второй, и, склонив задумчиво голову, покивают, как будто так они и думали; с ними не поймешь, сколько всего они о тебе знают, после того как ты ввел свое имя. Единственное, на что можно надеяться, так это что им пофиг, а если нет, то всегда можно что-то придумать; я как-то работал в кафе, так сколько раз там в раковине лежало битое стекло, — но чем это я занят, мысленной защитой от прибора?

Пожалуйста, возьмите карту, говорит робот, пожалуйста, возьмите карту. Звучит настойчиво, как будто у него сейчас сведет руку. Я беру карточку. Вот сейчас бы ему надо было облегченно вздохнуть, но они так не запрограммированы, повторюсь еще раз: в принципе, это простые аппараты, а насмешка и сарказм только у меня в голове.

Через полчаса мы сидим в ресторане, который выбрал Леннокс. Это маленький итальянский ресторан, скатерти на столах, как и полагается, в красно-белую клетку, но они из клеенки. Не все столы заняты, через несколько столиков от нас сидит молодая семья, во всяком случае, я вижу мужчину, женщину и мальчика лет четырех, может быть, конечно, и по-другому: мальчик пригласил свою няню с бойфрендом в ресторан на пиццу и бокал красного вина, но будем все же пока исходить из того, что это семья. И после того как им принесли еду (и верно, пиццу), они складывают руки у груди и молятся, не только взрослые, но и мальчик, очень проникновенно, как умеют только дети, потому что иначе они не умеют. Пока верят, во всяком случае, но кто слышал о разуверившихся четырехлетках, они еще слишком маленькие, со мной это случилось намного позже. Они серьезно относятся к делу, их молитва длится дольше, чем господи-благослови-эту-трапезу-аминь, чего можно было бы ожидать от верующих, ужинающих не дома; и как же все-таки странно видеть людей, которые верят в то, от чего ты отказался кучу лет назад. Что с ними не так, они что, еще не слышали великую новость? Мне интересно, какую молитву они произносят — Где многим горек хлеб, Господь, там Ты кормишь нас досыта, — но эта молитва устарела уже тогда, когда ее произносил отец, к тому же вряд ли это наши соотечественники. Отец всегда молился вслух, до и после еды, а потом перестал. Почему — я так никогда и не узнал; может, он решил, что мы с сестрой уже слишком большие и что больше не надо нас учить, как это делается; и с тех пор мы молились в тишине, мать не стала брать эту обязанность на себя, она, конечно же, считала, что не сможет, она считала про себя, что ничего не может; а так от нее ничего и не требовалось, и никто ее не оценивал, она даже обходилась без списков покупок, чтобы никто не смеялся над ее почерком. Она полагала, что у других все получается лучше, и думала так не на пустом месте — за несколько лет до того, как у нее началась деменция, она рассказала, что ей ответила подруга на новость о том, что она обручилась с человеком, который потом станет моим отцом: ты за него

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Топонимов, связанных с именем Й. Кройфа, не существует, но название отсылает к курьезному случаю 2016 года. После смерти знаменитого футболиста власти Амстердама решили переименовать одну из городских площадей в его честь, но горожане были возмущены самоуправством и успешно опротестовали решение (здесь и далее примечание переводчика).

2

Alaaf! — приветствие участников традиционного карнавала в Германии и Голландии, от диалектного Аlles ab! («Всё прочь!»), то есть «К черту все заботы!».