Босоногие смыслы. Стихи

Рита Одинокова

Книга Риты Одиноковой «Босоногие смыслы» включает в себя избранные произведения автора за 20 лет.Чем далее погружаешься в мир «Босоногих…», тем многограннее воспринимается образ светлого дома, как основы основ простых и бесценных понятий – семьи и любви, надежности, чистоты и честности, доверии и прозрачного, святящегося душевного взаимопонимания близких людей.

Глава 2

Сентябрины

на станции Россошь

У говорливого села

Вся жизнь моя как на ладони

У говорливого села.

Я не в обиде, пусть постонет

На среднерусское раздолье,

Что я гусей не развела.

Что у меня в карманах ветер,

А в голове сплошной дурман.

Мне солнце утром на рассвете

Подарит полевой букетик

И рек молозивный туман.

С травой я поделюсь печалью

Пришедших и минувших дней.

Проснувшейся степною далью,

Раскинув руки, убегаю

Навстречу радости своей.

И пусть для многих я — чужая.

Меня ж тропинка привела

Туда, где в небе птичья стая

Закатом кружится, играет

У говорливого села.

Стоянка три минуты

Все будет так, как в расписании ж/д вокзала —

Прибытие по графику — зерро.

Стоянка три минуты.

Не сказала

Тебе о самом главном ничего.

И чужестранно примостившись, косо,

В припыленную заповедь окна

Шепчу, себя обманывая, бОсую:

— Ты не одна…

Сентябрины на станции Россошь

1.

И даже заря не спасла наше хрупкое счастье.

И алым смятеньем пути озарились перрона.

Торопится время, его изменить мы не властны,

Но властны остаться по эту страничку вагона.

Всё тщетно.

Колеса не ход набирают, а рану

Мою разрывают кроваво все больше и больше —

От станции Россошь уходит любовь чужестранно.

И лучик надежды уходит от станции Россошь.

Уходят вагоны, размытые радугой пятен…

Ненужно-чужие бегут почему-то навстречу.

Уехал, уехал, уехал. Осталось распятье.

К груди прижимать что есть силы — залечит, залечит…

2.

Мой сентябрь еще не родился, и полночь не скоро.

Серебристая долька луны ускользнет от разлук.

Сентябрины сиреневым светом ведут разговоры.

Им не время еще.

Но с судьбой не поспоришь, мой друг.

Одиночество рядом со мною сидит на пороге.

Сигаретный дымок не по нраву собаке моей —

Не ложится у ног. Даже кот, одичавший немного,

Не дождавшись руки, убегает туда, где теплей.

И казалось бы — что тот сентябрь? От боязни возврата

Не исчезнет виток, и окажется ночь у ворот

Ровно в полночь.

Но сердце стучит — я во всем виновата.

Что тебя отпустила.

И себя, подустав от забот.

Холодок. Ветерок. Полусвет от луны, да и только.

Были вместе и ссорились. Спорили до хрипоты.

Были вместе, не знали, что врозь — одиноко и больно.

А расстались, безумно скучаю. Вокруг — ты, ты, ты.

Не скажу ни о чем. Буду ждать смс-ки упрямо.

Из далеких лесов на краю необъятной Руси.

Пишет рыжая осень дождем на асфальте коряво:

«Все пройдет, не грусти…»

3.

Не говори мне шепотом о смерти,

И о душе теперь не говори.

Четыре жизни проживало сердце

От ненависти до твоей любви.

Судьба четыре круга обносила

Вокруг меня горячею золой.

И вопреки, я все-таки просила:

«Оставь его, пожалуйста, со мной!»

Нет вечной любви…

***

Нет вечной любви на земле.

Есть терпенье и труд.

А все остальное изменчиво, неинтересно.

От сумрака к сумраку

жаждет любовь, словно спрут,

Зажать в своих щупальцах так,

чтоб душе стало тесно.

И прячутся хрупкие крылышки в складочках дня,

Чтоб вдруг невпопад

не раскрыться в безумном порыве.

Есть многое здесь, что возможно отнять у меня,

Но больше останется в розовом памятном дыме.

Останется бабочкой жизнь за морозным стеклом,

Стихов полотно мое, солнце в коробке бумажной.

Останется взбалмошный танец свечи за окном

И горсточка слов, что гореть не боялась отважно.

А нынче — опять баррикады вокруг возвожу.

Никто не пройдет, да и сердце не вырвать из плена.

Без тени сомненья к вершинам любви восхожу,

Чтоб выучить боль и поверить, что это нетленно.

Страх

Страх убивает многое,

От страха ломаются копья,

От страха калечатся крылья,

От страха молчит поэт.

И мы, только божьи агнцы,

Наряженные холопья,

Наученные выговаривать

Слова между «да» и «нет».

Нет, мне не страшно…

***

Нет, мне не страшно:

Жизнь полна потерь.

Но я иду, не зная мест и чисел.

Так чувствует потерю дикий зверь

И ангел где-то там, в небесной выси.

Планеты словно вышли из орбит

И воздух в доме так спрессован плотно!

Поставлен стол, коньяк уже разлит,

Болтают дальше и едят охотно.

И нет различий между всеми ими:

Кто друг,

кто враг,

кто просто брел домой.

Все голодны.

Все просят встать за ними.

А я не знаю, где здесь угол мой!

А я не знаю, в чем искать надежду,

А я не вижу, где мой хлеб, где кров.

Я только и жива, пока я между

То небом, то детьми.

А где

любовь?

Но, мне не страшно:

Жизнь полна потерь.

Любовь пусть будет легкою потерей.

Страшнее — лишь бесстрашье и безверье,

Безмолвие, как разность душ и тел.

Я все еще здесь…

***

Я все еще здесь. На этом последнем причале.

И мой переход не подвластен ни мне, ни тебе.

Ты только молчи, чтобы птицы мне в след не кричали

Нечестную песню о верной любви и судьбе.

Ты только меня не держи напоследок за пальцы,

Никто не подскажет, где счастья целебный глоток.

Уж осень вокруг.

Мы у осени здесь постояльцы.

На время пришли, и однажды уйдем за порог.

Ведь жизни река, как бы ни было чистым начало,

По скользким и лживым камням неустанно бурлит.

Ты только спеши.

Я чуть-чуть подожду у причала,

Пока мое сердце еще о любимом болит.

У тебя сегодня неудачи…

***

У тебя сегодня неудачи.

Ты пришел рассерженный и злой.

Ты свое отчаянье не прячешь.

Да и мне не совладать с собой.

Что-то там расклеилось, разбилось,

Разошлось по тонким, нежным швам.

Словно обстоятельства на вырост

Стали нам малы, не по годам.

Как-то стало тесно вместе дома.

Но, уедешь — кто роднее есть?

Ты — моя святая аксиома:

Только ты, сейчас

и только здесь.

Как да почему?

Была у меня в детстве одна странная черта характера.

Мне всегда хотелось узнать — что и как устроено, что внутри и почему, понять — до конца. Особенно это касалось того, что очень нравилось сердцу, самого любимого.

Так было с игрушкой красной неваляшкой, со старинным проигрывателем, на котором я слушала старые мамины пластинки и радио, с волшебным калейдоскопом, показывающим мне удивительные зеркальные миры, с дедушкиными наручными фронтовыми часами, да много ещё с чем…

Уж очень было интересно — как и почему именно — оно работает и ТАК ПРЕКРАСНО?

Интерес мой заканчивался всегда одинаково печально — разбирала я с упорством, раскручивала шурупчики, отдирала склеенное, доставала зеркальца, винтики, магнитики. Мне казалось — ааа, вот почему оно поёт!

А что не открывалось, не поддавалось — выламывалось силой.

Так было с вещицами, обстоятельствами, подружками, друзьями…

Собрать только назад, как было — я не могла, естественно. Плакала потом, переживала, не сразу принимая — что сама и сломала, винить некого.

Повзрослев немного, я поняла, что путём трепанации — ПРЕКРАСНОЕ понять, может, и можно, а вот сделать так, чтобы оно ожило и снова стало таким, как прежде — нельзя. Или надо быть мастером по изготовлению калейдоскопов, неваляшек, проигрывателей, часовщиком.

И то, не факт, что часы после вскрытия станут показывать точное время, калейдоскоп — симметричную потрясающую звезду, неваляшка не завалится после первого же толчка, а из бархатных динамиков — снова польётся волшебная музыка, созданная и не поддающаяся объяснению — как…

Беречь, любоваться и наслаждаться моментом — без вскрытия и тотального понимания — сложная наука, которая и по сей день дается мне с превеликим трудом.

Мой любимый, будь здоров и цел…

***

Мой любимый, будь здоров и цел.

И другого счастья мне не надо.

Береги себя в рутине дел

И в октябрьском свете листопада.

Стану я молиться. И тогда

Свет моей любви тебе поможет

Избежать и боли, и суда,

Не поранив ни души, ни кожи.

Дам наказ я ветру и дождю

Не застать тебя вдали от дома.

Я в тебя и верую, и жду —

Ласкового, грубого, любого.

Доберись! Пусть легким будет путь.

Ужин на столе и дети рядом.

Будь здоров, и просто — рядом будь,

И другого счастья мне не надо.

Не обижай…

Не обижай меня! В краю далеком

Огонь не верит пеплу и теням.

Ложатся в печь поленья одиноко

По чьей-то воле не дождавшись срока.

Мой дорогой, не обижай меня!

Здесь остается нам любить, и только.

На злых и добрых сердцем не деля.

СудЕб чужих нахмурены монокли,

И в душу лапой или лупой в окна.

Мой дорогой, не предавай меня!

Холодное отбелено убранство,

Морозом успокоится земля.

Но без любви нелепо постоянство,

И через время, жизни и пространства

Мой дорогой, не потеряй меня!

Не отдавай…

***

Не отдавай без сожаленья

Меня на волю злых существ.

На вечной плоскости скольженья

Полным полно свободных мест.

Пусть зелень глаз и когти — мимо,

Как тяжесть слов, как сучий лай.

Ты обними меня, любимый,

И никому не отдавай!

С каждым укором…

***

С каждым укором я ухожу все дальше,

С каждым ударом я возвращаюсь реже.

Ночь так длинна. Слышно как боль режет

Истину чувств на лоскутки фальши.

Бейте меня, клейте меня к грязи,

Ешьте меня, если словами не сыты!

Тело мое в ваших глазах вязнет

Будто бы в тине… И уже нет Риты.

Ночь коротка. Скоро рассвет забрезжит.

Так высоко я не взбиралась раньше.

С каждым укором я возвращаюсь реже,

С каждым ударом я ухожу все дальше.

Раскроется небо…

***

Раскроется небо — свинцовое после дождя.

И мне бы уйти…

Да бескрайность пугает началом.

Как прожито много

В пути от меня до тебя.

До нервного «всё!».

Но вчера я об этом не знала…

Прикована глупым прозреньем к немому стеклу,

Где капли размыты и время застыло послушно.

И куртка твоя, развалившись на кресле в углу,

Взирает на сжатые губы мои равнодушно.

Сентябрь

Ненавижу сентябрь. Он лезет в мой дом напролом

Со своею безумною серою неразберихой.

Но совсем не о том я, поверь мне, совсем не о том,

Когда бьется листва в мои окна, а в комнате тихо.

Суматоха. И призрачны дни, как индийские фильмы.

Мне бы взять за грудки этот ветер, пощечин отвесить.

Ненавижу страдать… И молчать безутешно-дебильно.

Да, молчать! Потому что смиренностью мне не ответить…

Шум слепых непогод мне мешает, и ноет, и воет,

И смеется опять надо мной, что я жить не умею.

Но совсем не о том я, поверь, что не многого стоит

Этот желтый сентябрь, если чувства, как листья, стареют.

Охапку листьев соберу в ладони…

***

Охапку листьев соберу в ладони.

Вот листик счастья, согнутый в дугу,

В цвета разлук окрашенный, утонет

Он в сотне лет на вымершем лугу.

Он вспомнит жизнь, еще не насладившись,

Лишь только начиная понимать

Очарованье слов, весну родивших,

И зрелый миг любви, и благодать…

Кто может знать, чей лист на древе счастья

Сорвется первым в откровенье глаз,

В восторге чувств, сгорая, может статься,

Иль в сырости сгниет в последний час?

Охапку листьев соберу в ладони.

Который мой из них согнут в дугу?

Минутки жизни в серых днях утонут,

Как желтый лист на вымершем лугу.

Жила

Не умереть хотелось мне, а спать.

Чтоб ничего не видеть и не слышать.

Как тарабанил марши дождь по крыше,

И как он клял меня в такую мать.

Как рвались все надежды словно вещи,

Израненные временем до дыр,

Как в темно-серый превращался мир,

Впиваясь в душу мыслями зловеще:

Уйти б от всех в небесные объятья!

Туда, где колокольчиком звеня,

Ещё не совершенную меня

Встречают легкокрылые собратья…

Так было жить нельзя, как я жила!

Но, я ждала, ждала, ждала, ждала…

И любовь нелицемерную

Однажды, лет двадцать тому назад, в поисках ответов на свои вопросы в трудные дни, в поисках истины в душе, мое одинокое сердце привело меня в старенькую церковь Александра Невского, что находится в центре города Россоши.

Тишину никто не нарушал, сладко пахло ладаном, на лавочках не сидели бабульки, народу не было совсем, и даже батюшка не появлялся. Тихо трещали тоненькие свечи у икон, словно разговаривая между собой на ангельском языке. Обрадовавшись этой бесконечно-глубокой тишине, я, не зная как правильно себя вести, просто пошла по кругу, вглядываясь на иконах в святые лики, в их глаза, рассматривая их руки, одеяния.

Хрупкие, прозрачные лучики света едва проникали сквозь небольшие оконца и, попадая на темную поверхность расписных стен, делали их еще более чудеснее. Но, мне мало было ощущать и видеть, мне хотелось большего. Ведь, я шла сюда за советом, значит, должна была его отыскать.

«Подскажи, Господи, — шептала я, как полоумная. — Подскажи, как вести себя в семье, с любимым, как сохранить, сберечь, не сорваться от боли? Чтобы во имя детей — не злиться, не ломать, не рушить, но, и чтобы душа не болела, не металась?»

Постояв у иконы Божьей матери, тихонько нарыдавшись вдоволь, как у родной матери в объятьях, я передвигалась от иконы к иконе, продолжая задавать вопросы, разговаривая шепотом сама с собой. Чего я искала? Я не знала, но чувствовала, что ответ где-то совсем рядом. И тут мой взгляд привлекла рукопись, которую держал в руке старец на стене. Догадываясь о смысле слов по согласным старославянским буквам, я снова и снова перечитывала несколько драгоценных строк. В них было мне послание, утешение и напутствие. В них я нашла ответы на свои житейские вопросы.

Спустя некоторое время мне выпало — записать интервью с отцом Виктором, который служил в этой церкви. Ожидая его прихода, я исподтишка сделала фотографию своей любимой иконы со стены. После поделилась историей, связанной с этой иконой, с отцом Виктором и он, благословляя, дал мне разрешение ее распечатать.

На моем письменном столе и сейчас стоит икона Преподобного Сергия Радонежского, в руке у которого свиток со словами на старославянском: «Внемлите братья себе, имейте чистоту телесную и духовную, и любовь не лицемерную».

С тех самых пор — внемлю себе и с любимыми не лицемерю. С Божьей помощью.

Длинный понедельник

Длинный, длинный понедельник

Все же подошел к концу.

Кнопкой выключенный телек,

Абажур ночной — к лицу.

Спит на кухне чайник красный,

За стеной — ушедший сон.

Понедельник…

Был он разный —

Торопливый, теплый, ясный,

факсовый, болтливый, важный,

в сотнях встреч — многоэтажный

(невпопад и в унисон)…

В обязательствах и гонках

За собой и от себя,

В переходах жизни тонких —

Так, что легче — слон в иголку,

Так, что слезы — комом в глотке…

Резко.

Вдруг.

На пике дня.

Руки белы, стены белы,

Белый свет в палате душной.

И послушно примут вены

Всю внезапность перемены

От обиды до измены,

Примет сердце жизнь послушно.

Взгляд — почти из Ниоткуда.

Капли падают устало.

Ты себя прощаешь трудно,

Оттого и сил так мало,

Оттого и веры мало.

Пальцы рук переплетая,

Я секунды заплетаю:

— Дальше, дальше, Вечный Страж!

Проговариваю четко —

Сколько бусинок на четках,

Столько раз и «Отче наш».

Дождик — по дороге к дому.

Дальше — дети, ужин, сон.

Вот он «игрек» мой искомый —

Все прощается родному.

Дождик по дороге к дому

По зонту — динь-дон, динь-дон.

Длинный, длинный понедельник

Все же подошел к концу.

Кнопкой выключенный телек,

Абажур ночной к лицу…

Я стала разговаривать с собой…

***

Я стала разговаривать с собой,

Когда со мной тебя совсем не стало.

И в этом сумасшествии усталом

Я нахожу и радость, и покой.

Спешу в беседку. Там, где гомон птиц…

Апрель в пасхальный день все понимает,

И каждой новой клеточкой внимает

Дрожанию березовых ресниц.

А между нами — жизни до небес,

И на душе моей светло и больно.

«Христос воскрес», — я бормочу невольно

И жду в ответ — «Воистину воскрес!»

Я расскажу тебе…

***

Я расскажу тебе, мой странный небожитель,

О том, что не сойдет никак зима.

И дней земных незримый ускоритель,

Коим являюсь я сама, сама,

Никак в ноябрь мерзлый не протянет руку,

Просыпь же! Словно мать, накинь на плечи,

Как в прошлый День рождения, платок.

И белым пухом, не земля, пока что — вечер

Пусть защитит от горя и невзгод,

Снег, чья надежда велика!

Зачем же в чистый свет не вытянешься в рост?

Зачем из стопки карточек былого

Ты мне опять прокладываешь мост,

Чтоб встретила неверного родного,

Простившего меня через века.

Упала ручка и дрожит рука…

То смеюсь с тобой, то плачу…

***

То смеюсь с тобой, то плачу,

Заражаясь волшебством.

Молча выпью за удачу,

Что с весной приходит в дом.

По незримым, тонким нитям

Свет спускается с небес.

Жизнь, как вечное открытье:

Ты — со мной,

ты — жив,

ты — есть.

Оберег

Ношу твое письмо, как оберег.

Оно со мной почти четыре года…

Тогда, казалось, мне милей свобода —

Идти вперед, туда, где чистый снег.

Светлей стихов что может быть у нас?

Казалось — Слово, данное природой,

Расслышать важно, чтоб узнать в тот час —

Какая она сладкая — свобода…

Ты — не писал. Писала я стихи.

А ты лишь обнимал меня душою.

И белокрыло были дни легки,

Над жизнью, нам казавшейся, большою.

Однажды распахнув свои крыла,

Ты улетел к далеким, чуждым странам…

Найдя твое письмо стихами в ящике стола,

Я поняла, каким ты был, мой странный.

Витражи

Память, как жестокое клеймо.

Не дано запомнить — что светло.

А хотелось — каждое мгновенье,

Каждое от жизни впечатленье —

Витражом — на чистое стекло.

Пусть бы в этом доме из стекла

Жизнь моя неспешная текла.

Под ажурным радужным свеченьем

День любой — с утра — как день рожденья

Я встречала бы. Если б могла…

Голубой, сиреневый, зеленый —

Ясный Свет в меня одну влюбленный.

Обними, не размыкай же рук!

Снова плачет на заре дудук.

Все не вечно. День определен…

Только вот она какая штука —

Память — это сложная наука.

Миг любви запомнить нам дано…

Затянулось здесь мое кино.

Скоро утро — мультики — для внука.

В безмятежности апреля…

В безмятежности апреля

Притаился солнца след.

— Ты словам, как прежде, веришь?

— Спросишь. Я отвечу: — Нет.

Жаль, что нежность все короче,

День присутствием согрет.

— Ты меня отпустишь к ночи?

— Спросишь. Я отвечу: — Нет.

Ветви ветер обнимают…

Не удержат. Что за бред?

— Все ли мы весне отдали?

— Спросишь. Я отвечу: — Нет.

За кудряшками черешни

Жди меня, мой ясный свет…

— Ты вернешься, друг нездешний?

— Я спрошу. Ответишь: — Нет.

Руки

Когда на небе показалась величавая Луна, круглая, яркая, одиноко висящая над пустынной завьюженной улицей, я вышла из дома и пошла прочь, куда глаза глядели. Не потому, что одиночество гнало, а потому, что именно сегодня я должна была понять — почему я поступила в тот далекий февральский день именно так, и никак иначе. В кармане куртки я нащупала то самое письмо, которое я имела неосторожность отправить тебе. Письмо, которое поставило точку в наших дружеских разговорах, ставших слишком важными и открытыми. Письмо, ответа на которое я не ждала, но ждала поддержки и понимания, а получила черную дыру в голове.

Я дошла до небольшого тихого парка и, расчистив заснеженную лавочку, уселась под фонарем. Если поднять глаза и посмотреть вверх, то фонарь и луна близнецами сидели рядом на черном небе.

— Ну, что ж, — подумала я. — Втроем не так страшно. Узнать себя.

«Как здорово, что ты вернулся, Карслон! Мне тебя очень не хватало. У меня сейчас нет ни одного человека кроме тебя, с которым можно было бы поговорить по душам. Чтобы поняли и не осудили, не натоптали…

Можно и я, как и ты, буду писать без знаков препинания? Хотя, вряд ли получится, говорят, что это в крови — чувствование родного языка — либо есть, либо нет. Третьего не дано. И все-таки, я спешу писать. Спешу, чтобы не растерялось то, что ты должен знать или, если не готов, можешь не читать дальше…

Так холодно и одиноко здесь, если бы ты знал! Нет, боже упаси, чтобы ты это знал!

Думала, что заживает, оказывается — нет и когда заживет, — не знаю. Глупо говорить такие банальные вещи, и вообще все теперь так глупо, что, кажется, собака была бы рядом, наверное, большая с такими, знаешь, огромными добрыми глазами, ей бы рассказала, она бы поняла, потому что ей от природы заложено умение выть.

И ты поймешь, я знаю, простишь ли меня — другой вопрос. Думаю, я определю это по твоему настроению, когда ты дочитаешь до конца.

Знаешь, завела огород-сад. Долго заставляла себя выйти в сад — выходила и выла, и всегда убегала обратно. Потому что — вот виноград, что мы вместе сажали, а Он его любовно все время подвязывал, ждали, когда завяжется ягодка… Вот беседка, рядом с которой мы так любили сидеть с бокалом красного или белого, жарили шашлыки Его любимые из баранины сочной, молодой, Он всегда сам выбирал мясо — знал в нем толк. Жарили еще так, чтобы обязательно рядом с шампурами мяса помещались шампура с помидорами. Тогда на готовые шашлыки можно было выложить ароматные помидоры, с загорелой кожицей, сок бежит по шкурке и питает горячие кусочки баранины.

А потом, когда и деда не стало, загрустила и мама, которая с ним жила. Говорит, вот был бы огородик, я бы ухаживала. Приболела, совсем расклеилась. Ну как ей помочь? Ляпнулось — приходи, наведем порядок в саду, будем поливать. А она ухватилась, как за соломинку. Знаешь, до этого два-три года совсем ничего не сажали, не пололось мне, не убиралось. Беда-болезнь и все вытекающие, ну, ты знаешь нашу историю…

Думала — ненавижу. Наверное, какое-то время так и было. Но есть что-то сильнее ненависти. Пусть люди называют это как хотят. Я говорю, что это свет любви, тоненькая ниточка, которая связывает двух по судьбе. И каждый должен доиграть свою роль до конца. Непременно до конца, сквозь любые беды и преграды, даже предательства, боль, сквозь все. И до конца, понимаешь, Карлсон, до самого конца, который все-таки уносит любимых далеко и так вдруг, что вроде бы и знал, что это случится, но неожиданная она, падлюка-смерть. Всегда неожиданна, даже когда ее ждешь, как спасение!

Знаешь, последние полгода Он был таким добрым, как тогда в нашей молодости, когда все только начиналось. Потому и прощание стало, наверное, еще страшнее. Жизнь Его сделала грубым, резким, жестоким. Не всякий может справиться с бегством от Родины… я оказалась сильнее, и это грустно.

Мы последние полгода всегда держались за руки. Ему было очень плохо, он ТАК «просил» меня о помощи, я понимала. Ждал меня с работы, как ребенок в детском саду, выглядывая в окно, — почти не мог выходить на улицу. Каждый шаг давался ему с трудом, каждое движение — задыхался до рвоты — кашель сердечный. Купала Его, как младенца, мыла ноги. Даже умываться было Ему уже сложно. Я была Его руками, ногами, чувствами, я рассказывала Ему о том, что случилось за день, а Он очень внимательно слушал. И украдкой плакал — знал, что уходит. Это невыносимо — видеть, как когда-то здоровый крепкий мужик, который ударом заваливал быка… тихо, беззвучно плачет одними глазами. А ночами, когда было совсем невыносимо, мы тоже держались за руки, всегда каждую ночь. Он молился, прося прощения вслух шепотом у Господа нашего, за то, что обижал меня, а я пыталась в темноте не смотреть на это, но не могла не слушать, не видеть. Это было невыносимо больно…

И уходил Он, держа меня за руку, и смотрел мне в глаза до самой последней своей минуты, я видела смерть его взглядом, Его руками чувствовала ее прикосновение, Его ушами слышала, как она накрывает Его своим дыханием холодным, ужасным дыханием. И ничего невозможно было изменить. До сих пор, вспоминая, ощущаю этот дикий животный леденящий ужас в животе, от которого подкатывает тошнота.

Сейчас пишу тебе, а Он стоит сзади и держит меня за плечи. Он всегда рядом. Вышла в сад полить розы, нарциссы, флоксы, ромашки наши любимые. Повернулась, а за спиной распустились те цветы, семена которых он мне привозил из Ростова много лет назад, да такие большие, как никогда не были такими высокими! мне по пояс — колокольчики синие, сиреневые, белые. Я к ним подошла, обняла. Что им сказать?, что Ему сказать — это все Он. Он теперь земля, которая дарит мне эти цветы. А до могилки так далеко идти. А дальше налилась соком наша черешня, которую Он сажал. Ветками гладит меня по щеке. А что я ей, черешне скажу, что я Ему скажу? Вою, вою так часто, что устала замазывать опухшие глаза утром — на работу. Вою дома вечерами, когда одна, конечно, сын не должен видеть. Вою ночью, когда до утра заснуть невозможно, протягиваю руку — «где Ты?!», а Его нет и никогда уже не будет…

Конец ознакомительного фрагмента.