Три цветка и две ели. Третий том

Рина Оре, 2019

Вторая книга из цикла «Меридея. Хроники Конца Света» непосредственно продолжает первую книгу, «Гибель Лодэтского Дьявола». В этой части романа подводятся итоги прошлого: кому-то пришло время платить за ошибки, кому-то за помощь демона. Иллюстрации и обложка книги выполнены автором. Содержит нецензурную брань.

Глава III

Исповедь

Согласно знанию, Пороки относились к стихии Воды, как и удовольствия; грехи — к стихии Огня. «Грех» произошел от слова «греть», означал поступок или мысль против совести, что жжет и мучает, — и человек заливал Огонь Водой, получая удовольствие, а со временем обилие грехов превращалось в Порок. Грехи будто выжигали дырочки в душе — и в них поселялись лярвы, мелкие злобные духи, более всего похожие на червей. Лярвы разъедали душу больше и больше, делая дерево души больным, слабым, с трудом сопротивляющимся пагубным страстям. Пилула помогала избавиться от тех лярв, что неглубоко засели в душе, но истинным лекарством являлась исповедь — соединение Воды и Земли. Вот только часто человек не осознавал всех своих грехов, Пороков и заблуждений, ведь они появлялись у него сразу же — едва он издавал в этом мире первый крик: они росли в нем, крепли вместе с ним; порой человек их любил, временами ненавидел, но избавиться до конца от порочных склонностей не мог. Монахи, уходя из мира, давали обеты — безбрачия, послушания, нищеты и иногда молчания, — ничто не должно было туманить им разум. Посредством молитв и исповедей они очищали душу для того, чтобы прозреть: увидеть мир, людей и предметы в нем в их первозданном виде, а не через вуалевые завесы лжи, не через грязь гордыни, не через кровь вражды и не через песок корысти, — без блеска славы, без обманчивого цветения земной любви, без слепящего света духовной любви…

________________

Тридцать четвертого дня Нестяжания воротились Лорко, Енриити и Филипп. Часть новостей уже рассказал Рагнер, часть — они. По их словам, нотариальное дело Оливи вроде процветало — он снимал хороший дом на северо-востоке города, у рынка, жил там без жены и сына, но с матерью. Тетка Клементина пребывала в добром здравии. Гиор Себесро вновь устроил лавку на первом этаже своего дома, а суконную палату перестраивал с подвала до чердака, обходясь, когда мог, собственными силами. Все ожидали чего-то грандиозного. Нинно так и не объявился, в его доме поселился Парис Жоззак, седовласый ухажер Ульви. Годовалый Жон-Фоль-Жин одновременно напоминал мать и отца, отличался отменным аппетитом. Ульви сказала, что если через четыре с половиной года ее муж не объявится, то она по закону похоронит его имя, продаст дом с кузней и выйдет замуж за Париса Жоззака. Кажется, она даже расстроилась тому, что Нинно осенью был жив-здоров и ей теперь придется ждать лишние полгода для похорон имени и до своей свободы.

Филипп повидал Онару Помононт, пуще влюбился и поставил себе цель: стать рыцарем, дабы, как и Лорко, однажды завоевать сердце этой Прекрасной Дамы. Однако Лорко никак не хотел быть его наставником — «упозоримся вместях на всею Меридею, Фильпё». Зато Рагнер с пугающей искрой в глазах согласился — согласился «согнать жиру и нюней» со своего «братца-Любоконя». Видимо, чувства к синеглазой Онаре были воистину сильны — Филипп, обуздав страх и гордость, поклялся во всем слушаться герцога Раннора и не жаловаться сестре. Утро отныне наступало для Филиппа на рассвете, «с пробежки» в горы до реки, с купания в ней (знаю, что не умеешь плавать — войди в реку да выйди!), и с таскания двух ведер чистейшей воды до имения. Днем Филипп работал конюхом, ведь после санделианцев остались три лошади, а ночью подросток спал с четырьмя борзыми на сеновале, причем ночь для него начиналась сразу после заката. Филипп добросовестно старался, и в награду Рагнер позвал его с собой на охоту.

На охоту Рагнер, Лорко и еще пять лодэтчан отправлялись в медиану, до того же три дня готовились: собирали вещи, хлеб и вино, искали рога, чтоб трубить, точили колья, вместо рогатин, и тесали пули для камнеметных арбалетов. На кого идут охотиться, они сами не знали; самой желанной добычей, конечно, являлся красавец-олень. Поехали на лошадях, решив в горы не подниматься, а «гульнуть по холмам». Борзых собак тоже взяли «гульнуть».

В первый день собаки вспугнули стаю куропаток, а у реки охотники обнаружили куликов. Филиппа научили стрелять из арбалета, и он сразил одного кулика стрелой. Вечером пообедали тем, что добыли, а затем, попивая вино, разговаривали у костра. Филиппу тоже налили вина, и он чувствовал себя взрослым, важным. Рагнер, глядя на него, вспоминал себя и думал, что для Филиппа охота случилась в первый раз, для него же, возможно, в последний — до празднества Перерождения Воды оставалось семь дней, значит, если проклятье это правда, то у него имелось всего десять дней жизни.

Второй день, день луны, прошел в поисках звериных троп. Воротиться домой без оленя, кабана или хотя бы косули, охотники считали позором. Однако утром дня марса Рагнер объявил, что они возвращаются и дальше в горы не пойдут. Разочарованные, охотники отправились до дома.

— Надобное было засразу в горы идти! — в сердцах воскликнул Филипп и хлестнул лошадь по шее поводьями, отчего та обиженно заржала.

— Добрый зверь в чем виноват? — строго спросил его Рагнер, поглаживая морду кобылы и успокаивая ее. — Еще раз увижу — пойдешь пешком. Я не только про сегодня говорю. Теперь это одно из многих моих правил, по каким ты будешь жить, Любоконь херов…

«Любоконь» насупился, а Лорко примирительно сказал:

— Конь — енто жа честя рыцарев, Фильпё. Не он тябе служивает — тъы яму. Уохотишься ащя, ежаль с Рагнером в Ларгос подашься, — не огорчавайся. У Ларгосу лясов полная полна… И да, Фильпё, Рагнер должон тябя научивать соколинай охоте — енто одна из рръыцарских наук.

— Я как герцог Альдриан Красивый буду охотиться?! — обрадовался подросток. — Рааагнер, а ты мне соколу куплишь?

— Я себе щас ссокола по ж…пе куплю! — с возмущением ответил тот. — Так, я тебе отныне не «Рагнер», тем более не «Рааагнер», а «герцог Раннор» или «Его Светлость», — это раз. Так будет до твоей юности, а там посмотрим, — это два. Далее, не «куплишь», а «купишь», — это три — учись грамотно изъясняться. А четыре, — перебил он Филиппа, открывшего рот, — Лорко поздно переучивать, но даже он старается, — это пять. Более не перебивай меня никогда и не перечь мне, — это шесть! Ничего я тебе не куплю и сразу отринь сии мечтанья — максимум дам попользоваться или заплачу жалование за службу, — купишь всё себе сам, — это семь! Восемь — соколиная охота — это мастерство для благородного рыцаря! Девять — соколов я не люблю! Десять — в моем замке их нет! Одиннадцать — ружье лучше любого сокола, если зарядить его чугунной дробью. Двенадцать — в моем замке даже есть пистолет. Тринадцать — да, я научу тебя стрелять из ружья — ты способный.

— Ах здорово! — обрадовался Филипп. — А в скоко обойдется сокол?

— Смотря какой. Белый орзенский кречет стоит как пара породистых скакунов… Самка еще дороже. Еще нужен сокольничий, а он получает жалование как капитан корабля — сто двадцать восемь серебряных монет в день, его помощник — пятьдесят. Вот и считай — сорок золотых за пару соколов и шестьдесят на жалование сокольничим, не считая стола для них и подарков к празднествам. Всего: сто золотых в год!

Присвистнув, Филипп взъерошил свои русые волосы.

— Говорю же, — усмехнулся Рагнер, — ружье лучше любого сокола. Его можно купить за два золотых или даже меньше.

— А рыцарю скока в дню плотют? — спросил через некоторое время Филипп.

— А рыцарю сколько в день платят! По заслугам рыцарь получает. На Священной войне благородному рыцарю полагается минимум девяносто шесть серебряных монет в день. Неблагородному, как ты, — сорок восемь. После твоего возраста Послушания, я возьму тебя на службу кем-нибудь. Твоей сестре, к примеру, нужен конюший. Будешь следить за ее кобылой, запрягать ее, иметь помощника-мальчишку в конюхах, сопровождать везде сестру на выходах, помогать ей садиться в седло. Начнем с шести сербров. Каждый год, если я буду доволен, как ты служишь и как сдаешь экзамены, я буду повышать оплату. К восемнадцати годам можешь иметь двенадцать сербров в день. А там, глядишь, станешь моим оруженосцем — это сорок восемь сербров в день.

— Ах! — не верил своим ушам Филипп. — Шесть серебряных монетов в дню! Это же две золотых в году! Ах! Стока же дядя Жоль в лавке доходовал! А раньше́е можное? Пожааалуйста… — скорчил он «очаровательное личико»: распахнул умоляющие глаза, сжал и выпятил губки.

— Филипп, новых два правила! — разгневался черствый герцог Раннор. — Никаких «раньшее можно»! Если и можно — то это будет награда за заслуги, а не просьба! Второе правило — болтать без приказа запрещается. Если я прикажу — жужжи из своей мухоловки, как одержимый, а без приказа — молчи, в разговоры старших не лезь, отвечай, лишь когда тебя спрашивают!

Филипп на этот раз не подумал обижаться — две золотых монеты двумя солнцами ярко озаряли его разум и слепили в оба глаза.

Они ехали среди лесочка, по берегу горной долины и вдоль реки Аэли, — искали спуск с крутого обрыва, чтобы настрелять куликов и хоть что-то принести домой. Близился второй час дня, солнце грело жарко; великолепие природы поражало взор — клубящиеся, зеленые возвышенности, гряда дымных, призрачных гор, река внизу даже не голубая — нежно-бирюзовая, то широкая и спокойная, то в порогах и водопадах, то разветвляющаяся на ручьи, то сходящаяся в похожие на озерца затоны.

«Боже, неужели всю эту красоту ты создал для нас?» — подумал Рагнер, вспоминая, что так думал и зимой. Ох, как же ему не хотелось умирать, оставлять этот красивый мир, своих любимых женщин и дорогих друзей. Собаки трусили рядом — какие же замечательные собаки! «Собаки умеют быть счастливыми, в отличие от людей, и умеют любить так, как людям не дано…»

— Рагнер, — сбил его с мысли Лорко, — ты тама полягчай вся жа с Фильпё, а? Не наделавай из ученику такогого жа, как ты самай!

— Чем я плох? — удивился Рагнер. — Я герой Лодэнии!

— Ааа… а болтали дажа, дча ты скопец, затем и злобствуешься на всей мир и мужей в ём. Девствянником небось был до двацати, а то и большай.

— Да нет! Это всё неправда! — теперь обиделся Рагнер. — И я еще до Сольтеля в лупанар раз сходил и после раз, к Ноллё… И вообще, раньше Целомудрие было рыцарской Добродетелью! Мой наставник, Атрик Гельдор, воспитывал меня по старым правилам, по старым добрым правилам! Блуд и разврат, Лорко, рыцаря не красят, но красит его Верность. А в Ларгосе верность красит не только рыцарей — там тебе жена как даст по башке — и всё, считай… — тяжело вздохнул Рагнер. — Или мужики заловят — и героя твоего топором. Вот так скопцом и становятся — от разврата!

— Вот, я и говорю, будёт, видать, Фильпё девсвянником ащя долгая…

— Лорко, довольно. Он мелкий всё равно еще для этих дел. И потом, я еще не решил — возьму ли его в Лодэнию, и он тоже еще не решил…

Они вышли к относительно пологому склону долины, спешились, направились к реке. Аэли в этом месте разлилась мелким, журчащим ручьем; видны были камни и даже подплывающие к берегу, похожие на щучек рыбёшки. Вдруг Рагнер услышал далекий треск, словно кто-то продирался сквозь кустарник, ломая ветки. Он замахал остальным спрятаться в кусты, сам открыл пороховую полку ружья, опустил курок с пиритом на колесико — приготовился. Через миг на другой берег реки стремительно выбежал крупный, рогастый олень и, не снижая скорости, понесся в воду — а когда он уж выбрался на тот берег, где притаились охотники, то грянул пороховой гром, что прокатился эхом по долине, что достиг гор, небес и облаков. Олень же почти одновременно со звуком грома пошатнулся, сделал пару неуверенных шагов и свалился на бок. Охотники шумно возликовали: вот это добыча, вот это победа! И пусть даже они ничего для этой победы не сделали — неважно — колесо Фортуны, как известно, катится впереди крылатой богини победы.

Раненый в грудь олень еще хрипел, когда везунчики подбежали к нему. Он с укором смотрел на Рагнера, из его красивых глаз будто текла слеза. Неожиданно Рагнер понял, что не сможет его добить. «Сильный пожирает слабого, — сказал он в свое оправдание оленю, — не я придумал такой порядок, я просто по нему живу. Разве я виноват, что Создатель не дал тебе зубов или рук, не вложил в них меча или ружья? Может, боги сделают тебя, мужик, в новой жизни волком. А меня оленем…»

Оленю пустил кровь Лорко — точным ударом любимого ножичка проткнул ему шею, после чего охотники собрали в чашу теплую кровь и, довольные, распили ее. Филипп кривил лицо, но пару глотков сделал. Осталось всёго то уволочь оленя восвояси, да на другой берег высыпали гончие собаки, принявшиеся возмущенно тявкать, — им достойно ответила четверка борзых. Затем показались четыре всадника. Помедлив с минуту, два из них направились через реку к тем, кто украл их победу над зверем, украл их добычу.

Вода в ручье не доходила лошадям и до груди: два всадника быстро приближались. Рагнер видел худощавого мужчину с заостренными чертами лица, впалыми щеками и тонкими губами. Темные, короткие волосы, старомодная прическа (почти как у послушника, но почти без челки), внимательные, жесткие, темно-карие глаза; строгое, темное убранство, скромная конская упряжь. Следом за ним гордо ехал мальчик лет семи, светловолосый, светлоглазый, с большими вывернутыми губами, из-за каких он походил на утенка. Носил этот отрок красный охотничий наряд, один сидел в седле, держал в правой руке, положив его на плечо, маленький арбалет.

— Кто вы такие?! — грубо спросил «злой граф» Винси Мартиннак, когда конь под ним еще шлепал копытами в воде.

— Владетеля имению Нола! — ответил Лорко.

— Бароны, — презрительно фыркнул Мартиннак. — Мы гнали этого оленя по полям и холмам более двух часов! Он наш! Советую каким-то там баронам со мной не ругаться, а помочь переправить оленя на тот берег — и тогда мы жалуем десятину мяса вам в благодарность.

— Да, мой друг и брат — барон, но не какой-то. Я же герцог, — сказал Рагнер и оскалился, показав серебряные зубы. — Из Лодэнии, как и мой друг.

— Лодэтский Дьявол… — недовольно, будто вкусил что-то гадкое, проговорил Мартиннак. Его конь вышел на берег, но близко «злой граф» не подъехал: разглядывал Рагнера и Лорко — они его.

— А ты кто таков? — спросил Рагнер.

— Граф Винси Мартиннак, рыцарь.

— Мартиннак… Не родня ли герцогу Мартинонту, герцогу Мартинзы?

— Весьма дальняя.

— Ладно, давай так, — улыбнулся Рагнер. — Ты победил. За то, что гнал на нас оленя, мы милостиво жалуем десятину, — манерно повел он рукой.

Граф и мальчик переглянулись.

— Нет! Уже никаких десятин! — сказал Мартиннак. — Предлагаю, как соседям, разойтись с миром, а оленя разыграть. Всего два выстрела из арбалета стрелой с тридцати шагов. От меня и моего сына. Вы должны выставить равных соперников: кто-то из взрослых против меня и… это слёток, — показал он на Филиппа. — Мой сын, хоть и моложе, не уступит ему в мастерстве.

— А ежаля ничья? — спросил Лорко.

— Играем заново до победы. Никаких «ничьих»!

— Тада пошли, Фильпё, — подумав, сказал Лорко. — Отделаваем их!

— Лорко, я боюся, — тихо шепнул Филипп, пока Мартиннаки, отец и сын, прыгали вниз с коней и готовили арбалеты.

— А ты не боися — всяго-то оленя — енто тябе не крашнай пятух… Ты душою думавай и целься тажа ею. Онару своейнёю вобрази, и дча так ее любишь, дча из арбалету щас ей дашь! Всю любовь свою вклади!

Они поднялись выше, в лесок; там мишенью определили скрюченное дерево на краю обрыва, можжевельник с хилой кроной, и его овальную сухобочину размером с ладонь. Первым стрелял Лорко — его стрела попала в цель, но у самого валика наросшей коры. Мартиннак отправил свою стрелу скорее в центр, чем нет. Затем, после того как сухобочину расчистили от стрел, вышел Филипп. Прошло полминуты, а он всё целился! Рагнер уж хотел на него прикрикнуть — мол, чем дольше он целится, тем сильнее устает рука, как Филипп нажал на спусковой рычаг — и его стрела угодила ровно в центр мишени! — безупречный выстрел!

Лодэтчане шумно вскричали в радости и обняли Филиппа, как родного. Даже Рагнер его покружил и чуть не расцеловал, да опомнился — опустил «братца-Любоконя» на землю и смущенно хмыкнул.

— Он, господин мой отец, слишком долго целился! — недовольно сказал мальчик, выворачивая утиные губы.

— Стреляй, Орелиан, а не болтай! — строго сказал ему «господин-отец».

— И метить могёшь, скоко хошь! — добавил счастливый Лорко.

— Стрелу пусть уберут! — повелел мальчик.

— Как пожелаете, Ваша Милость, — усмехнулся Рагнер и пошел за стрелой. Невольно, пока ее доставал, он глянул вниз с обрыва: вроде бы неглубоко, но внизу одни валуны — упадешь, так точно переломаешь ноги, если не шею.

Орелиан Мартиннак тоже долго целился из своего детского арбалета. Рагнер отметил, что его руки дрожали, когда он решился выпустить стрелу. Сразу после, вперед старших, мальчик побежал к дереву, чтобы глянуть на итог.

— Осторожней, Орели! — недовольно крикнул ему вдогонку отец.

Орелиан искал глазами свою стрелу, но ее нигде не было: он даже не попал по стволу, и стрела улетела в пустоту.

— Нечестно! — закричал он, топая ногой и резко начиная плакать. — Не честно! Не честно! Он старше меня! Мой арбалет мельче! Нечестно! Не честно!

— Барон Орелиан Мартиннак! — строго произнес его отец. — Вам уже семь! Вы не ребенок! Вы проиграли! Прекратите теперь плакать! Это приказ!

Но Орелиан, топая ногами, требовал, чтобы ему дали снова и заново стрелять — и так, пока он не выиграет. Кричать и плакать он тоже не перестал, зато ярко порозовел. Добрый сердцем Лорко было подумал, что надо по совести поделить оленя пополам да мирно разойтись, как вдруг — топнув своей маленькой ножкой еще раз, Орелиан внезапно, со звуком осыпающихся камней, исчез с глаз. Исчезла и добрая часть того, что миг назад было краем обрыва. Дерево каким-то чудом еще держалось, но словно висело в воздухе.

— Орели!! — не своим голосом закричал «злой граф» и побежал к обрыву. Туда же устремились все остальные.

— Сами не упадите! — удержал обезумевшего отца Рагнер. — Взялись за руки, — приказал он своим людям. — Филипп, ты самый легкий — встань в конце, держись за ствол и не бойся.

Филипп не посмел возразить. Лорко убежал вниз, а пятеро лодэтчан образовали цепь, и Филипп ее замкнул. Он стоял у кривого дерева, на его корнях, практически висел в воздухе, и заглядывал в пропасть. Орелиан носил красное платье, такой же плащ и шаперон. Казалось, что среди желтовато-серых камней невозможно было не найти его, но Филипп не видел ничего красного.

Тут снизу донесся слабый тонкий голосок. Филипп заглянул еще ниже, под оголенные корни можжевельника — Орелиан, весь перемазанный землей и каменной пылью, с трудом держался на отвесном участке обрыва.

— Он внизу, жив! Но едва не падается.

— Вниз! — приказал Рагнер своим людям. — Лезьте к нему или ловите.

Те убежали, а Мартиннак срывающимся голосом проговорил:

— У него сс… лабы руки… Не успеют…

Рагнер не раздумывал — времени на это не осталось. Обнимая ствол можжевельника, он осторожно полез по корням. Дерево едва держалось — шаталось, камни сыпались. Наверняка вот-вот и случится новый обвал.

— Филипп, граф Мартиннак, отойдите подальше! — приказал Рагнер.

Ему не ответили. А внутри дерева что-то по-комариному тонко запищало, заскрипело, посыпалось — Рагнер понял, что если он не слезет с корней, то станет оленем через минуту, а не через десять дней. Он схватился за каменный край, уместил ногу на чем-то — и полез вниз по практически отвесному склону. Спускался он левее Орелиана и видел его круглые глаза — мальчик онемел от страха, застыл, впился руками в гладкую твердь; одна его нога попала в скол, и лишь на ней он держался, зато ниже него находился вполне приличный выступ — Рагнер полз туда, стараясь поменьше смотреть в долину и на реку.

— Орелиан! — позвал он, когда оказался ниже него, на выступающем валуне. — Отпускай руки и скользи на животе вниз. Я тебя поймаю!

— Орели! — показалась голова его отца. — Давай же, не трусь!

Сверху посыпались новые камни. Вскрикнув, Винси Мартиннак отскочил от обрыва, его сын, тоже закричав от ужаса, разжал руки — и рухнул вниз. Громко простонал и Рагнер — острый булыжник стукнул его по голове, и мгновенно потемнел, закружился мир; Орелиана он поймал, сам не понимая как, — тот просто-напросто сам свалился в его руки.

Снизу раздался свист. Морщась, Рагнер туда глянул — Лорко по-кошачьи ловко полз наверх и находился уж близко. Через минуту Рагнер передал ему Орелиана, держа того за шиворот, будто щенка. Лорко точно так же подал мальчика охранителю, что был ниже, тот — еще ниже, — и вскоре Орелиан надрывно ревел у реки.

Рагнер спустился последним вниз — его друзья уже отошли к лошадям: рылись в сумках у седел, искали что-то. Винси Мартиннак дожидался Рагнера. Он держал сына на руках, поглаживал его по спине, а тот обнимал его за шею и продолжал, судорожно всхлипывая, плакать.

— У вас кровь, Ваша Светлость, — сказал Мартиннак.

Рагнер тронул волосы справа, и поморщился от острой боли. По его виску струйкой текла кровь, огибая щеку и капая на плечо, на черный, грязный камзол.

— Пустяки, — сказал он, направляясь к реке.

— Нет, это не пустяки, — пошел за ним Винси Мартиннак. — Отныне в моем доме нет более желанных гостей, чем вы и ваш друг, барон Нолаонт. Я уже пригласил его к себе на празднество Перерождения Воды. Премного надеюсь видеть и вас с супругой.

— Я ей скажу… — говорил Рагнер, умывая лицо. — Наверно, она уж заскучала среди сильван и захочет развеяться в свете. А если и впрямь желаете отплатить добром, то прекратите стращать округу. Вам же хуже — в ваш город даже покойников на успокоение не возят, не говоря о лавках…

— Ну… вы должны понять — лиисемцы из вашего имения были подсудны герцогу Лиисемскому, а мы — мартинзанцы! Хлопотно поддерживать порядок на границе, когда у нас разные законы. Но, конечно, отныне всё изменится — мы с бароном Нолаонтом обо всем договоримся.

На том они и распрощались. Друзья залили Рагнеру голову куренным вином, прижгли рану и накапали туда воска, как делала Соолма. Голова у него, правда, всё равно гудела, несмотря на воск. Мигрень приспела, когда он ехал верхом на коне. В какой-то момент Рагнер остановился, спешился, отошел, тяжело дыша, к кустам — и там его вырвало.

Тем не менее, когда он воротился в сумерках домой, то уже улыбался. Несли на своих плечах гордые охотники привязанного к рогатине за ноги оленя. Его ветвистые рога почти касались земли, мяса хватило на пир всей деревне; голову оленя Лорко собирался отправить к чучельнику в Гайю. А пуще всего землеробы обрадовались тому, что «злой граф Винси, Боже прости, Мартиннак» хочет дружить с их господином, значит, и их более «не убиют» в Гайю.

________________

Празднество Перерождения Воды знаменовало собой начало календарного лета и, бесспорно, это торжество в Лиисеме было одним из самых красивых. К последнему благодаренью Нестяжания люди плели цветочные гирлянды, ночью украшали ими колодцы и источники, а в реки бросали венки — по поверью, если венок доплывет до моря, то любое желание исполнится. Еще несколько дней после можно было видеть эти кочующие цветочные послания, соединившиеся в пестрые хороводы. Зловредные речные русалки — утопленницы, чьих тел не нашли, мстили людям за то, что сами не знали любви в своем водном царстве — хвостатые красавицы гнали венки с текучей воды в заводи — и те усеивались коврами из аквилегий, купальниц, маргариток или незабудок. Неравнодушные люди заботливо отталкивали венки от берегов, надеясь, что и об их желании кто-то точно так же позаботится. Иногда среди знакомых бутонов попадались неизвестные, из других далеких краев или королевств. Как ни восхитителен бы был такой цветок, его из воды не брали, но могли запомнить или зарисовать. Так, к примеру, узоры из ирисов издревле встречались на севере Орензы, где отродясь «лилии-мечи» не росли.

Немногие цветы никогда не вплетали в венки и не приносили в дома. Во-первых: это нарцисс — цветок призраков и их мести. Считалось, что если принести нарцисс в дом, то там поселятся домовые, дворовые, кикиморы, в банях — баенники, в конюшнях — конюшенные, в амбарах — амбарники. Нечисти хватало на всё хозяйство! Всем духам надо было подносить дары, да не жадничать, иначе, скажем, конюшенные позовут ласок — и те доведут щекоткой коней до бешенства. А венок из нарциссов привлекал Смерть — мол, беспечная дама, прельщенная красой желтого первоцвета, умирала через триаду или раньше после того, как поносила веночек из нарциссов или украсила ими одежду. Во-вторых, это скромный барвинок — «могильная трава» или «колдовская фиалка», самый любимый цветок ведьм. Если он подползал к дому, то его нещадно уничтожали, дабы позарившаяся на деток ведьма не открыла ночью окна. Борьба с барвинком порой занимала годы! В-третьих, это орхидея, неприличная на вид и годная лишь для любовного варева. В Лувеанских горах еще росла наперстянка, чьи пурпурные цветы, похожие на шапочки для гномиков, ведьмы надевали на пальцы, а затем ядовитыми руками трогали хлеб.

Знахарка, что осмотрела герцога Раннора, именно этот вывод и сделала — его потравила ведьма наперстянкой. После возвращения с охоты, он пожаловался на мигрень и ушел спать, не пообедав, потеряв интерес к туше оленя и ее разделке. Ночью Рагнеру стало хуже: в голове, по его словам, били барабаны, в животе музицировали трубачи, сердцем, словно бубном, «звякала и стукала» плясунья какого-то Мальгена, и она, бесстыдница, тыкала ему, чужому мужу, в глаза свои красивые ноги, — да, Рагнер бредил. Тогда позвали знахарку, а Синоли отправился в Гайю за лекарем, ночью и по горным тропам.

Знахарка изрекла, что надобно пить воду, молиться и «поведоваться», то есть исповедоваться перед неизбежной смертью. Пришедший под утро лекарь осмотрел рану на голове Рагнера, гноя не нашел, дыры в черепе тоже, но сказал, что кровь отхлынула от сердца и «разжидила мозговое тесто». Он пустил больному кровь, забрал ползолотого и поспешил уйти, ведь помочь был бессилен — Рагнер неизбежно скончается к закату. Зареванная Маргарита молилась за двоих; ее супруг, грозный Лодэтский Дьявол, в это время беспомощно дрожал в постели — несмотря на жару, его мучил озноб, иногда рвота и отдышка. Однако то ли молитвы помогли, то ли кровопускание, то ли Рагнер не зря всегда всех удивлял, — к закату он духа не испустил, а утром сорок третьего дня Нестяжания выздоровел. Даже сбежал из постели, пока изможденная не меньше его Маргарита «сама дрыхла» (прикорнула рядом с умирающим!), и вернулся с букетиком ландышей — «ты же хотела цветы»!

Несмотря на цветы, Маргарита на него накричала, уложила в постель и не позволяла ее покидать еще два дня. Она не в шутку думала привязать его к чему-нибудь, да вот, какая жалость, зрелый мужчина в возрасте Благодарения годовалым младенцем не являлся, развязался бы и опять убежал (Рааагнер, ну не убегай!).

Так приблизился сорок шестой день Нестяжания — благодаренье и первый день празднества Перерождения Воды. В особняке Нола готовились его отмечать на славу: во двор сильване принесли столы, покрыли их белыми скатертями, расставили лавки, — более чем триста землеробов «обещались быть с визитом»: сперва послушать службу и проповедь Жоля Ботно (ты будь поосторожней всё же, дядюшка, иначе «Святое испытание» тебя уволочет на костер), затем намеревались пировать и снова пировать два дня подряд. Лорко и Енриити пропустили все благодаренья до этого и не познакомились со своими землеробами, — они считали нужным остаться в имении хоть на первый день празднества. А Маргарита не отказалась от светских развлечений в замке «злого графа», тем более что и Рагнер дома сидеть уж не мог, будто что-то у него где-то зудело.

В благодаренье, с рассветом, герцог Раннор и его супруга отправились к городу Гайю. Дочку они оставили под опеку Таситы и дяди Жоля, благо из своей кроватки Ангелика еще в окно не лазила, а путь был утомительным. С ними поехал Филипп, тоже большой любитель светского общества; сопровождали же их восемь охранителей и мальчишка-сильванин, ставший проводником за пару монет. И, слава Богу, что дядюшка его отрядил, иначе Филипп бы всех завел в чащобы — оказалось, что он совершенно не ориентировался на местности и мог сбиться даже с единственной дороги.

Они поехали «равниной» — миновали виноградник, протоку, похожую на частые лужицы, затем начался лесок, далее — поля, далее — холмы, далее — горная тропа. Маргарита, честно говоря, тоже заблудилась.

Незадолго до полудня они наконец попали к Гайю — к городку в долине, где проживало около тысячи вольных горожан, и всё же это поселение являлось самым крупным в округе. Городок издали выглядел мило — каменные дома, острые крыши, расписные пирамиды храма. Тогда Маргарита с удивлением узнала от Рагнера, что узорные шатры — это отличие Мартинзы и гордость мартинзанцев (и кто из нас родился в Орензе, прекрасная моя?). За городские стены они заходить не стали — направились на вершину горы, к небольшому, как казалось, замку: желтовато-серому, под рыжими, черепичными крышами. Там хозяин замка обрадовался и гостям, и тому, что к началу службы они, хоть едва, да успели. И сразу повел их в часовню.

Маргарита оделась в тот день как для королевского бала — высоченный, широкий, точно напольная ваза, и крайне неудобный эскоффион заявлял о ее высоком статусе, парчовое в узорах платье блистало солнцем, Филипп нес его шлейф. Да вот ведь, снова она попала впросак: местное светское общество, как и в Ларгосе, отличалось монашеской скромностью в убранстве. Сам хозяин замка, граф Винси Мартиннак, не жаловал «тщеславных одежд», особенно на дамах, о чем не преминул заявить «дорогой гостье» — якобы все эти дамские уловки жалки (именно так и сказал!), губительны для супружества и приносят одни беды. Сына он одевал в красное с одной целью — дабы не потерять его в лесу, но дома мальчик носил черные, серые, коричневые или желтоватые платья, как и у его отца.

После службы случилось поразительное — Рагнер пожелал исповедоваться! Он остался в часовне, а Маргариту провели для отдыха в покой замка, где герцогу и герцогине Раннор предстояло заночевать.

________________

Исповедальня в часовне была одна — небольшая комнатка без окон, темная, с угловым столиком, как в храме, и со всем прочим «алтарным инструментом». Рагнер сел на стул так, чтобы видеть Божьего Сына на распятии, священник занял другой стул.

— Ну… — начал Рагнер, — я хочу покаяться, но… Но сам толком не знаю за что, — посмотрел он на немолодого священника с приятным, умным лицом. — Я убивал, но я рыцарь. Что еще… Всякие пустяки — я нарушаю предписания часов и календаря, посты не соблюдаю, но я воин, и мне опять же можно… Пожалуй… меня вот тут за одну даму совесть мучает. Я не то чтобы ее совратил… как-то так вышло. И я ей ничего не обещал, но… всё равно поступил бесчестно. Я любил ее и, кажется, до сих пор немного люблю. А свою жену люблю по-другому: больше и… трепетнее, что ли. И всё равно — раз да и вспомню о ней, о другой, о лилии белоснежной. Я ее бросил — ни слова не написал, просто удрал подальше — и всё. Надеюсь, она меня ненавидит, а не ждет…

— Это всё?

— Кажется… За святотатство в Орифе я пожертвовал Святой Земле Мери́диан десятину от тунны золота, написал письмо первому кардиналу — покаялся в этом послании… А еще я взял под опеку храм и школу в Брослосе, еще строю новый храм в своем Ларгосе, хочу заказать туда сатурномер со звездой. Оружием своим небогоугодным уж не воюю — я теперь мирный человек, голубя зря не обижу… Еще вот… я с лучшим другом разругался из-за той, другой дамы, но он сам виноват — я мириться приехал, а он на меня с кулаками! Да и потом тоже — пришел пьяным, грубил мне при моих воинах, жене моей доложил про мою измену! Ну кто так делает? А я ему — ничего в ответ, всё ему простил! Я добрый, как ангелок, — и сильно от этого страдаю… Даа! Еще я двэна своего, хотя он тысячу раз заслужил позор и смерть, не предал этим самым позору и смерти. Вот такой я добряк и молодец! За что мне каяться? Вот та, одна дама, — за нее мне стыдно — это да, а остальное — нет!

— Прискорбно, но я никак не могу отпустить вам грехи, брат, — сказал священник. — Вы не раскаиваетесь, а напротив, гордитесь собой. Даже той обманутой дамой невольно хвастаетесь и сами того не осознаете… Давно ли вы имели общение с духовником, брат, давно ли были на исповеди?

— Духовник не духовник, а с одним священником я порой имею душеспасительные беседы. Без него я за Великое Возрождение не покаялся бы, а прибрал бы всё золото себе… Что же до исповеди… Ммм, — задумался Рагнер, — кажется, мне было девятнадцать с половиной. Меня тогда как раз в рыцари посвящали.

— Простите? — округлил глаза священник. — Это сколько лет с тех пор прошло?

— Около четырнадцати…

Священник сурово наказал герцога Раннора: прямо перед застольем наложил на него пенитенцию — строгий пост — хлеб, вода и целомудрие сроком на одну восьмиду, молитва перед ступенями храма в Летние Мистерии и новая исповедь. Лишь затем уже другой священник решит: прощать его или наказывать далее. Покаран герцог Рагнер Раннор был за Гордыню.

Впрочем, Рагнер ничуть не расстроился — помирать уж дней через трое, и глупую пенитенцию он всё равно исполнить не сможет, а значит, и не будет. Маргариту он нашел в спальне замка куда как более взволнованной и хмурой.

— Вот! — гневно ткнула она пальцем в небольшую картину на стене.

— А что, недурно… — с видом знатока наклонил Рагнер голову набок.

Картина от весьма посредственного художника изображала довольного рыцаря с окровавленным мечом, слева от него лежал богато одетый мужчина, справа — женщина. Оба они были порезаны, вернее, расчленены на двенадцать частей прямо в платьях. Головы у дамы не имелось вовсе.

— Рагнер!! — возмущенно смотрела на супруга Маргарита.

— Ну что «Рагнер»? Я эту картинку, что ли, намалевал? Поучительно — муж казнил жену и ее любовника, двух прелюбодеев… Дрожи, жена!

— Я поняла и без тебя, за что так с ними! Но кто, кто такие картины в спальнях вешает? Да в гостевых? Это жутко! И граф этот Винси-Боже-Прости жуткий! А еще он грубиян и явно такой же женоненавистник, как отец Виттанд! Кстати, очень мне интересно, его-то жена где? Он небось ее убил в муках тоже!

— Любовь моя, — обнял ее Рагнер, — пусть будет кем угодно, хоть убийцей жен, — ты же не его супруга, а моя. Граф Мартиннак живет в глухой глуши, одичал со своими оленями — вот и груб, ну а картина… Наверно, это такое напоминание гостям, чтобы вели себя подобающе: на свое ложе местных дамочек не тянули, а дамы в покои к юным красавцам ночами не бегали. Мм, — задумался он, — стоило бы в Ларгосце такую дивную картинку повесить…

— Ты только не забудь заказать еще одну, — пробурчала Маргарита, — как мужа сжигают на костре за двоеженство!

— Любимая, будет непонятно, за что его сжигают… Сжигают и рыцарей, и алхимиков, и колдунов… Ладно, никаких картин, пойдем смотреть псарню…

________________

Замок графа Мартиннака и его постройки располагались ярусами; они напоминали лабиринт. Сперва хозяин повел гостей в псарню — свою первую гордость, и там долго рассказывал про собак: ищейки выслеживали кабанов, гончие преследовали оленей, бычьи собаки впивались лосям в шеи, волкодавы, понятно, загрызали волков, борзые ловили в полях кроликов. Охотился граф и на горных козлов, но уже без собак.

— А у вас, Ваша Светлость, в замку есть псарня? — спросил Филипп.

— Есть… — пожал плечами Рагнер. — Но псарня как псарня. В наших лесах оленей не погонишь, зайцев тоже. Собаки — сторожевые и ищейки. Еще у меня есть дертаянский волк, моя Айада.

— Оо? — восхищенно поднял брови Мартиннак. Кажется, он уважал в тот момент Рагнера сильнее всего.

Потом пошли смотреть охотничьи трофеи хозяина. Оленьих голов в коридорах замка было столько, что хватило бы на табун. Кабаны встречались в этих местах намного реже, оттого три их головы удостоились лучшего места на стене в бальной (!) зале. Еще там висел бесчисленный сонм других грустных голов, рогатых или мохнатых, и такое обилие убиенных зверушек тоже выглядело жутко. Граф Мартиннак не нравился герцогине Раннор всё сильнее.

— А у вас, Ваша Светлость, в замку есть чучала́? — спросил Филипп.

— Полно… — вздохнул Рагнер. — Некоторые — вполне живые, пока…

— Оо? — удивленно поднял брови Мартиннак.

Затем отправились наверх самой высокой башни восхищаться главным сокровищем хозяина замка — его соколами. Маргарита запыхалась на винтовой лестнице, раскраснелась, к тому же ее эскоффион задевал потолок. Словом, граф Мартиннак не нравился герцогине Раннор всё сильнее, сильнее и сильнее.

У самой крыши раздельно жили пять пар хищных птиц. Были у графа и аспидно-серые сапсаны, и огромные беркуты, и ястребы-тетеревятники, и местные рыжие соколы. Белые орзенские кречеты тоже имелись. Маргарита невольно залюбовалась их пятнистым оперением и нарядными желтыми лапами, желтыми клювами, желтыми ободками у глаз, — не птицы, а щеголи.

— А у вас, Ваша Светлость, в замку есть сокола́? — спросил Филипп.

Рагнер раздраженно на него глянул — вредный мальчишка прекрасно знал, что соколов у него нет.

— Не люблю соколов, — сказал он.

— Оо? — разочарованно поднял брови Мартиннак.

— В моем замке есть место для них, но оно уж давно пустует. Была долгая война в наших краях, мой замок захватывали, а потом новых соколов не завели, да и зачем? Есть камнеметные арбалеты, ружья опять же… А соколы это так — блажь нынче. Дамам на охоте — соколы самое оно, чтобы ручки порохом не марать. Прогулочка это, соколиная да конная, а не охота…

— Не скажите! — будто бы смертельно обиделся Мартиннак. — Собака — служит, сокол — дружит! Общение с благородной птицей облагораживает душу! Это союз неравных, но равносильных! Союз Воздуха и Земли, какой объединяет Вода — любовь. Чистая, бескорыстная, верная любовь! Без похоти и безо лжи! Ни одна жена так любить не сможет! Были бы женщины как соколы или хотя бы как собаки, но они, что крикливые сороки! И блеск любят, как сороки, тоже! Золото, жемчуга, шелка и каменья им подавай, не то слезы и упреки супругу. Супругу! Тому, кто им господин! Ввергают мужей в долги, ввергают кокетством в ревность, ввергают сладострастием во все восемь Пороков, а горестей так вовсе и не счесть из-за них! Одна польза от женщин — дети, наследники, а так — удивительно бестолковые существа…

Маргарита незаметно ущипнула Рагнера. «Ну возрази же ему!» — требовали зеленые глазищи.

— А знаете, граф, — глядя на жену, проговорил Рагнер, — вы совершенно правы — вот бы им молчать, спать у нас в ногах и ходить за нами на цепочке. Да, и руки нам лизать, конечно, тоже…

«Рагнер, ты чего?! Я же и так молчу! А ты!»

— А позвольте узнать, Ваше Сиятельство, — холодно спросила Маргарита, — где же нынче Ее Сиятельство, графиня Мартиннак?

— В монастыре Святой Майрты.

— А я не удивлена!

— Моя супруга — не монахиня, — ядовито улыбнулся граф. Более ничего не поясняя, он пригласил гостей спуститься в парадную залу и начать застолье.

— Почему ты меня не защищаешь? — спросила Маргарита у мужа, когда они садились за стол. — Этот граф меня сороками оскорблял, а ты ему поддакиваешь? Руки лизать? На цепочке ходить?

— Я бы так ему ответил, любимая, — с раздражением произнес Рагнер, — если бы ты не щипалась! Я тявкать по твоим указкам должен? Так, что ли?

— Да! Ты же еще мой рыцарь, забыл?

— Не забыл — рыцари тоже по указкам не тявкают, лишь по желанию.

— Ну ты у меня пожелаешь еще… Еще пожелаешь пожалеть ближе к ночи, что не тявкаешь, — пробурчала она. — В спальне с такой картиной я…

— Кстати, — с улыбкой перебил ее Рагнер, — меня наказали постом: хлеб, вода и никаких плотских утех, зато молитва перед сном и при пробуждении.

— Фха! — фыркнула Маргарита. — Ну-ну…

— Что «ну-ну»? Я восьмиду вытерплю с легкостью! Тебя жалко…

— А я уж тем более теперь тебе не поддамся — спасай душу и не ной!

Так Рагнер сам себя наказал. Свои оставшиеся три дня он из-за Гордыни должен был прожить почти как монах. А праздничный стол меж тем ласкал взор яствами, какие он с удовольствием бы вкусил: бобровые хвосты, раки, миноги, икра… На празднество Перерождения Воды старались сделать как можно больше рыбных блюд, ведь дары вод кушали реже, чем мясо. Самую вкусную, ценную рыбу откармливали в прудах или озерах. Первым главным блюдом стал гигантский сом; когда же полоснули его бок, то оттуда, как из рога изобилия, посыпались жареные рыбешки — форели, карпы, щучки…

На праздничном обеде у Мартиннака присутствовали мелкие землевладельцы со всей округи и значимые люди из Гайю — писари, законники, лекари, дельцы, — всего набралось около сотни гостей, дружно славивших хозяина замка: Винси Мартиннак относился к тем аристократам, какие любили раболепство от нижестоящих. Для герцога Раннора, его супруги и Филиппа отвели самые почетные места за господским столом, то есть Рагнер сидел по правую руку хозяина замка; Орелиан — по левую, словно хозяйка дома. Если мальчик порывался сказать слово, то строгий отец одергивал его (старайся поменьше говорить, Орели, да побольше слушать, — и так до возраста Посвящения!). Зато Филиппа никто не одергивал, чувствовал он себя взрослым и важным, к тому же малость захмелел от плодового пива и захотел «поумничать».

— А у вас, Ваша Светлость, в замку частое гости бываются? — спросил Филипп. — А таковские сомы тама есть? А китов подавают?

— Ты кита хоть раз видел? — недовольно хмурился Рагнер, кусая ломоть серого хлеба и запивая его водой.

— На картинках…

— Вот и у меня на картинках полно гостей…

— Бывают там, Филипп, гости, — сказала Маргарита. — Сам принц Баро был и его наследник, герцог Баро. Выше гостей и не найдешь во всей Меридее!

Рагнер благодарно ей улыбнулся — но Маргарита будто метнула в него молнию из своих зеленых, неласковых очей.

— А у вас, Ваша Светлость, в замку свита великая?

— На хрена мне свита, Филипп?

— Как? Я читал, что даже в замку у барону должны быться рыцари. И еще красавицы, экие лишь о телу своем заботы знают. Когда гости наезжаются — они с ими обедувают, танцуют, а на прощание целуются.

— У нас таких дам нет и не будет! — возмущенно ответила Маргарита, поглядывая на мужа — Рагнер хитро улыбался, сверкая зубами и жуя свой хлеб.

— А у тебя там, Грити, много свиты?

— Нет… Совсем никого. А зачем она мне? Мне тоже свита не нужна.

— Ну как зачем? Чтоб фиалки в лесу вместе сбирать.

— Нет в тамошнем лесу фиалок, одна ларгосская гадюка лишь есть…

— И молиться по часослову… У тебя хоть часослову имеется?

— Наверняка где-то на лодэтском есть… — начинала раздражаться и Маргарита. — Мне некогда каждый час молиться, Филли.

— Что же ты там делавала год?

— Хватало дел… Ну лодэтский учила, наряды заказывала…

— И всё?

— Да! Всё! Ничего я год не делала, Филипп, как красавицы эти твои бесстыжие, успокойся! — тихо зашептала Маргарита. — Я же не была тогда в замке хозяйкой — гостьей только. Чего ты всё спрашиваешь и выспрашиваешь?

— Ну как же?! Я, может, с вами до Лодэнии еду! Интересное… Так как там, в вашем замку?

— Ну замок такой серый… — неуверенно начала Маргарита, — …зато рядом столь красивая заводь, будто озеро, река у самого замка, — летом можно плавать, а зимой там катаются на коньках, санях и лепят баб из снега, потом их наряжают — как же это весело! Снежками кидаться можно целых полгода! В замке есть парк и сад, рядом луг, — в лес не надо. В лес же на охоту ходят, на медведя даже ходят. Еще плавают на лодках или кораблях до острова Фёо. А у побережья — город, куда больший, чем Гайю. Там уж, небось, две верфи. Рагнер еще стекольню устроит, и пушками вот-вот займется. В замке же гений живет — он тебе нагениалит что угодно. Ой, а какая же осень там золотая, какая зима белая, какая ягода вкусная! Малины не надо, хотя она там тоже есть, но дикая и костистая… Грибы вкусные, рыбы навалом, пьют из чаш, за одним столом обедают, до ночи обедают, поют и танцуют… Как же я хочу в Ларгос!

Рагнер молча поцеловал ее руку.

— Рагнулечка, — еле слышно прошептала Маргарита, — а давай здесь не останемся с ночевкой. Я по дочке так соскучилась. Пожааалуйста…

— Поедем, — кивнул он. — И извини меня: сам не знаю, чего вспылил.

Маргарита хотела успеть домой к полуночи — к купанию в реке, чтобы встретить момент перерождения воды и набраться здоровья на год. Таким образом, в середине часа Кротости, гости из Лиисема засобирались в дорогу. Хозяин замка шел с ними до ворот, а еще любезно дал им своего человека в проводники, чтобы тот показал кратчайший путь с гор и холмов в равнину. На прощание Винси Мартиннак поблагодарил за визит и даже принес извинения Маргарите — «на случай, если невзначай был резок».

— Я прямой человек, — добавил он. — Не терплю хитрости, ненавижу обмана. Но вы сами видели, что за свет вокруг меня, — лживые холуи. Я же со скуки рад даже торговцу, что умеет грамотно изъясняться. А они рады набить животы задарма. Я привык… Я лишь о сыне имею беспокойства. Ему до́лжно общаться с равными по положению, а не с сынами счетоводов.

— Так в чем дело? — пожал плечами Рагнер. — Отправьте сына к герцогу Мартинзы, своей родне.

— А еще он мой злейший враг.

— Я вас понял, — задумчиво сказал Рагнер. — На моей галере освободилась каюта — можете ее занять. В Бренноданне я буду иметь встречу с королем, познакомлю вас.

— О, что вы… Простить и унижаться не в моих правилах…

— Нет так нет.

— Я хотел сказать, что крайне вам благодарен за каюту и приглашение.

За воротами замка Маргарита с наслаждением наполнила грудь теплым, полным запахов трав воздухом. Почему-то в замке «злого графа» так не пахло — там царили ароматы смерти и пыли. Солнце спускалось, начинали робко стрекотать сверчки, скоро затанцуют блуждающие огоньки светлячков.

Когда конный отряд герцога Раннора сошел с горы к городу, Маргарита спросила мужа:

— Зачем ты его позвал с нами в путь? Он же жуткий — и тебе самому он не нравится. И он напрашивался, хитрил. Прямой он, как же… И он… он…

— Да, напрашивался и хитрил, а безупречно прямых людей в сорок лет уж не бывает, — тяжело вздохнул Рагнер. — Давай, любовь моя, не будем о нем говорить, давай не будем ссориться. Может, я вовсе не поеду ни в какой Бренноданн. Я хотел слегка подшутить над ним… и еще уйти хотел побыстрее.

________________

В праздничную ночь люди ходили к водоемам, делая это тайно, хотя ничего особенного у вод не происходило: просто купались. Однако такой обычай остался со времен язычества, оттого Экклесия с ним боролась. Маргарита раз слышала, что древнее языческое празднество было посвящено русалкам. Якобы до этого дня нельзя было купаться в реках, иначе хвостатые девы утаскивали на дно или награждали хворями. И именно этой ночью они вновь становились земными женщинами, но не могли сойти на берег: полностью обнаженные красавицы качались на ветвях над водой, поднимая ногами брызги. По преданиям, пойманная русалка сулила за свою жизнь сокровища, ведь, если с рассветом она не возвратится в свое подводное царство, то растает на солнце и превратится в пену. Многие лиисемцы устраивали этой ночью охоту на русалок и искали подозрительных купальщиц.

После полуночи водоемы с текучей водой становились безопасными на всё лето. И воду для омовений больше на огне не грели — лишь на солнце. Купели ставили в садах, среди плодовых деревьев и цветов, в шатрах или даже без них. В особняке Нола кадку установили на балконе, за полотняной завесой.

Рагнер, Маргарита и Филипп успели до темноты спуститься с гор в равнину, успели даже немного передохнуть после утомительной поездки верхом. А затем вместе с родней, будто жрецы языческого культа, гуськом пошли к Аэли, — небольшим отрядом, без фонарей; все одеты в простые платья и плащи с капюшонами. Ангелику нес Рагнер, Маргарита держалась позади него и держалась за его плечо, чтобы не упасть или не потеряться.

На берегу реки поставили шатер для дам, чтобы они могли в нем раздеться. Рагнер купаться отказался и остался в дозоре. Он сел у валуна на небольшом отдалении, рядом поставил ружье, так же годное в качестве отменной дубины. Прочие мужчины купались дальше, чуть ниже по течению.

Маргарита умела недурно плавать — ее и Синоли научили еще в детстве, в Бренноданне, а Филиппа нет, ведь в Элладанне рек не текло, только мелкая Даори, чистая у истока на холме и грязная в городе; к озерам же никого не пускали — они принадлежали герцогу Альдриану. Пару раз дядя Жоль возил семью в Калли, в другие празднества Перерождения Воды Ботно пытались пробраться к ручьям Левернского леса, на худой конец обливались водой из колодца.

Плавать Маргарита любила, но сегодня не стала — с Ангеликой на руках она быстро присела, погрузила их обеих на мгновение под воду, и побежала назад к шатру. Вскоре она вышла к Рагнеру одетой в платье, но с мокрыми, распущенными волосами.

— Зря ты не искупался, — сказала она, присаживаясь напротив него. — Вода теплая, к тому же целебная. Ангелике и той пришлось по нраву, — показала она замотанную в сухое полотенце, гукающую и улыбающуюся дочку.

— Нельзя мне, — вынул травинку изо рта Рагнер и отбросил ее. — Бесовские обряды да игрища, а я на исправлении души…

— А травинки ты давно жуешь? — задумалась Маргарита.

— Полагаешь… я наперстянку вашу погрыз?

— Да кто знает, что тут за травы растут или грибы… Я сама не знаю. Не тащи более в рот всякого, ты же уже не малыш. И я тебе не указываю, но…

— Значит… может, я уж снова отравился. Одним хлебом не наелся и много чего успел погрызть, пока тебя ждал. Наверняка помру через три дня…

— Рагнер! Что еще за разговоры?

— Ааа… так — ничего…

— Рагнууулечка… — ласково прошептала Маргарита. — Ну скажи, что такое с тобой? Может, ты мне благо хочешь сделать своим молчанием, но выходит хуже. Я же вижу, что тебя что-то гложет. Я тревожусь и расстраиваюсь. Неужели мы вместе через малое прошли?

— Я… Иди ко мне, — протянул он руки. — Сядь ко мне, хочу вас обнять.

Маргарита пересела спиной к его груди, и он обнял ее.

— Говори! — потребовала она.

— Просто так не сказать. Я с Магнусом поговорил о твоих снах, потом разговор зашел о проклятьях, и еще я случайно узнал, что мой старший брат Гонтер знал точное время своей смерти — затем и вернулся в Ларгос. Говорил, что мы оба прокляты и я умру как он — в тридцать три… Он погиб ночью третьего дня Кротости, значит: у меня три дня. Возможно, я уже вновь отравился, возможно, рана на голове загноится… Гонтер, к примеру, поцарапал руку в празднество — и всё. Утром рука опухла вдвое, к вечеру началась горячка, и более он не приходил в сознание, бредил… Вот и я… готов плакать от жалости к себе! — недовольно выдохнул Рагнер. — А могу даже хлебом подавиться. Я раз видел, как здоровый мужик взял и подавился крошкой… От рыбных костей тоже умирают…

— Рагнер, хватит!

— Послушай, любовь моя… Если я впрямь отойду в иной мир, то Лорко позаботится о твоем возвращении в Ларгос. Можешь здесь задержаться, но осенью — возвращайся. Я оставил в Рюдгксгафце духовную грамоту, — всё тебе и дочке завещал. Магнус и Марлена знают, где она спрятана. Что еще… Моим охранителям скажи, пусть вырежут мне сердце, — они поймут, что делать дальше. А прочую мою плоть сожги по меридианскому обряду… В Ларгосе пока живи — там тихо и безопасно, затем и замуж обязательно снова выходи. Кажется, принц Баро к тебе посватается — я буду радоваться за тебя…

— Рагнер, прекра… ти, — всхлипнула Маргарита, вытирая слезы со щек.

Слышался нежный женский хохоток, всплески и шлепки по воде, — Беати и Тасита резвились, как дети, их дочки довольно повизгивали; весело журчала речка. Под этот жизнерадостный гул, Ангелика вдруг захныкала; плачущая Маргарита молча расстегнула ворот платья. Рагнер тоже молчал — любовался самой прекрасной картиной на свете: как, прикрыв от удовольствия глаза, его ребенок пил белый сок из белой груди его жены, его женщины. Маленький огонечек, кружась, сел Маргарите прямо на макушку — будто прилетела звездочка.

— А знаешь, Рагнер, — несчастным голосом сказала Маргарита. — Скоро созреет тутовая ягода. Нельзя тебе никак умирать, не попробовав ее…

Он крепче обнял ее и поцеловал в макушку.