Девушка на качелях

Ричард Адамс, 1980

Ричард Адамс покорил мир своей первой книгой «Обитатели холмов». Этот роман, поначалу отвергнутый всеми крупными издательствами, полюбился миллионам читателей во всем мире, был дважды экранизирован и занял достойное место в одном ряду с «Маленьким принцем» А. Сент-Экзюпери, «Чайкой по имени Джонатан Ливингстон» Р. Баха, «Вином из одуванчиков» Р. Брэдбери и «Цветами для Элджернона» Д. Киза. «Действие „Девушки на качелях“ происходит в наши дни, но сравнивать эту готическую историю о любви всесильной, но обреченной было бы правильно с произведениями классического романтизма или с „Ребеккой“ Дафны Дюморье», – писал журнал London Review of Books. Итак, познакомьтесь с Аланом Деслендом. Выпускник Оксфорда, застенчивый и чуждый страстей эрудит, он работает в отцовской лавке антикварного фарфора и пытается осмыслить ряд как будто паранормальных эпизодов своего детства и юности. Однажды он отправляется в командировку в Копенгаген, где встречает красавицу-стенографистку Карин, воплощение всепоглощающей женственности, загадочную, как языческая богиня. Алан подпадает под ее чары – но вместе с новым счастьем в его жизнь приходит что-то таинственное и зловещее… Экранизацию «Девушки на качелях» снял Гордон Хесслер, постановщик «Золотого путешествия Синдбада», а также телесериалов «Маленькие женщины» (по одноименному роману Луизы Мэй Олкотт) и «Неожиданные истории» (по рассказам Роальда Даля); главные роли исполнили Мег Тилли и Руперт Фрейзер. Впервые на русском!

9

Мне предстояло как-то провести тридцать три часа — ох, упаковать бы их в сундук и утопить в проливе Каттегат. Ну почему нельзя закуклиться где-нибудь в темном углу чулана, как бабочка на зиму? В одиночестве, без моей новой наставницы, мне не постичь сложную науку беззаботного легкомыслия. Естественно, мне не хотелось полтора дня смотреть какие-то фильмы или ходить по не интересующим меня магазинам. Более того, не возникало желания и заняться чем-нибудь посерьезнее. В поездку я взял с собой любимую книгу, «Смерть Артура» Томаса Мэлори, собираясь перечитать ее в самолете, но сейчас злоключения Балина или сэра Гавейна меня ничуть не привлекали. Взял я и недавно приобретенный справочник Ф. Северна Маккенны «Фарфор фабрики „Челси“ с клеймами „треугольник“ и „рельефный якорь“». Его тоже читать не хотелось, зато в голову внезапно пришла интересная мысль: а что, если съездить в Сорё, полюбоваться цистерцианской церковью двенадцатого века, которую я еще не видел, сходить к усыпальнице Хольберга в часовне Академии Сорё и, может быть, погулять в парке у озера? В Сорё я доберусь к полудню, а назад поеду, когда вздумается, ведь делать мне все равно нечего.

Поездка помогла мне пережить день, хотя и не развеяла, как я надеялся, мою тоску и досаду. Сидя на солнышке у озера посреди парка, я пытался разобраться в себе. Неужели я влюблен? Как можно влюбиться в совершенно незнакомую женщину? Ведь мы встретились всего неделю назад! Хорошо, предположим, я влюблен, но добиваться свиданий с ней глупо и бессмысленно, потому что все закончится горьким разочарованием. Она — немыслимая красавица. Может быть, мистер Хансен этого и не замечает, зато прекрасно замечают другие. Сегодня вечером у нее свидание — это любому понятно. Безусловно, она не испытывает недостатка в поклонниках и может заполучить, кого пожелает. И очевидно, что меня она не желает. Во-первых, я некрасив и никогда не был привлекательным для противоположного пола. Да, я не беден, но и не богат и, несмотря на «Дом Периньон», никогда не буду состоятельным человеком, что ей тоже понятно. Я иностранец. А вдобавок любому беспристрастному наблюдателю — например, компьютеру — будет ясно, что мы не подходим друг другу. Она ведь и сама на это намекнула: «У вас, — (в отличие от нее, понятное дело), — всегда есть предмет для размышлений». Да, мне попалась на глаза красивая бабочка, и я гонялся за ней по цветущему лугу, ну и что с того? Я ведь не энтомолог. Ради чего я торчу здесь и мучаюсь (и, между прочим, теряю время и деньги), дожидаясь того момента, когда она заявит мне ласково, но непреклонно (а она будет непреклонна, я знаю), что нам с ней нет смысла продолжать знакомство. Нет, гораздо разумнее послезавтра вернуться домой.

Я раздраженно расхаживал по берегу, пинал стволы деревьев и швырял в воду прутики и палочки, только у меня не было пса, который бы за ними поплыл.

Из Сорё я уехал часов в пять вечера, но движение на дорогах было ужасным, а к тому же я неуверенно водил машину по правой стороне — приходилось все время думать, что делаешь. Нужный съезд с магистрали я пропустил, поэтому отправился кружным путем и только в двадцать минут седьмого добрался до Кронпринсессегаде и поехал мимо Королевского сада.

Теплым майским вечером в парке все еще играли дети, а взрослые прохаживались по дорожкам между клумбами. Мне на глаза попалась раскидистая липа, покрытая бледно-зелеными полуразвернувшимися листочками; за ней виднелась лужайка, окруженная цветочным бордюром и живой изгородью. Разглядывать дерево я не стал, ведь нужно было следить за дорогой, но успел заметить на скамье под деревом две женские фигуры; одна из них — Карин.

Я сбавил скорость и начал высматривать свободное место на обочине. Увы, мне не повезло: припарковаться было негде. Пока я соображал, что делать, водитель машины за мной раздраженно нажал на клаксон. Вообще-то, датские водители терпеливее и вежливее британских, но в данном случае такое поведение было оправданно: я снизил скорость на дальней полосе, а машины шли сплошным потоком. Как бы то ни было, я двинулся вдоль ограды сада, надеясь свернуть на боковую улицу.

Четверть часа спустя я пешком вернулся в Королевский сад, к той самой липе. Скамья была пуста. Мимо пробежали ребятишки, смеясь и окликая друг друга. Смеркалось. Я огляделся и заметил в дальнем конце лужайки двух женщин. Пока я присматривался, не Карин ли это, они скрылись за живой изгородью. Я бросился следом, но на дорожке за кустами уже никого не было.

Я подбежал к парковому служителю и спросил:

— Вы не видели тут двух дам, с минуту назад?

Улыбнувшись, он развел руками:

— Здесь много дам.

Мне вспомнился эпизод из фильма Жана Кокто «Орфей», где герой ищет на улицах и на рынке таинственную незнакомку, которая пропадает из виду, как только сворачивает за угол. В конце концов я отчаялся и вернулся к машине. К счастью, мне не выписали штрафной талон за сорокаминутную парковку в неположенном месте.

— Алан?

— О, Карин! Как вы провели день?

— Вы знаете заклинание, которое превращает понедельник в хороший день?

— Да. Если пожелаете, при встрече я вас ему научу.

— Ах, было бы замечательно! К сожалению, это невозможно. Кстати, я звонила вам раньше, но вас не было.

— Простите, я уезжал. В Сорё.

— В Сорё? Как мило!

— Если бы вы со мной поехали, было бы еще милее.

— Хорошо вам, Алан. А мне нужно работать. Послушайте, я смогу встретиться с вами завтра вечером. Хотите на концерт? В Тиволи играет Фу Цун, а дирижирует Хайтинк.

— О, превосходно! Как вы думаете, билеты еще можно купить?

— Наверняка в гостинице вам помогут. У них есть люди, в обязанности которых входит доставка билетов иностранным туристам. Может быть, вам лучше взять фотоаппарат и говорить с американским акцентом?

— Ну, до этого, пожалуй, не дойдет.

— Значит, встречаемся в фойе, за десять минут до начала. По-моему, начало в восемь.

— А как же ужин?

— Nein. Может быть, после концерта. У меня будет немного времени. Алан, мне пора. Время разговора заканчивается, у меня больше нет монеток.

— О, вы в телефонной будке?

— Да, конечно. Если не достанете билетов, позвоните мне на работу, мы что-нибудь придумаем. А если не позвоните, то встречаемся, как договорились.

— Карин, а я вас сегодня видел.

— Вы меня видели? Где?

— Чуть раньше в Королевском саду, под липой. Я возвращался из Сорё, заметил вас, хотел подойти, но долго не мог припарковать машину, а когда наконец пришел в парк, вы уже ушли. Я так расстроился, что мы с вами разминулись…

— А… — Она на миг умолкла. — Это вы меня видели… — В трубке запищало «бип-бип-бип». — Morgen abend^[44], — сказала Карин, и нас разъединили.

Она появилась незадолго до начала концерта; мы направились к своим местам в тот самый момент, как на сцену вышла первая скрипка. Карин остановилась у кресла и стояла с полминуты, неторопливо рассматривая переполненный зал. Едва я заметил ее в фойе, то сразу понял, что она боялась опоздать, но сейчас расслабилась и жадно, как сад под дождем, впитывала напряженное внимание присутствующих. Потом она с улыбкой повернулась ко мне и, будто убедившись, что все ее ожидания оправдались, обрадованно произнесла:

— Ах, Алан, как мило! Благодарю вас.

Она ласково сжала мне пальцы.

Раздались аплодисменты: к дирижерскому пульту вышел мистер Хайтинк. Я помог Карин снять пальто; она аккуратно набросила его на спинку кресла и с восхищенным вздохом уселась, держа на коленях черную сумочку, которую я запомнил по ресторану «Золотой фазан». Я дал ей программку, но Карин, даже не взглянув, опустила ее на колени. Когда аплодисменты стихли, она прошептала:

— А теперь — в рай!

Для меня это прозвучало банально и нарочито; она впервые сфальшивила в моем присутствии. Однако меньше чем через две минуты я понял, что это не так.

Концерт открылся увертюрой «Гебриды»; как только мощно, приливной волной вступили виолончели и контрабасы, на меня нахлынуло невыразимо счастливое ощущение, что я слушаю ее вместе с той, для кого музыка — святая благодать, дарующая мудрость, радость и спасение. Я до сих пор не понимаю, каким образом, без слов и жестов, это сразу осознаешь. Карин спокойно и умиротворенно, с врожденной чуткостью внимала музыке — с той же естественностью, с какой величавая таволга на речном берегу впитывает живительную влагу. От беззаботного легкомыслия не осталось и следа.

Все зааплодировали; Карин тоже захлопала, а потом, наклонившись ко мне, сказала:

— Как это прекрасно! И… was ist das…^[45] очень точно? Можно так сказать? В этой музыке хочется плавать!

— Нет, там мы точно замерзнем. В тех краях вода гораздо холоднее, хотя Фингалова пещера расположена южнее Копенгагена.

— А она далеко на севере?

— Примерно, как Данциг или как северное побережье Балтики.

— А что, у вас кровь не бурлит?

От необходимости отвечать на вопрос меня спасло появление мистера Фу Цуна.

Он играл Двадцать четвертый концерт Моцарта. Вступил оркестр — мощно, трагично, и я осознал, что мне суждено навсегда запомнить это исполнение: на пару часов мы удостоились чести перенестись в лучший мир. В этом заслуга и музыкантов, и композитора, но лишь отчасти; подобное не зависит даже от нас, слушателей. Воспарение чувств — это дар. Иногда некая тайная сила позволяет нам приблизиться к Богу и ощутить Его присутствие, а иногда мы просто беспомощно бьемся о непроницаемое стекло, за которым сияет солнце. Грусть-тоска тебя не сманит, а услада — сманит. Музыка увлекала за собой и затягивала меня постепенно, а Карин с самого начала концерта порскнула в ее звучный, лучший мир, как заяц в заросли папоротника.

Орсино не удавалось сосредоточиться на музыке — еще и потому, что у него не было близких по духу спутников, — а вот мне не пришлось прилагать ни малейших усилий. Границы восприятия расширились, превратив его в безбрежный океан. Меня ничто не отвлекало. Я слышал малейшие нюансы, вложенные Моцартом в свое сочинение. Мы с музыкой накладывались друг на друга, совпадали с идеальной точностью, а вдобавок я испытывал совершенно ребяческое волнение. В это время в небе плясала звезда, под ней-то я и родился.

Сияющий в своей простоте заключительный отрывок ларгетто перешел в поэтичную коду с вариациями, и я ощутил, как что-то изменилось — рядом со мной. Я скосил глаза на Карин. Она, оцепенев, беззвучно рыдала. Я осторожно коснулся ее руки; Карин заморгала, взглянула на меня с легкой, извиняющейся улыбкой, потом наклонилась ко мне и прошептала:

— Он говорит, что все должно кончиться. Es muss sein^[46].

После того как мистер Фу Цун собрал положенные (и заслуженные) овации, несколько раз удалялся и снова выходил на сцену, обменялся рукопожатиями с мистером Хайтинком, первой скрипкой и всеми, кто попался ему на глаза, я спросил Карин, не желает ли она прогуляться. Она покачала головой, хотела что-то сказать, но просто откинулась на спинку кресла и размяла плечи.

— А в антракте обязательно выходить? — спросила она наконец.

Мы заговорили о музыке в Англии, и я рассказал ей о Глайндборне и о лондонском концертном зале «Ройял Фестивал-Холл».

— И поездов в нем совсем не слышно, хотя пути проходят в пятидесяти метрах от здания?

— Совершенно верно. В зале великолепная акустика. И пропорции замечательные, а черно-белые балконы лож похожи на кабинки американских горок. Они нависают друг над другом, как выдвинутые ящики комода.

— А музыканты в оркестровой яме не боятся сыграть в ящик?

Я расхохотался в голос, не скрывая изумления.

— Карин, как вам удается так идиоматически шутить на иностранном языке?

— У нас есть такая поговорка: wenn scheint die helle Sonne, dann ist das Leben Wonne. Сможете перевести?

— Когда сияет яркое солнце, — неуверенно начал я, — жизнь — это… ммм… наслаждение.

— Верно. А для меня наслаждение — придумывать глупые шутки, когда сияете вы, — объяснила она и торопливо добавила: — Говорят, в Англии есть еще один знаменитый концертный зал. Я про него читала в каком-то журнале, его построил известный английский композитор в своем родном городе. Не помню, как его зовут.

— Бенджамин Бриттен. А концертный зал — «Снейп-Молтингс», один из лучших в стране. Когда проходит Альдебургский фестиваль, музыка звучит по всей округе: в городе, в местных церквях — повсюду. Со всего мира съезжаются известные исполнители, просто рай земной. Если вы приедете, то… — Смутившись, я осекся.

— То что? — Она со смехом подбросила сумочку на коленях. — Что тогда, Алан?

— Ну… я, вообще-то, хотел сказать… если вы приедете, то я бы вас пригласил. Мы с друзьями иногда туда отправляемся всей компанией.

— Было бы славно, — серьезно ответила она. — Я бы с удовольствием.

После антракта мистер Хайтинк с неменьшим профессионализмом приступил к Итальянской симфонии Мендельсона. Наши соседи слева ушли, — очевидно, их интересовало только выступление Фу Цуна; Карин переложила на освободившееся кресло пальто и сумочку и, так сказать, подготовившись к бою, с еще большим увлечением отдалась музыке. Исполнение было прелестным. Всю первую часть ликующе распевал дрозд (как говаривал мой отец), во второй торжественно брели паломники, а мне хотелось чего-то более проникновенного. Я был готов витать в эмпиреях, но Мендельсона занимало другое: он декорировал бальную залу, и, должен признать, с королевской роскошью. Безусловно, плохой классической музыки не бывает, так что грех жаловаться. Как ни странно, мне очень понравилась сюита Яначека, которая завершала концерт. Прежде я ее не слышал; чистое звучание духовых инструментов полнилось неожиданным теплом и живостью, до которых, по-моему, Мендельсону было далеко. Я присоединился к аплодисментам и восторженным выкрикам публики, смутно надеясь, что нам исполнят еще что-нибудь на бис, но этого не случилось.

Карин пришлось встать, чтобы пропустить людей из середины ряда, но потом она снова уселась в кресло и не поднималась до тех пор, пока зал почти не опустел. Наконец она сказала:

— А сейчас, увы и ах, придется возвращаться.

— Зато сколько впечатлений! Карин, это вы замечательно придумали. Мне очень понравилось. А вам?

— Ах, Алан, вы еще спрашиваете?!

— Простите, тут и впрямь спрашивать не стоит. Ну, что сейчас будем делать? Выпьем кофе? Перекусим?

— Да, только недолго. Ох, как нелепо. Неужели сейчас можно говорить о еде?

— Можно просто поговорить. Вы же все это время молчали.

— По-вашему, обычно я слишком много говорю?

— Нет-нет, вы — добрая душа, которая не вянет круглый год. Я просто хотел сказать, что нам с вами не представилось возможности поговорить.

— Так и быть, я отработаю ваш хлеб.

За скромным ужином (меня уже начинало волновать состояние моего кошелька) в небольшом ресторанчике по соседству Карин прекрасным мелодичным голосом говорила о всяких пустяках: о Копенгагене, о друзьях, об отпуске прошлым летом в Голландии, о вязании, о кулинарии, о садоводстве. Речь звучала будто птичьи трели, облеченные в слова, не имеющие никакого значения. Я заслушался и готов был слушать ее бесконечно. Я попросил ее поговорить — и она говорила. Беседовать о музыке не хотелось, и Карин благоразумно не затрагивала эту тему.

Неожиданно она спросила:

— Значит, вчера вы видели меня в Королевском саду?

— Да. Unter der Linde^[47].

— О, тогда вы видели меня с Инге и ее девочкой.

— Может быть. Я видел с вами еще одну девушку, наверное Инге, но, поскольку мы с ней не знакомы, точно утверждать я не могу. А вот маленькую девочку не помню, но в парке их было много.

— А. Да, мы с ними пошли в Королевский сад.

— А сколько лет дочери Инге?

— Три года, почти четыре.

— Так, давайте-ка разберемся. Инге — ваша подруга, так?

— Она моя соседка, живет этажом ниже.

— Она замужем?

— Нет.

— Ага, ясно, — улыбнулся я. — И у нее есть дочка.

— Да. — Она отвернулась и позвала: — Tjener!^[48]

Она попросила подошедшего официанта принести еще кофе; потом добавила в чашку сливок и сахара, размешала, попробовала и сказала:

— А еще есть человек, который хочет на ней жениться, и она, кажется, согласна.

— Рад за нее. Он отец девочки?

— Нет.

— И он не имеет ничего против нее?

— Это обязательно?

— Нет, что вы! Просто мне было бы не очень приятно. Точнее, очень неприятно. Безусловно, обстоятельства у всех разные, я не знаком ни с Инге, ни с ее женихом, ни тем более с дочерью. Надеюсь, они будут счастливы вместе. Дайте мне знать, как пройдет свадьба. Ну, если захотите мне написать. Кстати, Карин, с вашего позволения, можно я буду вам писать? А если я пришлю вам письмо, вы на него ответите?

— Vielleicht. — Помолчав, она воскликнула: — Ах, какой чудесный вечер! Жаль, что мне пора. Пора возвращаться. Не знаю, как на свадьбу, но домой я сейчас точно пойду.

— Как, уже? Еще же очень рано! Прошу вас, задержитесь. Я вас провожу, не волнуйтесь.

— Нет, мне пора. Но вы можете проводить меня до остановки всегдобуса.

Когда я подавал ей пальто, она заметила мое отражение в зеркале:

— Алан, вы помрачнели! Почему вы так серьезны? В чем дело?

— Прошу прощения. Если честно, я задумался о концерте Моцарта. Первая часть в некотором отношении очень сложна, правда?

— Warum?^[49]

— Ну, это ведь не обычная соната, за ней очень трудно следовать. Хотя, может быть, именно поэтому я так наслаждался концертом.

Она обернулась, подняла голову ко мне — я до сих пор вижу перед собой ее лицо с полураскрытыми губами. На миг мне почудилось, что она меня поцелует. Она сосредоточенно подыскивала слова, а я встревоженно глядел ей в глаза. Хозяин ресторанчика протиснулся мимо нас и распахнул дверь.

— Алан, вы можете следовать за розой?

— Простите, не понял?

— Под лучами солнца бутон распускается, а потом роза вянет и роняет лепестки. Вот это и есть Seligkeit^[50].

Она остановилась на пороге, поблагодарила хозяина и похвалила его заведение.

На улице она снова повторила:

— Seligkeit. Ах, Алан, мне не следовало так шутить. Это невежливо. А вы так добры…

— Не я. Вы смотрели в зеркало. И видели себя.

— Когда-нибудь вы научите меня слушать музыку правильно, вот как вы сам. У меня не хватает ума…

— Конечно же хватает! Только здесь дело не в уме. А в крыльях.

— Ох, тогда я бы не была секретаршей в конторе Хансена.

— Тут это совершенно ни при чем.

— Ну, если бы у меня были крылья, я бы отсюда улетела. Далеко-далеко.

— А вот когда мы с вами слушали Моцарта, мне пришла в голову похожая мысль, только не такая печальная. Музыка для вас — как сад, правда? Как ваш собственный сад. Вот вы очень хорошо знаете английский, но такого не слышали.

— Какого такого? Расскажите.

— Здесь, возле струй, в тени журчащих,

Под сенью крон плодоносящих

Душа, отринув плен земной,

Взмывает птахою лесной:

На ветку сев, щебечет нежно,

Иль чистит перышки прилежно,

Или, готовая в отлет,

Крылами радужными бьет, —

продекламировал я.

— Ах, какая прелесть! — воскликнула Карин. — А как она чистит перышки? И чем?

Я объяснил.

— Ja, понятно. Я видела, как они это делают. Вот вы умеете слушать музыку, Алан, правда? Наверное, это тональная форма…

— Сонатная форма.

— Наводит на вас такие мысли. А когда оно было написано?

— Лет триста назад. Может быть, больше.

— Да, давно. Но я понимаю его чувства. Ой, чуть не забыла! Я хочу сохранить программку. Напишете на ней что-нибудь для меня?

Поразмыслив, я написал: «Карин! Ты, о Птица, смерти непричастна. Алан» — и поставил дату.

Карин поднесла программку к освещенной витрине, вслух прочитала написанное и вздохнула:

— Да, если бы я была птицей, я бы улетела. Но я не птица, поэтому поеду на автобусе. — Она порылась в сумке и попросила: — Алан, у вас, случайно, нет проездного жетона? Я свой не могу найти.

Примечания

44

Завтра вечером (нем.).

45

Как это… (нем.)

46

Так должно быть (нем.).

47

Под липой (нем.).

48

Официант! (дат.)

49

Почему? (нем.)

50

Блаженство (нем.).