Заложница кармы и мистический Овал

Римма Павловна Ульчина

Роман-сага действительно мистический. В нем присутствуют элементы фантастики, метаморфоз, перемещений во времени и пространстве. У мертвых есть возможность вернуться: перед большой Любовью бессилен Высший Разум. Подаренный Всевышним главной героине Маргарите «Мистический Овал» показал и рассказал о жизни и судьбах трех красивых девушек разных национальностей, вероисповедания, прошедших через все круги Ада, спасшихся благодаря дружбе, взаимопомощи и доверию друг к другу.

Часть I

— Что же это все-таки было? А если было, то зачем и почему?

Из самого чрева Вселенной, преодолевая и перекрывая миллиарды световых лет, несся к земле тонюсенький, немыслимой яркости лучик, который по чьей-то прихоти или воле прорвался из космических глубин, затмевая своим прекрасным светом свет звезд.

Маргарита не верила своим глазам.

Что это? Чудо или космический эксперимент? А может, кто-то ей хочет помочь разобраться в самой себе или, наоборот, показать, что существует некая глобальная вселенская закономерность, управляющая пластами ушедших в небытие эпох, которые не исчезают, а через какой-то промежуток времени вновь материализуются, образуя новые субстанции, соответственно месту и времени…

Что это? Волшебное преломление света или случайное пересечение световых тысячелетий, исходящих от бесчисленного множества небесных светил? Вселенский каприз, загадка — тогда в чем же ее разгадка?

Глава 1

Ночь. Полнолуние. На небе зажглись и повисли мерцающие в ночи звезды. Блуждающие звезды. Сверкая и подмигивая друг другу, они играли в свои закодированные таинственным космосом игры. Огромная луна, подыгрывая им, спряталась за проплывающую мимо тучу и, вынырнув, поплыла дальше. Облачившись в серебряную мантию, она осветила уснувшую землю таинственным светом, случайно высветив силуэт молодой женщины, зябко обхватившей свои плечи скрещенными на груди руками.

Как же она одинока! Да она же вся дрожит — и ночное светило окутало одинокую фигурку прозрачным покрывалом, сотканным из собственных тайн, пытаясь ее согреть.

В доме было тихо. Часы монотонно и равнодушно отсчитывали секунды, минуты, часы. Дети давно спали, мирно и сладко посапывая в своих кроватках, а она все так же стояла у окна, напряженно вслушиваясь в тишину этой волшебной ночи. Она ждала мужа. Ждала долго, мучаясь и обмирая, падая и взлетая, погружаясь в темную трясину сомнений, предположений, предчувствий и догадок. Ждала, напрягая слух, вслушиваясь в шорохи этой ночи, надеясь еще издали распознать его шаги. А часы равнодушно отсчитывали секунды, минуты, часы. Август. В доме жарко и душно. Вглядываясь в роковое таинство этой ночи, Маргарита пыталась распознать и не упустить хоть самый маленький намек-знак, способный вселить в ее изболевшую душу надежду на возврат украденного у нее счастья…

— Помогите! Прошу вас! Помогите! — обращаясь к звездам, взмолилась она, пытаясь проникнуть в черные глубины этой нереально красивой ночи. — Подскажите, научите! Случайные и единственные свидетели моего одиночества… Пожалуйста! По-мо-ги-те!!!

Но звезды молчали. Они не знали, как и чем ей помочь. Дрожал лунный свет, дрожа, мерцали звезды, и нервно дрожала она сама.

На кончиках ее ресниц поблескивали перламутровые бусинки слез. Обгоняя и перегоняя друг друга, они сбегали по щекам вниз, стараясь омыть исстрадавшуюся душу соленым дождем. Сильный спазм железными тисками сдавил ей горло. А сердце все ныло и ныло. Оно страдало и сжималось от плохих предчувствий. Ей хотелось кричать, кричать громко, в полный голос, заглушая душевную боль от его измены. Женщина продолжала стоять, безмолвно застыв в своем горе, а на звездном Олимпе, в тайниках его черных дыр зародился и вырвался на свободу яркий луч света, мгновенно набравший скорость. Он устремился к лону Земли, проложив изящный серебряный мостик, по которому сбегал легкий ветерок, похожий на волшебный мираж. Лучик ласково гладил женщину по низко склоненной голове, играя завитками волос. Этот неземной красоты свет, лунная дорожка, очаровав и заворожив, унесли ее в то счастливое время, когда они, по воле случая или рока, встретились, влюбились и поженились. Любовь с первого взгляда. Большая любовь. Страстная и яркая. Она, как вспышка молнии, мгновенно воспламенила их сердца неистовым по своей силе и страсти огнем. Мистическим огнем. Воспламенила и… сожгла.

Женщина стояла все в той же позе и смотрела на небо. А мерцающий в ночи свет уносил ее грустные мысли все выше и выше, туда, в далекое детство, в котором было много горя и мало радости.

Вдруг беспредельный сонм небесных светил и созвездий замер. Он перестал существовать. Очарование этой ночи исчезло. Мир погрузился в черный омут и, сжавшись до предела, застыл. Он перестал дышать. Вселенная умерла. Еще миг — и конец. Конец венцу творения. Конец всему человечеству и всему сущему на земле.

— Какой кошмар! — вскрикнула молодая женщина и, сильно зажмурившись, прижав дрожащие ладошки к лицу, попыталась хоть как-то отгородиться от надвигающегося на нее вселенского Ужаса.

Но подчиняясь приказу Высшей Воли, самого Господа Бога, Вселенная ожила и начала смещаться во времени и пространстве. Образовался матово-прозрачный Овал. Он медленно разрастался, и сквозь его прозрачность просочился неземной красоты свет, начавший заполнять его овальную поверхность, равномерно оттесняя ледяную тьму Ужаса, который не хотел возвращать завоеванное им пространство.

Свет внутри Овала становился все прекраснее. Бездонная чернота Ужаса отступала, теряя четкость линий и уступая место дивной яркости, а возле самого края вновь обретала прежнюю силу, четко подчеркивая свои границы. За ними зияла черная, пугающая своей беспредельностью, пустота…

Миг… И этот неземной красоты свет просочился сквозь плотно смеженные веки Маргариты. Она широко открыла глаза и обеими руками схватилась за подоконник, боясь потерять равновесие.

— Что же это такое?! Этого не может быть! Господи, на все твоя воля! Что происходит?!

А внутри Овала стали вдруг появляться и перемещаться размытые силуэты, постепенно приобретающие человеческий облик. И Маргарита увидела свою маму молоденькой девушкой, а рядом — красивого молодого командира. Девушка летит к нему навстречу и с разбегу бросается на шею…

Таинственный Овал медленно вращался вокруг своей невидимой оси. Перед Маргаритиными глазами проходила жизнь родителей до ее рождения и после него. Все то, о чем она не могла знать, а тем более, помнить. Весь расклад тех страшных событий, которые родителям довелось пережить. Овал продолжал вращаться. Один год сменялся другим. Роковые события ломали привычный уклад их жизни, вероломно врываясь и забирая у Риты самых близких и любимых ею людей.

— Господи! Я не хочу! Пощади… — шепчет женщина, еле шевеля побелевшими от страха губами.

Но медленно вращающийся Овал неумолим. Виток. Еще виток. И на его дне оседают прожитые годы, а новые витки продолжают высвечивать трагические события далеких лет, канувших в вечность.

— Неужели это я? — выдохнула Маргарита. Но Овал не оставляет времени для размышлений. Он четко выполняет свою работу. Неимоверным усилием воли она сбрасывает с себя тяжесть прожитых лет вместе с рыданиями, разрывающими душу.

Отец… Это же мой папа!

Отец и мать сидят рядом. Мама плачет, прикладывая маленький кружевной платочек к своим покрасневшим глазам.

Это же тот самый платочек, затейливые кружева которого приводили меня в восторг. Родителей давно уже нет. Они ушли из жизни молодыми, красивыми, полными жизненных сил людьми. Сначала мама, а через несколько лет папа. А я вижу их живыми…

И вдруг Маргарита услышала голос отца:

— Лисенок, успокойся! Войну пережили. Поверь мне, что эта командировка просто чепуха! Поеду, осмотрюсь, получу квартиру и пришлю вам вызов. Потерпи. Все будет хорошо!

— Саня, милый! Но в тех местах, куда ты должен лететь, еще идет война! Я слышала, что там орудует хорошо обученная и отлично вооруженная группа отъявленных головорезов.

— Люсенька, насколько я знаю, в Генштаб тебя не приглашали. Тогда откуда такие точные сведения? — отшучивается отец.

— У офицерских жен своя почта. Понимаешь?

— Немножко, — смеясь, ответил отец, обнимая плачущую жену за плечи. — На войне — как на войне. А пограничники всегда на передовой. Нам с тобой не привыкать. Не переживай. Все образуется. Вот увидишь!

А про себя подумал: «Одно слово — офицерские жены. Точнее и не скажешь».

Еще виток… И молодая женщина видит город своего детства. Город, в котором она росла. А если точнее, они росли вместе. Он рос и заново отстраивался, обрастая многоэтажными домами, стоящими по бокам широких и шумных магистралей.

«Как же он красив!» — с гордостью подумала Маргарита.

Видение исчезло, и женщина увидела свой город как бы со стороны, через призму ушедших десятилетий. Сейчас перед ней лежали груды развалин. Обгорелые и черные стены, скорбные памятники чьих-то разбитых жизней. Они четко видны на фоне безоблачной голубизны неба. Пыльно-серый город. Голод. Серая, беспросветная жизнь.

— О-о-о! — почти задыхаясь, вскрикнула она.

Мгновенье. Разворот на миллиардную долю градуса, и горячие лучи весеннего солнца пригрели искореженную войной землю. Его теплые, нежные и по-матерински ласковые лучи старались как можно быстрее прикрыть зияющие раны войны зеленым покрывалом из молодой и сочной травы. Зацвели каштаны. Их резные листья и большие пирамидальные соцветия, похожие на праздничные свечи, пели ликующий гимн весне, солнцу и долгожданному миру.

Зачарованная Маргарита видит воинскую часть, в которой служил отец. Дом. Его фасад. Улицу. Узкий тротуар, отделяющий его от проезжей части дороги.

— Боже! — не сдержавшись, вскрикивает она. — Это та самая проклятая дорога! Дорога в никуда!!! Столько раз я ее кляла как в мыслях, так и наяву! — и женщина на секунду прикрыла глаза, чтобы успокоить не в меру расшалившееся сердце…

Овал продолжает медленно вращаться, и Маргарита снова погружается в эти видения наяву.

Задняя часть здания гармонично вписывается в довольно уютный двор, главным украшением которого служит ажурная беседка, увитая зеленью дикого винограда. Она делит двор на две равные части. Центральную часть дома занимают покои церковного старосты. И удивленная молодая женщина видит вышедшего из дома сухощавого мужчину среднего роста, неопределенного возраста, под мясистым носом которого проглядывает седая щеточка усов. Выглядит он элегантно и презентабельно. А красивая, моложавая, в ореоле пышных белокурых волос женщина выходит на крыльцо и смотрит ему вслед.

— Господи! Так это же Николай Николаевич и его жена Мария Ивановна! Наши соседи. А вот и фруктовый сад!

Сад весь в цвету. Яблоня цвела крупными розовато-белыми соцветиями. Вишня — маленькими, белыми, густо облепившими ее цветами. Груша — розовым, а слива отливала фиолетовым с небольшим лиловым оттенком. Все цвело, благоухало и радовало глаза своей необузданной красотой. Почувствовав тонкий пьянящий аромат, Маргарита так же, как и в детстве, вдыхает его полной грудью, стараясь как можно дольше удержать в себе.

Справа к покоям старосты примыкает их двухкомнатная квартира с большой кухней и маленькой прихожей. В спальне родителей стоит кроватка ее братишки Толика. А другая часть двора напоминает собой развороченный муравейник, который находится в самой сердцевине еврейско-украинского «табора». Там вечно творилось безобразие, помноженное на абсурд.

— Не квартира, а настоящий Содом! — возмущенно приговаривала Мария Ивановна, и Маргарита увидела «Содом» в его полном «великолепии». Там жила семья из шести человек. Глава этой шумной компании, еврей по национальности, женился на зловредной бабище. Звали ее Любовью, а ее благоверного Арнольдом, что в переводе с немецкого означает «царствующий орел».

Так вот, этот, с позволения сказать, «орел» слыл злостным бездельником и болтуном. Молодая женщина видит, как он выходит из дома под аккомпанемент проклятий своей толстозадой «сирены» с гордо поднятой головой, важно вышагивая в засаленном сюртуке и сомнительного вида галстуке, с неизменной тросточкой в руке. Выйдя со двора, он всем встречным отвешивает изящный полупоклон и отбывает в неизвестном направлении. А за ним следом выскакивает его дочь.

Неужели это Лили?! Внешне само совершенство: высокая, смуглая, с вьющимися волосами. Ее синие глазищи с веселым вызовом и отвагой смотрят на окружающий ее мир. Только Лили могла двумя выразительными фразами заткнуть рот ненавистной мачехе.

В квартире этой «достойнейшей» четы жили две старые девы преклонного возраста, родные сестры «орла»… А вот и они…

Маргарита видит двух старух, закутанных в рваные, выцветшие от времени пледы. Старушки похожи на двух нахохлившихся, побитых жизнью наседок. Бедняжки сидели тихо, боясь лишний раз пошевелиться. Они боялись собственной тени, но больше всего на свете они боялись потревожить сон «мерзавки», которая изощренно и методично вымещала на них всю гнусность своего характера.

Старшую из сестер звали Розалией. Она была высокая, тощая и плоская женщина, напоминающая прямую, негнущуюся жердь. Седые волосы свисали по обеим сторонам ее изможденного лица жалкими прядями. На ней было старое платье неопределенного цвета. Но ее манеры, походка и умение красиво разговаривать будоражили детское воображение Риты. В ее некогда красивых глазах навечно застыла еврейская скорбь. Даже маленькая Рита понимала, что Розалия очень несчастна. Девочка не раз слышала, как соседки перемывали сестрам косточки.

— А вы знаете, они учились за границей и получили блестящее образование. Сестры свободно говорят на французском языке и умеют играть на рояле…

— Да вы что?! Не может быть!

— Не могу в это поверить.

— Не верите? Да что вы вообще о них знаете?! Сестры родились в очень богатой еврейской семье. Я слышала об этом от своих родителей. Говорят, что в молодости Розалия слыла настоящей красавицей. Но она имела несчастье влюбиться в одного прохвоста и игрока, который, женившись на ней, промотал все их состояние в карты. А вот ее младшей сестре с внешностью не повезло.

— Да уж! Бывшие богачки. Одна красавица, другая уродина… Неужели они родные сестры? — покачивая головой, с нотками сомнения в голосе произнесла одна из кумушек.

И действительно, Мина была полной противоположностью Розалии: маленькая, толстая, сгорбленная, с большой бородавкой на носу, с вечно отвисшей нижней губой и постоянно слезящимися глазами.

В то злосчастное утро, разъяренная очередной стычкой с непокорной падчерицей, мачеха-мегера искала мельчайший повод, за который можно было зацепиться, чтобы выплеснуть кипевшую в ней ненависть к несчастным старухам. Истекая злобой, она носилась по квартире, ругаясь отборным матом, накручивая и распаляя себя все больше и больше. И вдруг с разбега наскочила на ведро с помоями. Не удержав равновесия, тетка со всего маху растянулась на мокром полу, уткнувшись носом в нечистоты. Она пыталась вскочить на ноги, но снова шлепалась в ту же самую лужу.

Маргарита улыбнулась, сравнивая свои детские впечатления с сегодняшними.

С расширенными от ужаса глазами, онемев от сковавшего их тела страха, две беззащитные старухи ожидали расплаты. Разъяренная пантера, визжа и брызжа слюной, вновь и вновь плюхалась своей необъятных размеров задницей на залитый помоями пол.

Старухи, тихонько ахнув, тесно прижались друг к дружке. Увидев мокрую, вымазанную грязью физиономию «родственницы», они нечаянно хихикнули.

Перекошенное злостью лицо Любки повергло несчастных сестер в ужас. Старые девы вскочили, интуитивно почувствовав, что нужно бежать и чем быстрее, тем лучше. Но мегера оказалась намного проворней. Хватая все, что попадалось ей под руку, она с силой швыряла предметы в спины убегающих женщин, а те беспомощно метались по квартире, мешая друг другу. Застряв в дверях, они получали сильные и болезненные удары. Наконец, несчастные женщины выскочили во двор. Бедняжки жалобно всхлипывали. Они были похожи на обиженных старых детей.

…И Маргарита увидела себя малышкой, играющей с самодельными тряпочными куклами на крыльце своего дома. Во дворе никого из взрослых не было. Услышав крики и громкую брань, девочка вскочила на ноги, готовая при малейшей опасности убежать домой.

— Вонючее отродье! Пархатые жидовки! Я вас проучу! Вы навсегда запомните этот день! А я наконец-то избавлюсь от ваших отвратных жидовских рож! Может, живя на улице, вы быстрее подохнете!

Любка учинила в доме настоящий погром. Молодая женщина снова видела, как из открытых настежь дверей начали вылетать подушки, старые одеяла, потертая одежда, облезлые меховые шубы и видавшие виды горжетки из побитых молью лисьих хвостов. Когда-то весь этот хлам был красивой одеждой достойных, умных людей, но судьба и неумолимое время превратили их жизни в никому не нужную ветошь, выброшенную на улицу вместе с одеждой. Однако Любка на этом не успокоилась: она вышвырнула из окна старинные семейные альбомы в сафьяновых обложках. Они вылетали из распахнутых окон, напоминая подбитых лебедей, из крыльев которых сыпались письма, семейные фото и красочные открытки с нежными пожеланиями… С тихим шелестом, похожим на вздох, они плавно опускались на землю. За ними стали вылетать книги, плотно сомкнувшие страницы-крылья — они падали плашмя, как и положено гордым птицам.

Сестры стояли как вкопанные. В их покрасневших от слез глазах застыл ужас. Рушился их шаткий мирок, в котором единственной радостью были эти старые, но дорогие их сердцам вещи: фотографии, открытки с целующимися голубками и толстенькими, мило улыбающимися ангелочками. Они были последним звеном в длиннющей цепи прожитой ими жизни. Это было все то, что связывало этих несчастных женщин с прошлым, которое сейчас валялось в пыли, не оставляя им права даже на такую малость, как воспоминания.

Старые девы суетились, хватали валяющиеся вещи и тащили их в беседку. Неожиданно раньше обычного вернулась племянница этих несчастных женщин. Мгновенно оценив обстановку, Лили вихрем влетела в дом. При ее появлении, извергающий проклятия рот мачехи так и остался широко открытым, словно она ими захлебнулась. А Лили вцепилась в ее волосы, вырывая их клочьями. Сейчас уже Любка вопила и крутилась юлой, стараясь вырваться из цепких и сильных рук девушки. При каждой новой затрещине Лили ей поясняла:

— Это за меня! Это за сплетни! Эта — за моих тетушек! А эта? Эта тебе за весь еврейский народ, который ты так люто ненавидишь! Только мой недоделанный папаша мог поселить у себя в доме такую падаль, как ты! Если ты еще раз раскроешь свой вонючий рот или поднимешь руку на моих тетушек, останешься калекой! Клянусь памятью моей покойной мамы, так оно и будет! А я свои слова на ветер не бросаю!

Была весна. Во дворе все цвело и благоухало, а старая беседка, увитая сочной зеленью дикого винограда, стала временным убежищем для двух беззащитных старух.

Глава 2

Виток… и время повернуло вспять. Миг… и канули в лету несколько предшествующих десятилетий. Показалось небольшое еврейское местечко, зажатое между украинским хутором и белорусским селом. В самом центре местечка, утопая в пышной кроне ореховых деревьев, стоит большой и просторный дом. Во дворе под тенью огромного дуба примостился накрытый белой скатертью стол, сервированный на пять персон. Посередине стола стоит большая блестящая супница, а на блюдах лежат жареные куры, говяжье мясо, блюдо с отваренной в бульоне фасолью, овощи и соленья. Маргарита видит легкий дымок, наполненный запахами от вкусно приготовленных блюд. Она вдыхает их аромат, и ее рот наполняется слюнками.

К столу подходит грузный мужчина в праздничном сюртуке и черной шляпе. Длинные спирали пейсов слились с его черной бородой, в которой серебрилась проседь.

Мужчина садится в торце стола. Он читает субботнюю молитву. Слова молитвы в его устах приобретают особую значимость. Окончив молитву, он поднимает полный, отсвечивающий рубином бокал вина и говорит:

— Шабат, шалом!

Все сидящие за столом дружно ему отвечают:

— Шабат, шалом!

И начинается субботняя трапеза. Другое время, другая жизнь! Нет суеты. Дети сидят и спокойно кушают. Все чинно и красиво.

«Никто ни на кого не кричит, — подумала молодая женщина. — А это кто?».

Ее внимание привлекла полная, небольшого роста женщина, сидящая по правую сторону от мужчины. На ней длинное платье, голова прикрыта ажурной косынкой.

«А лицо! Какое у нее лицо! Сама любовь, спокойствие и доброта, — успевает подумать она. — Боже мой, ведь это дом моего дедушки! Как же я сразу не догадалась? — проносится в голове. — Да, но я же их никогда не видела! Как же так?! Значит, я не сплю, — и Маргарита на всякий случай ущипнула себя за щеку. — Ой, как больно! Тоже мне экспериментатор выискался! Вот дура!» — обронила она в свой адрес.

Конечно же, в детстве молодая женщина слышала, что дед по материнской линии был раввином, но об этом почему-то всегда говорили шепотом. И вдруг из глубин памяти всплыли оброненные мамой слова:

«Мой отец в совершенстве владел пятью иностранными языками. Он был большим докой в юриспруденции. Папа изучил Тору. Но всегда относился с уважением к вере других людей. Он мог помирить смертельных врагов, с легкостью справляясь с самыми запутанными жизнью, бытом и людьми ситуациями к удовольствию всех ссорящихся сторон, каждая из которых чувствовала себя победителем. Крестьяне соседних деревень ездили к нему за советами…»

И этот виток, как и все предыдущие, плавно опустился на дно таинственного Овала.

Маргарита тяжело вздохнула.

Жаль… Ведь это ничтожно маленький эпизод из жизни моих предков, а как бы мне хотелось узнать о них побольше.

Вдруг она вздрогнула. Тело мгновенно покрылось липким потом. Потом напряглось от страха. Женщина впилась ногтями в подоконник, стараясь справиться с противной дрожью в коленках и нервным клацаньем зубов. Овал стал быстро увеличиваться в диаметре, приняв вид пульсирующей полусферы.

— Ой! — и она в ужасе закрыла лицо руками. Сейчас Овал дышал ей в лицо, излучая дьявольскую угрозу. — Нужно бежать! А как же мои дети?!

Но какая-то сила пригвоздила ее к месту, отбросив в стороны руки. Маргарита отпрянула от окна, еле сдерживая рвущийся из груди крик. Овал был совсем близко. Вдруг из его чрева вылетел огромный столб огня, гари и дыма. Его огненное дыхание просочилось в легкие, опалило лицо и тут же дохнуло леденящим сердце холодом. Она упала на колени.

— Пощади! Не убивай!

Неожиданно на огнедышащий опасностью Овал упала прозрачная пелена, мгновенно оградившая Маргариту от жадно надвигающегося на нее жерла, полностью нейтрализовав действие.

Все еще дрожа и клацая зубами, женщина еле перевела дух.

— Господи! Что же это было? И было ли вообще?

Она с опаской взглянула на Овал и увидела, что он тоже содрогается от ужаса.

— В чем дело?! Что с ним происходит?

Пелена неожиданно спала, и Маргарита увидела, как разъяренные, пьяные от выпитого самогона и пролитой ими еврейской крови ублюдки убивают людей, гоняются за пытающимися спастись бегством женщинами, молоденькими девушками и девочками, душат младенцев, издеваются над стариками, заставляя ползать их у себя в ногах, вымаливая пощаду. Раненные и покалеченные выкрикивают проклятия на идиш в адрес погромщиков. Старики просят у бога защиты, предлагая свои жизни в обмен на жизни своих детей и внуков. Медленно и непрерывно двигающаяся лента кошмаров высвечивает группу пьяных мужиков, поочередно насилующих юную девушку до тех пор, пока она сама и ее тело теряют человеческий облик. Но и этого им кажется мало. Они мечутся в поисках новых жертв. То тут, то там слышатся выстрелы, нечеловеческие вопли, крики, рыдания и проклятия. Окровавленные люди стоят на коленях, воздев руки к небу, и просят о помощи. Другие молят о быстрой смерти.

— Животные! Проклятые ублюдки! — орет Маргарита. — А ты, Овал, куда же ты смотришь?! Почему не выльешь на головы этих прокаженных тот огонь, который кипит и бушует в твоем поганом чреве! Слабо?

А лента продолжает медленно двигаться по кругу. И молодая женщина видит, как полуголые мужчины отчаянно сопротивляются, пытаясь дать своим женам возможность спастись бегством и спрятать детей. Она слышит крики, вопли пострадавших, плач обездоленных, страшную брань нападавших и проклятия отчаявшихся. Мычание коров, ржанье лошадей, лай собак… Все смешалось в кровавом водовороте, замешанном на человеческой зависти, жадности и подстрекательстве.

Миг… И Овал высветил вереницу медленно ползущих по грунтовой, выщербленной дороге в клубах дорожной пыли телег, на которых сидели старые да малые. Ни выкриков, ни стонов. Только монотонный скрип колес. Дети сидят молча, тесно прижимаясь друг к другу. Взрослые шагают пешком.

«Слава богу, что хоть этим повезло! А что их ждет впереди? Что с ними будет?» — подумала Маргарита.

Вдруг она увидела внутри образовавшейся полости развороченный и разграбленный дом своего деда. Рослый черносотенец плеснул на него керосином, а плюгавый бросил горящий факел. Дом загорелся. Огромные языки пламени жадно лижут его стены, поднимаясь все выше. Добравшись до крыши, пламя вырвалось наружу, осветив и окрасив всю округу кроваво-красным заревом.

Еврейское местечко перестало существовать.

— Боже! Как же так? — всхлипнула женщина. — А где дедушка, бабушка, дети? — всполошилась она и начала напряженно вглядываться в проплывающие перед нею лица людей. А где-то там, на заднем плане, летели на взмыленных конях всадники с поднятыми над головами шашками, сверкающими сталью клинков. Гремели пушки. Ржали кони. Падали люди. Одни поднимались, другие оставались на месте.

— Ба! Наверно, началась гражданская война, а вместе с ней еврейские погромы. Теперь все понятно! А вот и они. Слава богу! Дедушке и его семье удалось спастись. Какое счастье! Боже, какое счастье, что они все живы!

Еще виток… А это еще что? Маргарита замерла. Что это? Она видит маленький покосившийся дом, на подворье которого в огромной луже прохлаждаются поросята, ходят куры вперемежку с важными гусями, а к изгороди привязана заезженная лошадь. Полная женщина в простой крестьянской одежде и брезентовом переднике лущит кукурузные початки.

— Интересно, а эта женщина кем мне приходится? Вроде таких родственничков у меня в роду не водится… А где все остальные? Никого нет дома? — разочарованно прошептала она и вздрогнула от собственного голоса. В горле у нее пересохло. Очень хотелось пить.

— Да, этот домишко совсем не похож на дом моего деда. Интересно посмотреть на его хозяина! — и Овал тут же показал Маргарите сидящего за широким обрубком бревна старика, который держит в зубах гвозди и виртуозно сплевывает их по одному прямо на сапог, надетый на железную лапу. Одним ловким движением мужик вколачивает гвоздь в подошву очередного башмака. А возле него стоит ящик, наполненный рваной обувью. Человек сапожничает.

«Ну-ка, дорогая моя, поднапряги свою память и выуди из нее хоть что-то стоящее. Думай! Вспоминай! — приказала себе молодая женщина. — Эврика! Здесь, наверно, родился и рос мой папа, которого назвали Александром. В детстве она слышала, что отец папы был сапожником. Значит, это дом ее деда, а та женщина — бабушка».

— Б-р-р-р! — внезапно для себя воскликнула она.

— Маргарита, в чем дело? Ты что, спятила? Дура, ханжа, — обругала она себя. Но на душе неспокойно. Что-то гложет изнутри. Но что? И тут она вспомнила о случайно подслушанном разговоре мамы с ее подругой. Только сейчас молодая женщина поняла, что именно в тот момент у нее, тогдашней маленькой девочки Риты, возникло чувство неприязни к семье ее отца…

— Стоп! Притормози! Так просто, на ровном месте такая неприязнь к незнакомым родственникам не могла возникнуть! Может, я что-то тогда нафантазировала, а? — засомневалась она. — Возможно, так как фантазировать маленькая Рита умела, как никто другой. В ее белокурой головке рождались как положительные, так и отрицательные образы. — Наверно, просто для себя решила, что они плохие!

Но у ее отца были братья и сестры. Где же они сейчас? А вот и они. Рослые, плотного телосложения девушки разливают парное молоко по глиняным крынкам. Закончив работу, они сбрасывают косынки и вытирают ими вспотевшие лица. Их головы обвивают толщенные косы.

— Да, косы у этих девиц, что надо! Есть чему позавидовать. А все остальное — сплошной топор. Теперь мне ясно, почему им не понравилась Люся, моя будущая мама. Жаба задушила. Деревня! Что с них возьмешь?! — решила Маргарита.

— А гонора у этих девиц хватит на всю деревню, — услышала она тихий, но внятный шепот мамы. Вздрогнув от неожиданности, женщина быстро оглянулась. Никого.

— Мама, ты где? — Тишина. — Умоляю тебя, отзовись! — Но вокруг была мертвая тишина, железными тисками сдавившая ее сердце. Ей показалось, что она попала в вакуум, так как стало трудно дышать. Женщина задыхалась. Поняв, что Маргарита находится на грани нервного срыва, Овал сбросил этот виток в никуда, в вечность. От всего увиденного и пережитого она впала в прострацию.

Почувствовав сильный толчок в спину, молодая женщина глубоко вздохнула и мгновенно поняла то, что происходило внутри Овала.

Новый виток… И Маргарита видит свою маму в то время, когда ее самой еще и в помине не было.

— Ой, какая же она хорошенькая! — восхищенно ахает она. — А фигурка! Класс!

Маргарита смотрит на миловидную, небольшого роста девушку, в карих глазах которой притаились веселые чертики-смешинки, придающие ее лицу особое очарование. Круглые ямочки на еще по-детски округлых щечках делают это лицо чертовски симпатичным. На вид ей лет этак семнадцать, и то с большущей натяжкой.

Сделав такой щедрый жест, таинственный экран старался наверстать упущенное время, стремительно набирая обороты.

— Что это, что?! Господи, что происходит?

И Маргарита видит бегущую к дому деда толпу разъяренных, выкрикивающих грязные ругательства людей, размахивающих огромными палками. Она испуганно вскрикивает.

— Ох! Погром! Опять погром? Я этого не выдержу!

Завидев бегущих людей, дед резво вскочил на ноги и, заложив два пальца в рот, пронзительно, по-разбойничьи, свистнул. На этот свист из дома выбежали четверо, сейчас бы сказали, крутых парней. Добежав до ворот, они встали, как вкопанные, скрестив на груди сильные руки, бесстрашно разглядывая надвигающуюся на них толпу орущих мужиков.

— Если они к нам приблизятся, хватайте дубинки и вперед, в рукопашную. Мы должны их опередить. Время! Время — наш шанс! Драться насмерть! Или мы, или они! Поняли? — тихо скомандовал симпатичный и крепкий парнишка.

— Это же мой будущий папа! — ахнула Маргарита.

И тут она заметила своего деда, который приволок и поставил возле каждого сына по увесистой палке.

— Сынки! Берегите себя! — умоляет он. — Батя! Не путайтесь под ногами! Возьмите мать и сестер, тикайте в поле и сховайтесь! А мы тут повоюем! — обернувшись к отцу, шикнул старший сын. Братья стояли, соприкасаясь плечами. Исходящая от них сила быстро отрезвила погромщиков. — Братки! Когда они вместе, нам их не одолеть! — выкрикнул главарь.

— Нужно завалить их по одному. А потом мы доберемся и до их сестриц. Уж больно они ядреные! Будет с кем покувыркаться в сене, — скаля кривые зубы, изгалялся один из них, сопровождая свое бахвальство непристойными жестами. — Нас вон сколько — человек двадцать, а их всего четверо. Не дрейфь, братва! Им с нами не сдюжить, кишка тонка! А кишка-то у них жидовская! Наверно, уже наложили полные штаны.

— Поменяйте портки, — хлопая себя по задам, издеваясь, орали они.

— Жидовня пархатая! Считайте, что сегодня вам повезло! А завтра посмотрим! Айда громить других! Работы на всех хватит! — кричали они.

— Приготовиться. Вперед! — бледнея, тихо приказал средний брат, Александр, будущий отец Риты. Схватив дубинки, братья ринулись в бой.

Женщина вскочила на ноги и закричала, как сумасшедшая:

— Саня, папа, давай! Бей! Дави уродов! Бей по чему попало! Бей!

Она видела, как орава погромщиков, отчаянно вопя, бросилась врассыпную, оставляя своих упавших дружков на милость победителям.

— Ура! Наша взяла! — радуется Маргарита.

От ее безумных криков проснулись дети. Услышав их плач, она бросилась их успокаивать.

— Тише, мои любимые! Тише, мои красивые! Не бойтесь! Мама с вами! Баю-баюшки-баю! А-а, А-а, А-а, — тихо напевала она. И только услышав их спокойное дыхание, вышла и осторожно прикрыла за собой дверь. — Сколько же я пропустила?! А вдруг этот таинственный Овал обиделся и исчез?

Несколько крутых витков, и она видит…

— Как интересно. Наверно, это происходит в том самом клубе комсостава, где Люся, моя будущая мама, познакомилась с Саней, будущим отцом, — догадалась молодая женщина. — Так, так! Стоп, как же я об этом узнала? От кого? Вспомнила! Я об этом услышала в тот самый последний мамин вечер. Но об этом… Нет! Только не сейчас, а то разревусь! И еще что-нибудь пропущу!

И опять виток. Овал вздрогнул, приостановился, чуть-чуть сдал назад и начал раскручиваться в обратную сторону.

— Что это с ним? — встревожилась Маргарита. И тут же обо всем забыла. Перестав дышать, она провожала глазами вошедшего в зал молодого бравого лейтенанта. Новая гимнастерка сидела на нем как влитая. Хромовые сапоги отливали зеркальным блеском. Лейтенант был хорош собой, чуть выше среднего роста, сильный, мужественный, с крепкой шеей и красиво посаженной головой, покрытой темно-русыми, чуть-чуть вьющимися волосами. Одно слово — мужик!

— Ай да парень! — восхищенно ахнула Маргарита. — На такого не запасть — смертный грех!

Темно-серые, немного приподнятые к вискам глаза светились умом и проницательностью. Нос широкий, губы полные, красиво очерченные, нижняя губа немножко полнее верхней, подбородок раздвоенный, крупный и волевой. Военная форма ему к лицу. А в петлицах красуется по одной шпале с каждой стороны.

— Блеск! Да, ничего не скажешь. Командиры того времени умели достойно носить военную форму. А девушки? Смотрят на него в упор, не скрывая своего восхищения! А я-то думала, что они были намного скромнее нас, сегодняшних. Да, видать во все времена кокетливая смелость шла в обнимку с женским коварством, а коварство было постоянной спутницей-завистницей и большой охотницей до чужой любви… Чужое и преднамеренное коварство — это всегда разлука. Опять! Опять принялась за старое? — одернула она себя.

Когда он вошел, в зале царила праздничная атмосфера. Хорошо, что в ее овально-космическом «кинотеатре» было цветное изображение.

…Молодежь старалась перекричать гремевший медными трубами оркестр. Несмотря на кипевшее вокруг веселье, появление молодого человека вызвало заметное оживление в зале. Мужчины обменивались с ним рукопожатиями. Девушки поправляли прически и, стреляя глазками, старались привлечь к себе его внимание и буквально теряли головы, случайно встретившись с ним взглядом.

Разговаривая с друзьями, он медленно разглядывал оживленно клокочущий зал. Вдруг, словно по мановению волшебной палочки, его лениво-небрежный взгляд стал заинтересованным. В самом центре зала он заметил хорошенькую девушку, танцующую с высоким молодым человеком. Почувствовав на себе чей-то взгляд, девушка споткнулась и посмотрела в его сторону. На какую-то долю секунды взгляды их встретились, ее — озорной и лукавый, его — изучающий. Снова заиграла музыка, и девушка, словно пушинка, кружась, летала по залу, а сильные руки молодого мужчины уверенно сомкнулись, окольцевав ее тонкую талию.

Молодой командир следил за ней глазами. Его пристальный взгляд уже имел над нею определенную власть. А это ее и волновало, и раздражало. Такого с ней никогда еще не случалось.

«И откуда он взялся? А впрочем, какое мне до этого дело? Вот еще! Не хватало только, чтобы я из-за первого встречного начала нервничать!» — одернула себя Люся.

Нежный румянец смущения разлился по ее лицу. От этого оно стало еще милее.

Только теперь Маргарита поняла, почему ее собственное лицо начинает предательски краснеть в самые неподходящие моменты. Оказывается, это наследственность. Мамины гены. Но маму это красило. А она в такие моменты чувствует себя абсолютно незащищенной, с обнаженной душой.

Когда прозвучали последние аккорды танго, молодой командир привычным жестом поправил гимнастерку, собрав сзади в гармошку, и подошел к девушке.

— Позвольте пригласить на танец вашу девушку? — негромко, но настойчиво спросил он у ее партнера по танцам. Тот замешкался с ответом. Тогда молодой командир повернулся к зардевшейся румянцем девушке: — Прошу вас всего на один танец!

Люся растерянно молчала. Грянул вальс. Поняв, что девушка колеблется, он взял ее за руку, легонько притянул к себе и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

— Благодарю!

От такой наглости она просто опешила. Сдвинув брови, кипя от негодования, Люся решительно вздернула подбородок и подняла к нему полыхающее гневом лицо, готовая вылить на него ушат своего возмущения, но, встретившись с ним взглядом и увидев его виноватую улыбку, тут же забыла о своей обиде, а злые слова испарились сами собой. И, как доверчивый ребенок, она слушала его руки, которые кружили ее и ее бедную головку. Время для них перестало существовать. Почувствовав, что она устала, и продолжая вальсировать, молодой человек увлек ее к выходу. Выйдя на улицу, он нежно сжал ее руку.

— Александр, а можно просто Саня, — представился он приятным баритоном.

— Люся, — приветливо улыбаясь, ответила она.

Взгляды их встретились: его — властный, ее — заинтересованный.

В этот вечер на ней было простенькое ситцевое платье в черный горошек. Люся надевала его только в особых случаях. Стройные ножки в ослепительно белых носочках были обуты в черные туфельки на плоской подошве, а тоненькая перепонка, застегнутая сбоку на черную пуговку, перехватывала ее изящную стопу. Волосы были подстрижены по моде тех лет. С одной стороны длиннее, с другой — короче. Длинная прядь полукругом с острым концом свободно падала на щеку, а короткая была зачесана за ухо. Она была очаровательна.

Александр все еще держал ее маленькую ручку в своей огрубевшей ладони. Она чувствовала, как тепло от его горячих рук вливается приятными, обволакивающими ее тело волнами. Это новое, незнакомое ощущение тревожило и приятно волновало.

— Давайте перейдем на «ты»? — предложил он.

Девушка согласно кивнула. А он смотрел на нее и молчал. Люся вся напряглась, интуитивно почувствовав его отрешенность. А Саня в это время решал труднейшую в своей жизни дилемму, пытаясь за несколько минут все досконально проанализировать, прежде чем принять какое-то важное для себя решение. Его затянувшееся молчание начало ее тяготить, но то, что она услышала, буквально повергло ее в шок…

— Люся! Выходи за меня замуж!

— Что-о-о? — ничего не понимая, переспросила девушка, приложив сложенные вместе руки ребром ко рту.

Саня осторожно отвел их в стороны и нежно прикрыл ее маленькие, нервно подрагивающие ладошки своими большими, горячими и сильными руками. Глядя в удивленно распахнутые глаза, он, как можно убедительнее, повторил:

— Выходи за меня замуж!

Лицо девушки вспыхнуло ярким румянцем, она не знала, как ей отреагировать на столь неожиданное предложение.

— Ты что, смеешься надо мной? А может, ты любишь морочить голову доверчивым простушкам? — задыхаясь от негодования, она замолчала и, набрав полную грудь воздуха, перевела дыхание.

— Я вовсе не смеюсь, а говорю совершенно серьезно! Люся громко расхохоталась:

— А как у тебя с головой? Надеюсь, все в порядке? Признайся, что это была глупая и грубая шутка. Воображаешь, что каждая девчонка побежит за тобою следом, как только ты ее поманишь? Тоже мне, шутник нашелся! — и попыталась высвободить свои руки, но он их не отпускал. — Сейчас же отпусти, мне больно!

— Разве я тебе сделал больно? Ну скажи, только честно: да или нет?!

Немного подумав, Люся выдавила:

— Н-нет!

— Вот видишь. Ты выдвинула против меня очень серьезные обвинения. Я прекрасно понимаю, что мое предложение, сделанное в первые часы нашего знакомства, выглядит, мягко выражаясь, абсурдно. Но все зависит от тебя самой. Как и с какой стороны ты на него посмотришь. А я говорю серьезно: — Люся, милая Люся, выходи за меня замуж. А я постараюсь сделать тебя счастливой, и ты об этом никогда не пожалеешь!

Люся долго молчала. Ее задумчивый взгляд скользил по его лицу, улавливая и запоминая все до мельчайших подробностей: тревогу в глубине глаз, напряжение в голосе, в позе, в плотно сжатых губах. Она вслушивалась в каждое произнесенное им слово. Он замолчал и ждал ответа.

«Это не могло быть просто вульгарной шуткой, в этом я уверена, — думала Люся. — Это — серьезно». Выражение его глаз, тон, тревога в голосе подсказывали, что это ее звездный час. Она знала, что отказать ему не сможет. Душа ликовала, а сердце трепетно замирало от предвкушения счастья. Люся чувствовала, что влюбилась в Саню с первого взгляда.

Пауза затягивалась, а девушка не могла произнести ни слова. Страх и счастье, радость и тревога попеременно овладевали ею. Но нет времени на обдумывание. Как разобраться в своих чувствах и в самой себе?

«Что же мне делать, как поступить?» — от волнения у нее перехватило дыхание.

— Ты думаешь, я не понимаю твое состояние? — мягко сказал он. — Люся, посмотри на меня.

Она подняла вверх взволнованное лицо. Саня наклонил голову и заглянул ей в глаза. Собрав все свое мужество, девушка постаралась достойно выдержать его взгляд и удержать в себе готовую выплеснуться навстречу ему радость, но это было выше ее сил, взглянула… и, нырнув, ушла с головой в их настойчивую глубину.

— И это естественно! В это действительно трудно поверить, — продолжал он. — Сказать по правде, я и сам удивлен ничуть не меньше тебя. Такое невозможно себе представить! Гипотетически невозможно, а в жизни — пожалуйста! Кто бы мог предвидеть, что сегодня, зайдя в наш клуб, я познакомлюсь с девушкой, которая в одно мгновенье перевернет всю мою жизнь?! Никто! Мгновенье — ия пропал. Ты — мое мгновенье! Ты мне нужна. Ты — это я!

Он замолчал. Люся насторожилась.

— И потом, я тоже рискую не меньше тебя. Ведь я о тебе ничего не знаю. Мне неизвестно, кто ты, из какой семьи. А я кадровый командир и должен знать о своей избраннице буквально все. Но я убежден, что не мог в тебе ошибиться!

Рука, которую Александр все еще держал в своей, занемела, и Люся попыталась ее освободить. Он насторожился, не зная, что означает этот жест. Но руку отпустил. Люся понимала, что пауза слишком затянулась, она должна что-то сказать: либо обратить все сказанное им в шутку, либо деликатно отклонить его предложение. Но она этого не сделает, так как уже знает: Саня — ее счастье. Он — мужчина всей ее жизни. Однако девушка понимала, что молчание становится просто неприличным.

Александр терпеливо ждал. Люся зябко поежилась. Молодой человек взял ее за руку, потом завладел другой и, приподняв, прижался к ним губами. Время остановилось. Они стояли и молча смотрели друг на друга. Вдруг непреодолимая сила заставила ее прижаться к нему всем телом. От его объятий и страстных поцелуев чувство неуверенности, сомнений и страха, которые молнией проносились в юной головке, быстро испарились… На следующий день, никому ничего не сказав, они расписались…

…И Маргарита видит, как из кузова старой полуторки ловко спрыгнул молодой командир. Открыв дверцу кабины, он берет на руки хорошенькую девушку и идет к калитке. Толчком ноги распахивает ее настежь и весело кричит:

— Полундра! Это мы! Встречайте!

Из хаты выбегают домочадцы. Во дворе под тяжелым навесом стоит огромных размеров самодельная плита, над которой поднимается аппетитно пахнущий дымок из пыхтящих, внушительных размеров казанов, сковородок, в которых вовсю бурлит, скворчит и жарится. А в хате готовится застолье.

На столе стоят большие глиняные миски, наполненные жареным мясом. Все просто, но вкусно. Все пьют вино собственного приготовления и аппетитно хрумкают крепкими малосольными огурчиками.

Люся сидит рядом с Саней. Возле нее стоит полный стакан вина. Подвыпивший дед неверной пританцовывающей походкой подкатывается к молодой невестке и смачно чмокает в щечку, а сына одобрительно хлопает по спине. Он искренен, и невестка это чувствует. Маргарите дед тоже понравился. Вроде все хорошо и все довольны. Санины братья поднимают наполненные до краев граненые стаканы.

— За здоровье и счастье молодых! Люся, Саня — за вас!

— Саня! Ты у нас молодец и жена у тебя, что надо! Красавица! — поднимаясь в полный рост и по привычке пригнув голову, чтобы не упереться ею в потолок, пробасил старший брат.

— Люся! Люсенька! За тебя! — выкрикивают мужчины.

Как будто все хорошо. Все довольны. Но молодой женщине хорошо видно, что Люсе как-то не по себе. Она вся на нервах, там, в Овале, а Маргарита здесь, у себя дома.

Чувствуется, что назревает бунт в женской половине общества. Приглядевшись, женщина заметила, как Санины сестры мечут стрелы ненависти, готовые поразить молоденькую золовку в самое сердце.

«Змеюки поганые», — возмущенно подумала Маргарита.

— И что Санька в ней нашел? — покраснев, ревниво бросила одна, переведя взгляд с сестры на мать. Та понимающе подмигнула и тоже посмотрела в сторону снохи. А Люсю окружили их братья. Они подняли ее вместе со стулом и закружили по комнате. Она чувствовала себя королевой.

…Вечер. Люся и Саня вернулись домой пораньше. Саня, пропуская жену вперед, тихо шепнул:

— Лисенок, я немного задержусь. Сделаю пару затяжек и пойду домой. Ты не обидишься?

— Да нет! — стараясь не шуметь, чтобы не потревожить свекровь, Люся направилась в отведенную им горенку. Услышав свое имя, она остановилась. Прислушалась. Да, так и есть! Мать с дочерьми перемывают ей косточки.

— Эта столичная краля совсем не подходит нашему Саньке. И где он ее откопал. Тьфу! — шипела Полина, старшая из сестер.

— А он ее и не искал. Это она его подцепила! Подцепила — и в койку! — уверенно сказала Дуся.

— Да откуда ты это знаешь? — встрепенулась мать.

— А что тут знать? Сразу видно: лентяйка, белоручка и… Одним словом, столичная штучка. А у нашего Саньки-то глаза застило. Ничего не видит и ничего не слышит. А она с его родными братьями заигрывает!

…Вдруг Маргарита почувствовала сильную боль в ладонях. От возмущения она так сильно сжала кулаки, что ее аккуратно подпиленные ногти оставили на них глубокие лунки.

— Ох, охоньки! Бедный мой сыночек! Он еще с ней, ой, как намается! Помяните мои слова. Эта штучка будет еще почище, чем та! Та хоть никакой работы не чуралась. А эта неженка заставит его трусы себе стирать! А он берет ее с собой. Везет на границу! Эта прынцесса, — нажимая на букву «ы», — не знает, что ее ждет, а он, дурак, не понимает, что его ждет! От этой крали толку не будет. Через какой-то месяц-другой она сбежит от него под крылышко своей мамки. Ох, и жалко же мне сына! Какой парень! Да ему цены нет! Разве ж такая жена ему нужна? Тьфу, а не жена!

Молодая женщина видела, как Люся зажмурилась, стараясь справиться с обидой и накатившимися на глаза слезами. А тихо подкравшийся к жене Саня, успевший кое-что услышать, обняв жену, прижался к ней губами, пьянея от запаха ее волос, шепча и покусывая ее маленькое ушко:

— Пойдем, родная! Пойдем отсюда, — и увлек ее за собой на сеновал.

А там — утонули, утонули в любви и сене…

А рано утром, ни с кем не попрощавшись, они уехали.

Глава 3

Овал вздрогнул, и на его экране начали мелькать и погружаться во тьму годы, события из чьих-то жизней. Все вертелось на таких скоростях, что у Маргариты потемнело в глазах…

На экране появились огромные каменные нагромождения, высоченные вершины которых украшены вечными ледниками. Величие и красота, заоблачные высоты и бездонные пропасти. Зелень лесов и суровая нагота скал, ленты водопадов и шапки вечной мерзлоты, горные реки и высокогорные луга, покрытые прекрасными цветами.

— Это же эдельвейсы! Боже, как жутко и — красиво! Но где это? Я там никогда не была, наверно, произошла какая-то ошибка. Ау!

Но горы молчат. Маргарита начала внимательно вглядываться в расщелины скал. Нашла! В огромной расщелине горы притаилось небольшое селение из нескольких домов казарменного типа. Там жили люди.

— Жаль, что их так плохо видно! — вздохнула она. Огромный объектив Овала несколько раз моргнул и увеличил размеры изображения.

Да это вовсе не село, это пограничная застава. Теперь ей стало все понятно. Перед ней грозный Памир. И застава, где служил отец.

Промелькнул год, потом другой. Застава жила по законам военного времени. Тяжелые будни. Тяжелая жизнь. Жизнь, полная волнений, бессонных ночей, тревог и смертельной опасности.

Ночь. Полнолуние. Горы спят. Они плотно укутаны снежным покрывалом. Покой и тишина. Раздается сигнал тревоги, разрывающий своим душераздирающим воплем покой гор и души людей. Горы вздрогнули. У них, наверно, сдали «нервы», и они обрушили вниз тонны камней и горы льда. Женщины берут на руки спящих малышей. Дети постарше хватают приготовленные матерями на случай тревоги вещи и бегут в специально оборудованный для этой цели блиндаж. Никакой паники. И снова наступает тишина. Но она обманчива. Ей нельзя доверять.

А Маргарите хорошо видно, что делается на границе. Там строчат пулеметы, взрываются гранаты, падают люди. Солдаты сражаются не на жизнь, а на смерть, защищая священные рубежи своей Родины. Тревоги, тревоги, тревоги! Тревоги ночные, тревоги дневные, тревоги по несколько раз в сутки и страх, постоянный страх в сердце за мужей, за детей, за друзей. Звучит отбой. Дети тут же засыпают, а их матери не могут заснуть. Они надеются и ждут. Утро. Застава стряхивает с себя короткий тревожный сон, и начинается обычная жизнь…

Глава 4

Сферическая полость Овала заполнилась до отказа падающими в него витками прожитых лет, и он начал постепенно сжиматься, уменьшаясь в размерах и яркости. Он тускнел, а бездонная чернота занимала его место. Все происходило в обратном порядке с точностью наоборот. Маргарита в ужасе прикрыла ладонями глаза, но тут же отвела руки в стороны и взглянула на небо. Ужас сместился в сторону, и мерцающие в ночи звезды заняли свои привычные космические места. Раздался бой настенных часов.

«Полночь», — машинально отметила она и, придвинув кресло к окну, уселась в него, поджав под себя ноги.

Невероятно! Таинственное действо в считанные минуты увлекло ее в давно канувшее в Лету прошлое. И она невольно оказалась свидетельницей, нет, скорее, участницей прошедших событий из жизни родителей. Да, именно — участницей, так как Маргарита вместе с ними «проживала» их жизни. Вместе с ними страдала, кричала и плакала.

— Стоп, девочка, стоп! — приказала она себе. — Переведи дух, сосредоточься и подумай! Овал. Таинственный, грозный и всевидящий Овал. Что это? Волшебное преломление света или случайное пересечение световых лет, исходящее от бесчисленного множества небесных светил. Вселенский каприз? Загадка? Тогда в чем же его разгадка, а? Но Он же не был только бесстрастным проводником, совершающим экскурс в прошлые жизни! Он жил, дышал, возмущался и плакал. Да! Так оно и было на самом деле! Все! Поняла! Наконец-то я все поняла! Жизнь — это сам Овал. Дыхание — дымка. Возмущение — огонь, а плач — это камнепад… Тогда почему же он не испепелил тех, кто убивал, издевался, калечил чужие жизни, учинял еврейские погромы? Почему? Да потому, что этот Овал — вселенское Око, через которое Всевышний обозревает нашу землю. Это вселенский разум и его душа. Но это Око, как и живущие на земле люди, не получило от Всевышнего право на свое волеизъявление. Поэтому Овал только показывает, а наказывать — это прерогатива самого Господа Бога.

Вдруг ночной небосвод осветился яркими цветовыми сполохами. И через всю необозримую толщу Вселенной понесся к земле тонюсенький огненный лучик, который по чьей-то прихоти или воле прорвался из космических глубин, затмевая своим светом свет звезд.

Маргарита не верила своим глазам.

— Что это? Что происходит? Это чудо — космический эксперимент? Или кто-то ей хочет помочь разобраться в самой себе? А может — наоборот? Желает, чтобы она узнала о существовании некой глобальной вселенской закономерности, управляющей пластами ушедших в небытие эпох, которые не исчезают, а, материализуясь, образуют новые субстанции соответственно месту и времени. А раз так, то сразу становятся ощутимыми такие понятия, как реинкарнация, или переселение душ! А теперь появился этот неземной красоты Луч. Значит, это действо еще продолжается. Луч описал круг и… о, боже!!!

Маргарита обозревала звездный небосвод, который приблизился к Земле, преодолев миллиарды световых лет. Перед ее взором происходил парад небесных светил. И вдруг они исчезли. Их место занял ковш Большой Медведицы. Луч огненно-острым концом врезался в самую его сердцевину, вырезав идеальный по форме новый Овал, в миллионную долю секунды вобравший в себя черноту ночи, и, разделив его на пять равных составляющих, понесся к звездам, образующим ковш. Эти составляющие начали одновременно сокращаться, подтягивая звезды к вырезанному отверстию. А они, как огромных размеров фонари, осветили его голубым, неземной красоты светом.

«Такое впечатление, что на новый Овал возложили звездную корону. И мне почему-то совсем не страшно. Говорят, что красота — не убивает! А впрочем, поживем — увидим!» — подумала она.

Экран нового Овала постоянно менял свою окраску и остановился на приятных для глаз пастельных полутонах. Вдруг дно Овала начало приближаться к его началу…

«Ох, еще немного, и дно вывалится наружу!» — дрожа всем телом, решила женщина. Но дно вовремя остановилось, а вокруг него образовался невысокий бортик, который не давал этому дну упасть и раствориться в космическом пространстве. У молодой женщины перехватило дыхание…

И тут небесный кинотеатр снова ожил.

— А это что? Что это? Где? Когда? В какие годы? Господи! Так это же наш дом, двор, фруктовый сад, беседка, увитая багряно-желтыми листьями дикого винограда, образовавшими некий орнамент. Орнамент, похожий на слово. Приглядевшись, она прочла: «жидовка».

Маргаритино сердце, громко ухнув, тревожно забилось. Похоже, что оно попало в капкан ее памяти и, как застигнутая врасплох пичужка, старалось вырваться на свободу и улететь.

«Я не хочу! — кричало оно. — Я не хочу возвращаться в детство! Я не хочу, не могу и просто не выдержу! Пережить и прожить снова то, что давно ушло в прошлое, постепенно присыпав ту боль пеплом прожитых лет?! Это не для меня! Пощади! Умоляю! Пощади!» Но «дно» на то и есть дно — оно неумолимо.

Безобразный скандал постепенно забывался, теряя свою первоначальную остроту, но слово «жидовка», еще не понятое и неосознанное, навсегда засело в детской памяти, поразив своей оскорбительной тяжестью и унизительно-уничижительным презрением, с которым оно было брошено в лицо старым и немощным женщинам. Страшная ненависть, презрение и жестокость этого слова были почти осязаемы, будто злая бабища бросала тяжелые и раскаленные добела камни, способные заклеймить, зашибить, размозжить и убить. Убить словом, убить — наповал! Тогда Маргарита этого еще не понимала. Это пришло намного позже.

Экран Овала продолжал неумолимо отматывать годы и десятилетия назад, возвращая молодую женщину в собственное прошлое…

Глава 5

Война! Война! Это страшное слово эхом отдается во всей Вселенной. Вселенная вздрагивает. Внутри Овала видна полная панорама тех страшных и трагических событий в первые часы войны. Вой несметного количества пикирующих самолетов с черными свастиками на борту, сбрасывающих бомбы на бегущих людей, лязг тяжелых танков, стальной лавиной мчавшихся на полной скорости, сотрясая землю и выплевывая из своих длинных хоботов смертельный огонь, давя своими гусеницами все подряд. Слышны крики и стоны людей.

— Война! Война! Это война! — и Маргарита видит, как Вселенная начинает возмущенно вибрировать, стараясь защитить себя от поднимающихся вверх гари, дыма и запаха льющейся крови. Вселенная становится плотнее. Ее краски сгущаются, приобретая кроваво-красный оттенок, появляются кровавые сгустки, которые материализуются в бесконечный цилиндр, похожий на широчайшую трубу, заполненную тьмой. Эта труба прорезает небо и устремляется вверх, в его бесконечную глубину, в конце которой видно чистое, сияющее божественным светом пространство, к которому устремляются души погибших, расстрелянных, раздавленных и сгоревших заживо людей в сопровождении небесных проводников, препровождающих их в рай. А вокруг этого цилиндра образовался страшный вакуум, который готов вобрать и поглотить все, что попадало в зону его действия. Спина Маргариты покрылась липким потом страха. «Вакуум» готов был поглотить и ее, но невидимая сила удержала женщину на месте. Наверно, это и есть то отхожее место, в котором души убийц, насильников и ублюдков горят, плавятся и превращаются в черную массу Жути, которая называется адом.

«Война! Война! Война! А война — это кровь. Всюду — кровь! Море человеческой крови…, и это только начало, — подумала Маргарита. — А это что за женщина? Да это же мама! Какой у нее огромный живот! А это, наверное, я, мертвой хваткой вцепившаяся в мамину юбку…»

Перед глазами Маргариты простирается огромное заснеженное пространство, по которому еле тащится тяжело нагруженный товарный поезд, к нему подсоединены два пассажирских вагона. Она отчетливо видит, как поблескивает извилистая змейка рельс, покачиваются вагоны и слышен протяжно-жалобный гудок, напоминающий стон до смерти уставшего и давно отжившего свой век паровоза. Показалась железнодорожная станция. Поезд вздрогнул и остановился. Опережая друг друга, люди бросились к водокачке, так как никто не знал, сколько минут или часов придется ждать встречного поезда. Гудок, и литерный состав с ранеными, нагруженный покалеченными танками и военной техникой, промчался, стремясь, как можно скорее доставить и тех и других к месту их назначения. Состав тронулся, а Маргаритина мама бежала к вагонам, держа в руках ржавый, с помятыми боками чайник, наполненный питьевой водой.

«Боже мой! Как же я могла об этом забыть?!» — шепчет молодая женщина побелевшими губами. И видит маленькую девочку, вдавившую свое лицо в замызганно-замерзшее стекло с такой силой, что это лицо кажется расплющенным. Состав набирает скорость, и мама исчезает из ее поля зрения. Ребенок, расталкивая еще не успевших рассесться по своим местам пассажиров, мчится в конец вагона и кричит не своим голосом: «Ма-ма-а-а-а-а!» — и это бесконечно протяжное «а» бежит следом за ней. Стоящий у открытых дверей проводник еле успевает схватить худенькую девочку, проскочившую между его ног. Она отчаянно брыкается, стараясь вырваться из его рук, и бьется в истерике, заклинившись на одном звуке «а!».

— Ты это куда намылилась? Ишь, какая прыткая нашлась! Сама с вершок, а туда же! А ну, перестань орать, — и он треснул Риту по заднице, да так сильно, что она от неожиданности громко икнула и замолкла. Тесный тамбур заполнился сочувствующими пассажирами. Все кричали, требуя остановить состав. Девочка обхватила обеими руками старый, залатанный во многих местах сапог проводника и бубнила одну и ту же фразу: «Дяденька, миленький, останови, пожалуйста, поезд! Останови! Там осталась моя мама!».

Какая-то не в меру сердобольная тетка решила ее успокоить:

— Чаво хнычешь? Вот прибудем на следующую станцию, отведут тебя к коменданту и, глядишь, отправят в детский дом. Не боись! Не пропадешь! А там, гляди, и мамка твоя отыщется… — и вдруг заорала дурным голосом: «А-а-а-о-о-о-й-й-й!» Все опешили. Рита впилась зубами в ее толщенную ручищу, да так, что оторвать ее можно было разве что вместе с рукой этой женщины.

— Рита, доченька! Я здесь, я с тобой! Отпусти ее руку! Иди ко мне!

— Мама! — И девочка бросилась ей на шею, шепча, как заклинание: — Мама, моя мама! Мамочка! Не уходи, не оставляй меня одну. Засыпая, Рита услышала обрывки разговора:

— Как же ты успела, сердешная, а? — спросила одна из пассажирок.

— Чудом, только чудом! Я уже добежала до последнего вагона, а ухватиться не за что… и Овал высветил бегущую за последним вагоном беременную женщину с развевающимися на ветру черными, как смоль, волосами и молодого солдата, который, свесившись вниз, одной рукой ухватился за поручень вагона, а другую протягивает к бегущей за вагоном женщине. Он успевает схватить ее протянутую руку, а его товарищи втаскивают их обоих.

Рита вновь прислушивается к журчанию их неторопливого разговора:

— Ты, дочка, девчонку свою побереги. Уж больно она у тебя пужливая. На нее смотреть-то больно. Кожа да кости. А тут такого страха натерпелась. Так и до беды недалеко.

Овал снова ожил.

Маргарита видит вокзал. Подъехавший к вокзалу газик. Приехавшие на нем люди вбегают в комендатуру и замирают на месте. Но радость сменяется испугом, когда их взгляд останавливается на женщине с ребенком. Они знали и помнили веселую красавицу, плясунью и хохотушку, одно присутствие которой привносило долю праздника в нелегкие будни заставы, затерявшейся в грозных горах Памира.

А сейчас перед ними стояла изможденная, худая женщина в ветхом пальто с облезлым воротником. Но не это было главным, не от этого у всех стало бешено колотиться сердце, отдаваясь пульсировавшей болью в висках. Их поразило выражение лица знакомой незнакомки. В ее огромных черных глазах застыло столько горя, боли, страданий, и всего этого было так много, что оно само стремилось как можно быстрее покинуть эти некогда прекрасные глаза. Оно — это горе, хотело тут же выплеснуться из ее глаз, но невидимое гравитационное поле не давало ему пролиться облегчающими глаза и душу слезами. Огромным усилием воли встречающие постарались стряхнуть с себя оцепенение и бросились к приезжей.

Первой подбежала женщина.

— Люся! Люсенька! Родная моя! Слава богу, ты почти дома! Все самое страшное уже позади. Успокойся! — в ее устах это звучало как заклинание.

Вдруг Люся резко отстранилась от обнимавшей ее подруги и громко, почти по слогам спросила:

— А Саня? — напряжение в голосе нарастало от всепоглощающего страха, который парализовал ее волю. — Где он? Где?!! Что с ним случилось? Его ранили или?..

— Люся, дорогая! С ним все в порядке, он жив и здоров! Ему уже сообщили о вашем приезде.

— Наверно, меня преследует какой-то рок, — дрожащими губами с болью в голосе прошептала Люся и плотно сжала губы.

Глава 6

Машина подкатила к большому дому и резко затормозила. К ним бежал Саня. Люсе стало плохо. Саня едва успел подхватить ее на руки, и она отключилась. Вот так, спустя три года, состоялась их встреча.

Шло время, мама поправилась и стала такой же красивой, как и прежде. Но больше никто и никогда не слышал ее веселого смеха.

Отцу выделили комнату в коммуналке для военнослужащих. Дом находился почти на берегу океана.

С папой у маленькой Риты сложились самые теплые отношения. Она обожала его, он — ее. А с мамой все было иначе. Все шло не так. Возможно, ее дочке это только казалось. Но, глядя на себя сквозь толщу прошедших лет, став матерью, Маргарита понимала, что не ошиблась — это была вымученная любовь. «Но почему? В чем причина? — и, глядя в проплывающие мимо события их жизни, Маргарита тяжело вздохнула, — наверно, я ее сильно огорчала… Ласковая и ранимая. Обидчивая и вспыльчивая. Эмоциональная и амбициозная. Неглупая, наблюдательная, но много видевшая и много пережившая, раздираемая на части собственными комплексами, большущая фантазерка и маленькая лгунья — этого с лихвой хватило бы на нескольких детей моего возраста. Наверно, я была „трудным ребенком“, как принято говорить в наше время. Маме со мной было не просто, — думала она. — А ведь я ее очень любила и, несмотря на некоторую отчужденность в наших отношениях, всегда была на ее стороне. Мне была нужна любовь и материнская теплота больше, чем забота. Я в ней так нуждалась. Без нее я задыхалась, очень страдала, часто плакала и начала замыкаться в себе. Наверно, мама тоже страдала, но ничего менять в наших с ней отношениях не собиралась. Возможно, я не соответствовала тому образу, который она создала в своем воображении, вынашивая его вместе со мной все девять месяцев беременности».

А маленькая Рита в свои семь лет отлично понимала существующее положение вещей, но не хотела с этим мириться и, чтобы лишний раз привлечь к себе внимание матери, пускалась на всякие хитрости. Возможно, изза этого и стала лгать. Причем лгала не из-за того, чтобы как-то вывернуться и не получить заслуженного наказания. Нет! Она врала просто так, без всякой причины или причастности к тому или иному событию, без злого умысла, а по призванию, возможно, от скуки или ради самоутверждения. И сочиняла истории с такими крутыми сюжетами, и так лихо врала, что ей охотно верили, пока она не забывала о чем рассказывала раньше, начиная все сначала только в другой интерпретации.

Мама за это частенько шлепала, но странное дело: чем больше наказывала, тем виртуознее становилась ложь. Однажды после очередной эпопеи с враньем она сказала:

— Дочка, сегодня ты весь день просидишь дома, ая ухожу по своим делам и закрою дверь на ключ.

Усевшись на подоконник, свое «лобное место», которое довольно редко пустовало, Рита из жалости к себе зашмыгала носом. Но сидеть и заниматься хныканьем было не в ее характере, и от нечего делать она принялась сочинять очередную грустно-жалостливую историю, которая прошибала до слез. На этот раз она превзошла саму себя. Эту трогательную историю девочка додумала во время обеда и тут же выложила маме, стараясь усыпить ее бдительность, так как скармливала свой обед кошке, которая жирела не по дням, а по часам.

И Маргарита наяву видит себя, кошку и маму, занятую штопкой носков. И вот, чтобы маме было интереснее коротать время за штопкой носков, а Рите скармливать Мурке ненавистный перловый суп, девочка пустилась в опасное плаванье по рекам из собственной лжи. Каждый из них занимался своим делом. Одна штопала. Другая сочиняла.

— Рита, сколько можно сидеть и смотреть в тарелку?!

По выражению маминого лица она поняла, что долготерпению приходит конец, и ее ожидает приличнейший шлепок по заднице.

— Я думаю, — грустно обронила дочь. Мама удивленно приподняла брови.

— Думаешь? Интересно, о чем?

— О моей подружке.

— А что с ней случилось?

Это был законный вопрос, который требовал немедленного ответа.

— Так она же умерла! — неожиданно для себя самой выпалила дочь.

— Как умерла?! — вскрикнула мама, выронив штопку на пол.

И тут Риту словно прорвало. Подробности этой трагической истории обрастали все новыми и новыми фактами. Витки и завитки фантазий множились и неслись со скоростью света. В глазах ее бедной мамы стояли крупные слезы. На сей раз она потеряла бдительность и, вскочив на ноги, бросилась к рукомойнику, чтобы ополоснуть зареванное лицо.

Прошло несколько недель, и Люся случайно встретила эту несчастную мать на рынке. И долго не решалась к ней подойти, чтобы выразить свое соболезнование. Ав это время к женщине подошла живая, веселая и ничего не подозревающая о происшедшей с ней трагедии дочь.

Дело закрутилось на слишком крутых оборотах. На несколько минут Люся лишилась дара речи и быстро ретировалась восвояси. Заслышав мамины быстрые шаги и приближающуюся вместе с ними угрозу, Рита взобралась на подоконник, открыла окно и, спрыгнув на землю, сломя голову понеслась к небольшому озерку, почти полностью покрытому пышными метелками осоки и стройными, бархатисто-коричневыми шапками камышей. Девочка обожала это место. Здесь хорошо плакалось и хорошо сочинялось.

«Значит, так! Первым делом я пойду к отцу и сама расскажу ему обо всем случившемся, разумеется, умолчав о злополучном супе, который во всей этой грустной истории сыграл далеко не последнюю роль. Не было бы причины, не было бы и последствий», — вспомнила Рита услышанную где-то фразу. Если она вернется домой вместе с отцом, все закончится мирно. Рита еще не успела забыть предыдущую трепку, так как это случилось совсем недавно. Из-за неиссякаемых фантазий и творческого вдохновения страдает ее попка. Поэтому она заранее начинает зудеть, сигналя, что не готова мириться с такой вопиющей несправедливостью. В этом вопросе Рита была с ней полностью согласна. Поэтому и сбежала.

Содержание ее творений возникало спонтанно, на ровном месте, без каких-либо усилий. Рот начинал врать сам по себе. А Ритина мама глубоко заблуждалась насчет того, что хорошая трепка отлично прочищает мозги. Наоборот. Чем больше страдала попка, тем более трогательными становились истории.

— Ты — закоренелая лгунья! Врешь и даже не краснеешь! — в сердцах восклицала мать.

«А вот тут ты, мамуля, не права. Я действительно вру, но при том краснею и даже в двух местах сразу: целый день хожу с красно-распухшим лицом и красной попой, которой воздается по полной программе. Получается перебор. А где же тогда справедливость?! — всхлипывая, спрашивала себя Рита. — Да о чем можно с ними говорить, а тем более спорить? Взрослые абсолютно уверены в том, что всегда и во всем правы! Ничего подобного. Ошибаетесь! Вы думаете, что хорошо знаете своих детей? Дудки. Вы уверены, что хорошо их понимаете? Ха! Ваша самоуверенность вас же и погубит! Взрослые люди, а ума у вас нет. Наверно, вы его нечаянно обронили по дороге, ведущей вас из детства во взрослую жизнь».

Отец уходил рано, а возвращался ночью, когда в доме все уже давно спали.

…А притомившийся было Овал снова ожил. Маргарита видит своего отца, который в одних носках подходит к постели и целует ее в лоб. Дочь обвивает его шею тонкими, похожими на спички, руками.

— Дотя, отпусти!

— Не отпущу, пока не дашь честное слово, что не уйдешь…

Отец садится на край кровати, и Овал услужливо высвечивает выражение его лица. Слегка прищурившись, он отводит глаза в сторону, чтобы его хитрющая дочка не могла прочесть в них безграничное обожание, которым она умела ловко пользоваться. Отец не имел привычки перебивать, он умел слушать и одним словом направить Ритины мысли в нужное русло, ненавязчиво обучая правильно мыслить и самой признавать допущенные ошибки.

— Маргаритка! (Когда он так меня называл, я чувствовала себя маленькой принцессой, на голове которой красовался венок из настоящих маргариток, — вспомнила теперь уже взрослая Маргарита). — Я голоден, как волк. Да и мама меня заждалась. Давай, лежебока, вставай! Пойдем поедим! Тебе это уж точно не повредит!

Мама не одобряла наших ночных «застолий», но молчала, прекрасно понимая, что в обозримом будущем у мужа нет и не будет другого времени для общения с дочерью. В те редкие вечера, когда отец бывал свободен, они с мамой уходили в Дом офицеров, а Риту оставляли одну. Уходя, мама наказывала:

— Ты можешь немного поиграть, а потом ложись спать. Мы вернемся домой поздно.

Отец же всегда ненадолго задерживался. Он нежно поправлял Ритины вечно торчащие в разные стороны кудряшки, такие же непокорные, как и их хозяйка. Как только за ними закрывалась дверь, Рита давала выход своему негодованию. Ей хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы досадить маме. Схватив подушку, на которой спала, она с силой швыряла ее на пол. Иногда, когда папы не было дома, Рита сквозь сон чувствовала тепло маминых губ и тихий, как бы извиняющийся шепот. Мамин запах, запах ее кожи еще долго витал над Ритиной постелью. Девочке безумно хотелось, чтобы мамино прикосновение длилось вечно. И она долго лежала, боясь пошевелиться или открыть глаза, а когда их открывала, мамы уже не было, но запах оставался. Над Ритиной кроваткой висел коврик, вышитый мамой еще до рождения дочери. Но тогда это была совсем другая женщина: веселая, задорная, вся сияющая от переполнявшего ее счастья.

— Мамы давно уже нет, а коврик есть. Вещи всегда переживают своих хозяев. Сейчас он висит между кроватками моих девочек, — вздохнула Маргарита.

Их жизнь постепенно налаживалась, хотя на восточной границе всегда было неспокойно, а во время войны — особенно. Там тоже шла война, а война — это огонь, пули, смерть, и никто не был от нее застрахован.

Дом жил коммуной. На общей кухне женщины обсуждали обстановку на фронте, рассказывали друг другу о насущных проблемах, но никогда не говорили о своих мужьях из-за боязни накликать беду. Это было их общее табу, которое никто и никогда не нарушал. Чем опаснее было на границе, тем больше времени они проводили вместе, как бы чувствуя, что их невысказанные вслух мысли собираются в плотный комок и, материализуясь в одну общую волю, надежно защищают их мужей в минуту опасности.

Когда отец бывал дома, мама словно оживала. Но это давалось ей нелегко, и все понимали, что она изо всех сил старается выглядеть получше только потому, что не хочет огорчать мужа. Она по-прежнему не находила в себе силы рассказать ему обо всем пережитом, чтобы разделить с ним свое горе и облегчить душу. Свое невысказанное и невыплаканное горе она держала в себе, словно боялась его расплескать. Люся не хотела, чтобы хоть одна капелька этой боли упала из ее изболевшейся души. И она — эта боль — навсегда осталась жить в ее сердце.

Маргарита хорошо помнила тот нежный и любящий взгляд, которым мама смотрела на сестричку, когда они жили в Сибири. Она была тогда еще слишком мала, но этот взгляд навсегда остался в детской памяти.

…Прошел год после их возвращения из эвакуации, и у Риты появился братик. Его назвали Анатолием. После родов мама преобразилась, как будто младенец сумел залечить все еще кровоточащую рану. И друзья решили отметить рождение ребенка.

По этому случаю мамина подруга Катя сшила Рите новое платье из белого ситца, густо усеянного синенькими мелкими цветочками. Мама трудилась над ее непокорными локонами, завязывая на голове огромный голубой бант, сшитый из кусочков старого шелкового платья. Перед небольшим зеркалом, стоящим на столе, Рита поправляла рукавчики-фонарики, любуясь воротничком с закругленными краями и, кружась, смотрела на подол своего платья, окаймленного тоненькой оборочкой. Она сияла, как до блеска начищенный медяк.

— Мамочка! Я тебя так люблю, так сильно люблю, что ты даже не можешь себе этого представить! — и бросилась к ней на шею.

Ладно, ладно, хватит подлизываться! Лучше пойди и посиди с малышом, пока я приведу себя в порядок.

Радость девочки сразу испарилась. Сглотнув обиду и смахнув слезу, Рита пулей выскочила из комнаты. А в распахнутую настежь дверь входил отец, держа в руках какой-то сверток.

— Дочурка, а где мама? — спросил он. Она махнула рукой по направлению комнаты.

— Ба! Маргарита! Да на тебе новое платье и шикарный бант!

Польщенная Рита смотрела на него сияющими от счастья глазами.

— Беги ко мне, да поживее! А то смотри, как бы я не передумал!

И взрослая Маргарита увидела отца. Он стоял, широко раскинув в стороны руки. Сорвавшись с места, девочка подпрыгнула и повисла на отцовской шее. А он, подхватив дочь на руки, зарылся лицом в растрепавшиеся локоны. И они были счастливы. Отец кружил Риту в тесном пространстве, которое именовалось кухней. В действительности это был темный закуток, отгороженный от комнаты старым, потрескавшимся от времени комодом. Началась веселая возня. Девочка крутилась на одной ножке, а новое платье раздувалось колоколом, делая ее похожей на матрешку. Только на худеньком и бледном личике этой живой матрешки не было пышущих здоровьем красных щечек. Но зато изумрудные светлячки прыгали в огромных, сияющих счастьем и радостью глазах ребенка, а на бледных щечках красовались две симпатичные ямочки.

Отец подхватил дочь на руки и стал подбрасывать вверх, высоко, к самому потолку. Крепко зажмурившись, она визжала от восторга, взлетая вверх, и громко смеялась, когда летела вниз.

Мама и тетя Катя, стоя в дверях, смотрели на их веселье.

— Сразу видно, что папина любимица, — громко сказала мамина подруга.

Мама, сдвинув брови, молча прошла мимо и занялась продуктами, а папа, чтобы как-то разрядить возникшую неловкость, сказал:

— Лисенок! Ты только взгляни, какая у нас красивая

дочь! Не получив ответа, он двинулся к жене.

— Люсь! Брось возиться! Иди к нам! Подбросив еще раз Риту вверх, он посадил ее к себе на шею. Подошел к жене, обнял и, нагнувшись, поцеловал в губы.

На глазах у девочки произошла чудесная метаморфоза. Мамино лицо ожило. Бледные до этого щеки покрылись нежным румянцем. Глубокая складка между стрелками бровей разгладилась, а густые ресницы затрепетали, стараясь приглушить блеск агатовых глаз.

Застывшие в уголках глаз слезинки, преломляя падающий на них свет, еще сильнее подчеркивали их невозможную яркость. Они сияли от переполнившего маму счастья. Взяв под руку, она подвела мужа к самодельной колыбельке, на которой лежал, уткнувшись в малюсенький кулачок, сладко посапывающий малыш. А Рита сидела у отца на шее, свесив ноги и наблюдая за родителями. Он притянул жену к себе. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Девочке очень хотелось почувствовать мамину ласку, но они с ней были на разных орбитах. Рита сидела у отца на шее, а она стояла рядом. Мать, склонившись над спящим ребенком, нежно поцеловала его в лобик. А Рита стала болтать ногами, напоминая отцу о своем существовании.

В это время начали собираться гости. Люся нервничала. Она не успела накрыть на стол. Подруги бросились ей помогать. Отец пересадил Риту на левую руку, а правой пожимал руки друзей.

— Ну, Александр, ты даешь!

— Надо же, какого мужика соорудил!

Сразу видно, что он обойдет своего батяню! Лихой офицер из него получится, это уж точно, как пить дать! У меня глаз на это дело наметанный. Сам троих сорванцов воспроизвел, — сказал пожилой капитан.

— Да! Нашего полку прибыло! Нужно это дело как следует обмыть!

— Давай, Саня! Тяпнем по маленькой, а там дальше само пойдет! А вот и огурчики соленые, а вот — грибочки! Как раз кстати!

— Люся! Поди сюда! Открой секрет, как ты умудряешься рожать таких красивых детей, причем так, чтобы никому обидно не было: дочь похожа на Саню, а сын — твоя копия! Ребята! Вы в этом деле здорово поднаторели!

Гости дружно засмеялись. Началось застолье: шум, смех, веселый перезвон граненых стаканов смешивался с бряцанием солдатских кружек, так как стаканы еще были большой редкостью и пили из них только женщины.

Кто-то приволок старенький патефон с запиленной пластинкой, и несколько пар пошли танцевать под веселую музыку знаменитой «Рио-Риты». Чтобы девочка не путалась под ногами танцующих, ей позволили заводить патефон и менять пластинки. Но она не упустила представившейся возможности засунуть руку в отверстие патефона — уж очень хотелось понять, как он устроен.

Вдруг Рита почувствовала, как ее сердечко пронзила острая боль, как будто в него воткнулась большущая игла. Болезненно екнув, оно сначала остановилось, а потом вдруг сжалось в тугой комок. Лицо покрылось испариной. Ей стало тяжело дышать. Потом сердечко само по себе разжалось, и в него потихоньку закралось непонятно откуда взявшееся ощущение внутренней тревоги. Прокравшись, оно затаилось, а потом вдруг стало стремительно разрастаться, заполнив собой замирающую от нарастающего ужаса по-детски хрупкую душу. Испугавшись, Рита прижалась к отцу. Желание спрятаться или, наоборот, защитить заставило ее обхватить его руками, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Маргаритка! Что случилось?

— Папочка, я боюсь!

— Чего ты боишься, глупышка? — погладив ее по головке, тихо спросил он.

— Я не знаю, но я боюсь. Я боюсь за тебя! Во внезапно наступившей тишине витала тревога.

— В голове моей сверхчувствительной дочки, разбалованной чрезмерным вниманием отца, вечно возникают какие-то непонятные страхи! — пожав плечами, сердито сказала мама.

Все молча смотрели в Ритину сторону.

— Папочка! Я ничего не выдумываю! Я это чувствую, — прерывающимся голосом от еле сдерживаемых рыданий лепетала Рита. — Чувствую вот здесь, чуточку пониже шеи.

— Маргаритка! Тебе нечего бояться. Я рядом. Успокойся! Все будет хорошо!

Отец ее понимал, как никто другой. Понимал душой.

И тут… тут пронзительный зуммер телефона прервал всеобщее веселье. Гости с тревогой прислушивались к разговору. Отец молча выслушал сообщение, затем передал трубку комбату. Они оба поднялись и вышли из-за стола. Сидевшая рядом с мамой Катя посадила Риту к себе на колени.

Отец ласково потрепал дочку по щеке, застегнул ворот гимнастерки, затянул потуже ремень портупеи и, оглядев присутствующих, махнул рукой. Все, включая и тех, кто только что вернулся, выбежали из комнаты.

Все произошло в считанные секунды. Женщины стояли с тарелками в руках, на которых дымилась только что сваренная картошка, обильно сдобренная поджаренными свиными шкварками. Присев, они напряженно прислушивались к шуму отъезжающих машин.

Все понимали, что там, куда поехали их мужья, уже идет бой. Перешептываясь, они тайком посматривали в Ритину сторону.

Эта девочка наделена каким-то особым даром — даром предчувствия!

— Тише, тише, для ваших обсуждений это совсем не подходящее время! — строго сказала Катя.

Уставшая, заплаканная Рита задремала на коленях у Кати. К ним подошла мама.

— Катя! Давай-ка, я отнесу ее в постель…

Однако плач проснувшегося ребенка заставил мать броситься к нему. Свернувшись калачиком, маленькая Рита следила, как Люся возится с сыном, и мечтала оказаться на его месте. Ее все еще согревало ощущение тепла и защищенности, оставшееся после ухода отца. Рядом с ним Рита чувствовала себя счастливой. Катя, присев на корточки, тихо сказала: — Ритуля! Ты не должна обижаться на свою маму. Ей сейчас нелегко. Ты только посмотри на эту крошку. Он такой маленький и такой беспомощный, поэтому мама должна уделять ему гораздо больше внимания, чем тебе. «О чем она говорит? Неужели она думает, что я дура?!»

— Ладно! — сказала девочка. — Пусть мама любит Толика! Я тоже его люблю. Но отец любит меня. Понимаете? Меня!

Не ожидавшая такого ответа, Катя опешила и несколько минут находилась в замешательстве, пытаясь осмыслить услышанное.

«Я часто смотрела, как мама кормит малыша грудью, позабыв обо всем на свете. Как она с обожанием разглядывала каждую черточку на личике младенца… Лицо матери светилось от счастья!» — вспомнила взрослая Маргарита.

— Тетя Катя! А почему у вас с дядей Ваней нет детей?

— Не знаю, детка, так уж вышло, — тяжело вздохнув, сказала женщина.

— Жаль!

Не веря своим ушам, женщина смотрела на Риту широко открытыми глазами.

— Почему? — спросила она.

— А потому, что если бы у вас было даже десять детей, вы бы всех их любили одинаково.

В широко открытых глазах женщины застыли слезинки, а в распахнутых настежь глазах ребенка было сухо. Не сдержавшись, Катя прижала Ритину голову к своей груди.

…Время летело быстро. Прошло три месяца. Однажды отец пришел с работы темнее тучи. Увидев его, мать почувствовала, как у нее тревожно екнуло сердце.

— Сашок! Что случилось?

Он тяжело опустился на стул и начал стягивать сапоги. Не дождавшись ответа, Люся сказала:

— Садись к столу. Отец обнял жену за плечи. А у маленькой Риты внутри опять появилась тревога.

Крепко зажмурившись, она ждала удара. Отец, как и всегда, подошел к постели дочки.

— Маргаритка, вставай!

Мама нахмурилась, но ничего не сказала, соблюдая нейтралитет. Саня подхватил дочь на руки. Потом подошел к кроватке сына. По личику спящего малыша пробежала улыбка. Изловчившись, он свободной рукой подхватил сынишку. В сильных руках отца ребенок смотрелся как большая спящая кукла. Держа на одной руке дочь, а на другой малыша, он подошел к жене и сел рядом.

— Родная, пожалуйста, выслушай меня спокойно. Меня переводят служить в другое место. Я улетаю сегодня утром. Осталось несколько часов на сборы. Сейчас я положу сынишку, и мы все вместе поужинаем. Лисенок, неси все, что у нас есть, а ты, дочка, помоги маме. Теперь ей без твоей помощи не обойтись. Лады?

Рита кивнула.

— Ну, вот и договорились, — стараясь выглядеть веселым, сказал отец. Все сели за стол.

— Саня, хватит ходить вокруг да около. Расскажи подробно, куда, зачем и на какое время ты должен уехать?

— Не знаю. Знаю только то, что мне обещали.

— Обещали что? — спросила мама.

— Что дадут отдельную квартиру и возможность вызвать вас к себе.

Люся долго молчала, обдумывая то, о чем только что узнала. Она понимала, что муж старается свести к минимуму ее тревогу.

— Саня, скажи, только честно: кто еще летит вместе с тобой? — осторожно спросила она.

— Пока посылают только меня. Начальству всегда виднее, — ответил отец.

— На сегодня, я думаю, все вопросы исчерпаны. А теперь пойдемте спать. Дотя! Иди спать. — Отец нагнулся, поцеловал Риту и подоткнул со всех сторон одеяло.

— Так я на тебя надеюсь? — приложив палец к губам, спросил он.

— Саня, можешь на меня положиться. Я тебя не подведу, — заверила его дочь.

— Плутовка! — смеясь, сказал отец. — А теперь повернись на бок, закрой глаза и спи.

Проснувшись, Рита увидела маму. Она смотрела на дочь опухшими от слез глазами. Девочка бросилась к двери.

— Рита, не суетись. Отец уже уехал. Пойди умойся, почисть зубы, причешись и садись завтракать.

Братишка спал, а мама складывала вещи, разбросанные по всей комнате. Заметив, что дочь лежит, уткнувшись носом в подушку, она подошла и, присев на краешек кровати, тихо сказала:

— Вот мы и снова остались одни! Опять одни и опять с младенцем на руках… Одни, понимаешь, од-ни!

«Помню, как я испугалась. — Маргарита вся съежилась, снова переживая чувство страха. — Передо мной сидела осунувшаяся женщина с потухшими глазами. Такой я ее давно не видела».

Маленькой Рите хотелось реветь, но девочка вспомнила о вчерашнем разговоре с отцом.

— Мамочка! Во-первых, мы здесь не одни. Во-вторых, у тебя есть я и твой сын. А в-третьих, это совсем не то, что было в Сибири! Рядом с нами живут все папины друзья. Тетя Катя и дядя Ваня никогда нас не оставят одних. И потом, надеюсь, ты слышала, что вчера вечером сказал твой муж!

— А что он сказал? — она резко выпрямилась и уставилась на Риту круглыми от испуга глазами.

— А то, что он обязательно заберет нас к себе, а если уж папа что-то обещает, это железно! Он тебя никогда не подведет, а тем более не обманет, понимаешь?

В ее взгляде сквозило удивление.

— Да, твой отец прав. Ты уже большая девочка и на тебя можно положиться.

Они долго сидели, обнявшись, и, несмотря ни на что, в этот момент более счастливого ребенка, чем Рита, пожалуй, не было на всем белом свете.

Через полгода они переехали к отцу.

…И вдруг Овал снова ожил…

Справившись с домашними делами и уложив малыша спать, мама берет в руки вышивание. В доме пахнет керосином и чистотой, так как она протирает старую мебель, найденную в сарае, керосином, чтобы в ней не было клопов. На столе лежит белоснежная, туго накрахмаленная и до блеска выглаженная скатерть.

Рита любила следить за мамиными руками, которые отважно и ловко управлялись с тяжелым чугунным утюгом. Он нагревался вложенными в его «брюхо» тлеющими угольками. Веселые светлячки подмигивали ей через проделанные в его боках отверстия. Положив голову на лежащие на столе руки, девочка смотрит, как он начинает шипеть, пыхтеть и, закипая от злости, плюется паром, когда на него попадают капельки воды, которыми мама обрызгивала пересохшие белье.

Глядя на скользящий туда и обратно утюг, девочка видела бушующий океан, по волнам которого плыл военный корабль. Корабль взлетает вверх, а потом так же стремительно несется вниз. И тут молодой и красивый капитан замечает немецкую подводную лодку.

— Открыть огонь! Пли!!! — и мощный огонь обрушился на мечущихся в панике немцев. Немецкая подводная лодка тонет, а из горячих котлов корабля вылетает густой пар, закрывающий собою часть неба… и Рита незаметно для себя заснула. А когда она открыла глаза, на столе лежала горка выглаженного белья.

Простыни и наволочки приятно хрустели, а уж о салфетках и говорить не приходится, они были настоящими произведениями искусства — гордостью и маминым триумфом.

Мама нашла в сарае старые карнизы, привела их в порядок и повесила на них длинные, до самого пола, вышитые ею шторы. И квартира стала похожа на праздник. Отец любил уют и, когда бывал дома, то не упускал возможности сделать жене комплимент. А она сияла от удовольствия.

Виток. И Маргарита видит стоящую перед зеркалом маму. Инструментами ее макияжа был черный карандаш и губная помада в картонной упаковке. Карандаш легонько скользил по бровям и останавливался на маленькой черной родинке на левой щеке, делая ее немного четче. Потом она красила губы. Эффект был потрясающим. Перед зеркалом стояла настоящая красавица. Дочь с интересом наблюдала за каждым движением и очень ею гордилась. Каждому ребенку приятно иметь красивую маму. Закончив свой незатейливый макияж, мама всегда поворачивалась к Рите и спрашивала:

— Ну, как?

— Твой муж будет в восторге!

— Неужели? — смеясь, отмахивалась мама.

— Да и не только он. Потому что ты — очень красивая.

Глава 7

Старания мамы не пропадали даром. В доме был покой и уют. Люся была прекрасной и радушной хозяйкой, любила гостей и умела их принимать. Иногда отключали электричество, но это никого не смущало. С керосиновой лампой они тоже не скучали.

Отец возвращался далеко за полночь. Он стучал в дверь характерным для него стуком. Мама быстро чиркала спичкой, зажигала коптилку и, прикрывая фитилек рукой, неслышно проскальзывала к наружной двери. Пока она вынимала из духовки еду, отец шел к рукомойнику, мылся ледяной водой до пояса, смешно пофыркивая, и был похож на большого моржа.

А Ритино воображение, работающее в автоматическом режиме, тут же пририсовало ему жестко-колючие усы, и, прикрыв глаза, она видела себя на Северном полюсе в обществе добродушных моржей, очень похожих на отца.

И вдруг в их доме поселилась печаль.

Рита сразу почувствовала неладное. Что-то было не так. Мама плачет по ночам, а утром встает с опухшими глазами. С мужем она почти не разговаривает. На нее не обращает никакого внимания и, что самое главное, не заставляет кушать, а это очень плохой признак.

«Это беда, граничащая с катастрофой», — решила Рита. Значит, в доме происходят серьезные неприятности. Только Толик может привлечь ее внимание. Ребенок давно уже уснул, а мать все еще продолжает его покачивать, о чем-то напряженно думая. Отец улетел в командировку. Они остались одни.

…На дворе стояла ранняя осень. Окно. А на его широком подоконнике, обхватив руками согнутые коленки, сидит маленькая зареванная девочка, вытирая кулачками льющиеся из глаз слезы.

Неужели это она, Рита? Настоящий заморыш. А почему она плачет? Что произошло, кто ее обидел?

Маргаритины вопросы улетают назад, как и ее годы. Но Овал не оставляет времени для размышлений. Он торопится. Ему нужно, как и ей, успеть вовремя вернуться в нашу реальность. И они оба это понимают…

…А вот и школа. Трехэтажное здание ничуть не пострадало во время бомбежек. До войны на ней красовалась выполненная в мраморе вывеска: «Женская гимназия №1», а сейчас — «Женская средняя школа №3».

Первое сентября. Рита подходит к школе.

— Дети, идите все сюда! — завидев растерянных первоклашек, кричит пожилая женщина, отыскивая названную фамилию в тетрадке.

— Ты — иди вон туда, — махнув рукой, приказала она одной из девочек. — А ты оставайся здесь! — пригвоздив Риту к месту, говорит учительница.

Рита поворачивает голову и с тоской в глазах смотрит на молодую симпатичную преподавательницу, которую со всех сторон облепили любопытные смеющиеся мордашки первоклассниц. Им повезло…

— Дети! Встаньте по росту, — хлопнув в ладоши, приказывает учительница.

Рита быстренько подсуетилась и ей удалось втиснуться в середину шеренги. Она стояла на цыпочках, смешно вытянув шею, чтобы казаться выше ростом. Это выглядело настолько комично, что сегодняшняя Маргарита прыснула в кулак, стараясь не потревожить сон своих детей. «Ребенок — он и есть ребенок!» И взрослым надо об этом не забывать», — подумала она.

— Ты будешь у нас замыкающей, — ткнув в Риту пальцем, сказала учительница.

«Сказала, как обругала, — возмутилась взрослая Маргарита и тяжело вздохнула, — Боже, а ведь я состояла из одних противоречий, на которые наслаивались мои детские комплексы, главными из которых были рост и внешность».

А малышка внутри Овала стояла, вся съежившись, стараясь удержать накатившиеся на глаза слезы.

— Девочки! — услышала Рита голос учительницы. — Встаньте по двое, возьмитесь за руки и парами, друг за другом ступайте в класс.

Дети построились, а Рита осталась без пары — одна. Опустив голову, вся поникшая, девочка еле переставляла ноги, плетясь позади всех. По широкой мраморной лестнице они поднялись на второй этаж и подошли к классу, на двери которого был приклеен бумажный квадрат с четко выведенной красным карандашом цифрой 1 — жирно обведенной черными чернилами. Ребята прошли мимо, не обратив на квадрат внимания, а Рита приостановилась, поежилась и, споткнувшись о порог, вошла в класс. «Цифра в трауре, — почему-то решила она, — и я в нем тоже буду».

«Непостижимо, как и откуда, именно в тот момент в голове семилетней девочки могла возникнуть такая ужасная мысль, которая впоследствии перечеркнула всю ее школьную, да и не только школьную жизнь», — изумилась Маргарита.

…Да, это ее класс: просторный, с высокими лепными потолками и тремя огромными окнами, выходящими на небольшой школьный двор, окруженный высокой двухметровой стеной. Во дворе росло одно единственное ореховое дерево с роскошной кроной, которое хоть как-то оживляло школьный двор — плац этой элитной школы, в которую принимали далеко не всех детей.

А вот и та злосчастная парта, за которой она получила первый в своей жизни урок учительской некомпетентности и черствости.

«Господи, какая же я маленькая, худенькая и какая-то незащищенная», — ужаснулась молодая женщина.

А по классу расхаживала «серая дама», упакованная в мышиного цвета костюм, из которого стыдливо выглядывала серая блузка, завязанная на бантик, а в серо-тусклых, коротких и гладко зачесанных назад волосах красовался полукруглый пластмассовый гребешок грязно-розоватого цвета.

«Серая классная дама с каменно-серым сердцем», — констатировала Маргарита.

— Так. А теперь можете садиться за парты.

Учительница взяла в руки указку, подошла к кафедре и постучала, привлекая к себе внимание детей.

— Меня зовут Валентина Никитична, — почти по слогам, громко провозгласила она. — Девочки, каждая из вас должна запомнить свое место. Внимание! Дети, будьте внимательны! Повторяю, запомните свое место!

«Место… Как будто мы какие-то собачки», — про себя отметила девочка.

«Черт побери, а я была настоящей занудой, хотя довольно наблюдательной!» — подумала взрослая Рита.

Учительница, прищурившись, стала медленно обводить притихший класс строгим, холодным и изучающим взглядом. Внутренне съежившись, Рита со страхом ожидала той минуты, когда этот взгляд остановится на ней. Девочка уже знала, что добром это не кончится. А взгляд «серой дамы» впился в побледневшее лицо ребенка. Среди повисшей в классе тишины возглас учительницы прозвучал, как пушечный выстрел.

Как ты сидишь? — малышка вздрогнула, втянула голову в плечи и от этого стала еще меньше. Мертвая тишина начала сгущаться. Выйдя из оцепенения, Рита выпрямилась, но выше не стала.

Ты что, не слышишь меня?! Я к тебе обращаюсь! Встань и стой, пока я тебе не разрешу снова сесть! — в голосе дамы звучали металлические нотки.

Класс на мгновенье притих, оценивая обстановку. В нескольких местах послышалось подленькое хихиканье.

— Ты что, решила сорвать мне урок? — теряя терпение, сквозь зубы процедила она.

«Интересно, откуда сорвать?» — успела подумать девочка.

Дети, которые вначале тихонько подхихикивали, почувствовав молчаливое одобрение учительницы, осмелели и начали смеяться более громко.

И тут маленькую Риту застолбило. Она страдала от унижения, обиды и насмешек одноклассниц. И в ее легко ранимой душе появились первые ростки ненависти к учительнице, к классу и школе.

— Она дура! Она глухонемая! — слышалось со всех

сторон. Учительница прищурилась.

— Встань! Встань сейчас же! Рита не шевелилась… Класс замер. Вдруг у одной из девочек упал пенал, и она наклонилась, чтобы его поднять.

— Так она же стоит!

И вдруг в гробовую тишину первого «А» класса ворвался школьный звонок, веселой трелью приглашая школьную братию на перемену, и Рита пулей вылетела из класса. Обида и слезы не давали ей дышать. И только оказавшись на улице, девочка громко разрыдалась. Так закончился ее первый урок в первом «А» классе.

«Ну и ситуация! Бедная я, бедная! Как же я ее понимаю: самолюбие, комплексы и оскорбленная гордость тяжелым камнем повисли на хрупкой шейке ребенка, пригибая ее к самой земле. Кому как не мне это знать!» — подумала взрослая Рита.

Первая несправедливость повергла маленькую Риту в шок.

«Рассказать все маме? Зачем? Мои выдумки и враки ей и так порядком надоели… У нее и без меня хлопот полон рот. Она все еще не может прийти в себя от известия, что к нам должны, как снег на голову, свалиться папины родственники. Да, радости в этом мало».

А к вечеру у Риты поднялась температура, и она на несколько дней осталась дома. Но всему «хорошему» приходит конец. И вот она, еле переставляя ноги, плетется в школу.

Рядом с ее школой стоит неказистое двухэтажное здание — школа, в которую ходят мальчишки и девчонки со всего города. Зато там нет высоких заборов, а есть большой школьный двор, по краям которого растет живая изгородь из густых и плохо подстриженных кустов. Там есть отличная футбольная площадка и еще одна, поменьше. На одной мальчишки гоняли футбол, а на другой девчонки играли в лапту. Рита остановилась. Пятки у нее нещадно зудели. Ей очень хотелось поиграть с ними в лапту. Раздается звонок. И шумная, разгоряченная игрой детвора разбегается по своим классам. Одеты они были кто во что горазд, но зато их движения были свободны и естественны. Дети были счастливы и радовались жизни.

А Рита поплелась дальше. Стайка девочек в коричневых формах и черных передниках с белоснежными, туго накрахмаленными, до блеска отутюженными воротничками и манжетами, с аккуратно причесанными головками и огромными коричневыми бантами, обгоняя ее, шла в школу деревянной походкой, с постно-хмурыми лицами, но с чувством собственного достоинства. Такова была плата за элитарность.

А тут еще дома случилось непоправимое.

Отец давно пытался разыскать своих близких, о которых он не имел никаких сведений с самого начала войны. Как только наши войска освободили тот район, где до войны проживала его семья, он послал запрос и получил сообщение, что архив сгорел, а об их дальнейшей судьбе ничего неизвестно. Но он не успокоился и продолжал их разыскивать. Мама об этом знала, но как-то не придавала этому большого значения.

Их разыскали. Получив от брата весточку, они стали забрасывать его письмами, полными жалоб на свою неустроенную и полуголодную жизнь. Зная характер своего брата, они нисколько не сомневались в том, что он пошлет им вызов, устроит на хорошую работу и поможет с жильем. А пока суть да дело, некоторое время они поживут у него дома.

Глава 8

И Саня, не посоветовавшись с женой, послал им вызов. А сам улетел в Москву на курсы для высшего офицерского состава. Оформление вызова в город закрытого типа займет довольно много времени, и поэтому Саня решил отложить до лучших времен тяжелое объяснение с женой. А что оно будет именно таким — двух мнений быть не могло. «Вот приеду, тогда и поговорим!»

Случай, да, случай, только его величество случай расставил все точки над «и». В поданных им документах требовалось объяснить причины, побудившие его вызвать своих родных к себе, и подписаться в том, что он не будет требовать от государства предоставления им жилой площади, так как ее не хватало для коренных жителей этого города.

Так вот эти документы попали к начальнику военкомата, который хорошо знал Саню по финской войне, где не один раз им приходилось попадать в такие переплеты, о которых лучше не вспоминать. Ему хотелось оградить своего товарища от непоправимых ошибок, и он собирался объяснить Сане, что та формулировка, которую его несведущий в этих вопросах друг подписал, не задумываясь, будет работать против него и сильно осложнит ему жизнь. Этим заявлением он берет на себя полную ответственность и, по сути, обязуется предоставить родственникам свою жилплощадь, так как получение другой квартиры им не светит, да и с трудоустройством могут возникнуть проблемы.

Военком набрал полевой номер той части, где служил его друг. Трубку поднял дежурный офицер:

— Александр Павлович находится в длительной командировке!

Военком решил все-таки дождаться Саниного приезда и объяснить суть дела. А там пусть сам решает! Во всяком случае, его совесть будет чиста, и он эту злосчастную папку отложил отдельно от других.

У него самого скопилась тьма бумаг с нерешенными вопросами, которые требовали немедленного ответа. Телефон раскалился от беспрерывных звонков. Военком встал и перешел работать в соседний кабинет, чтобы ему никто не мешал. Его заместитель, заметив лежащую в стороне папку, решил, что ее забыли положить в общую стопку готовых к подписи дел.

И опять вмешался неотвратимый рок. Поздно ночью военком, закончив работу, зашел в свой кабинет, чтобы положить к себе на стол законченные дела. Увидев готовую к подписи стопку документов, он, не глядя, поставил свою подпись, заверил печатью и собственноручно, что никогда не делал раньше, отнес в стол доставки, чтобы бумаги ушли рано утром с первой же почтой.

Пока Саня был в Москве, все решилось само собой. На его фамилию пришло уведомление, извещающее о свалившейся на его голову добровольно взятой на себя обузе, которая имела далеко идущие последствия.

Вернувшись из командировки, он по пути домой решил на минутку заскочить в часть и узнать, как идут дела на службе, тем более, что Люся не знала о дне и времени его приезда. Саня хотел сделать ей сюрприз. В хорошем настроении, довольный, что он сумел выполнить все поручения жены, предвкушая встречу и всеобщую радость от привезенных им подарков, он на ходу просмотрел лежащие на его столе бумаги.

Саня уже поднялся, чтобы выйти из кабинета, и тут его взгляд случайно натолкнулся на прислоненный к телефонному аппарату конверт. Прочитав письмо, он только сейчас смог осознать все последствия своего необдуманного поступка.

«Какой же он дурак! Где он их поселит? Еще пять человек, трое взрослых и двое детей. А по существу это две разные семьи. Три семьи в двухкомнатной квартире. Настроение падало, а тревога нарастала. Как он все это объяснит жене?» Как Люся это воспримет, он знал. Его мучила совесть, что он с ней не посоветовался. По сути дела он ее попросту подставил. Подставил под удар, с которым ей будет трудно справиться. Он ее просто-напросто обманул. Обманул в первый раз за всю их совместную жизнь. Сам, без ее согласия, принял волевое решение. Сам своей рукой нанес непоправимый вред семье: любимой жене и детям.

Саня переживал за то, что он натворил сейчас, а его жена переживала за то, что он натворил задолго до их знакомства.

…Люся долго вертела в руках письмо, не решаясь его открыть. Прочитав обратный адрес, она вздрогнула. От конверта веяло холодом. Ее интуиция подсказывала, что письмо несет в себе угрозу не только ей, но и детям.

«Волнение и страх — плохие советчики. Нужно разорвать конверт на мелкие части и сжечь! Сожгу и концы в воду. Ничего не хочу знать!» — решила она.

Но запечатанный конверт жег ей руки.

«Будь, что будет!» — и Люся решилась.

Пробежав по письму глазами и не успев как следует осмыслить отдельно выхваченные фразы, без сил плюхнулась на только что заправленную постель. Люся уже знала — это не шантаж.

Да, это было ошибкой. Да, это случилось в юности, но ребенок есть, и это факт, а факты упрямая вещь, и с этим нельзя не считаться.

Она долго сидела, тупо уставившись на конверт. Ей нужно было собрать все свои силы, чтобы переварить прочитанное и справиться с обрушившейся на семью бедой. Набрав полную грудь воздуха, Люся пыталась успокоить тревожное биение сердца, отдающееся тупой болью в висках, тщетно пытаясь сфокусировать на письме свое внимание. Глаза были полны слез. Листок, соскользнув с колен, упал на пол. Тяжело вздохнув, Люся подняла его и начала перечитывать. Закончив читать, она перевела дух. Гамма противоречивых чувств отражалась в ее залитых слезами глазах. Затем она еще раз перечитала письмо вслух.

«Вашей внебрачной дочери исполнилось одиннадцать лет, а ваша бывшая очень больна. Если с ней что случится, девочка останется под присмотром своей престарелой бабки. Это ваша дочь — посмотрите на фото. Девочка похожа на вас, как две капли воды. Приезжайте немедленно. Может, вы успеете застать Анфису в живых».

«Какое фото, где оно… — запаниковала Люся. Она заглянула в конверт. Он был пуст. — Где оно? Может выпало? — Люся опустилась на корточки и стала шарить вокруг себя руками. — Нашла! — Взглянув на фото, Люся обомлела. На нее смотрела точная копия ее мужа, но в деревенском исполнении. — Надо же, моя Рита тоже похожа на Саню, и между этими двумя девочками есть явное сходство», — подумала она.

Тот же разрез глаз, те же губы, тот же овал лица, даже волосы похожи. Но они совершенно разные.

И она снова впилась глазами в лицо двойника своей дочери и мужа.

«Наверно, сказывается разница в возрасте, — решила Люся. — Да нет, дело совсем не в этом. Лоб!» Да, именно лоб. У Риты он красивый, большой и пропорционален с ее лицом. А у девочки на фото он явно мал и невыразителен. Но разница не только в этом. Разница в выражении их глаз, вот в чем! Черты лица одинаковы, а интеллекты разные. У маленькой Риты глаза светятся умом. В них отображается мир ее чувств. Она как бы светится изнутри. Да и не только в этом. Иногда мне самой становится не по себе от взгляда моей маленькой дочки, в котором явно прослеживается боль от всего пережитого ею в эвакуации. Возможно, боль притупилась, но не исчезла.

Рита не по годам умна и впечатлительна, но совсем не защищена. Ей будет трудно, да и с ней будет нелегко. Она меня осуждает. Но за что? Рита — ребенок, она не может меня понять. Не может в своем возрасте понять ту боль и чувство вины перед моей крошкой, которую я не сумела уберечь. Эта боль не дает мне свободно дышать. Иногда мне хочется с ней об этом поговорить, но я боюсь даже мысленно прикоснуться к этой теме. Она страдает из-за меня, а я страдаю из-за моей младшенькой… Они лежали вместе, одна была холодна, как лед, а другая горела огнем. Нет! Только не об этом! Только не сейчас!

А Рита? Рита ни в коем случае не должна ничего знать. При ее безграничной любви к отцу она не сможет пережить и смириться с мыслью, что у нее есть сводная сестра. И кто может предсказать, как она это воспримет и как это отразится на ее здоровье, характере и вообще неизвестно, чем все это может для Риты закончиться.

Быстро поднявшись, Люся пошла к шкафу и спрятала письмо, как можно дальше.

Внезапно страшное подозрение закралось ей в душу. Внутри похолодело, ноги стали ватными, сердце тревожно стонало, не давая ей вздохнуть полной грудью, и она без сил, почти теряя сознание, упала на кровать.

Так вот, оказывается, в чем дело! Наверно, Саша знает, что у него есть дочь. Он знал, знал, а ей ничего не говорил! Возможно, он поехал в Москву, чтобы навестить бывшую сожительницу, а заодно и их дочь… А она, дура, верила ему! Из кожи лезла, наводя в доме марафет. Все свободное время отдавала ему и детям. Во всем себе отказывала, старалась сэкономить каждую копейку! А как ее мучила совесть за то, что она тайком купила себе материал на платье. А для чего? Только для того, чтобы надеть его на Новый год и произвести фурор в Доме офицеров, а главное, увидеть в глазах мужа гордость, восхищение и желание. За этот его взгляд она готова на все.

Интересно, сколько же он платил этой стерве за долголетнее молчание? А теперь, когда ее прижало, она решила ему отплатить! Она выполнила свою угрозу, в которой поклялась много лет назад.

«Ладно, она — тварь, но каким же подлецом и подонком оказался ее муж, которому она всегда безраздельно доверяла, а как же иначе! Боже, какой же он подлец! — думала Люся. — Ну ничего, Сашок, подожди, я тебе еще покажу на что способна! Теперь все будет по-другому. Каждый вечер, уложив детей спать, буду ходить в клуб на все мероприятия. Кино, так кино! Танцы, так танцы! Мне, собственно, и не нужно прилагать никаких усилий, чтобы все молодые и холостые офицеры были у моих ног. Вот так-то, мой дорогой муженек!»

Месть местью, а пока она горько рыдала, не успевая вытирать бегущие по щекам слезы… И вдруг Люся, как наяву, услышала голос своей свекрови:

«А та, другая, была, пожалуй, получше этой крали. Та была битая баба, умела работать и знала почем фунт лиха! А с этой своей неженкой Санька еще, ой, как намается!»

Они думали, что Саша скрыл от Люси роман своей бурной юности. Муж ей о нем рассказал, когда они ехали на место его службы.

…Анфиса была намного старше Сани. Он служил тогда на Памире, на самой отдаленной заставе. Кроме жен офицеров там не было представительниц женского пола. И молодой сверхсрочник один коротал суровые будни в этих богом забытых горах.

И вот глубокой осенью к ним на заставу приехала новая связистка. В первый же день она обратила на Сашу особое внимание. Анфиса была у него первой. Прожженная в жизни и опытная в любви, она сумела затащить восемнадцатилетнего парня к себе в постель. Они прожили вместе два года. Она с первого дня мечтала о том, чтобы женить его на себе. А когда поняла, что просчиталась, устроила грандиозный скандал и обозвала его «жидовской мордой».

Побледнев, сжав кулаки, стараясь изо всех сил держать себя в руках, он тихим, ровным голосом, почти по слогам сказал так, что от страха у нее перекосило лицо.

— Твое счастье, что ты женщина, подлая, низкая, но женщина. Поэтому я тебя даже пальцем не трону. П-ош-л-а вон, стер-р-р-ва! Чтобы духу твоего здесь не было!

Убегая, она крикнула:

— Ты меня еще не раз вспомнишь! Я тебе отомщу! Еще и как отомщу! Кровавыми слезами умоешься!

На крики Анфисы сбежались все, кто находился в гарнизоне. Она надеялась, что сослуживцы будут на ее стороне. А тогда она сможет его оклеветать и навредить по службе.

На шум вышел начальник заставы.

— Товарищ лейтенант! Доложите, что здесь происходит! — обратился он к Сане.

Решив обратить такое стечение обстоятельств в свою пользу, Анфиса, громко рыдая, бросилась к начальнику заставы, ища у него защиты.

— Товарищ командир, товарищ командир! — размазывая слезы, плачущим голосом вопила она. — Мы с Саней поссорились из-за его глупой ревности. Он озверел, выхватил пистолет и хотел меня застрелить! Понимаете — застрелить!!!

Все онемели. Это было очень серьезное обвинение. Если ей поверят, Саша пойдет под трибунал.

— Это неправда! Она врет, — сказала молодая женщина, Санина соседка по общежитию.

— Я шла на кухню, их дверь была приоткрыта, и я услышала, как Анфиса ругается с Саней, то есть с товарищем лейтенантом. Я приостановилась и стала слушать. Через несколько минут Варя, моя соседка, услышав крики, открыла свою дверь и, увидев меня, подошла и тоже стала слушать. Вопила и ругалась только она, а Саня, то есть товарищ лейтенант, сказал ей, что жить с ней, а тем более жениться на ней он не намерен. Тогда Анфиса начала его оскорблять. Но Саня, то есть товарищ лейтенант, к ней не приближался. А пистолет у него висел, где положено, я видела! Он сжал кулаки так сильно, что костяшки пальцев у него побелели. Но ее он и пальцем не тронул.

— А Александр тоже ее обзывал? — спросил командир.

— Нет! Что вы! — в два голоса закричали женщины. — Он только сказал, что жаль, что она женщина, а он женщин не бьет. Скажи, Варвара, скажи! Я говорю чистую правду, только то, что видела собственными глазами и слышала своими ушами. Оля говорит правду. За такие слова ее и убить мало. Этой лахудре повезло! Такого парня захомутала! А раз уж повезло, так сиди смирно, да благодари бога за то, что такое счастье подвалило. Так нет, она же еще и кочевряжится! Видите, что задумала, решила его погубить. Раз не мне — то никому! Александр, видите ли, хотел ее убить! Вранье, чистой воды вранье! Не верьте ей! — сказала Варвара и, переведя дух, добавила: — Вот уж шалава! Тьфу на тебя! — и смачно сплюнула.

— Дядя Ваня! Дядь Вань! А я как раз сидел на заборе и все видел. Никакого нагана в руках у нашего Сани не было и в помине. Как он сейчас висит у него на поясе в кобуре, так и тогда висел! А она брешет. Вы ей не верьте, дядь Вань, не верьте! Врет она!

— Спасибо за помощь, товарищи. По крайней мере, мне все ясно. Все, кто желает подтвердить все виденное и услышанное письменно, прошу зайти ко мне в кабинет. А вас, Анфиса, прошу написать мне рапорт и извиниться перед товарищем лейтенантом за оскорбления, нанесенные личности командира, и клеветы на него с целью мести. В случае отказа от письменного объяснения, написанного в присутствии свидетелей, буду вынужден применить к вам строгие административные меры вплоть до суда.

Ему было давно ясно, в какое дерьмо вляпался его друг. Сейчас нужно сделать все так, чтобы уберечь его от далеко идущих последствий. От этой женщины можно ждать всего — любой подтасовки фактов. С нее станется! Двух мнений на этот счет быть не могло. Поэтому все заявления были написаны при свидетелях и заверены всеми присутствующими. Свое объяснение писала она сама тоже при свидетелях, так что ни о каком давлении на нее со стороны начальства быть не могло. Все было сделано правильно и по закону.

Друзья решили, что этот неприятный инцидент канул в Лету, и Катя, Иван и Саня должным образом отметили это радостное событие.

…В то время, как Саня готовился к неприятному разговору с Люсей о скором приезде своих родственников, его жена готовилась к разговору с ним о его внебрачной дочери. Ему и в страшном сне не могло присниться то, что он услышит от Люси, вернувшись домой.

Недаром же говорят: «Приходит беда, отворяй ворота».

Глава 9

Рите нравилось бывать у Марии Ивановны в доме. В нем царила атмосфера покоя, любви и взаимопонимания. Ей нравилась их гостиная, в которой главное место занимал огромный старинный буфет из темно-вишневого дерева с множеством резных дверок, маленьких и больших ящиков. Она любила разглядывать витиеватый рисунок на металлических ручках буфета, важно смотревших на нее своими выпуклыми, до блеска начищенными зрачками, которые умели ей подмигивать: иногда весело, иногда грустно, а то и сердито. О том, что их реакция всегда совпадала с ее настроением, Рита прекрасно знала. На самом видном месте висела большая красивая икона, на которую ей было интересно смотреть.

— Интересно, почему человек, смотрящий из глубины этой иконы, выглядит таким суровым, непреклонным и очень сердитым? Но зато какие на нем красивые золочено-перламутровые одежды…

А однажды, когда Рита в очередной раз разглядывала его лицо, в комнату вошла Мария Ивановна.

— Мария Ивановна! Скажите, а почему этот человек всегда сердится?

— Потому, что он — Бог! Он велик и справедлив. Его нужно любить. В него нужно свято верить, — глядя на икону, она перекрестилась.

— Бог, Бог… А за что его нужно любить? Он же постоянно сердится. Наверно, у него скверный характер.

— Бог не сердит. Бог — справедлив. Но иногда он обижается на маленьких девочек, которые любят говорить неправду, — сказала соседка.

— Вот это да! Надо же, а я и не предполагала, что он, как настоящий волшебник, может угадывать мысли, — опасливо поглядывая в сторону иконы, подумала девочка. Но с тех пор перестала на него смотреть.

Ей здесь было хорошо и уютно. Спокойная обстановка отвлекала ее от неприятностей, связанных со школой. Рита панически боялась того дня, когда ей выдадут справку о том, что она здорова. И вот в один из дней к ним пришел врач, добродушный и толстый, похожий на доктора Айболита.

— Люся! Принесите, пожалуйста, чайную ложечку. Я хочу посмотреть у этой непоседы горло.

Мама вышла, а Рита принялась его умолять:

— Василий Васильевич! Пожалуйста, напишите в этой справке, что у меня чесотка, коклюш и скарлатина. А если можно, то и многое другое. Тогда эта препротивная учительница испугается и выгонит меня из этой отвратительной школы. Прошу вас! Пожалуйста, спасите меня, пока не поздно. Иначе я умру!

— Рита! Представь себе, что я тебе очень сочувствую. А хочешь знать почему?

— Конечно, хочу, — с надеждой в голосе прошептала девочка, оглядываясь на дверь, и приложила указательный палец ко рту.

Он понимающе кивнул и, понизив голос, сказал:

— Да потому, что когда я был в твоем возрасте, то тоже не хотел ходить в гимназию — так в то время называлась школа. И меня за это наказали. Причем очень сильно.

Рита сокрушенно замотала головой, да так энергично, что ее тоненькие косички, которыми она очень гордилась, начали бить ее по щекам.

— Меня посадили на несколько часов в темный чулан.

— В темный чулан! — ахнула девочка. — Но зачем? Там же очень страшно. А еще там бегают большие крысы!

Крыс я там не видел, но сидеть в темном чулане, как сама понимаешь, не очень-то приятно.

— Наверно, ваши родители вас не любили! — выпалила Рита.

— А я считаю, наоборот. Просто они хотели, чтобы я понял, что лень и нежелание выполнять свои обязанности — не самый лучший выход. И как сама видишь, я все понял и выучился на доктора.

Он ушел, а девочка принялась себя жалеть.

— Бедная я, бедная. Никому не нужна. Даже папе. Вот возьму и умру. Тогда они поймут, что совершили непоправимую ошибку. Пусть поплачут, ничего с ними не случится. Мне будет намного хуже, чем им!

При этом ей становилось так жалко себя и своих родителей, что она начала плакать навзрыд.

Занятая своими воспоминаниями, Маргарита не заметила, что Овал приблизился вплотную к ее окну. И то, что она там увидела, повергло женщину в шок.

— Нет, только не это… Пощади! — отшатнувшись от неумолимого небесного объектива, в ужасе простонала она. — А может, я сплю? Конечно, сплю и вижу страшный сон, похожий на явь. Наверно, моя душа вышла из моего астрального тела и полетела гулять по моему прошлому, забыв вернуться назад. Но когда человеческая душа не возвращается в свое тело больше положенного срока, человек умирает и видит себя как бы со стороны. Значит, я умерла?!

Но в это время во дворе залаяла собака, и Маргарита поняла, что это не сон, и для большей убедительности с силой дернула себя за ухо.

— Ой! — вскрикнула она и от боли нечаянно прикусила себе язык.

Послышался бой часов. Молодая женщина прислушалась. Всего один удар. Значит, сейчас только час ночи. Боже мой! В течение такого короткого времени она прошла путь длиною в десятилетия…

— Папа! Мой папочка приехал! — кричала Рита, увидев в окно, как отец, нагруженный подарками, входит через калитку.

Она была так счастлива, что не обратила внимания на то, как неприветливо встретила его мама. Повиснув у отца на шее, девочка посмотрела отцу в глаза. В них она увидела только грусть.

«А куда подевались его веселые искорки-смешинки?» — встревожилась Рита.

— Дотя! Посмотри, что я тебе привез.

…Между тем Овал начал увеличиваться в диаметре, и Маргарита увидела себя спящей. На худеньком личике ребенка блуждала счастливая улыбка. Вдруг девочка вздрогнула и села.

«Что это с ней? Чего она испугалась? Ох, кажется, я вспомнила…»

И Маргарита впилась глазами в происходящее внутри Овала, попутно сопоставляя с тем, что было на самом деле. Ее разбудил чей-то плач. А услужливая память и память подружившегося с ней Овала начали синхронно работать в одном режиме. Она воочию видела и слышала свое прошлое, а ее память это подтверждала.

…Затаив дыхание, девочка чутко прислушивалась к таинственным шорохам ночи. Дверь в спальню родителей была приоткрыта. Плакала мама. Перестав дышать, Рита услышала тихий и прерывающийся от едва сдерживаемых рыданий голос матери. Она говорила быстро, вместе со слезами проглатывая некоторые слова.

— А теперь, когда у нас, наконец, появилась своя квартира, я должна терпеть их присутствие в своем доме? Напрягая слух, Рита продолжала слушать.

— Сашенька, любимый, подумай сам. Мы не сможем жить все вместе. У нас всего две комнаты и двое маленьких детей. Нам и так тесно. Наша дочь спит в проходной комнате, а Толик спит с нами. Может, ты лучше знаешь, как мы сможем разместить у нас еще две семьи из пяти человек? Девять человек на такой жилплощади! Ты, наверно, сошел с ума…

— Плачь стал сильнее. Пауза. Судорожный вздох. — И ты прекрасно понимаешь, что приедут они не на день, и не на два, и даже не на месяц. Наш город — закрытого типа, и раз ты их вызывал, значит, ты обязан их содержать и дать им жилье. Ты хоть подумал, что делаешь? А о нас ты подумал? Что будет с нами, с нашей семьей?

Отец молчал, а мама продолжала говорить и плакать, плакать и говорить:

— Я все прекрасно понимаю. Ты нашел брата и сестру. Но они же взрослые люди! Сотни тысяч женщин потеряли на войне мужей, миллионы остались на всю жизнь калеками, но они-то, Слава богу, здоровы, молоды и могут работать. Ты их разыскал, вот и отлично! Ты хочешь помочь своей сестре? Хорошо. Я согласна. Пойду работать, начнем им помогать, и наш скромный бюджет особо не пострадает. Да, кстати, ты на минуточку забыл, что у нас появился еще один подарок — клиент, которого ты должен содержать, как минимум, еще семь долгих лет. Каждый месяц в течение семи лет ты должен отсылать туда деньги!

«Хорошо, что мама тогда не обмолвилась, о ком шла речь», — подумала взрослая Рита.

Снова рыдания, всхлип, пауза… и Ритиному удивлению не было предела, она открыла рот, чтобы немедленно выяснить, что это за подарок, который стоит так много денег. Но вовремя спохватилась: «Не хватало, чтобы они узнали, что их дочь занимается подслушиванием! Тогда уж мне точно «кранты» — так говорит наша знаменитая красавица Лили.

— Взять на себя такую обузу! Как их всех прокормить, обуть, одеть? Ты, наверно, забыл, что помимо материальной есть еще и моральная ответственность. А если у них что-то получится не так, как они себе представляют? Или они начнут думать, что ты мог бы сделать для них гораздо больше, но не захотел? А кого они будут винить? Конечно же, меня! Кого же еще. Представляешь? Нет, не представляешь. А мне становится не по себе. Мне страшно. Они же съедят нас живьем!

«Как это — „съесть всех нас живьем“? — недоумевала девочка. — Что за чушь? Мама, наверно, неправильно выразилась. Она хотела сказать, что их так много, что они слопают все, что она сварила. Вот обжоры! С ними не соскучишься. Лично меня это вполне устраивало. Здорово! Для меня наступали прекрасные деньки: кушать у нас будет нечего, родители оставят меня, наконец, в покое, и проблема с едой перестанет существовать».

— Фу ты! — Рита еле перевела дух, так ей нужно было отдышаться. На девочку нашло прозрение. А может, из-за всего этого тарарама ей позволят не ходить в школу? Но она хорошо знала, что этот номер не пройдет. А жаль.

А Люся продолжала:

— Винить будут только меня, меня и меня! — Эти слова она произнесла внятно и уверенно, без тени сомнения. — Скажи, что я не права? Скажи! Молчишь? Потому что знаешь, что я на сто процентов права. Так оно и будет!

Как же мама была права. Но действительность оказалась в сто раз хуже.

— Лисенок, — услышала Рита приглушенно-извиняющийся голос отца. Он не умел говорить приторно-нежных слов, но в его интонации слышалась такая теплота, нежность и еще что-то особенное, чего его дочка не могла понять в силу своего возраста. Но интонация, тембр и вибрация его голоса врезались в Ритину память на всю жизнь.

— Лисенок! Ты только не волнуйся. Все будет хорошо. В глубине двора есть старая постройка, в которой раньше была конюшня. Стены в ней каменные, прочные. Починим крышу, настелем полы, побелим, вот тебе отдельная квартира, причем, по нынешним временам не самая и плохая. А если грамотно все сделать, там выйдут хорошие две комнаты и приличная кухня. Я говорил с комендантом. Он выдаст мне на нее ордер, поможет со строительным материалом, а за рабочей силой дело не станет. А пока суть да дело, все будет готово.

— А где они до этого будут жить? — раздраженно спросила его Люся.

— В нашей столовой. Ведь она у нас большая.

— Саня, да о чем ты говоришь? Ведь ты не хуже меня знаешь, что это не столовая, а просто большая кухня, из которой я умудрилась сделать что-то приличное. Комната, в которой выложена плита, предназначенная для варки, называется кухней.

— Да. Но тут уже ничего сделать нельзя. И, как говорится, в тесноте, да не в обиде, — но большого энтузиазма в его голосе не было слышно.

— Саша! Так ты уже все решил? Решил сам, не посоветовавшись со мной? Я так должна это понимать? Подумай, прошу тебя еще раз, хорошенько подумай. Ведь ошибку совершить легко, да нелегко исправить!

— Родная моя, ты же меня всегда понимала. Прошу тебя, пойми, что это мой долг.

Послышался плач и тяжелые шаги отца. «Оказывается, мама умела плакать точно, как я, взахлеб!» А потом плач перешел в стон, от которого у ее дочери по спине забегали мурашки. Рите стало жалко маму, и поэтому девочка тоже начала тихонько всхлипывать. Плача, мама заговорила громко, с надрывом.

— А-а-а-а… А кто мне помогал, когда началась война? Кто? Скажи, кто? Я к тебе обращаюсь! Я не хотела тебе об этом рассказывать, потому что боялась, что у меня не хватит сил вновь пережить все те страдания, которые выпали на мою долю.

…И вновь появился Овал. Диаметр и глубина его экрана были на несколько порядков больше, чем у предыдущего.

Сейчас Маргарита видела все происходящее вблизи, так как гравитационное поле грозного Овала втянуло ее в свое бездонное чрево, сделав заложницей. Она находилась в небольшой выемке, и только маленький бортик отделял ее от той жутко-бездонной темноты, которая окружала Овал — эту светящуюся точку во Вселенской бесконечности. Крошечное оконце в мир детства Маргариты и прошлого ее родителей.

Она в паническом страхе прижалась к бортику спиной, стараясь подобрать под себя ноги. Теперь она сидела в позе йоговского «лотоса» и дрожала от раздирающего ее страха и ледяного дыхания вечности. Втиснувшись в эту выемку, молодая женщина прижалась к бортику спиной и ощутила приятное тепло и живое дыхание Овала, которое овеяло ее замерзшее тело волшебной теплотой и заботливым участием. В этом маленьком убежище ей было тепло и почти уютно. Осмелев, она посмотрела вниз. Там совершалась титаническая работа. Смещались и перемещались пласты целых эпох с такой немыслимой быстротой, от которой у нее потемнело в глазах. Почувствовав сильный толчок в спину, она оглянулась назад и тут же втянула голову в плечи. Возмущенный чужеродным вторжением Ужас стремился во что бы то ни стало поглотить этот оазис живительного тепла и человеческого присутствия. Но Овал выдержал этот натиск, однако ему пришлось переместиться как во времени, так и в пространстве.

— Три с половиной года! Три ужасных, тяжелых и голодных года я с дочерьми на руках пыталась выжить и спасти детей. Падала и вновь поднималась. Голодала, но не сдавалась. Жила в подворотнях. Но у меня была цель — выжить и спасти моих дочерей. Спасти, чего бы мне это ни стоило. Иначе не стоило жить! А теперь, когда мы только-только начинаем жить и обустраиваться, я должна мириться с твоей родней?

Маленькая Рита отчетливо слышала, как, рыдая, глотая слезы, а вместе с ними и некоторые слова, Люся говорила через силу, с болью. Эта боль постоянно жила в ее сердце. Преодолевая внутреннее сопротивление, она все-таки решилась выплеснуть ее и освободить свою душу от непосильного бремени, которое отравляло ей жизнь. Начав говорить, она уже не могла остановиться.

Саня слушал ее молча.

— Ты и представить себе не можешь горе и отчаяние, которое я пережила после потери нашей малышки. Я ее выносила и родила наперекор всему… — Тяжелый стон. Стон-всхлип. — И я тебе никогда не рассказывала о том, что произошло со мной на вокзале в той страшной давке, когда мы с Катей потеряли друг друга.

Всхлип. Она говорила, а Маргарита видела. Видела, как мама схватила ее в охапку, прижимая к своему огромному животу, чтобы беснующаяся толпа не вырвала дочку из рук. Всхлип.

— Вдруг я почувствовала, как у меня под сердцем начал биться, не шевелиться, а биться наш ребенок. Перед собой я держала сумочку с документами и маленький чемоданчик. Остальные вещи остались на перроне. Когда эта орущая и беснующаяся толпа вынесла меня к вагону, я еле дышала. Люди превратились в настоящих скотов. Я была уверена, что еще секунда — и меня собьют с ног и раздавят вместе с детьми. Вдруг проводница и стоящий на верхней ступеньке мужчина выхватили из моих рук орущую от страха Риту. Боже, я навсегда потеряла своего ребенка! Ее крик… А ее сморщенно-испуганное личико! Я задыхалась. А эта разъяренная толпа спасающих свою жизнь людей пыталась выдавить и оттеснить меня от дверей вагона. Каким-то чудом я успела ухватиться за поручень, а проводница и все тот же мужчина одним сильным рывком втащили меня в вагон, вырвав из железных объятий толпы, которая, как болотная трясина, засасывала в свое ненасытное чрево людей, безжалостно разлучая целые семьи…

Люся долго молчала, а немного отдышавшись, продолжала.

— Все места были уже заняты. В самом конце вагона я остановилась. Сил не было. А Рита тянет меня вниз, судорожно ухватившись за мою ногу. Я споткнулась и еле устояла на ногах. Возмущенный младенец начал биться у меня под сердцем. Я схватилась руками за живот, стараясь хоть как-то его успокоить. Люди, наконец, поняли, что я вот-вот грохнусь на пол. Потеснились. Присев, я поставила чемоданчик между ног и посадила на него Риту. И тут заметила, что у меня нет сумочки, в которой находились документы и деньги. Вскочив, хотела бежать в начало вагона. Но весь проход был забит баулами и сидящими на них людьми.

У меня пропала сумочка с документами! Что же мне делать? «Без документов я теперь никто и ничто! Что будет со мной и моими детьми?» — не своим голосом закричала я… А притихший было ребенок начал биться и ворочаться, давая о себе знать.

Маргарита видела, как Люся вскочила на ноги и тут же без сил опустилась на краешек кровати. А Саня, присев на корточки, целовал ей руки и приговаривал:

— Родная моя, девочка моя. Успокойся. Не рви себе сердце.

Люся снова заплакала. Саня понимал, что это плакало ее изболевшееся от горя сердце.

— Младенец колотился и дергался внутри меня, напоминая о себе, и именно в этот момент я подумала: «Ну что тебе от меня нужно? Лучше бы тебе вообще не родиться или же родиться мертвым!». Ребенок затих. Но мне было не до него. В ту минуту все мысли были сконцентрированы на осмысливании всего происшедшего. Я понимала, что потеря документов в военных условиях равносильна смерти. Нужно собрать всю свою волю и, стиснув зубы, бороться. Но то, через что мне пришлось пройти, не могло привидеться даже в самом страшном сне. Все эти годы меня мучает чувство вины перед невинным младенцем, которого я прокляла задолго до его рождения. Дура! Проклятая дура! Что я наделала?! Как я могла? Почему?! Зачем? Что это могло изменить? Я прокляла своего ребенка! Я жива, а она мертва. И нет мне прощения! — сказала она, захлебываясь от рыданий.

Та Рита, что сидела в постели, не могла понять весь смысл услышанного. А взрослая Маргарита, уткнувшись головой в согнутые колени, громко рыдала, мысленно выпрашивая у своей матери прощения за то, что никогда ее не понимала. Девочка понятия не имела о том, что сердце ее матери истекало кровью под тяжестью взятой на себя вины.

Это сердце разделилось на две неравные половинки, и та, что больше, осталась там, рядом с ее малышкой, а меньшая досталась Рите.

Неужели космос проделал такую титаническую работу только для того, чтобы молодая женщина поняла свою мать? Тогда он в этом преуспел. Теперь Маргарита знала, почему мама целовала ее спящей, нашептывая ласковые слова. Она не хотела обижать ту, которую потеряла… «Мама, дорогая моя мамочка! Прости меня, прости!»

— Люся, любимая, — заговорил отец. — Как ты могла нести это горе одна? Страдать и молчать, взвалив на себя вину, которую не совершала. Ты же сама сказала, что наша дочь родилась здоровым ребенком. Значит, это не твоя вина. Виновата война, голод, холод и те неимоверно тяжелые условия жизни, которые выпали на твою долю. Сотни тысяч матерей потеряли своих детей, сотни тысяч детей потеряли своих матерей. Это больно, но это реальность, и от нее никуда не денешься. Родная моя, я преклоняюсь перед твоим мужеством. Не всякая женщина могла бы справиться и выжить в тех страшных условиях. И я хочу, чтобы ты знала, что я тебя любил, люблю и буду любить. Теперь, когда нет никаких недомолвок, нам будет намного проще понять друг друга. Самое главное, что мы вместе. И у нас с тобой есть наши дочь и сын. И я по-настоящему счастлив! Лисенок, придет время, и мы съездим в эту забытую богом деревушку. Посидим и вместе поплачем над маленьким холмиком. Поставим памятник. И нам обоим от этого станет намного легче.

— Сашенька… Ты не можешь себе представить, сколько раз я мысленно была там, вымаливая у нее прощение. А теперь мне стало легче. Ведь мы поедем туда вдвоем. Правда?

Люся все говорила и говорила. А Маргарита ее уже не слышала. Перед ее глазами, как в немом кино, высвечивались и проносились разрозненные, не связанные между собой картины из их тогдашней жизни. Она видела перед собой набитый до отказа вагон, в котором нечем было дышать, и смертельно побелевшее лицо матери, которая еле стояла на ногах, пытаясь вобрать в себя глоток воздуха. Она задыхалась. Губы у нее посинели, и она упала прямо на руки своей соседки. Рита начала орать. Рот девочки был широко открыт, а голос пропал. Она теребила мамину юбку. Ей было очень и очень страшно. Пассажиры, сидящие напротив, всполошились и начали брызгать на Риту и ее маму водой.

— Что, милая? Совсем плохо? — спросила пожилая женщина, на которую повалилась мама.

— Собралась рожать, так рожай! Чего уж там, — сказала ее соседка. — Ты не бойся, нам не впервой. Мне самой довелось рожать в поле во время сенокоса. Так ничего, справилась, да еще какого героя воспроизвела на свет, трудно даже поверить. Весил-то он пять килограмм! Наша колхозная акушерка, увидев его, аж рот открыла… Вон как бывает.

— Нет, нет. Мне еще не время рожать… — испугано лепетала пришедшая в себя Люся.

— А чего ж ты так побледнела? У меня сумочка с документами пропала!

— Как это пропала? Не может того быть! — всполошились соседки.

— Вздыхая и ахая, женщины, присев на корточки, шарили по полу руками, надеясь ее найти. Но сумочки нигде не было. Тогда одна из них, самая молодая и самая сообразительная, вскочила и заорала, стараясь перекричать стоящий в вагоне рокот.

— Люди добрые! Здесь сидит беременная женщина! Она на сносях, того и гляди, что придется всем кагалом принимать у нее роды!

Она сделала паузу.

Шум постепенно затих, люди пытались осмыслить услышанное и понять, как это может обернуться против них самих.

— Так вот! Она говорит, что обронила в вагоне сумочку с документами. А я думаю, что ее у нее просто-напросто сперли! Если это сделал подлый ворюга, то пусть деньги заберет себе, а документы вернет. А честный человек на чужое и так не позарится! Хоть вагон набит до отказа, постарайтесь сначала приподнять свои драгоценные зады и пошарить там, да не между ног, а под задом, авось сумочка там. А те, кто от страха не чувствует, на чем сидит, то я не из стеснительных и тем более не из пугливых, могу пройтись по головам. И тогда сам черт не позавидует тому, кого я ухвачу за то самое драгоценное место и выдерну его с корнем!

Люди оживились, мужчины почему-то начали громко гоготать.

— Живее, живее! — поторапливала она. — Да под баулами и чемоданами не забудьте посмотреть!

Люди зашевелились. Вагон резко дернулся и медленно пополз, оставляя за собой орущую толпу перепуганных насмерть людей.

Сумочка нашлась, но документов в ней не было. А поезд катил и катил. На узловых станциях он останавливался и подолгу стоял, поджидая встречного поезда. Мама выбиралась из вагона и по нескольку раз проходила через весь состав, высматривая знакомых.

— Рита, сиди спокойно и не смей вставать с нашего места, а то его займут другие. И никого не бойся. Я быстро.

Но для ее дочки эти несколько минут превращались в настоящую пытку.

— Мамочка, пожалуйста, не уходи! — глотая слезы, умоляла ее Рита.

— Доченька, мне нужно пройти по вагонам. Может, я увижу кого-то из наших знакомых или хотя бы тех, кто меня знает в лицо. Тогда они смогут подтвердить, кто мы такие. Это очень важно. Если я найду знакомых, нам выдадут временные документы. Ты уже большая и нечего хныкать.

— Ишь какая у тебя строгая мамка, — качая головами, говорили сердобольные соседки. — С такой не больно разгуляешься!

Но, к великому сожалению, все ее надежды оказались тщетны. Одни пассажиры выходили, другие штурмом брали освободившееся место. А мы все ехали и ехали.

Та молодая и бойкая женщина, которая заставила весь вагон искать потерявшуюся сумочку, прощаясь с мамой, сказала:

— Знаешь, Люся, ты мне очень понравилась, и я бы с большим удовольствием взяла вас к себе. Да вот мужик у меня не того…

— Почему «не того»? Ведь ты же сама говорила, что он у тебя хорош собой, работяга, отлично зарабатывает и все несет в дом. Да еще хорошо разбирается в лошадях.

Говорила. Он действительно большой знаток по лошадиной части, а еще больше — по кобелиной! Знатный кобель, ни одну юбку не пропускает, иногда по нескольку суток дома не ночует. А когда появляется, клятвенно божится, что лошадей к районным скачкам готовил. Брешет, конечно. Всегда брешет. Какие там скачки, у него каждую ночь скачки без препятствий, с забегом на длинные дистанции с хорошенькими вдовушками или с разведенками, а то и с девками, которые вообще слабы на передок! Жеребец, он и есть жеребец. А что все деньги несет в дом, так это чепуха. Им-то не деньги от него нужны, а огромный хрен, — и она, резко выставив вперед руку, отмерила его длину. — За этот кусок колбасы любая побежит сломя голову, — сквозь слезы проговорила Оля. — Бабник — он есть бабник! Вот кто он. Глаза бы мои его не видели. Вот так-то, подруга. А такой крале, как ты, он вообще проходу не даст. Сама понимаешь, что от закадычных подруг до лютых врагов — всего ничего!

— Тогда перестань мучиться и сохнуть от ревности. Брось ты его к чертовой матери.

— А то сама не догадалась! — сердито проговорила Ольга. — Поди не маленькая, а все туда же. Люблю я этого проклятого кобеля. Люблю и все тут. Поняла? — с вызовом в голосе сказала Оля.

— Нет, не поняла. Я бы такое не простила, даже если бы сама тысячу раз умирала от любви к своему мужу. Выгнала бы, и весь разговор! — сказала Люся.

— Значит, не любила или думала, что любишь, — повысила голос Оля.

— Еще как люблю. Но измену никогда и никому бы не простила.

— Ну, а потом? Что ты, Люся, будешь делать потом, ну, когда немного очухаешься? Ответь, скажи, научи.. Что бы ты потом делала с этой своей любовью, когда каждая клеточка твоего тела ждет его прикосновения, его тепла, нежности и страсти? Что тогда ты будешь делать со своей великой гордостью, но без него, одного единственного и любимого? Что тогда ты будешь делать с этой своей любовью, ведь от нее, проклятой, просто так не открестишься? — спросила Ольга.

— Мучилась бы от ревности, задыхалась бы от тоски, плакала бы, но только ночью, билась бы головой об стенку, выла бы от горя, но терпеть, закрывая на это глаза, я бы все равно не смогла, — ответила Люся.

— Поняла. Все поняла. Но в жизни, Люся, все не так просто… Не дай тебе бог это пережить! Ты — женщина городская, образованная, сильная, у вас там в городе совсем другая жизнь и, наверно, другие понятия. Но ты все равно не права. Любовь, она и есть любовь, — тут ничего не добавишь и не отнимешь, — и Оля тыльной стороной ладони смахнула бегущие по ее лицу слезы.

Если бы Люся знала, что ее маленькая дочь может запоминать целые монологи, которые не всегда понимала, она бы была более осмотрительна.

Поезд скрипнул тормозами, дернулся и остановился. Наши попутчицы, схватив свои пожитки, бросились к выходу.

— Олька! Давай быстрее! Двигайся, а то тебя затопчут! — кричали подруги, пробивая в потоке людей себе дорогу. Мама протиснулась к окну, чтобы в последний раз помахать им рукой. За долгую и тяжелую дорогу все настолько сроднились, что их глаза не просыхали от слез.

Ольга, выждав, когда Люся повернется к ней спиной, наклонилась и, чмокнув Риту в щечку, поставила возле девочки небольшой мешок.

— Рита! Этот мешок ваш. Передай его своей мамке. Там есть какая-никакая теплая одежонка, старое, но чистое одеялко и еда. А в самом низу я положила немного денег. Они завернуты в тряпочку. Скажи маме, чтобы она не зевала. Смотрите в оба. Здесь любителей на чужое хоть пруд пруди!

— Поняла? — и она выскочила из вагона.

— Люся! Береги себя и Риту! Крепись! Может, доведется нам еще и свидеться!

Оля стояла молча и смотрела на Люсю полными слез глазами, а поезд увозил их все дальше и дальше. Так они и скиталась от станции к станции, от одного поселка к другому, и никто ни разу не рискнул взять их к себе и дать приют беременной женщине с маленьким ребенком.

Наконец, они вышли на каком-то разъезде, и мама тяжело опустилась на огромный валун.

— Все, Рита. Здесь мы и остановимся. Дальше нам идти некуда.

Девочка огляделась, но кроме покосившегося и выкрашенного когда-то в красный цвет шлагбаума, служившего «вокзалом», и огромного валуна, на котором, сгорбившись, сидела мама, так ничего и не увидела. А впереди была видна грунтовая дорога, которая, петляя и извиваясь, вползала в жуткое и темное чрево тайги.

Это видение было настолько реальным, что, спустя тридцать лет, Маргарита вдыхала в себя все тот же запах пыли, смешанный с терпким и прелым запахом еловых иголок и шишек, покрывающих землю по обе стороны грунтовой дороги, которая пролегала среди деревьев.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. А Маргарита чувствовала себя так, как будто ее погрузили в их прошлое, и она сумела из него выскочить благодаря тому, что успела уцепиться за мамин тихий, до самых краев наполненный болью, голос. Прикрыв ладонью глаза, маленькая Рита напряженно следила за повозкой, которая направлялась в сторону леса.

— Мамочка! Скорее! Посмотри туда! Я вижу повозку! — заорала Рита.

Люся вскочила, забыв про свой огромный живот.

— Где, дочка, где?

— Вон там! Мама, смотри туда, туда… Ну, видишь?

Сорвав с головы косынку, Люся крутила ею над головой, призывая возницу обратить на них внимание. Он заметил и помахал кнутом. А подъехав, сдернул с головы потрепанную временем шляпу и, не мигая, уставился на стоящую перед ним женщину.

— Не могу взять в толк, как тебя угораздило отстать от группы эвакуированных, которые приехали к нам по разнарядке месяц назад. Мы их встречали с музыкой, для них специально пригнали повозки. А ты тут стоишь одна-одинешенька с малым дитем, да еще на сносях. Твое счастье, что я здесь обретался. Даже страшно подумать, что могло с вами произойти! По этой дороге давно никто не ездит. Ну, да ладно. Залезай в повозку. Подгреби под себя побольше соломы и ложись, а то на тебе лица нет. А дорога-то не близкая… Как бы ты в дороге рожать-то не начала. Вот беда-то какая. А ты, малявка, иди сюда. Давай я тебе подсоблю. Ложись рядом с мамкой. А ты, девка, возьми мой малахай, укройся сама и девчонку свою прикрой, не то с непривычки можете и промерзнуть. В лесу у нас в самую большую жару холодно. Одно слово — Сибирь!

Наш возница оказался человеком словоохотливым.

— До войны, — начал рассказывать он, — наш колхоз был очень богатым, люди жили хорошо, потому что председатель был человек умный и с сильным характером. У каждого колхозника есть свой дом, хозяйство, пасека. Когда началась война, все молодые мужчины вместе с председателем ушли на фронт. А вся работа легла на плечи женщин… Лето в Сибири пролетает быстро, а потом наступает долгая и лютая зима, — он продолжал говорить, а мы все ехали и ехали.

Почему именно здесь Люся решила сойти с поезда? Как, зачем, почему, а главное, откуда в ее голове появилась такая бредовая мысль — выйти на безлюдном разъезде, затерявшемся в необозримой глуши этого сурового края? Какой злой рок или неотвратимый перст судьбы занес их в такую даль и в такую глушь?

…Овал отслеживал события тогда, а сейчас их только показывал. А выводы Маргарита должна была делать сама.

Приехали они туда в конце августа. В каждом доме жили эвакуированные. Посмотреть на новоприбывших высыпало все село. Но когда колхозники увидели изможденно-худую женщину с огромным животом, маленьким ребенком и с тощим узелком в руках, они…

И вновь перед Маргаритиными глазами начали проплывать события, о которых она давно забыла. Молодая женщина снова видит перед собой толпу людей, которая буквально тает на глазах, так как женщины поспешно расходятся по своим домам. У ее мамы подкосились ноги. И она опустилась прямо на землю, теряя последние силы вместе с остатками мужества.

Вдруг маленькая Рита увидела женщину, которая пристально вглядывалась в их лица.

— Идти-то ты можешь? — спросила она… И Маргариту вновь повел за собой голос мамы.

«У меня не было сил говорить. С самого начала войны я ни разу не плакала. А тут вдруг меня развезло. Слезы сами, помимо моей воли, заливали лицо. Увидев, что я плачу, Рита начала громко рыдать и в страхе цепляться за мою юбку».

— Цыц! — сказала незнакомая женщина. Девочка от неожиданности вздрогнула и отпустила мамину юбку. Рев прекратился, но тут же перешел в громко-неудержимое икание.

Маргарита тут же вспомнила, как она изо всех сил старалась не икать. Но икота становилась все громче и громче. Она чувствовала, что задыхается и ей нечем дышать. Мама бросилась к ней. Но от резкого движения и остро-режущей боли внизу живота согнулась пополам.

Женщина растерялась. Быстро присев на корточки, она схватила Риту за плечи и начала сильно трясти. Увидев, что ребенок продолжает задыхаться, она совсем растерялась. Нужно было что-то делать. Еще минута — и девочка задохнется.

И Овал высветил сидящую на земле Люсю. В широко открытых глазах застыли ужас и боль. Она пытается встать на ноги, но не может.

— Отдайте ее мне! — кричит Люся и протягивает к Рите дрожащие руки. А женщина хватает Риту на руки и, размахнувшись, со всей силы шлепает задыхающуюся девочку по попке. Икота прекратилась. Но на девочку было страшно смотреть, потому что та вся тряслась и дергалась, как в лихорадке. Люся снова сделала попытку дотянуться до дочки, но ее согнуло от сильной боли.

Прижав ребенка к груди, женщина ласково приговаривала:

— Успокойся, успокойся, голуба моя. Успокойся. Теперь нам с тобой нужно помочь твоей мамке. Ей совсем невмоготу. А ты, голуба, должна мне не мешать. Понимаешь? Ты у нас уже большая, давай сюда свой нос, высморкайся, — и она краем своего передника стала вытирать Ритины слезы, смешанные с соплями. — И постарайся больше не плакать. А я даю честное слово, что с твоей мамкой ничего плохого не случится. Она женщина сильная. А ты, наверно, хочешь быть на нее похожей, да?

Присев, спасительница опустила Риту на землю и бросилась к корчившейся от боли Люсе. Она видела, что та делает над собой титанические усилия, чтобы не закричать.

— Потерпи! Потерпи! Главное мы уже сделали! Твоя дочка в полном порядке! А теперь возьмемся за тебя. Потерпи… — и, вскочив на ноги, женщина закричала: — Где наш председатель, черт бы его побрал! Что, испугался ответственности?! Залез под юбку своей «наседки» и греешь там свои никчемные яйца? Так вот, я тебя предупреждаю, если что случится с беженкой, я тебя своими руками засуну туда, где ты сейчас сидишь, а мое слово и руку ты хорошо знаешь! А вы, бабы, чего попрятались? Боитесь, что ее к вам подселят? Можете успокоиться. Я их беру к себе. А теперь вылезайте из своих хат и бегите сюда. Да Фроську покличьте! Пусть прихватит все необходимое и мигом сюда. До районного центра мы ее все равно не довезем.

Услыхав, что Зоя берет новеньких к себе, женщины повыскакивали из своих хат. Дружно, без лишней суеты и лишних слов они принялись помогать Зое. Две из них помогли Люсе встать на ноги и, поддерживая с двух сторон, почти на руках внесли роженицу в предбанник. Третья побежала растапливать печь, чтобы как можно быстрее вскипятить воду. А Зоя лаконично и толково распоряжалась.

— Ты, Стеша, смотри за печкой. Да не забудь вскипятить побольше воды. Горячая вода всегда нужна. Может, мы еще успеем ее обмыть-то с дороги. Марья! А ты расстели тюфяк! Да не забудь подстелить на него старое одеяло, а поверх чистое рядно и простыню. А потом сбегай в хату, открой сундук, что стоит у окна, вынь оттуда старые простыни, чистые полотенца и мою ночную рубашку. Да мигом — одна нога там, другая здесь! А где все остальные? Попрятались, стервы! Можно подумать, что вы все вдруг разом забыли, как сами мучились родами! Вы же привыкли совать свои длинные носы куда ни попадя, а потом сплетничать, перемывая друг другу задницы! А сейчас, когда роженице нужна помощь, так вас и дома нет. — Зоя ругалась, а у самой пот струился по лицу от напряжения, так как она понимала, что роженица теряет последние силы от мучительных и с каждой минутой усиливающихся схваток.

Кто из вас посмелее, помогите мне, не то она родит. А ты лежи спокойно и не рыпайся! — прикрикнула она на Люсю. — Побереги свои силы для другого. Они тебе пригодятся, — и тут же по-особому улыбнулась, стараясь улыбкой подбодрить эту измученную незнакомку, к которой прониклась состраданием, граничащим с неосознанной нежностью. — Да как же зовут-то тебя, сердешная?

Люсей, — слабым голосом ответила мама. Она очень страдала от невыносимой боли, так как схватки становились все более частыми и более продолжительными. Стараясь подавить рвавшийся из ее груди крик, она до крови искусала себе губы, которые превратились в сплошную рану.

Ты не бойся. Ты справишься. А мы все сделаем, как надо, — обмывая маму, приговаривала Зоя. — Да и бабы у нас хорошие! Ты не держи на них зла. Сама понимаешь — в какое время живем. Приподнимись маленько, — и она ловко надела на Люсю просторную и чистую ночную рубашку. — Ну, а теперь, Люся, давай! Тужься! Кричи, кричи, не стесняйся, кричи изо всех сил! Ишь, каким именем-то тебя нарекли — Люся. Красивое имя. У нас в Сибири таких имен нет. А жаль!

В это время вошла повитуха. Не мешкая и не теряя времени, она первым делом выгнала всех из предбанника, и Зоя, схватив Риту в охапку, пулей вылетела во двор и облегченно вздохнула.

— Слава богу, сейчас она уже в хороших руках!

Рита тихонько всхлипнула. Она была очень напугана непривычной суетой чужих людей вокруг ее матери. Напугана измученным видом мамы и той болью, которая полностью изменила ее такое родное и любимое лицо.

— Господи! В этой суматохе я совсем про тебя забыла. А ты неизвестно когда ела и ела ли вообще? Твоя мамка, наверно, не успела тебя накормить. Она подняла с пола торбу и, заглянув в нее, обалдело уставилась на девочку.

— Боже мой, так там ничего нет! Даже крошек не видно. Наверно, припасы у вас давно закончились. Значит, вы голодали? — причитала Зоя.

«Какие все-таки странные люди, эти взрослые, — думала Рита. — Наверно, когда эта симпатичная тетя была маленькой девочкой, у нее была злая мама, которая плохо к ней относилась, и поэтому она звала ее мамкой, а со временем к этому привыкла».

За долгие два месяца езды и скитаний Рита привыкла слышать проклятия, отборный мат, отчаянный плач отставших от своих мам или потерявшихся в вокзальной суматохе детей, слышала, как некоторые из них, более взрослые, обзывали своих мам самыми последними словами, и сама жила в постоянном страхе, боясь потерять свою маму.

— Идем, моя рыбонька. Я тебя накормлю, помою, а потом уложу спать. Не бойся меня, я это сделаю не хуже, чем твоя мамка, — тихим голосом приговаривала Зоя. — А я знаю, что она тебя очень любит. Правда? — задавая этот вопрос, она легонько поглаживала ее спину.

Впервые за долгие месяцы скитаний девочка улыбнулась.

— А ты умеешь говорить-то? — спросила Зоя. Рита кивнула. — Тогда давай с тобой знакомиться. Меня зовут Зоей, а тебя?

— Р-и-т-ой, — с неимоверным усилием произнесла она, так как во рту пересохло.

— А скажи мне, рыбка, когда ты в последний раз ела? — спросила Зоя, наполняя тарелку вкусно пахнущим, наваристым борщом с мясом. От запаха пищи у Риты потемнело в глазах, а живот свело от голодных спазмов.

— Рита, возьми хлеб, ложку, дуй и ешь медленно. С голодухи сильно наедаться вредно и даже опасно. Я не знаю, сколько дней вы с твоей мамой обходились без пищи.

Проглотив несколько ложек, глотая слюнки, Рита отодвинула в сторону почти полную тарелку борща.

— Это для мамы, — сказала она, облизывая ложку.

— Что для мамы? — не поняла Зоя.

— Борщ! — серьезно ответила девочка. Зоя всплеснула руками.

— Ешь, давай ешь, для мамки твоей вон еще сколько осталось. Не бойся, у меня вы с голоду не помрете!

— Вот при каких обстоятельствах мы познакомились с Зоей. А потом стали близкими подругами… — и мамин вздох снова повел Маргариту за собой.

— У меня родилась дочь! — и молодая женщина вернулась в реальный мир, в котором страдала ее мать.

— Моя девочка родилась в последних числах августа, крепким и на редкость здоровым ребенком. — Люсин голос будто начал прогибаться под тяжестью воспоминаний и, надломившись, перешел на прерывисто-свистящий шепот. В чуткой тишине ночи Рите были отчетливо слышны всхлипывания, перешедшие в рыдание, тяжелый вздох и тишина.

— Она была красавицей. Когда мою куколку обмыли, те женщины, что помогали мне при родах, смотрели на ребенка с восхищением и при этом быстро-быстро крестились.

— Сколько раз я принимала новорожденных — не перечесть, а такое дитя вижу впервые! Личико — как ясное солнышко, а тельце, ручки и ножки такие складные и гладкие, какие бывают только у ангелочков, — сказала повитуха.

— Такое дитя природа создает один раз в сто лет. Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, — подтвердила Зоя.

— В ней было все: красота, детское обаяние и море симпатии, — продолжала рассказ Люся. — Моя хозяйка вытащила из хлева старенькую люльку, наложила туда всякой травы, предохраняющей ребенка от дурного глаза и навязала ей на ручки и на ножки ниточки из мягкой красной шерсти. Для меня этот ребенок был всем. Понимаешь, всем! Я не могла на нее надышаться. А в минуты безысходности, когда меня покидали силы и хотелось наложить на себя руки, этот ребенок начинал толкаться внутри меня, как будто хотел мне напомнить, что он частица тебя, и я не должна об этом забывать. Он вливал в меня новые силы. В эти минуты я чувствовала себя намного увереннее. И я загадала, если я рожу здорового ребенка, все будет хорошо, ты не погибнешь, и мы обязательно встретимся…

–…Ты не можешь чувствовать мою боль. Ты не видел свою дочь. Ты не видел мертвого ребенка, а рядом с ним трехлетнюю девочку, которая заботливо укрыла свою сестренку всем тряпьем, которое она нашла в нашей каморке. А сама лежала рядом в одной рубашонке, так как ей самой нечем было укрыться. Одну руку она просунула под спинку сестрички, а в другой, худюще-посиневшей от холода, сжимала полную бутылочку той бурды, которую я оставила для малышки в то злосчастное утро. Одна лежала мертвая, а другая как будто спала, тесно прижав к себе окоченевшее тельце ребенка. Я бросилась к ним, одна лежала холодная, как лед, а другая горела от жара. В бреду она повторяла одни и те же слова:

«Алечка, открой глазки, открой, пожалуйста, глазки и посмотри на меня. Открой ротик и немножко поешь. Поешь. Мама скоро придет, и все будет хорошо».

— Младшую уже похоронили, а старшую ждала та же участь. — Люсин голос стал глуше. В нем слышалась страшная боль, боль, которую она пронесла через всю свою недолгую жизнь.

Детская память иногда может оказать большую услугу, начисто стирая страшные и непонятные для ребенка вещи. В три с половиной года девочка не могла знать, что такое смерть.

Слушая страшный рассказ мамы о том, что ей пришлось пережить, Маргарита видела расплывчатые образы людей и событий, которые остались в самых дальних уголках ее памяти. К своему удивлению, она вдруг ясно и четко вспомнила все, что произошло в тот злополучный день, а Овал иллюстрировал эту картину.

Маленькая Рита, сидя в постели, дрожала от нахлынувших на нее воспоминаний. Ей было страшно. Хотелось вскочить и бежать в комнату родителей, лечь между папой и мамой и спокойно заснуть в их тепло-надежных объятиях. Сидя в постели и обхватив руками согнутые в коленях ноги, девочка чувствовала, как зыбкие и похожие на мираж воспоминания обретают реальные черты, постепенно трансформируясь в реальных людей, освежая в памяти давно забытые события, которые добрая детская память хотела похоронить навсегда под плотным покрывалом времени.

А Люся все говорила и говорила. Начав, она должна была выговориться до конца, до самого донышка, чтобы хотя бы чуть-чуть снять с себя бремя, которое не давало ей спокойно жить…

Мама говорила, а Рита видела, как через несколько часов тетя Зоя, подхватив ее на руки, вбежала в комнату, где находилась роженица. Несмотря на пережитые мучения, ее агатовые глаза светились радостью.

— Ритуля, иди сюда… Залезай на топчан. Я хочу познакомить тебя с твоей сестричкой.

— Склонившись над маленьким свертком, Рита вдыхала чистый запах младенца, смешанный с запахом мамы.

«Мама жива. А у меня есть маленькая сестричка». — От нахлынувшей на нее радости девочка заплакала.

— Доченька, у тебя что-то болит? — обеспокоенно спросила мама.

— Нет, ничего не болит, Мамочка, она такая красивая! Мы с ней совсем разные — она похожа на тебя, и я уже ее очень и очень люблю!

И Рита действительно любила ее без памяти, и сестренка платила тем же.

Зоя, повитуха и все помогающие ей женщины передавали ее из рук в руки, ахая от восхищения.

— Хватит на нее пялиться, а тем более восхищаться! А то еще, не приведи господи, сглазите, — и Зоя быстро перекрестила малышку.

— Отдайте ее матери. Ребенок должен как можно быстрее взять грудь и высосать самые первые капли молозива, которые привяжут ее к матери и защитят от многих болезней. Пусть Люся ее спокойно покормит, а мы пойдем на кухню и выпьем за здоровье новорожденной и ее мамы!

Накормленная, чисто вымытая Рита крепко спала на печке рядом с младшим сыном Зои, Петей. Ему было шестнадцать лет. Он очень привязался к Рите, возился с ней, вырезал из дерева что-то похожее на куклу, а Зоя соорудила ей тряпочное туловище, руки и ноги, и сшила для куклы одежду.

— Ритка! Держи, это тебе. Теперь у тебя есть настоящая кукла! — улыбаясь, сказал Петя, — вспомнила Рита.

А Рита, эта маленькая чертовка, бросилась к Пете и повисла у него на шее. И он стал кружиться вместе с ней до тех пор, пока они оба без сил не свалились на пол.

Как-то вечером Петя сказал:

— Мама, тетя Люся! Я хочу, чтобы вы знали и хорошо запомнили. Когда Рите исполнится пятнадцать лет, мы с ней обязательно встретимся, а когда ей исполнится семнадцать, сразу же после выпускного бала, в десять часов утра мы с ней поедем в ЗАГС и распишемся. Она моя суженая. Поняли?

Это было сказано с такой верой и так серьезно, что мы с Зоей уставились на него, не зная, что сказать, и смотрели во все глаза, пытаясь разглядеть в них простое юношеское бахвальство. Петя не смутился и не отвел глаза в сторону. Это не были слова подростка, это были слова мужчины. Он сказал, а я, взрослая женщина, ему поверила. И, как видишь, не только поверила, но и запомнила.

И все-таки я попыталась его переубедить:

— Петя! После войны мы поедем к себе домой, и никто не знает, как сложится наша судьба, где и в каком месте мы будем жить. Ритин отец человек военный. Он офицер. Пограничник. А границ в нашей стране бесчисленное множество. Так что не зарекайся. Пройдут годы, и ты об этом забудешь.

— Петька! Ты что, сдурел или заучился? Она ж еще совсем дитя. Ей всего-то три годочка от роду. Что на тебя наехало, аль белены объелся? Вот чудило! — в сердцах выговаривала ему Зоя.

— Мама, ты меня хорошо знаешь. Я своего добьюсь! Мы с ней встретимся, а придет время — поженимся. Вот так.

— Петя, постой… Давай поговорим, — перебила Люся. — Допускаю, что вы действительно встретитесь. Но ты же не знаешь, какой будет ее внешность, характер, взгляды на жизнь. И потом, через тринадцать лет тебе будет уже двадцать девять. Ты станешь зрелым и самостоятельным мужчиной. В твоей жизни будут увлечения, встречи, расставания, а может, к этому времени ты встретишь ту единственную и станешь отцом. Жизнь есть жизнь. Разве я не права? Согласись, что я права.

Моя Рита играла с куклой. Услышав свое имя, она подняла глаза и уставилась на Петю, ловя каждое сказанное им слово.

— Правильно, Петя. — Она не выговаривала букву «р», и у нее получилось что-то похожее на слово «пхавильно»: — и мы с тобой обязательно поженимся, потому что я тоже тебя люблю и буду тебя ждать, — совершенно серьезно заявила она. Мы все попадали от смеха. Даже Петя смеялся, настолько это выглядело комично.

— Смейтесь, смейтесь. Смейтесь сколько угодно. Но так оно и будет! — и он, хлопнув дверью, выскочил из хаты.

Петя был очень красивый юноша: высокий, стройный, с сильным, хорошо развитым торсом. Выглядел он намного старше своего возраста. Его выразительные глаза и лучезарная улыбка — улыбка его матери, открывала ряд крупных здоровых зубов, белизну которых оттенял мягкий черный пушок, который начал только-только пробиваться над верхней губой его большого, по-мужски красивого рта. А кроме того, он был очень талантлив.

Это был поистине солнечный мальчик!

В шестом классе он проштудировал все учебники старшего брата за десятый класс. А когда тот поступил в институт, помогал ему разобраться со сложнейшими геометрическими задачами и чертежами. Зоя очень гордилась своими сыновьями и молила бога, чтобы война вернула ей старшего и не успела забрать на фронт младшего.

Три месяца я жила у Зои. Это были самые спокойные и сытые месяцы за все время эвакуации. Бывает так, что природа в одного человека вкладывает все то, что можно разделить на нескольких человек. Врожденная мудрость и ум, практичность и доброта, чувство долга и обостренное чувство справедливости, терпимость — сочетались у нее с твердостью духа и верностью тем, кого она любила, с кем дружила и кому верила.

— А Зоя знала, что ты потеряла документы? — тихо спросил отец.

— Конечно. Слушай. Прошло несколько дней.

— Зоя, я должна тебя предупредить, что у меня нет ни паспорта, ни свидетельства о рождении Риты.

— Как это нет? — встревожившись, спросила она.

— Зоя, я не хочу, чтобы твоя доброта и человеческая порядочность обернулись для тебя бедой. Если кто-то узнает, что я живу без документов, тебя ничто не спасет: ни заслуги твоего мужа, который был председателем самого передового и зажиточного колхоза во всей этой огромной области, ни то, что он коммунист, ни то, что он, старший сын и дочь пошли добровольцами на фронт.

— Не может быть! — стукнув кулаком по столу, крикнула Зоя.

— Может, Зоя, еще как может. А кроме того, ты должна знать, что я не русская, а еврейка.

— Что, что? Ты еврейка? Не может такого быть… — она смотрела на меня во все глаза.

— Почему не может быть? — еле ворочая языком, спросила я.

— Да ни почему! — ответила она.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? Тогда так и скажи.

Теперь уже Зоя растерянно смотрела на меня, ничего не понимая.

— Стоп, Люся. Стоп. Притормози. И давай сразу же расставим все по своим местам. Лично для меня твоя национальность не имеет никакого значения. Не мы с тобой виноваты в том, что люди единого Бога и Творца Вселенной назвали разными именами и одели в разные одеяния. Бог один, а мы, люди, — его дети!

У меня, наверно, был до того дурацкий вид, что она стала смеяться.

— Люся, ты веришь в бога? Только скажи честно, — переходя на шепот, спросила она.

— Не знаю, Зоя, просто не знаю, что тебе сказать…

— А ты не бойся меня и просто скажи, — настаивала Зоя.

— Я тебе верю и поэтому не боюсь. Но я и вправду не знаю, и никогда над этим не задумывалась.

— А ты, Люся, ты все-таки подумай, а потом скажи! — настаивала Зоя.

— В душе — да. В душе — верю. Но я никогда об этом не думала. Ведь я была комсомолкой.

— А я верила и верю! И соблюдаю все христианские праздники и посты.

— А как относится к этому твой муж и дети? — спросила я.

— Да никак. Я никому из них свою веру не навязываю. Знают, и пусть знают. Все то, что они видят с детства, все равно западет им в душу и останется там до самой смерти. А их жизням вера в бога не помешает, а помочь может. Именно она поможет им стать настоящими людьми. И знаешь, Люся, мне иногда кажется, что я не достойна того счастья, которое выпало на мою долю. Я имею в виду моральную сторону жизни, а не материальную, так как мы все предыдущие годы жили очень скромно. Денег у нас не было, их нам всегда не хватало, — повторила она. — Ну, Люся, хватит говорить обо мне. Давай вернемся к тебе. Рассказывай, что было потом. Мы остановились на том, что ты мне сказала, что все может случиться… — напомнила мне Зоя.

— Может, еще как может. Чем мне помогло, что мой муж кадровый офицер, коммунист и с пятнадцати лет служит в Красной армии? Служил и защищал от врагов все самые опасные границы страны, а сейчас, как и твой, воюет на фронте. Я ничего не знаю о нем, а он ничего не знает обо мне. А на меня всем наплевать! Я побывала во всех военкоматах и во всех отделениях милиции. В первых от меня просто отмахивались, дескать, отвяжись подобру-поздорову. Идет война, и нам не до тебя. А в милиции мне отвечали одно ито же: «Скажи спасибо, что мы тебя отпускаем, а не сажаем в тюрьму. Таким, как ты, там как раз самое место!»

В первый раз я просто обомлела, а потом испугалась, думала, что от страха рожу прямо там, в военкомате. Еле оттуда ноги унесла.

А в другой раз, когда мне в очередной раз указали на дверь, я поняла, что мне терять нечего, уселась на стул в приемной начальника военкомата и сказала: «Отсюда я не уйду, разве что ногами вперед! Буду сидеть здесь, пока не попаду на прием к военкому».

Дежурный сначала опешил, а потом аж взвился. Его перекосившееся от злости лицо покрылось бурыми пятнами. Привстав со стула, он рявкнул, брызгая во все стороны слюной:

— А мы тебя просто выставим отсюда! А если будешь много выступать, упрячем в тюрягу! И не таким птицам, как ты, тут крылышки укоротили. А со своей девчонкой можешь уже попрощаться! Ее мы у тебя отберем и сдадим в детский дом, созданный специально для детей без имени и фамилии! — орал он.

От его поганого рта смердело, как от заброшенной помойки. Этот запах был настолько отвратителен, что я сплюнула в стоящий рядом замызганный бак с окурками от папирос.

Услышав, что ее собираются у меня забрать, Рита бросилась ко мне, стараясь обхватить руками мою необъятных размеров талию и, уткнувшись головой в живот, сотрясалась от сдерживаемых рыданий. Я чувствовала, как ее бьет нервная дрожь. Забыв, где я нахожусь и зачем пришла, я вскочила со стула и заорала на него, топая ногами:

— Ах ты, подонок! Ты угрожаешь, что отберешь у меня ребенка, а на-ка тебе, выкуси!

— И я, свернув дулю, сунула ему прямо в его поганую рожу. — Ты здесь сидишь и штаны протираешь, да еще берешь на себя право издеваться над женой командира, пришедшей в военкомат за помощью, которую мне здесь обязаны предоставить. Мой муж и отец этой девочки воюет с фашистами, а ты тут мне качаешь права?! Здесь военкомат, а не милиция! И меня никто сюда не приводил, а пришла я сюда сама, своими ногами! А раз так, значит, я имею на это полное право. Так что заткнись и сиди ровно!

И, как это ни парадоксально, он, как куль, плюхнулся на стул с выпученными глазами, но, слава богу, с закрытым наглухо ртом.

Зоя хохотала, вытирая рукой выступившие от смеха слезы.

— Ай да Люся! Вот тебе и тихоня!

Не знаю, чем бы это закончилось, но вошедший в приемную офицер еле сдерживался, чтобы не рассмеяться при виде постыдной капитуляции своего подчиненного.

Открыв дверь своего кабинета, он жестом пригласил меня войти.

Круто, очень круто вы «задвинули» моего подчиненного! По вашему виду я бы никогда не подумал, что вы на это способны.

Я уже сама не знаю, на что способна. Мне надоело впустую ходить по разным инстанциям и выслушивать от никчемных и в большинстве своем ни на что не способных «холуев» угрозы, граничащие с абсурдом, — вытирая рукой струйки пота и тяжело опускаясь на стул, ответила я.

Первый раз я встретила человека, который меня внимательно выслушал, не перебивая, не пытаясь сбить с толку и запугать в ловко расставленной ловушке из дурацких вопросов. Военком слушал молча, делая для себя пометки на чистом листе бумаги, а потом, пробежав по нему глазами, вложил в лежащую на столе папку.

— Люся, извините, но вы не назвали свое отчество…

Представляешь, Зоя, не гражданка, а просто по имени — Люся. От неожиданности и благодарности я потеряла дар речи.

— Пройдите с ребенком в соседнюю комнату и заполните этот бланк. Сами справитесь?

Я кивнула и, быстро прочитав бланк, подняла на него глаза, наполненные страхом. Он понял.

— Не волнуйтесь, все будет в полном порядке. Эти данные мне нужны для того, чтобы Центр мог проверить, подтвердить и восстановить ваше право на получение новых документов. Я обещаю приложить максимум усилий, чтобы ускорить вашу легитимность. Но, сами понимаете, время тяжелое, и не все можно сделать так быстро, как мне бы хотелось. Да, ситуация у вас не из легких, — посочувствовал он. — А где вы остановились?

В его голосе и во всем облике было столько человеческой доброты, от которой я вовсе растерялась.

— А нигде! У нас нет теперь дома, — ответила Рита. — Я и мама живем в поезде, — вставила дочь, которая обычно всегда помалкивала в присутствии незнакомых ей людей.

— Как это в поезде? — удивился он.

— Вот так. Денег у меня нет, так как у меня нет документов. Это раз. На работу не берут по этой же причине, да еще потому, что мне скоро рожать. А на квартиру — по всем трем причинам сразу. Везде требуют паспорт, а без него ты не человек, вот и весь разговор.

— Как мне вас отыскать? — спросил он.

Не зная почему, но я не побоялась рассказать ему, что думаю делать и предпринять в тех обстоятельствах, которые вынудили меня принять дико-безрассудное решение. Одно слово — безысходность. Тут — хоть удавись, а выхода нет.

Я решила доехать до самого далекого и захудалого разъезда. Там выйти, разыскать село и попытаться устроиться на работу. Может, повезет и меня примут из-за нехватки рабочих рук. О потере паспорта промолчу. Может, там нет такого строгого паспортного режима, как здесь, и я смогу получить метрику на новорожденного без всяких проволочек. А что будет с нами, если роды прихватят меня по дороге, я не могла и не хотела думать.

— А как только найду такое место, я пошлю на ваш военкомат запрос, а вы, пожалуйста, не забудьте мою фамилию и поскорее вышлите мне мои документы. Прошу вас. Очень вас прошу!

— Вот это хорошо! Это просто замечательно! — ликовала Зоя. Теперь, как только ты немного окрепнешь, мы поедем с тобой в наш областной военкомат, а военком — лучший друг моего мужа. Надеюсь, что он нам поможет справиться с этой задачей. А теперь никому ни слова, — строго предупредила меня она.

— Зоя, а как быть, если у меня попросят паспорт в правлении колхоза или, того хуже, сам председатель? Что тогда?

— А вот тогда и будем думать, а теперь ложитесь спать. Время уже позднее, а мне завтра рано вставать.

Прошло три месяца, я уже давно работала в колхозе. Зоя научила меня не бояться коров и их доить. Накормив и уложив детей спать, мы усаживались на покрытый чистым домотканым рядном топчан и, прислонившись замерзшими спинами к еще теплой стене русской печки, рассказывали друг другу обо всем самом сокровенном. Вспоминали детство, юность, замужество и все самые знаменательные события до этой проклятой войны.

Глава 10

— Когда-то, много лет назад, — начала свой рассказ Зоя, — наша семья жила в большом украинском селе. Мой дедушка был очень богатым человеком. Несмотря на то, что он жил в деревне, у него были свои фабрики, торговые дома, много земли и пастбищ. Дед на многие десятки лет опередил тогдашнее общество в плане прогрессивных технологий, которые он частично позаимствовал на западе, а частично придумал сам. Он нанимал к себе на работу грамотных людей, которым давал полную свободу действий. И если человек оправдывал его доверие, сдавал ему землю в долгосрочную аренду на обоюдно выгодных условиях. Если же он и в дальнейшем соблюдал интересы своего работодателя, то получал дополнительные льготы. Этот человек строил себе дом, обзаводился хозяйством, женился, рожал детей, и целые поколения работали сначала на моего прапрадеда, затем деда, а потом и на отца. А мама была хрупкой, болезненной женщиной, полной противоположностью своему мужу — моему отцу — настоящему богатырю: высокому, сильному красавцу, умнице и весельчаку. Они были образованными людьми. Оба учились за границей. Отец любил ее без памяти. Она его тоже. Врачи не разрешали ей иметь детей. Но она для себя решила, что если забеременеет, будет рожать. Она знала, что муж мечтает иметь хоть одного ребенка. Мама родила меня в страшных муках. Возле нее дежурили самые лучшие врачи и сиделки. Ей мог помочь только бог, но он не захотел, и она умерла. Врачи никак не могли взять в толк, как такое хрупкое тело могло дать жизнь такому крупному и сильному ребенку. Увидев меня, отец пришел в полный восторг. Он не верил своим глазам. Перед ним лежал не немощный, тихо и жалобно скулящий младенец, а орущий во всю мощь своих легких ребенок, который требовал материнскую грудь.

Отец схватил меня на руки и не знал, что ему со мной делать. Мама с неимоверными усилиями приподняла руку, призывая его наклониться к ней и показать ей младенца. Поцеловав меня в лобик, она прошептала:

— Жена нашего конюха несколько дней тому назад родила мальчика. Она здоровая женщина и должна стать кормилицей для нашей крошки. Молока у нее хватит на троих детей. — И совсем обессилев, прикрыла глаза.

Отец колебался. Он видел, что ей совсем плохо. Возле нее суетились врачи. А я продолжала орать. На ее бескровных губах блуждала улыбка.

— Как хорошо, что она пошла в своего отца. Иди, иди… Пусть она поскорей приложит ее к груди. Иди, а я подожду, — синеющими губами прошептала она.

Отец опрометью бросился к дому этой женщины. Ее звали Катериной.

Катерина взяла меня из рук отца и тут же вывалила свою огромную сиську, полную молока. Ия, как голодный волчонок, присосалась, уткнувшись ей в грудь.

— Идите к жене! Ваша жена еще задолго до родов просила меня стать кормилицей для вашего ребеночка. Мама его дождалась, чтобы прошептать:

— Я счастлива-а-а-а, — и ушла из жизни. А отец больше не женился. Всю свою жизнь он посвятил мне.

Моя кормилица была славной и доброй женщиной. Ее младший сын, который был всего на три дня старше меня, стал для меня братом. Но ее старшего сына, которого Катерина произвела на свет на шесть лет раньше второго, мы оба на дух не переносили. Заносчивый, жуликоватый, трусливый и жадный, с подлой и мелочной душонкой, но полный амбиций, он всегда вызывал во мне чувство брезгливости. Он пошел в своего нечистого на руку отца. Как только его жена стала моей кормилицей, он почувствовал себя хозяином положения.

После революции начались гонения на кулаков. Многие из наших давних работников, которые за долгие годы стали нам почти родными, помогали отцу спасти хоть то немногое, что еще можно было спасти. Но этот выродок вместе со своим долбанным папашей все вынюхал и доложил кому следует. Мы остались без всяких средств, а он все капал и капал на нас, и не успокоился до тех пор, пока не добился того, что нас выслали в Сибирь. Моя кормилица и ее младший сын решили ехать вместе с нами.

— Катерина! Что ты делаешь? Куда ты поедешь? — отговаривал ее отец. — Я не знаю, что будет со мной и Зоей. Как мы туда доберемся. И что нас там ждет. Зачем тебе это нужно? У тебя есть дом, хозяйство, какой-никакой муж, сыновья.

— Какой муж! Нелюдь, а не мужик. Окромя злости, зависти и подлости у него за душой ничего нет, так же как и у моего старшего сына Сеньки! А мой Петька все равно увяжется за вами, ведь они с Зоей не разлей вода. Куда он от вас? Вы для него все равно, что отец родной. Растили, учили уму разуму, выучили, дали образование. Делали для него все, что и для родной дочери. И вот теперь, когда с вами приключилась такая беда, что не приведи господь, он вас ни за что не бросит. Куда вы, туда и он. А куда он, туда и я. И баста. Я так решила, так оно и будет! Кроме того, если я останусь, мой разлюбезный по пьяни или по подлости все равно меня прибьет, а мой старший сын даже пальцем не пошевелит, чтобы хоть как-то защитить свою мать. А то вы сами не знаете? Все-то вы знаете не хуже меня.

— Я знала, что Петр пойдет за мной даже на смерть. Любил он меня, Люся, ой как любил. Ты не можешь представить, как он меня любил.

— Зоя, а сына своего ты назвала Петром в память о нем? Она кивнула.

— Так вот. Мы с ним купили ружье у беглого солдата, как только началась эта заваруха. Отец сдал все свои ружья по первому же требованию новых властей. Петька отлично стрелял, так как мой отец брал его на охоту с раннего детства. Он умел делать все. За что бы ни взялся, у него все получалось. Отец сам умел и любил работать, но и умел ценить тех, у кого была хорошая голова и крепкая хватка. А у Петра все это имелось в избытке.

— Так вот, мы это дело сумели так толково обставить, что даже его вездесущий братец, который шпионил и следил за каждым нашим шагом, ничего не заподозрил. Поздно ночью, когда все спали, мы с Петром уходили в лес. Там он обучал меня меткой стрельбе. Знаешь, Люся, в кромешной темноте я научилась попадать даже в движущиеся предметы. Зрение, я тебе скажу, у меня было просто отличное, да и рука твердая. Петька всегда мной восхищался.

— Ты, зайка, по ошибке родилась девчонкой, — восхищенно говорил он. — На коне — ты амазонка, плаваешь, как русалка, стреляешь из ружья также метко, как и твой батя. Только жаль, что он об этом не знает. Вот бы он порадовался, глядя на свою дочь! А для меня ты, Зоя, — волшебный стрелок, который навечно пронзил мое сердце, — сказал он, когда в первый раз обнял и неумело чмокнул в шею. Но мы этому делу быстро обучились и потом целовались по всем правилам этой сладкой науки.

— Так вот где ты научилась владеть огнестрельным оружием! — воскликнула я. И она снова кивнула.

Мы долго сидели молча, и каждая из нас думала о чем-то своем.

— Нам с Петром даже в голову не могло прийти, что этот подонок, его брат, увяжется за нами следом, конвоируя другой обоз, который двигался в нашем направлении. Я всегда знала, что Сенька завидует младшему брату. Он не мог ему простить то, что он получил образование, и то, что я люблю его брата, а не его. Эта мразь не могла понять, что Петя всего добился своим умом. Что помимо способностей нужно иметь еще многое другое. Если бы его, Сеньку, послали учиться, все равно бы не было от этого никакого проку, потому что он все хотел получить, не прилагая к этому никаких усилий. Зато на всякие изощренные подлости он был большой мастак.

Первой о его появлении в наших местах догадалась Катерина. Как-то поздней ночью, когда мы остановились на ночлег в открытом месте, отец с Катериной пошли в поле искать и выкапывать мерзлую картошку. Искали на ощупь. А мы с Петей пошли в другую сторону — искать бурелом для костра. Все валились с ног от хронической усталости, голода и холода. Была глубокая осень, сильные промозглые ветра, бесконечные дожди и снежная, колючая крупа ледяной коркой покрывала нашу одежду. Мы промерзали до самых костей. Одежда не успевала просыхать. Мы мучились от грязи. Нас заедали вши. В этот раз нам во всем не везло. Бурелом был настолько мерзлый, что не хотел загораться и только тлел, а от едкого дыма слезились глаза. Картошку успели выкопать другие. За три часа изнурительной работы на корточках под дождем и ветром, они накопали только пять картофелин. Счастье, что Пете удалось поймать в расставленные им капканы маленьких полевых зверушек.

Больше всего от голода страдал мой отец. Бесконечная езда, вынужденное безделье, постоянный голод превратили этого богатыря в худого старика. Все мы сильно похудели, но папа особенно. Он угасал у нас на глазах, а в этот несчастный день еще и сильно простудился. Его лихорадило, он задыхался от непрерывного кашля, который сотрясал и без того немощное тело. Мне было страшно. Я боялась его потерять.

Отцу становилось все хуже и хуже. И Катерина решила, что настал тот самый час, когда нужно вытащить припрятанные ею целебные травы, чтобы немедленно начать отпаивать ими моего отца.

Слава богу, что у меня есть, чем унять его лихорадку. Я специально держала эти травы именно для такого случая. Сейчас мы его напоим, сейчас ему станет лучше.

Я видела, как она выпрямилась, вытирая тыльной стороной ладони крупные капли пота, которые катились по ее лицу.

«Что это с ней?» — подумала я. В такую холодрыгу, когда от холода зуб на зуб не попадает, ей вдруг стало жарко. Хоть бы она не заболела. Я к ней была очень привязана. Ведь эта чужая женщина на протяжении всей моей жизни заменяла мне мать.

Она начала выуживать из-под прелого, давно слежавшегося сена разные кулечки, торбочки и, отбрасывая их в сторону, продолжала искать и искать свою панацею. У нее были припрятаны целебные травы, которые она взяла с собой еще из дома, а по дороге до осени пополняла свои запасы при каждом удобном случае. Настои из этих трав не раз спасали нас во время этой безумной поездки. Она перерыла все свои укромные места, но их нигде не было.

Куда же они могли подеваться? Выпасть они не могли, а это значит, что кто-то их выкрал, когда мы ушли и оставили повозку без присмотра. Но кто? Вокруг в радиусе двадцати километров, а то и больше, нет никакого жилья. Вдруг она почувствовала, как страшная догадка пронзила ее сердце горячей иглой, и так в нем и осталась.

— Это он, бандюга! Это он и никто другой! — потерянно повторяла она. Ей не раз казалось, что она видит силуэт быстро удаляющегося человека, фигура которого была точной копией ее старшего сына Семена. — Да нет же, не может того быть! Да и откуда ему здесь взяться? — успокаивала она себя. Но сердцем она знала, что это был он. — Но зачем ему красть именно эти травы? — мысленно рассуждала она сама с собой. — На больного он не похож, потому что, почувствовав ее взгляд, оглянулся и в несколько огромных прыжков преодолел довольно большое пространство. И скрылся.

«Как зачем? — думала она. — А затем, что он давно выслеживает нас и терпеливо ожидает подходящего часа. Увидев больного, страшно похудевшего и еле передвигающего ноги своего давнего и заклятого врага, он решил его добить. Каков подлец! Мало ему того, что он с корнем вырвал их из родного дома, так он едет за ними по пятам и вынюхивает, выслеживает».

Мы спали все вместе, прижимаясь и грея боками один другого. Я лежала рядом с отцом. От его жара у меня горел бок. Я всю ночь подтыкала ему под спину тулуп, старалась как можно теплее его прикрыть. А ему было жарко, и он сбрасывал наваленные на него тряпки.

Я не могла заснуть. Тревога за отца гнала сон прочь.

Великий боже, не дай ему умереть! Ведь он еще не стар и никому не делал пакостей. Наоборот, он всегда старался жить по справедливости. Господи, не дай ему умереть! Дай ему еще один шанс. Ты увидишь, что как только мы доберемся до места, он сразу же станет другим человеком и из ничего он сможет сделать все! И мы начнем новую жизнь, начнем с нуля. Вместе мы все преодолеем, вместе нам нечего бояться!

— Петя, а Петь, проснись. Да проснись же ты, лежебока! — услышала я шепот его матери.

— Мама, что стряслось? Зачем ты меня разбудила?

— Цыц! Говори потише, а не то Зою разбудишь.

Я затаила дыхание и прислушалась.

— Петя, ты знаешь, что нас обворовали?

— Как обворовали? — он резко приподнялся на локте. — Что украли? Ну, говори же скорее, не тяни из меня душу!

— Мои травы. Травы, которые берегла, как зеницу ока! Я хотела их запарить и дать Зоиному отцу, но их не оказалось на месте, они исчезли, испарились, их нет!

— Может, ты просто забыла, куда их положила?

— Да ты что, сынок. Я еще при своем уме и на память, слава тебе, господи, не жалуюсь!

— Тогда скажи, кто их мог выкрасть?

— Кто, кто… Твой старший брат, вот кто! Кто, как не он знает, что я лечу всех своими травами и многим, очень многим людям спасла жизнь. А?

— Что за бред ты несешь? Откуда ему здесь взяться, да и зачем? Он же не такой дурак, чтобы тащиться за нами неизвестно куда!

А меня обдало смертельным холодом, а потом таким жаром, от которого остановилось сердце.

— Зачем, зачем… Будто ты сам не догадываешься зачем. Чай не маленький. Этот мерзавец решил извести старика, потом тебя, а потом путь для него открыт, и он сможет вдоволь поглумиться над Зоей! Я для него не в счет. А если встряну, то он и меня пришлепнет. Рука у него не дрогнет. Он и не вспомнит, что я его мать и что я дала ему жизнь. Если бы я только могла знать, что я рожу такого мерзавца, собственными руками задушила его еще в колыбели. Господи, прости ты мою грешную душу, — и она перекрестилась.

Я поняла, что Петя так же, как и я, уже не сомневается в правдивости ее слов. Он осторожно вылез из-под всех тряпок, поежился и соскочил на землю.

Обойдя вокруг повозки несколько раз, Петя постепенно расширял круг своего обзора. Убедившись, что никого поблизости нет, он нырнул под бричку и, немного повозившись, впрыгнул обратно. В руках он держал ружье.

Теперь днем Катерина или мой отец дежурили в бричке, а ночью мы спали с Петром по очереди, чтобы нас не могли застать врасплох. От постоянных недосыпаний и голода мы с трудом передвигали ноги.

На дворе стояла зима. Лютая зима. Снежная, ветреная. Мы въехали в лес, стремясь, как можно быстрее покинуть открытое пространство. Нам казалось, что в лесу будет теплее. Здесь есть охотники и никому не покажется странным, что у людей есть ружье. Мы не представляли, какие напасти могут поджидать нас в этой студеной и страшной тайге.

Сумерки мгновенно стали ночью. Мы остановились. Привязали лошадей и спрыгнули прямо в сугроб. Петя принялся сгребать сучья. Вдруг послышался один выстрел, за ним другой, третий. Потом стало тихо. Так тихо, что от этой мерзлой тишины волосы на голове встали дыбом.

Пете показалось, что он слышит протяжный и жалобный стон. Он прислушался. Стон повторился.

— Зоя! Иди сюда и прихвати с собой спички. Спички, как и соль, были на вес золота. Все, что нам удалось вывести с собой, мы обменяли на соль и спички.

Петя разжег лучину и, прикрывая ее рукой, осторожно двинулся в ту сторону, откуда все реже доносились слабеющие стоны чьей-то уходящей жизни.

Я двигалась за ним шаг в шаг. Вдруг он споткнулся о что-то большое и твердое и чуть не выронил лучину. Наклонившись, он стал всматриваться в очертания лежащего предмета. Это была убитая лошадь. У нее была прострелена голова. Вокруг было много крови, и повсюду валялись выбитые мозги, которые страшным контрастом выделялись на девственно белом снегу. Петя потрогал ее круп, она еще не успела закоченеть.

Значит, трагедия произошла совсем недавно, — сказал Петя. Стараясь не смотреть на это страшное зрелище, я двинулась за Петей, корчась от рвотных спазмов, еще более мучительных от того, что рвать-то было нечем — желудок был пуст.

— Зоя! Иди рядом. С минуты на минуту здесь могут появиться волки. Ты держи лучину, а я приготовлю ружье.

Сделав несколько шагов, мы наткнулись на убитого старика, а еще дальше валялся какой-то маленький сверток. Мне показалось, что этот сверток едва шевелится.

«Фу, черт, мало мне рвотных спазмов, так теперь начались видения».

— Зоя, посвети сюда! — голос Петра привел меня в чувство.

Он поднял сверток, приблизил его к свету, и мы увидели младенца, тщательно укутанного в толстое одеяло, накрепко перевязанное прочным женским пояском.

— Есть ребенок, должна быть и мать! — сказал Петя и, опустившись на колени, начал ползать и ощупывать руками вокруг.

Стон. Еще раз стон. Он раздался совсем рядом!

— Зоя, положи ребенка и посвети теперь сюда!

Ребенка я, конечно, не положила, а опустилась на колени вместе с ним, крепко прижимая его к себе одной рукой, а в другой держа зажженную лучину. Перекинув винтовку за спину, Петя нащупал рукой сухую щепку и зубами сделал из нее две лучинки. Одну он засунул себе за пазуху, а другую приложил к моей, и та, вспыхнув, мгновенно выхватила из темени силуэты двух лежащих рядом женщин. От неожиданности я вскрикнула. Одна из женщин открыла глаза.

— Кто вы?

Мы с Петей сидели на снегу и молча глядели на женщину. Мне казалось, что силы окончательно покинули нас, и мы вот-вот свалимся рядом с этими женщинами.

— Стреляйте же, стреляйте в меня! Только не убивайте моего ребенка. Прошу вас, будьте хоть чуточку милосердны! Будьте людьми! Может, вам за это и зачтется там, на небесах. Я сама буду там наверху просить за вас бога!

— Мы — никакие не убийцы, — осипшим голосом сказал Петя. — Мы такие же люди, как и вы, занесенные судьбой в эти края. А вот и ваш младенец. Мы его нашли недалеко отсюда, возле убитой лошади.

Я подползла к женщине и положила к ней на грудь ребенка. По ее щекам катились слезы.

— Хватит плакать! Время не ждет. В любую минуту здесь могут появиться волки, а могут вернуться и убийцы. Скажите, можете ли вы идти?

— У меня ничего не болит, но я не чувствую своих ног. Я пыталась встать, но у меня ничего не получилось.

— А что с той женщиной, которая лежит рядом с вами?

— Какой женщиной?!

Она с большим трудом повернула голову и поглядела на лежащую навзничь женщину.

— Господи! А где моя старшая дочь?! Что с ней? Где она? Почему я ее не вижу? — и она отключилась.

Петя подполз к той женщине, которая лежала лицом вниз, и попытался ее перевернуть. Он был настолько измотан, слаб и истощен, что ему пришлось переворачивать ее в несколько приемов. Мы опять услышали слабый стон. Казалось, что он идет из-под земли. Я чувствовала, как на моей голове начали шевелиться волосы. Слабость и противная тошнота тянули меня к земле.

— Зойка, хватит! Подожги еще одну щепку и посвети сюда.

Наконец он сумел перевернуть женщину лицом вверх. Она была мертва, но под ней лежала маленькая девочка и тихо, протяжно стонала. На вид ей было годика три-четыре. Она еле дышала. Я, преодолев свой страх, подползла к ребенку и посветила ей в лицо. Оно отливало свинцовой синевой.

— Она умирает, она умирает! — губы у меня шевелились, но звука не было слышно.

Петька оглянулся. Увидев мои безумные глаза и беззвучно шевелящиеся губы, сам чуть не грохнулся на землю. Взяв себя в руки, он начал бить меня по щекам. Придя в себя, я закричала.

— Ты что, совсем свихнулся? Кто тебе дал право меня бить?

И осеклась. Где-то, пока далеко, слышалось призывное волчье завывание.

— Зойка, давай шевелись! Зажигай еще одну лучину. Пора, давно пора отсюда бежать. Давай, двигайся! Время работает против нас, — сквозь зубы протянул он.

— Петя… а они, как же они? Мы что, их здесь бросим одних? Оставим живых людей на съедение волкам?!

— Держи винтовку! Следи за огнем! В нем наша жизнь. Если услышишь или увидишь чужака, стреляй! Стреляй прямо в него. Если ты не убьешь его, он убьет нас и их тоже. Только не бойся, стреляешь ты метко. Осечки не будет! А если появятся волки в радиусе вот той самой большой сосны, пришей! Желательно, вожака. Только тогда стая оставит нас на некоторое время в покое. И не дрейфь! Сейчас наш успех зависит только от тебя одной! — и он растворился в ночи.

— Петя, постой! Ты куда?

Мне казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как Петю поглотила тьма. Я подползла к девочке, которую мы вытащили из-под лежащего на ней трупа и положила рядом с матерью. Цвет лица у нее стал не такой синюшный. Я протянула к ней руку, но вдруг услышала скрип снега… Человек шел быстро и уверенно. Шел, не прячась, во весь рост. Ему нечего и некого было бояться. Он был хорошо вооружен, сыт, обут. Он ощущал себя властелином леса и человеческих судеб.

Я бросилась в снег и приготовилась к бою. Спички и две запасные лучины я сунула за пазуху, а свою задула, давая возможность глазам привыкнуть к темноте.

У меня не было никаких сомнений, что я увижу именно его, моего самого заклятого врага.

Я должна в него стрелять. Стрелять первой. Стрелять на поражение. Я готова. Я не струшу. Я сделаю это, не моргнув глазом, без сожаления и колебаний. И наповал!

Он вышел на поляну и закричал:

— Зойка! Не бойся меня! Я пришел с миром! Хочу спасти тебя, мою мать, брата и твоего отца от голодной смерти! И не пытайся бежать! Лучше меня не зли, а не то расстреляю твоих подопечных с превеликим удовольствием! Прикончу этих брюхатых жидовок, которые плодятся, как навозные жуки, и своей вонью заставляют дышать порядочных людей!

В это же время я услышала сзади себя напряженно-хриплое дыхание матерого волка. Наверно, страх прочищает мозги. Испуг — реакция, кувырок через голову, выстрел, и пуля, которую я успела всадить ему прямо в открытую пасть.

И тут же, забыв про волка, проделала тоже самое, только в обратном направлении. Но минута и расчет на неожиданность были мною утеряны…

— Вот сука! Значит, ты вооружена!

И он начал стрелять во все стороны. Я зарылась лицом в снег. Как только он сделал паузу, я подняла голову. Прицелилась и выстрелила. Он упал. Я немного подождала и хотела подняться, чтобы размять взмокшие от пережитого страха ноги, которые начали быстро коченеть.

Вдруг он вскочил и, петляя, побежал к лесу. Я опешила. Потом схватила лежащую на снегу винтовку, прицелилась и успела сделать два выстрела, прежде чем он плашмя повалился на землю.

В это время к нам подъехал Петя. Лошадь и телега были не наши — чужие. Повозка была нагружена всяким скарбом.

Петька спрыгнул с козлов.

— Зоя, ты как? Ты в порядке?

Он подбежал ко мне и начал целовать куда попало. Лучина погасла. И снова где-то совсем рядом послышалось надрывное завывание волчьей стаи.

Наши подопечные лежали, не шевелясь.

— Сейчас подгоню повозку, и мы их перенесем, — прохрипел Петя.

Я взяла младенца на руки, приоткрыла краешек одеяла, наклонилась, прислушиваясь к его дыханию. Чистый запах новорожденного вдохнул в меня новую струю жизни. Я положила его в телегу под брезентовое укрытие и вернулась за девочкой. Она была жива, но дышала тяжело и с надрывом. Я ее положила рядом с братишкой, закутала в огромное одеяло и вернулась к женщине, которая была без сознания. Подложив под раненую кусок брезента, мы волоком подтянули ее к повозке. Петя забрался в повозку и, свесившись, взялся за концы брезента, приподнял и начал тянуть, а я помогала ему, как могла. Эта работа забрала у нас последние силы. Мы не могли перевести дыхание. Несмотря на мороз, по моей спине струился пот. Я посмотрела на женщину. Она не шевелилась. Петя набросил на нее все, что оказалось под руками.

— Зоя, прыгай сюда, поехали!

— А как же мертвая, которая осталась лежать там, на снегу? Ведь ее надо похоронить, нельзя же бросить на съедение волкам!

— Я знаю. Но наши старики остались в этом проклятом лесу одни. Это очень опасно. Им даже от волков защищаться нечем. Мы и так здесь потратили уйму времени. Нужно позаботиться о живых, а не о мертвых.

— Петя, что с тобой? Я тебя не узнаю! Я не меньше тебя волнуюсь за наших стариков, но мертвую женщину я здесь не оставлю! Слезай! Давай поднимем ее и положим на самый край телеги. А завтра утром похороним.

Так мы и сделали.

— Ну, трогай! — крикнул Петя, натягивая поводья. Лошадь, почувствовав твердую руку, послушно тронулась с места. Страшного места.

Мы поехали. Недалеко от дороги лежала брошенная Сенькой винтовка. Петя слез, поднял ее и положил рядом с собой.

— Теперь у нас с тобой уже есть две винтовки. Возможно, теперь мы не будем голодать.

— Петя, смотри! Вон там валяется его вещевой мешок, — сказала я.

— Где, где ты его видишь?

— А вот там на снегу! Видишь?

— Нет.

— Тогда смотри левее… Видишь?

— Да!

— Хочешь его взять?

— Да, пожалуй, нужно его забрать. На войне, как на войне! Он же не постеснялся выкрасть у нас лекарства, чтобы поскорее отправить твоего отца на тот свет. Да и лишние улики нам совсем не нужны.

Я увидела бордово-красную дорожку, которая на девственно белом снегу выделялась особенно четко. Значит, я его ранила. Винтовку и мешок со всем необходимым он бросил. Дай бог, чтобы он не мучился и сразу умер! А что будет, если на него нападут волки… В конце концов каждый получает то, что заслужил… Это божья кара за кровавую расправу над беззащитными женщинами и маленькими детьми, — решила я.

— Зоя! Не нужно рассказывать моей маме про то, что случилось в этом лесу. Как-никак он ее сын. Пусть живет спокойно, без угрызений совести. Ты согласна?

— Конечно! Им обоим не нужно об этом знать.

Отец и Катерина, укрывшись всем, что у нас было, лежали в телеге. У них не было сил. Они волновались за нас и в то же время отлично понимали, что если мы еще немного задержимся, то они замерзнут или, скорее всего, их сожрут волки. Наверно, их спасло только то, что волки были заняты кровавой трапезой, разрывая на куски убитую недавно лошадь.

Подъехав к нашей телеге вплотную, мы бросились к нашим старикам. Слава богу, они были живы. На радостях даже отец немного приободрился. Петя и его мать занялись сооружением костра. А я взяла на руки младенца, приоткрыла кончик одеяла, защищающий его от холода, просунула туда нос и чуть не задохнулась от охватившей меня радости. Этот маленький комочек излучал какое-то особое тепло. Не знаю, было ли так на самом деле или моя душа так истосковалась по человеческому жилью и нормальным условиям, что мне показалось, что от него исходит лучик жизни, проникающий в самую глубь моего естества, вселяя в меня уже почти угасшую надежду и уверенность в своих силах.

Петя соорудил над костром перекладину и повесил на него большущий котел, наполненный снегом.

Мое горло сжалось от голодного спазма. Я схватила пригоршню снега и засунула его в рот. Спазмы прекратились, зато внутри все захолодело. Холод снаружи плюс холод внутри — это уже было выше моих сил. У меня потемнело в глазах. В ушах появился противный звон. Я зашаталась и чуть не упала. Сквозь этот звон до меня донеслось слабое попискивание. Я вся обратилась в слух. Плакал ребенок. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я схватила его на руки и судорожно прижала к своей груди. Ко мне подошел Петя, держа в руках кружку кипятка и — о чудо — корочку замерзшего хлеба. Катерина, которая была занята осмотром больных, крикнула:

— Зайка, смотри пей, но потихоньку, маленькими глоточками, а корочкой только занюхивай! Когда в середке почувствуешь тепло, только тогда начинай ее грызть. И не глотай сразу. Сначала хорошенько размочи во рту, потом жуй, жуй, так ты забьешь свой голод. Поняла?

Я кивнула в знак согласия. Согревшись, я подползла к Катерине, которая, приложив ухо к груди девочки, пыталась уловить ее дыхание.

— Что с ней? Она ранена?

— Да нет. Слава богу, дышит. Только ей нужен особый уход и хорошая еда, а где ее взять? — тяжело вздохнув, ответила Катерина.

— Мам, что с девочкой? — с тревогой в голосе спросил подошедший Петя. — Может, тебе нужна моя помощь?

— Да нет, сынок, сама справлюсь. А за заботу спасибо, — и, повернувшись к девочке, она начала растирать ее тельце какими-то одной ей известными мазями.

— Эта бедняжка чуть не задохнулась под упавшей на нее женщиной. С одной стороны, это хорошо, так как малышку не занесло снегом, и она не успела закоченеть. А с другой, ей было трудно дышать. А кроме того, я думаю, что она все видела. Видела весь этот кошмар, — сказала Катерина.

— Откуда ты знаешь? — спросила я.

— Так она ж несколько раз повторяла одни и те же слова: «Только не убивайте мою маму, только не убивайте мою маму!»

— А кто ее мамка? Та, что уже давно померла, или эта, что уже намного ближе к богу, чем к дочке?

— Та, что жива, ее мать. Катерина, а что мне делать с новорожденным?

— С каким таким новорожденным?

— Да вот с этим, — и я протянула ей ребенка.

— Господи, боже милостивый! Помоги! Не откажи нам в своей милости! Сжалься над невинными детишками, — и она несколько раз перекрестилась.

До моего носа начали долетать давно забытые запахи. Мне казалось, что я чувствую запах вареного мяса. У меня от голода свело желудок, но голос Катерины вернул к реальности.

— Петька, поди сюда! — крикнула она. — Как там мясо?

— Уже готово!

— Готово? Так что ж ты молчишь? Сынок, бери кружки и налей каждому горячей юшки. Да не забудь напоить Зайкиного отца!

Отпив половину кружки, она оторвала от своего подола кусочек материала и, смочив его в этом мясном отваре, поднесла его к ротику младенца. Он с жадностью начал сосать намоченную бульоном тряпочку.

— Да! Другого, мил дружок, я тебе предложить не могу. Ты мужик и должен привыкать к тому, что есть. Зоя, возьми дитя и передай своему отцу. Пусть займется делом. Так он скорее поправится и малявке будет веселее. А тебе, дорогая, тоже хватит баклуши бить. С больными я справлюсь сама. А ты вместе с Петькой наведи в телеге порядок, посмотрите, что есть, а то, что не нужно, спрячьте. Первым делом обтяните вон тот каркас брезентом, наверно, у них все так и было до нападения на них этих басурманов. Чтоб им сдохнуть! — и она снова начала креститься.

Когда мы натянули брезент, получилась просторная полость. Она хорошо защищала от ветра. В телеге мы нашли ковры, одеяла, подушки, теплую одежду для взрослых и для детей. Когда я наткнулась на большое количество мужской одежды, я показала ее Пете.

— Петя! Ты посмотри: с ними был мужчина. Наверно, он и есть отец этих детей. Ты только взгляни на этот громадный размер! Да он настоящий великан. Куда же он мог подеваться?

— Наверно, он ушел поохотиться, а этот подлец воспользовался его отсутствием и учинил расправу над бедными женщинами и малыми детьми. Помнишь, как она открыла глаза и просила не убивать ее сына, — ответил Петя.

— Да, ты прав, наверно, так и было. Тогда где он сейчас? Почему не ищет своих?

— А может, он уже нашел это проклятое место. Не волнуйся, след, оставленный лошадью, обязательно приведет его сюда! — уверенно сказал Петя.

— Как было бы хорошо. У малышей будет отец, а может, и их мать поправится…

Несколько добротных ковров мы уложили поверх соломы. Наверх положили матрасы, а на них навалили три огромных пушистых перины. Одеяла и еще несколько перин отложили в сторону, чтобы можно было ими укрыть детей и больную женщину. У этой кибитки была даже брезентовая дверь, которая застегивалась, как изнутри, так и снаружи.

Мне не хотелось оттуда вылезать. От тепла я просто сомлела. Петя вылез наружу и сказал:

— Мама! Там полный порядок, давай начнем их пере

носить в тепло. С кого начнем? Катерина молча вытирала мокрое от слез лицо.

— Петя, покличь сюда Зою.

— Мама, зачем она тебе? Я помогу тебе сам, а она пусть немного поспит, места там на всех хватит.

— Данеяее зову, а зовет наша гостья, — стараясь не выдать своего волнения и страха, громко произнесла Катерина.

Я вылезла наружу. Больная тут же открыла глаза. В них стояла смерть. Но они еще жили, они умоляли, требовали, просили и надеялись. В них было все: мольба, вера, но страха или отчаяния в них не было.

— Зоя! — я вздрогнула. — Я уже знаю, что тебя зовут Зоей. Так вот, Зоя, я тебе оставляю своих детей. Я видела, как ты смотрела на моего сына. У тебя добрая душа и большое сердце. Ты сильная и смелая. Тебе много дано, но и многое спросится.

— Господи, да Зоя и сама еще дите, — прошептала Катерина. — Ей всего-то семнадцатый годок пошел.

Я видела, что матери этих детей каждое произнесенное слово стоит огромных усилий.

— Зоя! Прошу тебя, не бойся. Наклонись поближе.

Она дышала тяжело, со свистом. С каждым сказанным словом она теряла силы и последние минуты жизни. Но она боролась, боролась до конца. Она должна была уйти, зная, что у ее детей есть будущее, и они останутся жить и не просто жить, а попадут в хорошие и добрые руки.

— Зоя… У меня есть муж — отец этих детей. Он у меня красавец. Он обязательно вас найдет. Зоя, выходи за него замуж. Ты об этом никогда не пожалеешь. Вы будете отличной парой. А любви в твоем сердце хватит и на моих детей, и на твоих. Да, и еще… Я и мой муж — евреи. Значит, и дети мои евреи. Но ты не бойся, тебе за них краснеть не придется. А мне тоже стыдиться нечего. Я отправляюсь на встречу с богом с открытой душой и с чистой совестью.

Конец ознакомительного фрагмента.