Весы Великого Змея

Ричард А. Кнаак, 2007

От начала времен небесное ангельское воинство и орды демонов из глубин Преисподней ведут нескончаемое сражение за будущее всего сущего. Ныне это сражение развернулось и в Санктуарии – мире людей. Преисполненные решимости склонить человечество на свою сторону, силы добра и зла ведут тайную войну за души смертных. Это история Войны Греха – конфликта, который навсегда изменит судьбу рода людского. Задавшийся целью уничтожить секту сторонников зла, Церковь Трех, Ульдиссиан не подозревает, что в том ему исподволь помогает Инарий, таинственный пророк из Собора Света. Одержимый стремлением возродить былое великолепие Санктуария, Инарий подталкивает Ульдиссиана к дерзкой попытке низвержения двух величайших религиозных культов, однако в расклад за судьбу мира украдкой вмешивается еще один игрок. Некогда – возлюбленная Инария, демонесса Лилит замышляет, пользуясь Ульдиссианом, точно собственной пешкой, превратить род людской в воинство нефалемов – богоподобных созданий, превосходящих могуществом любого ангела либо демона, способных перевернуть вверх дном все мироздание, а саму Лилит возвести к положению высшего существа.

Глава пятая

Он мерз. Мерз даже здесь, посреди курящихся жарким туманом джунглей. Правду сказать, согреться теперь не удавалось нигде, кроме как рядом с ними… или, может, не с ними, а с ней. «Да, — думал он, — скорее всего, это она. Больше некому».

Поступив так, он здорово рисковал, но иначе мироблюститель мог бы сбежать. Много ли в этом проку, утративший гибкость разум сообразить не сумел, однако он решил не полагаться на случай. Стрела в затылок, под основание черепа — и дело сделано.

Вот только теперь ему следовало поскорей убираться прочь. Показаться им на глаза он не отваживался. Увидев, его наверняка сочтут опасным… и, может статься, не слишком-то в том ошибутся.

Закинув лук за спину, стрелок углубился в густые заросли. Всякий раз, вынужденный опереться о дерево, он оставлял на коре смазанные, нечеткие отпечатки ладоней. Ладоней, испачканных мягкой сырой землей… и как усердно их ни оттирай, все без толку.

Внезапно почувствовав рядом кого-то еще, он напружинился, насторожился. Из зарослей крался навстречу некто большой, однако ловкий и гибкий, а еще явно слышавший его шаги, хотя он и полагал, что идет совершенно беззвучно. Его рука медленно потянулась к луку…

Из кустов впереди показалась огромная, свирепого вида кошачья морда с парой длинных, кривых, точно сабли, клыков, торчавших из-под верхней губы. Обитатель джунглей угрожающе зарычал, однако рык его тут же обернулся шипением, и исполинский кот, выгнув спину, подался назад.

Путник опустил руку. Ему бы сразу понять, что бояться-то нечего… Подобно всем прочим зверям, кот чуял: с ним дело нечисто.

Охваченный нетерпением, желанием поскорее закончить этот никчемный балаган, пополам с отвращением к самому себе, он сделал шаг навстречу огромному коту. Кот снова зашипел, фыркнул и отступил ровно на тот же шаг.

— Недосуг мне… с тобой… возиться…

То были первые слова, сказанные им за многие дни, и собственная хрипота испугала его не меньше, чем грозного зверя. Ни на что более не притязая, кот-великан развернулся, поджал хвост под брюхо и бросился наутек.

Лучник ненадолго задумался, оценивая поведение зверя. Столкновение только лишний раз подтверждало: попадись он кому-либо на глаза, ничем хорошим это не кончится.

Однако он должен держаться рядом. И не только потому, что хотел того сам: его влекла к ним какая-то странная сила. Вот и в эту минуту желание повернуть назад усилилось во много раз против прежнего. Вскоре оно сделается столь сильно, что хочешь не хочешь, а повернешь… Он мог бы даже точно сказать, сколько шагов отделяет его от них, однако еще один, вот этот, собирался прибавить к ним во что бы то ни стало. Врожденное упрямство требовало сохранить за собою хоть малую толику независимости.

Кот давным-давно скрылся в зарослях. Отодвинув в сторону широченный, размером с лицо человека лист, лучник двинулся дальше.

Оставив позади, на листе, очередной отпечаток грязной ладони.

* * *

С новообращенными пришлось провозиться почти все утро, однако Ульдиссиан, несмотря на данное слово, не желал уходить, пока каждый из них не поймет, что именно в них пробуждается. Все это не означало, что любой сразу же обретет некие необычные силы, но хотя бы сулило кое-какую надежду, если опасность снова подымет голову… а она ведь подымет, и очень скоро. По счастью, прочие его приверженцы — особенно из партанцев, у которых было время поупражняться — наверняка послужат тораджским собратьям воодушевляющим примером.

«Нефалемы» — так назвала Лилит тех, в кого они превращались, однако это слово не только оставляло горечь на языке, но и казалось неподходящим… по крайней мере, ему самому. От тораджан Ульдиссиан услыхал другое название — древнее и даже слегка похожее на изначальное.

«Эдирем»… Означало оно «тот, кто увидел», «узревший», и Ульдиссиан решил, что такое название подходит и для него, и для остальных безупречно. Воспользовавшись им с утра, сын Диомеда сразу отметил, как легко соскользнуло оно с языка. Подхваченное остальными, новое имя немедля вошло в обиход, заменив собой прежнее…

Как только с делом было покончено, путники снялись с лагеря и покинули окрестности города. Солнце стояло в зените, однако шли они, точно в сумерках. С трудом пробивавшийся сквозь густую листву, свет достигал земли лишь в виде тоненьких лучиков. Впрочем, на сей счет никто не роптал: в джунглях и так стояла невыносимая духота. Конечно, тораджане привыкли к такому климату с детства, но большинство асценийцев, включая самого Ульдиссиана, взмокли от пота.

Единственным исключением оказался, естественно, Мендельн. Сквозь джунгли он шел, будто ему здесь привычнее, чем любому из местных. Одетому в темное, брату Ульдиссиана следовало бы умирать от палящего зноя, однако на его безмятежном лице до сих пор не выступило ни капельки пота.

Ульдиссиан перевел взгляд на Серентию. Жара на ней, как и на нем самом, сказывалась — разве что обходилась с Серентией чуточку милосерднее. Приглядевшись к ней, Ульдиссиан впервые в жизни заметил ее девичью красоту, впервые в жизни увидел в той, кого все это время считал подругой, вроде сестренки, прекрасную женщину. Как же завидовал он теперь месту, занятому в ее сердце Ахилием! Некогда это место принадлежало ему, да только былого уже не воротишь…

Всякие мысли об ухаживаниях Ульдиссиан живо пресек на корню: он все еще чувствовал за собою прямую вину в ужасной гибели друга.

Вскоре Серентия остановилась, чтобы напиться, но стоило ей поднести мундштук меха к губам, пальцы ее разжались и мех упал. Вода разлилась по земле.

Ульдиссиан потянулся за собственным мехом.

— Держи, я с тобой поделюсь.

Но Серентия, подобрав оброненный мех, покачала головой.

— Лучше побереги. Всего в нескольких ярдах позади остался ручей… а заодно я с кое-какими личными надобностями разберусь.

— Тебе бы с собой кого-нибудь прихватить…

На это Кирова дочь откликнулась благодарной улыбкой.

— Все со мной будет в порядке. Да ты, наверное, и макушку мою видеть все время сможешь.

Пусть и ничуть этим не успокоенный, Ульдиссиан понимал: спорить бессмысленно. Знаком велев остальным двигаться дальше, он остался на месте.

— Побуду здесь. За тобой не пойду, не волнуйся.

Дочь Кира вновь улыбнулась, и Ульдиссиан обнаружил, что улыбка ее ему по душе.

Серентия поспешила в заросли. Двое-трое из спутников собрались было остаться с Ульдиссианом, но их компанию он учтиво отверг. Зелень вокруг шевелилась, точно живая, от теней густой листвы рябило в глазах, однако Ульдиссиан изо всех сил старался ни на миг не упускать дочь торговца из виду. Как она и говорила, до ручья оказалось совсем недалеко: по сути дела, кое-кто из спутников успел по пути им воспользоваться, так что опасаться не стоило, но…

Но все же Ульдиссиан уже не раз думал именно так и жестоко при том ошибался.

Наклонившись, Серентия впервые скрылась от его взора целиком. Ульдиссиан затаил дух… и выдохнул, лишь увидев, как она поднимается.

Серентия оглянулась и махнула ему рукой, веля отвернуться. Охваченный беспокойством, сын Диомеда нехотя повиновался.

Шорох листвы… и тишина. Тут Ульдиссиану пришло в голову, что он мог бы проверить, как она там, при помощи новообретенной силы, однако Серентия, наделенная собственной силой, вполне могла это почувствовать. Могла… а может, и не могла, но, помня, по какой надобности она отлучилась, бывший крестьянин подглядывать за ней постеснялся.

Оттуда, где скрылась Серентия, донесся негромкий вскрик. Ульдиссиан замер, вглядываясь в заросли. К счастью, вскоре голова темноволосой девушки вновь показалась из-за кустов, а еще через пару секунд Серентия воротилась к нему.

— Мне тут… ненадолго тревожно сделалось, — признался сын Диомеда.

К немалому его удивлению, услышав это, Серентия просияла, коснулась ладонью его щеки и едва ли не застенчиво улыбнулась.

— А я этому рада, — в конце концов пробормотала дочь торговца и, зарумянившись, устремилась вперед.

Не на шутку озадаченный, Ульдиссиан замер, пытаясь понять, что все это значит, и значит ли хоть что-нибудь, но затем выкинул столь опасные мысли из головы и поспешил вдогонку за остальными.

* * *

Направлялись они, вопреки ожиданиям некоторых, не к столице, но чуть южнее — туда, где находился главный храм. Будь его воля, Ульдиссиан предпочел бы с этим не торопиться, однако Лилит не оставила ему выбора. Ей, похоже, и вправду хотелось, чтобы он уничтожил Церковь Трех, но что-то подсказывало: похода прямо на их штаб-квартиру демонесса не ожидает. Так что Ульдиссиан надеялся застать ее врасплох.

Однако он подозревал, что к несчастью все равно сыграет ей на руку.

На привал разношерстная группа эдиремов остановилась невдалеке от реки, по словам тораджан, протекавшей от южных ворот города к земельным угодьям, принадлежавшим Церкви Трех. Узнав об этом, Ульдиссиан рассудил, что река послужит в дальнейшем пути прекрасным проводником. После того, как Ром кое с кем из товарищей подыскал превосходное место для лагеря, люди начали устраиваться на ночлег.

Вспомнив об убитых Ахилием речных ящерах, Ульдиссиан строго-настрого запретил всем и каждому не только устраивать ложе слишком близко к воде, но и ходить на берег поодиночке. Небольшим группам тех, кто собирался идти к реке по какой-либо надобности, было наказано непременно предупреждать остающихся об уходе.

— Казалось бы, чего нам бояться при этаких-то силах? — с горькой иронией сказал он Мендельну, когда оба устроились у одного из множества костров и остались одни. — Вроде бы и нечего, но ты только погляди на нас…

— Ничего, Ульдиссиан, учатся они быстро. Разве ты не заметил? Чем больше людей идет за тобой, тем быстрей прирастает сила твоих сторонников.

— А как же иначе? Ведь я веду их на войну против демонов, магии и как знать, чего еще! — выпалил старший из братьев, уткнувшись лицом в ладони. — Успеют ли они приготовиться к этому, Мендельн? Ты сам видел, чем обернулось дело в Торадже…

— Урок Тораджи мы все запомнили накрепко, брат. В следующий раз все будет иначе.

Ульдиссиан поднял взгляд. Глаза его сузились.

— В следующий раз… Как тораджане называли то поселение?

— Хашир. Он поменьше Тораджи.

— Однако сдается мне, с ним выйдет ничуть не проще.

— Чему быть, того не миновать, — пожав плечами, откликнулся Мендельн.

С этим младший из братьев поднялся на ноги и, хлопнув Ульдиссиана по плечу, скрылся во тьме. Ульдиссиан остался сидеть у костра, глядя в огонь, вспоминая пламя, поглотившее храм, а заодно и окрестные кварталы Тораджи. Не повторится ли все снова? Скольким суждено пасть на сей раз? Победа над Люционом исполнила его решимости, однако Тораджа не оставила от нее почти ничего, хотя он и скрывал это от всех, кроме Мендельна.

— Не стоит так волноваться, Ульдиссиан. Тревоги во вред и тебе, и тем, кто идет за тобой.

Подняв взгляд, сын Диомеда увидел Серентию, вошедшую в круг, освещенный костром, точно какой-то дух ночи. Волосы девушки были распущены по плечам, и Ульдиссиан удивился тому, сколь они длинны и пышны.

— Я думал, ты уже спишь, — ответил он.

— «Спишь»…

Откинув волосы за спину, Серентия села рядом.

— Не так много я сплю, как кажется некоторым, Ульдиссиан.

Это Ульдиссиан, нередко страдавший от бессонницы сам, понять вполне мог, но то, что Серентия решила поделиться бедой, настораживало.

— Так надо же было сказать…

Глаза ее заблестели в свете костра.

— Тебе? Но как же тебе докучать, когда у тебя и без того дел по горло?

С этими словами Серентия прислонилась к его плечу. Ее близость и волновала, и в то же время прибавляла сил угрызениям совести.

— Для тебя у меня всегда время найдется, — само собой сорвалось с его языка.

Серентия положила руку сверху на его ладонь.

— Ты же знаешь, Ульдиссиан: если б я к кому и обратилась, то только к тебе. А еще знаешь, что для тебя я всегда рядом, только позови. И раньше всегда была рядом…

Да, сын Диомеда помнил, как она многие годы хвостиком бегала за ним в ожидании, когда же крестьянин заметит девчонку, выросшую в красавицу-девушку. И он, Ульдиссиан, замечал, да только, в отличие от большинства серамских парней, не в той манере, в какой бы ей хотелось.

И только теперь, в самый неподходящий момент, ее былые мечты воплотились в жизнь.

Серентия склонилась к нему поближе… слишком уж близко…

— Ульдиссиан…

Разрываемый надвое желанием и верностью погибшему товарищу, Ульдиссиан отвел взгляд от ее глаз…

И тут же увидел нечто, едва различимое во тьме ночных джунглей.

Ахнув, Ульдиссиан вскочил на ноги.

— Ульдиссиан! Что с тобой?

Невольно оглянувшись на Серентию, он тут же вновь устремил взгляд в заросли, однако увидел там лишь темные деревья да плети лиан. И более ничего. Ничего, хоть отдаленно напоминающего человека. И уж точно ничего, хоть отдаленно напоминающего человека с бледным лицом в обрамлении светлых волос, принятого Диомедовым сыном за того, кого он давно полагал погибшим.

— Ахилий, — прошептал Ульдиссиан и без раздумий шагнул к опушке.

— Что ты говоришь? — переспросила Серентия, внезапно встав у него на пути. — Ты там что-то увидел?

— Нет… нет, ничего. Показалось.

Не мог же он ей ответить, что видел в зарослях призрак, ходячего мертвеца! В конце концов, это лишь морок, навеянный муками совести, а Ахилий остался в могиле, далеко-далеко…

К еще большему смятению Ульдиссиана, Серентия прижала ладони к его груди и подняла на него взгляд.

— Ульдиссиан…

— Час уже поздний, — оборвал ее сын Диомеда, подавшись назад. — А нам с тобой, Серри, нужно бы выспаться как можно лучше.

Прежним ее именем он на сей раз воспользовался нарочно, в надежде покончить со щекотливым положением.

Серентия сдвинула брови, однако согласно кивнула.

— Ладно. Как скажешь.

Ульдиссиан ожидал продолжения, однако дочь Кира внезапно развернулась и направилась в глубину лагеря. Проводив ее взглядом, дождавшись, пока она не скроется среди остальных, сын Диомеда снова подсел к костру.

Уставившись в заросли, Ульдиссиан внезапно потянулся мыслью во мрак. Нет, в темноте не оказалось никого, да он ни на что и не рассчитывал. Все это — одна только его скорбь.

Ахилий погиб… и уже по одной этой причине Ульдиссиан никак не мог позволить собственным отношениям с Серентией перерасти в нечто большее.

* * *

Почувствовав что-то неладное, Мендельн проснулся, вскинулся, сел. Ощущение это он ненавидел всем сердцем: обычно оно предвещало неминуемую беду, причем не для него одного — для всех. Оглядевшись вокруг, никаких причин для тревоги он не обнаружил, но это нимало не успокаивало. С опасностью, никак себя не проявляющей, пока не улучит момент для нанесения удара, он с братом уже имел дело не раз и не два.

Стараясь не шуметь, Мендельн поднялся с одеяла. Не в пример многим другим, спал он не у костра, отчего-то предпочитая охранительному свету пламени покой ночной темноты. Еще одно отличие от мальчишки, в прежние времена неизменно жавшегося поближе к огню, едва угаснут последние проблески дня…

Главной заботой его, разумеется, был Ульдиссиан. Мягким кошачьим шагом, осторожно огибая спящих эдиремов (так теперь они именовали себя), Мендельн двинулся на поиски брата. Спал Ульдиссиан беспокойно и в одиночестве; Серентии нигде поблизости не нашлось. Последнее слегка разочаровывало. Мендельн надеялся, что после гибели Ахилия эти двое наконец-то отыщут друг друга — хоть малую толику радости оба наверняка заслужили. Но, видимо, брат до сих пор чувствовал себя слишком уж виноватым в смерти охотника, а Серентия давным-давно отчаялась привлечь к себе Ульдиссианов взор.

«Эх, если бы все мои заботы вращались вокруг вещей столь прозаических, как любовь, — подумалось Мендельну. — Насколько проще была бы жизнь…»

Однако что же его так встревожило, если не опасность, грозящая Ульдиссиану?

Пробираясь назад, к походному ложу, Мендельн еще раз поразмыслил над происшедшим. Никаких чего-либо значащих сновидений ему не являлось, до ушей не доносилось ни звука… по всей справедливости, спать бы ему да спать!

Вновь оглядевшись вокруг, Мендельн не обнаружил рядом ни одного из собственных, личных спутников, а ведь обычно поблизости от него неизменно держалась пара-другая призраков, теней, не сумевших сразу же преодолеть его притяжения. Из Тораджи отряд уходил, сопровождаемый не только новообращенными, но и не одной дюжиной призраков — большей частью, теней погибших в бою. По пути многие исчезли, однако за время дневного перехода к оставшимся присоединилось несколько новых. Эти принадлежали злосчастным охотникам либо путешественникам, павшим жертвой безжалостных джунглей. Подобно остальным, они словно чего-то хотели от Мендельна, но едва сообразив, что желаемого не получат, мало-помалу вновь исчезали.

Но все без остатка призраки исчезали очень и очень редко.

Охваченный любопытством, Мендельн направился к краю лагеря. В темноте он видел куда лучше других, но, кроме темных зарослей, не мог различить ничего.

И все же… что это? Не шевельнулся ли кто-то вон там, справа?

— Иди сюда, — прошептал он.

Впервые произнесенные, эти слова побудили призраков придвинуться к нему ближе прежнего. Как правило, призывать их Мендельн избегал, но если этот призрак что-либо значит для них с братом, надо бы выяснить, с чем он пожаловал.

Однако замеченный им силуэт приближаться не торопился — напротив, чем пристальней Мендельн вглядывался в заросли, тем верней убеждался, что зрение его подвело. Теперь силуэт напоминал вовсе не человека — скорее уж, ветку папоротника или какого-то иного растения…

И все же тревога униматься никак не желала. С досадой переведя дух, Мендельн шагнул в заросли. Риск подобной затеи он вполне сознавал: возможно, насекомые, не дающие остальным покоя, и держатся от него в стороне, но как знать, последуют ли их примеру и крупные плотоядные, о которых рассказывали тораджане?

На его взгляд, ночью джунгли обрели особую прелесть, будто некая таинственная красавица, а опасности, скрывавшиеся во тьме, лишь придавали этой красавице еще большую притягательность. Углубляясь в заросли, Мендельн подивился причудам собственного воображения. Да, теперь он, определенно, не прежний боязливый мальчишка, каким оставался даже после того, как вырос!

Примеченный им силуэт должен был отыскаться совсем рядом, однако теперь Мендельн не увидел ничего, напоминающего его хоть отдаленно. Может, все же почудилось? Или тот, кого он заметил, поспешил скрыться, как только понял, что обнаружен?

Плеча коснулась чья-то рука.

Обернувшись, точно ужаленный, Мендельн… не увидел позади никого.

— Кто ты? — прошептал он.

Но джунгли хранили безмолвие. Правду сказать, вокруг сделалось удивительно тихо, слишком уж тихо для мест, голоса коих днем — нередко лишь детский лепет в сравнении с тем, что начинается после заката. Обитателей в джунглях насчитывалось куда больше, чем в целой тысяче Серамов, однако сейчас всех их будто и след простыл. От самых маленьких и до самых огромных — все живое подозрительно затаилось, притихло.

Стоило Мендельну отметить это, слева донесся шорох листвы… а в уголке поля зрения мелькнул некто на двух ногах.

— Избавь меня от своих шуток да фокусов! — прорычал младший из Диомедовых сыновей. — Покажись, а не то!..

Что, собственно, он предпримет в противном случае, Мендельн понятия не имел. Прежде в минуту опасности у него с языка слетали слова того самого древнего языка, которого он знать не знал, слова заклинаний, не раз спасавшие его жизнь, но защитят ли эти слова от прячущегося во тьме? Как знать, как знать…

Прячущийся снова зашевелился, теперь уже справа. Слово сорвалось с губ Мендельна само собой, и джунгли на миг озарила неяркая пепельно-серая вспышка.

Однако увидел он вовсе не то, чего ожидал.

— Нет… нет, — прохрипел брат Ульдиссиана, отказываясь верить собственным глазам.

«Морок, должно быть… а может, какая-то хитрость», — подумал он.

Да, это все объясняло, а объяснив, укрепило его решимость. Из всех, кого он только знал, на подобную мерзость могла пойти лишь она.

— Лилит…

А он тут один — дурачок, переоценивший свои жалкие силы… а демонесса, несомненно, готовится к роковому удару. Каким он окажется? Само собой, Мендельн погибнет чудовищной смертью, и умирать будет долго…

Как ни странно, смерти самой по себе он не страшился — вот только предшествующего ей хотелось бы избежать.

Что ж, страха Мендельн ей не покажет. Если его гибель чем-то поможет Ульдиссиану, или хотя бы послужит ему предостережением — это уже кое-что.

— Ладно, Лилит. Вот он я. Давай же, делай, что там тебе угодно.

Тут Мендельну на ум пришли новые слова, и он почувствовал зыбкую надежду. Мендельн знал: могущество этих слов предоставит ему шанс хотя бы оттянуть неизбежное…

И тут что-то свистнуло над самым его ухом. Из темноты раздался переливчатый, сродни звериному, вой, а следом — глухой удар, удар чем-то тяжелым о дерево невдалеке.

Вглядевшись во мрак, туда, откуда слышался вой, Мендельн увидел у одного из могучих стволов нечто ужасное. Видя, что жуткая тварь не движется, он отважился подойти к ней.

То был морлу… морлу со стрелой в горле, угодившей точно в полудюймовую щель между шлемом и латным нагрудником. Вид этой стрелы извлек из глубин памяти новый кошмар. Стоило Мендельну потянуться к древку…

Морлу поднял голову, уставился на Мендельна черными дырами глаз, вскинул руки навстречу Ульдиссианову брату.

С языка Мендельна сами собой потекли, заструились те же слова, что спасли его от такой же твари в доме мастера Итона. Тянущиеся к нему пальцы морлу вмиг скрючились, точно звериные когти, и устрашающий воин, забулькав горлом, обмяк. Только стрела, пригвоздившая морлу к стволу дерева, и не позволила отвратительной бледнокожей твари рухнуть ничком у ног Мендельна.

Нимало не мешкая, Мендельн простер ладонь над грудью чудовища. Новая фраза — опять-таки впервые примененная к делу в Парте — соскользнула с языка без помех.

Немногие смогли бы увидеть крохотное черное облачко, выпорхнувшее из тела морлу и повисшее в воздухе над Мендельновой ладонью. Чуть задержав взгляд на этой мерзости, брат Ульдиссиана резко, точно ловя муху, сомкнул пальцы.

Облачко тут же рассеялось.

— Больше тебя не поднимут из мертвых, дабы творить злодеяния.

Какая бы темная сила ни приводила морлу в движение, ни придавала им видимость истинной жизни, этого трупа ей уже не воскресить — он, Мендельн, о том позаботился.

Оставался лишь тот, кто в первый момент спас его от прислужника Церкви Трех. Коснувшись стрелы, Мендельн с некоторым недоумением обнаружил, что ее древко сплошь измазано грязью. Совсем как та стрела, что прикончила одного из мироблюстителей…

— Не может быть… он же мертв…

«Но ведь жизнь — это только одежды, и всякий носит их лишь до поры…»

Мысль эта промелькнула в его голове, однако Мендельн ни на миг не поверил, будто она в самом деле порождена им самим. Подобные вторжения в собственный разум он чувствовал не впервые. Появляясь, незваный гость всякий раз указывал ему верный путь, но теперь его слова только встревожили Мендельна пуще прежнего.

— Нет! — прорычал он во тьму. — Он мертв! Думать иначе есть зло! Он мертв и лежит в могиле! Я сам хоронил его! Я сам выбирал место для… место для…

И выбрал место для захоронения тела совсем рядом с древним обелиском, сплошь испещренным письменами того же сорта, что и серамский камень! Мендельн разинул рот, поражаясь собственной наивности. С чего ему взбрело в голову, будто место для могилы выбрано им самим? Некто неведомый исподволь направил его туда, а он, даже не заподозрив неладного, безропотно повиновался.

Покачав головой, Мендельн попятился…

И наткнулся спиной на кого-то еще.

Поспешив обернуться, Ульдиссианов брат… уставился прямо в бледное, перепачканное землею лицо Ахилия.