Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке

Рикарда Вульпиус, 2020

После крупной победы над Швецией в Северной войне царь Петр I принял титул «императора». Если до этого страна именовалась Московской Русью, Московским царством, Русской землей или Россией, то отныне она была символически преобразована в «империю». Означало ли это, что произошло некое коренное изменение в развитии страны? И если да, то что именно изменилось? Разве прежде в восприятии государственной элиты еще не существовало империи? И что понимали современники Петра I и его преемниц под «империей»? Заложило ли это понимание основы имперского сознания, которое существует и в наши дни? Книга Рикарды Вульпиус исследует XVIII век как поворотный момент в истории страны и показывает, что процесс формирования империи в царской России вовсе не шел по какому-то исключительному «особому» пути. Дискурсы и практики цивилизаторства, аккультурации и ассимиляции, которыми оперировало российское государство, обнаруживают многочисленные параллели с образом мысли и действиями других колониальных империй. Анализируя институт подданства и практику взятия в заложники нехристианских народов Востока и Юга, исследовательница показывает, как существовавшая в России до XVIII века идея ассимиляции соединяется с европейским цивилизаторским дискурсом и приводит к формированию всеобъемлющего имперского самосознания российской элиты. Рикарда Вульпиус – профессор Мюнстерского университета, специалист по истории Восточной Европы.

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Рождение Российской империи. Концепции и практики политического господства в XVIII веке предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

← УКАЗАТЕЛЬ КАРТ

2. КОНЦЕПЦИЯ ПОДДАНСТВА КАК ИНСТРУМЕНТ СОЗДАНИЯ ИМПЕРИИ →

1. ВВЕДЕНИЕ

1.1. ТЕМА

После крупной победы над Швецией в Северной войне царю Петру I был присвоен титул «императора». Если до этого страна именовалась Московской Русью, царством или государством, Русской землей или Россией, то отныне она была на уровне понятия преобразована современниками событий в «империю». Означало ли это, что произошло некое коренное изменение? И если да, то что именно изменилось? Разве прежде в восприятии государственной элиты еще не существовало империи? И что понимали современники Петра I и его преемниц под империей? Заложило ли это понимание основы имперского сознания, которое продолжает оказывать влияние в России и в наши дни?

Историк Райнхарт Козеллек предложил различать понятия, происходящие из источников, и понятия, применяемые в историческом анализе. Если взглянуть с данной точки зрения на термин «империя» как на категорию аналитического познания и задаться вопросом — с точки зрения современного понимания империи — о возникновении Российской империи как многонациональной державы, то точкой отсчета считается завоевание Великим княжеством Московским обоих крайних западных оплотов Золотой Орды, а именно Казанского (1552) и Астраханского (1556) ханств¹. В действительности на севере страны в состав княжества уже раньше были включены нерусскоговорящие и неправославные этнические группы. Но в случае с ордынскими ханствами речь впервые шла о включении суверенных государств с династической легитимностью власти и чужеродной высокоразвитой культурой, жители которых придерживались нехристианской религии, а именно ислама, и имели сравнимую с русскими дифференцированную социальную структуру².

Уважение, с которым русская сторона относилась ко всем трем ханствам Золотой Орды — Казанскому, Астраханскому и завоеванному в XVII веке Сибирскому, — выражалось в том числе в том, что в русских источниках они всегда именовались царствами. Когда Великое княжество Московское выиграло битву за господство над ханствами, московские государи стали претендовать на то, чтобы прибавить к своей титулатуре соответственно титул «Царь Казанский, Астраханский и Сибирский». В то время как титул «Царь и Великий Князь всея Руси» с 1721 года был официально изменен на «Император Всероссийский», три татарских царских титула сохранялись до конца существования империи, то есть до февраля 1917 года (все дореволюционные даты, касающиеся российского государства, в книге приводятся по юлианскому календарю). Они недвусмысленно выражали притязание на то, что Московское государство унаследовало власть над этими государствами от Орды — державы, под властью которой русские сами находились на протяжении более двухсот лет³.

Однако несмотря на очевидные признаки того, что падением старой империи воспользались для создания новой, в источниках конца XVI и XVII веков все еще обнаруживается недостаточно свидетельств того, что цари и их правящая элита осознавали себя правителями империи — империи, которую можно разделить на различные периферии, каждая из которых включала свои этнические группы⁴. Новое царство не могло или не стремилось говорить на имперском языке. Скорее политика базировалась (с незначительными, но немаловажными исключениями, которые еще будут рассмотрены в данной работе), как и прежде, на принципах патримониального государства, на принципе вотчины, которые определяли политические отношения между государем и его подданными в период раздробленности русских княжеств⁵. Согласно этим принципам, все подданные были в целом равны между собой по отношению к государю: не существовало принципиальной разницы между русскими и нерусскими, православными и неправославными землями⁶.

С завоеванием Сибири до границы с Китаем и с поглощением, помимо Казанского и Астраханского ханств, левобережной Украины, возникло обширное властное образование в виде многочисленных разнообразных этнических групп, конфессий и полунезависимых политических субъектов — де-факто империя⁷. Однако поскольку Московское государство продолжало в основном придерживаться патримониального дискурса, Александр Филюшкин предложил ввести для обозначения этой фазы понятие неонатальная империя, «империя-младенец»⁸.

Только в этом контексте становится понятно то значение, которое, как я намереваюсь показать в своем исследовании, имел XVIII век в развитии российского царства: это столетие, в котором разрыв между империей как категорией аналитического познания и категорией, происходящей из источников, исчезает. В этот период, обрамленный царствованиями Петра I и Екатерины II, произошли глубокие изменения в традиционном мышлении и практике российской элиты благодаря принятию изначально дихотомической концепции цивилизации и варварства из «Западной Европы»⁹. Эти перемены привели к формированию всеобъемлющего имперского самосознания, что, соответственно, позволяет говорить о рождении Российской империи в применении именно к XVIII веку¹⁰.

Эти изменения выразились — согласно центральным тезисам данной работы — во-первых, в том, что Петр I и его окружение, приняв парадигму цивилизованности, инициировали дискурс цивилизаторской миссии в отношении нехристианских этнических групп на юге и востоке, в котором роль образца играло собственное русское и аккультурированное российское население, включая крестьян, а также в том, что, независимо от этого процесса, Петр I начал дискурс самоцивилизирования¹¹. Во-вторых, речь шла не просто о дискурсе: эти изменения, начатые Петром I, ставшие более интенсивными при императрицах Анне Иоанновне и Елизавете Петровне и лишь постепенно усиливавшиеся при Екатерине II, отразились и в политике «цивилизирования». В-третьих, в контексте русской традиции государственного строительства эта «политика цивилизирования» означала начало реализации многообразных стратегий по изменению нехристианских этнических групп с целью их «слияния» с титульным народом или, по крайней мере, максимально возможного сближения с ним. В процессе реализации намерений аккультурации и частичной ассимиляции произошла до некоторой степени трансформация имперского мышления и имперских практик в сторону господства колониального характера. В свете всего вышесказанного в работе выдвигается аргумент в пользу того — и это в-четвертых, — что российское владычество уже в XVIII веке, пусть и с временными и географическими ограничениями, может стать предметом компаративистских исследований колониализма¹². И в-пятых, работа определяет российскую рецепцию отдельных нарративов Просвещения как движущую силу перехода к колониальной политике. Таким образом, данный анализ призван способствовать включению Российской империи, с точки зрения историков, в глобальное исследование такой спорной темы, как взаимосвязь между колониализмом и Просвещением¹³.

Высказывая вышеназванные тезисы, я по нескольким аспектам занимаю позиции, противоречащие тем, которые встречаются в работах других авторов, или призываю к модификации представляемых ими точек зрения.

Во-первых, цель состоит в том, чтобы внести вклад в дискуссию о периодизации и опровергнуть сложившиеся в последнее время представления, согласно которым петровский период не рассматривается как значимый поворотный пункт в истории Российской империи. В два последних десятилетия рядом историков были приведены веские аргументы в пользу отказа от прежней классификации, согласно которой раннее Новое время завершилось с Петровской эпохой и с провозглашением Петра «императором» российского государства, и замены ее описанием периода относительной преемственности приблизительно от 1500 до 1800 года¹⁴. Традиционная периодизация, в центре которой находился Петр I, была ориентирована исключительно на центр, не уделяя равного внимания провинции; учитывала только элиту, игнорируя широкие массы населения; и отражала влияние тезиса о масштабной секуляризации, хотя де-факто религиозные верования и практики по-прежнему сохраняли большое значение. Брачная политика правящих династий Рюриковичей и Романовых также обнаруживает единую линию развития с 1495 по 1797 год, поскольку только в этот период, за редким исключением, невесты для царей выбирались не за границей, а из собственных служилых людей. Следовательно, только с изменением процедуры царем Павлом I удалось, по мнению этих историков, существенно ограничить борьбу за власть и влияние между высокопоставленными семействами¹⁵.

Однако главный аргумент, выдвигаемый в поддержку тезиса о преемственности, заключается в том, что при ближайшем рассмотрении все до настоящего времени приписываемые Петру I нововведения были осуществлены уже в XVII веке, а значит, до него¹⁶. К числу таких нововведений относится и отделение государства от личности царя, и появление представления о «Западе» как о «Другом», которое в будущем сформирует русскую национальную идентичность¹⁷. Масштабы петровской экспансии, по мнению сторонников этой точки зрения, тоже не выдерживают сравнения с размахом более ранних экспансий¹⁸. Однако, для данного исследования самым существенным является утверждение, что в отношении категории «империя» в XVIII веке не происходило никаких значительных коренных изменений по сравнению с развитием предыдущих столетий¹⁹: лишь самое раннее в конце XVIII века, если вообще не в конце XIX, российская элита стала воспринимать свое государство как империю. Взгляд, согласно которому лишь в XIX веке сформировалась имперская политика, направленная на изменение образа жизни и стиля правления инкорпорированных нехристианских этнических групп, нашел приверженцев как среди историков раннего Нового времени, так и среди историков Нового времени²⁰.

В свете этой дискуссии особенно важной представляется задача: выявить характер изменений имперской политики в XVIII веке и, в частности, в эпоху Петра I как поворотного момента истории империи²¹. На примере истории империи должно быть в то же время показано, что при создании периодизации более продуктивно основываться на отдельных областях политики, чем отрицать с помощью обобщающих утверждений возможность одновременности неодновременного. Эта дискуссия заставляет и в предлагаемой вниманию читателя работе постоянно уделять значительное внимание вопросу о том, в какой степени конкретные имперские концепции и практики правления российской элиты XVIII века продолжали следовать давно известному или внедряли новое.

Во-вторых, работа оспаривает точку зрения, согласно которой дискурс цивилизаторской миссии Петра I, шедший рука об руку с европеизацией и «вестернизацией», а также усилия первого российского императора по разработке и проведению «политики цивилизирования» одинаково охватывали все его государство. Согласно этому мнению, в XVIII веке не существовало разницы между самоцивилизированием и цивилизированием других; скорее и то и другое основывалось на одном и том же дискурсе²². Эта точка зрения скрывает, однако, от наших глаз тот факт, что принятие парадигмы цивилизованности сподвигло российскую имперскую элиту не только присвоить чужие территории господства и культурные области, но прежде всего попытаться изменить их в соответствии со стандартами образа жизни русского или российского аккультурированного населения «метрополии». Наблюдатель, не делающий различий между самоцивилизированием и цивилизированием других, рискует впасть в апологию унитарного государства, восходящую к традиции национальной историографии русских историков XIX века. Кроме того, русская/российская цивилизаторская миссия XIX века (по поводу которой царит всеобщий консенсус) лишается своего периода становления и важной предыстории²³.

В-третьих, ставятся под сомнение представления об отношениях между империей и воображаемой «нацией» в Российской империи XVIII века. Оспаривается также точка зрения, согласно которой внутри российского государства тогда еще не проводилось концептуального различия между группами, воспринимаемыми как этнически однородные (нация), и нацией как населением империи в целом, охватывающим всех жителей государства, и они еще рассматривались как синонимы²⁴. Отвергается мнение, будто в течение XVIII века в сознании российской элиты утвердилось нагруженное оценочными суждениями представление о географическом разделении страны на европейскую и азиатскую части, где последняя приняла образ колониального «Другого»²⁵. Напротив, как показывает настоящая работа, российская элита XVIII века была очень хорошо осведомлена о различиях между нацией как государствообразующим народом, в котором преобладали русские, и жителями нерусских окраин, между российским подданством (принадлежностью к империи) и нерусской «национальной принадлежностью» в смысле принадлежности к одной из этнических групп (наций), живущих внутри империи²⁶. В то же время разработанные ею (элитой) концепции и практики господства в отношении нерусских этнических групп на юге и востоке были направлены не на создание географически зафиксированного колониального оппонента. Колониальный подход ее политики был обусловлен не географической локализацией колонии, а предположением о собственном цивилизационном превосходстве над нехристианскими этническими группами, чей образ жизни должен был трансформироваться в соответствии с интересами метрополии.

Долгосрочной целью данной трансформации, как показано в работе, было, с одной стороны, преодоление ощущаемого дефицита цивилизованности, а с другой стороны, слияние различных этнических групп с русским или российским аккультурированным населением, составляющим большинство, и в результате объединение пространства империи с пространством находящегося под русским влиянием унитарного государства²⁷. Анализируя активную российскую политику аккультурирования и отчасти даже ассимиляции, автор, таким образом, приводит доводы в пользу модификации существовавшего до сих пор предположения об истоках первых стратегий и практик русификации по отношению к нерусскому населению на юге и востоке страны²⁸.

В-четвертых, положение данной работы, согласно которому определенные фазы российского господства в плане его политики по отношению к некоторым периферийным территориям в XVIII веке следует характеризовать как колониальные, ставит под сомнение одновременно три противоречащие друг другу точки зрения, высказанные в научной литературе. Согласно одной из них, уже Московское государство вело колониальную политику в широком смысле; в соответствии с другим мнением, о колониализме можно вести речь только по отношению к XIX веку; представители третьей точки зрения высказывают сомнение, проводила ли вообще Российская империя когда-либо колониальную политику, сравнимую с политикой западноевропейских держав, и если да, то в какой степени²⁹. В противовес указанным мнениям данная работа поддерживает тезис о том, что русское царское правительство уже с XVIII века периодически осуществляло колониальное правление (определение данного термина раскрыто в следующем параграфе), тогда как в предшествующем столетии отсутствовали как сознание собственного цивилизационного превосходства (имеющее фундаментальное значение для дефиниции колониального господства), так и воля к настойчивому преобразованию образа жизни коренных народов³⁰. Оба этих фактора имели решающее значение для формирования внешнего управления нерусскими этническими группами в XVIII веке.

Наконец, в-пятых, задача данной работы состоит в том, чтобы модифицировать существовавший до сих пор анализ того, как были адаптированы в Российской империи идеи Просвещения. То, что отныне отношения с Западной Европой стояли на повестке дня российской элиты, стало не единственным значимым результатом рецепции идей Просвещения³¹. Данная работа расширяет поле зрения и направляет взгляд на то, каким образом рецепция избранных идейных направлений Просвещения воздействовала на имперскую политику российского государства. При этом понятие Просвещения, несмотря на весьма позитивные коннотации его возникновения, не будет рассматриваться само по себе ни как позитивное, ни как негативное явление³². Кроме того, не входит в задачи данной работы выносить суждение о том, придерживаются ли отдельные представители Просвещения колониалистской или антиколониалистской точки зрения³³. К тому же Просвещение понимается здесь не как некая монолитная концепция³⁴. Скорее оно рассматривается как собрание нарративов, которые по сути объединены новым, саморефлексивным пониманием исторического значения и самобытности Европы, в основе которого лежит идея прогресса³⁵.

Таким образом, не вдаваясь в философские и литературоведческие изыскания, посвященные авторам Просвещения, данное исследование сосредотачивается на вопросах о том, в какой степени акторы перенимали отдельные нарративы Просвещения и какую политику они проводили с их помощью. Тогда оказывается очевидным не только то, что такие концепты, как цивилизация и стадиальная теория развития, то есть позиционирование человечества на различных ступенях «цивилизационной лестницы», устойчиво формировали имперское правление в российской державе. Прежде всего становится ясно, как эти концепты, далекие от «башни из слоновой кости» философских дебатов, использовались российской элитой, чтобы легитимировать свою отчасти колониальную политику или же чтобы установить ее пределы. Именно этот аспект взаимосвязи философской мысли с политической историей является при прояснении отношений Просвещения и колониализма зоной, еще ждущей своего исследования. До настоящего времени в данной дискуссии принимали участие преимущественно литературоведы и философы и в наименьшей степени — историки колониализма³⁶.

1.2. ТЕРМИНОЛОГИЯ

Основным для всех вышеназванных аспектов является вопрос, какие именно определения стоят за понятиями «империя», «колониализм» и «колонизация». Множество форм правления обозначались в прошлом и обозначаются сегодня термином «империя», и это осложняет выбор определения, которое бы соответствовало каждому отдельному случаю от «Древнего Рима до Соединенных Штатов»³⁷. Несмотря на признание того, что «хотя общее и существует, но всегда лишь в образе частного»³⁸, исследований империй и определений этого понятия уже давно великое множество³⁹. В рамках предложенной работы под «империей» понимается сложносоставной союз господства, чья метрополия контролирует множество периферийных территорий и их культурно инородное население с помощью угрозы насилия, административного управления и местного коллаборационизма и высказывает претензии на универсализм⁴⁰.

Одновременно с этим последние исследования отчетливо показали, что империи в столь же незначительной степени являются данностями и статичными образованиями, как и нации. Скорее переходные формы могут быть подвижными — от империи к унитарному или национальному государству и наоборот, — что позволяет рассматривать эти два феномена в большей степени как идеальные типы, между которыми существует множество вариантов империй с признаками национального государства, так же как и единых/национальных государств с имперскими признаками⁴¹. Чтобы отразить процессообразный, местами ситуативный характер этого явления, некоторые авторы даже отказываются от термина «империя» и охотнее выбирают выражения «имперская формация», «имперская ситуация» или «имперская модель»⁴².

Независимо от выбора терминологии, не существует разногласий в вопросе о том, что имперское мышление и действия предполагают в первую очередь различие: с одной стороны, разделение, усматриваемое внутри союза господства между «нами» — воображаемой, часто гомогенной с точки зрения языка и религии, связанной с метрополией господствующей элитой — и всеми теми «Другими», которые отличаются от этой центральной группы (опять же в основном по языковому и религиозному признакам) и относятся к перифериям⁴³. С другой стороны, имперское господство также применяет политику различия в отношении многообразия народностей, не входящих в центральную группу, и правит различными этническими группами по-разному⁴⁴.

Как такая основанная на различии политика соотносится с колониальным господством? В основе колониализма тоже лежит политика, построенная на различии. Имперская политика понимается здесь как «родовое понятие», под которое подпадает и колониальное господство. Другими словами: не каждое имперское господство одновременно является колониальным. Колониальное же господство, напротив, осуществляется, как правило, только империями. Определяющими критериями колониального господства и современного колониализма в данной работе считаются признаки, указанные в широко признанном специалистами определении, данном Ю. Остерхаммелем. Определение Остерхаммеля подходит к феномену колониализма всесторонне, ограничивая, однако, центральное содержание этого понятия тремя критериями: это, во-первых, попытка управлять извне целым обществом, лишить его собственного исторического развития и переориентировать его на потребности и интересы колонизаторов; во-вторых, характерная для колонизаторов убежденность в более высокой ценности собственной культуры, на основании чего они формулируют и обосновывают тезис о том, что их глобальная миссия — перестроить колонизируемые общества; и в-третьих, ожидание, что колонизируемые будут перенимать навязываемые колониальной властью ценности и обычаи⁴⁵.

Эти три критерия (внешнее управление, осознание своего превосходства и ожидание аккультурации) образуют эталон, по отношению к которому ниже будут оцениваться различные концепции и практики властвования российской элиты в XVIII веке с целью определить, носили ли они только имперский или же более специфический колониальный характер. С помощью такой процедуры понятие «колониальный» применительно к Российской империи (как это оказалось необходимым и с тех пор было неоднократно осуществлено в отношении понятия «империя») будет освобождено от оценочных коннотаций, оно станет пригодно для чисто аналитического подхода, что облегчит изучение российской державы в рамках компаративных исследований империй и колониализма⁴⁶. Прежде всего, использование понятия «колониальный» в приложении к Российской империи представляется эвристически полезным в тех случаях, когда можно различать политику, направленную на подчинение, повиновение, получение дани, и политику, выходящую за рамки этих целей. О колониальном господстве в том смысле, в котором это понятие применяется в данной работе, можно говорить только тогда, когда политический центр державы осуществляет попытки глубокого вмешательства во внутренние дела покоренного населения, обычно используя насилие или угрозу такового, руководствуясь ощущением собственного культурного превосходства и стремясь навсегда изменить прежний образ жизни покоренного населения в соответствии с предопределенными шаблонами и подчинить это изменение исключительно потребностям метрополии, минимально учитывая интересы местных жителей⁴⁷.

Тем самым становится ясно, что колониализм рассматривается и анализируется в данной работе, как и в определении Остерхаммеля, прежде всего как отношение господства. А территориальному аспекту, то есть географической удаленности от метрополии, которую обычно связывают с заморским колониализмом и концепцией колонии, применительно к Российской империи отводится лишь незначительная роль как предпосылке установления колониального господства. Учитывая размытость границ между метрополией и периферийными областями, столь характерную для континентальных империй и препятствующую строгому географическому разделению, не представляется возможным (или можно лишь неудовлетворительно) однозначно отнести периферийные территории российского государства XVIII века к категориям колоний-владений, поселенческих колоний или колоний-баз в том смысле, как их понимал Остерхаммель⁴⁸. В случае с южными и восточными окраинами речь шла скорее о территориях, на которые Российская империя заявляла претензии, в зависимости от обстоятельств, либо путем приграничной колонизации, либо в ходе захватнических войн, сформировавших ее как империю; в обоих случаях эти территории не были четко отграничены от метрополии⁴⁹. Чтобы подчеркнуть эту особенность по сравнению с заморским колониализмом, можно, по аналогии с рассуждениями Клеменса Рутнера о Габсбургской империи, говорить о присущем Российской империи «внутриконтинентальном колониализме»: это понятие учитывает также и подвижные границы между центром и периферией⁵⁰.

Для обозначения географического аспекта имперского и колониального господства в российском государстве представляется более удобным использовать термин «фронтир» (frontier) вместо термина «колония»⁵¹. Под фронтиром понимается, так же как и у Ю. Остерхаммеля, «подвижная граница освоения ресурсов», или, точнее, «проявляющийся на обширных территориях тип процессуальной ситуации контакта», при котором «на определенной территории вступают в контакт минимум два коллектива различного этнического происхождения и культурной ориентации, преимущественно применяя силу или угрожая друг другу ее применением. Отношения между этими коллективами не регулируются унитарными и четкими государственным порядком и правовыми нормами»⁵². Один из этих коллективов выступает при этом в роли захватчика, его представители заинтересованы в первую очередь в присвоении и эксплуатации земель и/или других природных ресурсов⁵³.

Применительно к российскому государству такая «подвижная граница освоения ресурсов» может быть использована для описания как планировавшихся, так и реализованных случаев захвата многих территорий на юге и востоке, что одновременно также подпадает под определение «колонизации». В отличие от колониализма, который обозначает отношение господства, колонизация описывает процесс, при котором поселенцы захватывают земли, чтобы использовать их по своему усмотрению⁵⁴.

1.3. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ И МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ВОПРОСЫ

Но как в случае континентального государства с размытыми границами между центром и периферией отличить колонизацию приграничных районов, равно как и сопутствующую ей колониальную политику, от строительства государства? Разве не должны были такие характерные для раннего Нового времени процессы, как усиление и расширение государственных институтов, рецепция централистских концепций правления — «абсолютизма», камерализма, меркантилизма — и политика унификации и рационализации неизбежно сопровождаться таким способом правления, который элементарно вмешивается в жизнь подданных в том числе и в приграничных районах?⁵⁵ Действительно, данная работа исходит из того, что приграничная колонизация и строительство государства были тесно связаны между собой. Речь при этом идет об основном признаке построения империи (empire-building) континентальными государствами. В результате большое внимание будет уделено тесной взаимосвязи строительства государства и империи. Также вышеназванные формы господства и политико-экономические концепции играли значительную роль для российской политики правительства в XVIII веке⁵⁶.

В то же время в работе отвергается идея описывать с помощью понятия «строительство государства» все процессы, во время которых нерусские этнические группы, часть из которых столетиями ранее, а часть — только в XVIII веке были включены в состав российской монархии, в течение нескольких десятилетий были лишены собственного исторического развития, управлялись извне с политико-социальной точки зрения и были (в реальности или по плану) переориентированы на политические, военные и экономические потребности и интересы центра. Ведь тем самым именно процессы, которые при изучении морских империй как бы само собой аналитически причисляются к колониализму, в случае Российской империи уже в силу одной только ее континентальной протяженности рассматриваются как составляющие «абсолютистского» или камералистского строительства государства⁵⁷.

Однако не только императив сравнительной имперской и колониальной истории требует в данном случае другой перспективы. Не следует забывать и о сформулированной в рамках постколониальных исследований задаче историка — воздерживаться от взгляда на ситуацию с позиции лишь одной из действующих сторон⁵⁸. Центральные понятия — и прежде всего они — должны быть такими, чтобы они не теряли своей валидности при взглядах с разных сторон. Так, например, понятие «строительство государства» при его использовании для обозначения российской политики фронтира XVIII века в значительной степени игнорировало бы точку зрения нерусского населения юга и востока страны.

Аналогичные критические замечания справедливы для использования такого понятия, как «внутренняя» колонизация⁵⁹. Включение в это понятие также осуществляемого в интересах метрополии захвата ареала расселения инородных коллективов и культур несет в себе опасность игнорирования значимости исходящей от этой метрополии экспансивной колонизации. Подобная колонизация включает господство над чужими этическими группами и в этом смысле она скорее эквивалентна «внешней» колонизации и превращению страны в колониальную державу⁶⁰. Использование же термина «внутренняя колонизация», с другой стороны, означало бы возвращение к вышеупомянутой традиции таких знаменитых русских историков XIX века, как Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, В. О. Ключевский и С. Ф. Платонов, согласно нарративу которых «русская» территориальная и имперская экспансия проходила не как силовой захват, а как мирное освоение земель. Кроме того, применение этих понятий способствовало бы представлению истории российского многонационального государства — в традиции вышеупомянутых историков — как исключительно русской истории⁶¹.

Господство в многонациональном государстве: этническое и географическое многообразие

Однако не только тесное переплетение процессов строительства государства и строительства империи представляет значительную трудность для исследователя российской имперской истории. Помимо этого, Российская империя присоединилась к ряду европейских империй — как морских держав, так и континентальных — еще и в том смысле, что на разных ее окраинах одновременно существовали различные формы правления. Эта столь типичная для империй особенность — наличие ступенчатых политических иерархий, гетерогенных правовых структур и регионально крайне отличных друг от друга подходов — в случае Российской империи выражалась в одновременном существовании типично имперских форм господства в отношении нерусских или не исконно русских подданных на севере и западе, то есть в Смоленске с 1654 года, в Эстляндии и Лифляндии с 1710-го, в Карелии, Старой Финляндии с 1721–1743 годов, на польских территориях, присоединенных в результате разделов, с 1772, 1775 и 1795 годов, и таких форм господства, которые сочетали имперские и колониальные фазы, как в Восточной Сибири, на Дальнем Востоке, в регионе северной части Тихого океана, на Русской Аляске, в южных степях и на Северном Кавказе⁶².

В центре внимания данной работы находятся исключительно российские концепции и практики господства в отношении тех этнических групп населения империи, в отношении которых в XVIII веке производились попытки полностью подчинить и кардинально изменить их образ жизни в интересах российской метрополии, руководствуясь осознанием собственного цивилизационного превосходства, и которые, согласно выдвигаемому в этой работе положению, таким образом, в соответствии с приведенным выше определением, периодически находились под колониальным господством. Различные подходы царских правительств к различным этническим группам трактуются в данной работе как следствие субъективного восприятия российской элитой того, насколько соответствующая этническая группа была уже «цивилизована» или насколько она отчасти, как в случае остзейских губерний, даже могла служить образцом для желаемых изменений в коренных российских регионах⁶³. В то же время, однако, необходимо не только различать, какие из российских концепций и практик особенно активно использовались в том или ином крупном регионе: прежде всего необходимо учитывать имевшие место внутри крупных регионов, таких как «восток» или «юг» страны, различия между определенными периодами и между формами политического правления, применявшимися в отношении различных этнических групп.

Нерусские этнические группы на Востоке

При рассмотрении политики в отношении нерусских этнических групп «Востока», а именно Восточной Сибири, Дальнего Востока и региона северной части Тихого океана, в данной работе проводится различие между правительственным курсом в отношении бурят и якутов, с одной стороны, и таких малых этнических групп Дальнего Востока, как чукчи, коряки, ительмены, алеуты, жители Курил и острова Кадьяка, с другой⁶⁴. Первые после жестокого покорения в XVII веке смогли частично приспособиться в течение XVIII века к российским требованиям, сохранив при этом ряд определенных свобод и окрепнув экономически⁶⁵. Поэтому в случаях бурят и якутов данная работа исходит из имперской политики конца XVIII века, а не из фаз колониального господства⁶⁶.

Иначе сложилась ситуация в случае этнических групп, проживавших на Крайнем Севере и в бассейне Тихого океана, — чукчей, коряков, юкагиров, ительменов, алеутов, кадьякцев и частично коренного населения Аляски⁶⁷.

Правда, проводимая в их отношении политика различалась в зависимости от географического положения, российских интересов и силы их сопротивления⁶⁸. Однако царские правительства на протяжении всего XVIII века продолжали практиковать не только методы покорения, использованные ими в Западной и Восточной Сибири веком ранее, — боролись с «непокорным» (то есть не желающим платить дань) туземным населением с помощью пушек, брали силой в заложники их детей и привлекали мужчин к принудительным работам, так что численность коренного населения резко сократилась как вследствие этих мероприятий, так и в результате болезней⁶⁹. Прежде всего, именно ительмены, алеуты и кадьякцы подвергались такой экономической эксплуатации и их экономика была так последовательно перенаправлена на российские интересы в области промысла моржей и каланов, что они больше не могли выживать в своих традиционных структурах и все больше оказывались в жизненной зависимости от экономической помощи российского государства⁷⁰. В то время как эти аспекты колониальной политики господства подробно охарактеризованы в литературе, в данной работе рассматриваются мало освещенные надрегиональные практики, которые проявлялись, в частности, в форме захвата заложников с серьезными последствиями как для коренного населения, так и для российской стороны.

Нерусские этнические группы на юге и юго-востоке

Одна из основных тем данной работы — российские концепции и практики господства над этническими группами на юге и юго-востоке государства, большинство из которых по полгода или круглый год вели кочевой образ жизни. В XVIII веке в числе российских подданных, проживающих в южных степных районах, были башкиры, калмыки, Малая и Средняя казахские орды и ногайцы. Если башкиры формально уже с середины XVI века частично являлись подданными царя, то их покорение методами колониальной экспансии началось лишь в 1730‐х годах⁷¹. Политике в отношении башкир в данной работе уделяется особое внимание, прежде всего потому, что для их завоевания была использована уникальная в мировом сравнении российская колониальная практика — окружение линиями укреплений.

Калмыки, которые как западно-монгольские племена под давлением восточных монголов и казахов перекочевали на юго-запад и в начале XVII века заселили степи севернее Каспийского моря, с середины XVII века рассматривались российской стороной в качестве подданных⁷². Их покорение в XVIII веке с помощью чередующихся имперских и колониальных методов занимает в данном исследовании одно из центральных мест постольку, поскольку и попытка сделать их оседлыми, и успешные усилия выхолостить содержание их традиционных структур господства сформировали модель царской политики, к которой позднее прибегали и в отношении других этнических групп.

Столь же важную роль для данного исследования играет и российская колониальная политика в отношении Младшего и Среднего казахских жузов⁷³. Вместе со Старшим жузом, чей центр жизненных интересов располагался в Семиречье на востоке, казахи населяли огромные степные районы, простиравшиеся между Южным Уралом и Каспием на западе, Алтайскими горами и Тянь-Шанем на востоке и оазисами Средней Азии. Расположение этих территорий, представлявших для российских властей большой геостратегический интерес с точки зрения торговли с Индией и Китаем, в значительной степени определяло российскую имперскую политику от Петра I до Екатерины II⁷⁴. Это привело к тому, что русская имперская элита в XVIII веке занималась вопросами и проблемами покорения казахов и господства над ними больше и интенсивнее по сравнению со всеми остальными этническими группами юга и востока.

Особое внимание в работе уделяется российской политике в отношении Младшего казахского жуза. Он не только первым из трех жузов уже в 1730‐х годах вступил в подданство русского царя, но и благодаря своему ареалу расселения, располагавшемуся ближе всего к русским поселениям к востоку и югу от реки Урал, находился в особенно интенсивном контакте с русским населением, осуществлявшим колонизационное продвижение на юг⁷⁵.

Из ногайцев, которые в результате московской экспансии XVI века разделились на три орды, только предводители Большой ногайской орды формально считались с 1557 года подданными русского царя⁷⁶. В силу своей разобщенности (и частичного подчинения крымскому хану) они не представляли больших трудностей для российской имперской политики в XVIII веке. Тем не менее в данной работе они играют определенную роль как объект колониальной российской политики, поскольку впервые именно в их случае российская сторона объединила свою «политику цивилизирования» с правовой дискриминацией.

Нерусские этнические группы на Северном Кавказе

Третьим регионом, включенным в анализ концепций и практик господства как имперской, так и колониальной политики, является Северный Кавказ⁷⁷. Среди более чем пятидесяти этнических групп северной части этого горного региона особое значение для российской политики XVIII века имели черкесские (адыгские) кабардинцы⁷⁸. Обласканные вниманием османского султана, персидского шаха, кумыкского шамхала и крымско-татарского хана, кабардинцы, населявшие предгорья к западу от Терека, наряду с кумыками принадлежали, благодаря высокой степени социальной дифференциации и могущественному княжескому слою, к политическим «тяжеловесам» региона. С принятием кабардинских князей в российское подданство в 1588 году связано начало практики взятия заложников Московским государством⁷⁹. Ее анализу, как и дальнейшему развитию этой практики, исходившей из Кабарды, в работе придается большое значение.

В XVIII веке кабардинцы оказались геополитическими пешками в борьбе между Османской и Российской империями за господство на Северном Кавказе⁸⁰. Только после заключения Кючук-Кайнарджийского мира (1774), по которому Османская империя должна была отказаться от притязаний на Кабарду и признать российскую власть над ней, российская сторона смогла применить здесь имперские и колониальные концепции и практики, которые она уже опробовала на других периферийных территориях. К ним относится, например, практика, примененная в отношении башкир, — строительство укрепленных линий для колониального завоевания.

Участники событий и их названия

Контакты с вышеназванными этническими группами (в русском языке обозначаемыми словом народы) для российской элиты влекли за собой не только проблему, как именовать ту или иную группу, но прежде всего как интерпретировать характерный для нее уклад жизни. При присвоении названия следовали преимущественно самоназванию этнических групп, хотя это нередко и сопровождалось недоразумениями, неоправданными обобщениями и ошибочной идентификацией (поэтому историки призывают относиться к ним с осторожностью)⁸¹. Самая большая проблема для российской стороны состояла в том, что структуры власти преимущественно кочевых этнических групп существенно отличались от государственной структуры оседлого населения метрополии, занимавшегося земледелием и торговлей. Поэтому требуется особая осторожность, чтобы не попасть под влияние колониального образа мышления, который, согласно возникшему в XVIII веке представлению о возможности расположения всех «народов» на «цивилизационной лестнице», концептуально превратил негосударственные союзы в догосударственные коллективы.

По этой причине в данной работе крайне сдержанно применяется термин «племя» (Stamm). Это понятие как научная категория уже отвергается антропологией, так как во многих случаях европейского колониального управления XIX века оно ассоциировалось с отсталостью⁸². Кроме того, также по мере возможности не употребляется многозначное в немецком языке понятие «народ» (и соответствующее ему политически дискредитированное прилагательное «народный» (völkisch)), равно как и спорное понятие «этнос». Они заменяются понятием «этническая группа» (ethnische Gruppe) для обозначения таких групп, члены которых объединены общим прошлым, выражавшимся в исторических преданиях, обычаях, языке, религии и образе жизни. Чтобы четче дистанцироваться от понятия «этнос», необходимо указать на ситуативный характер этнической принадлежности, минимизировать опасность эссенциализации, которая часто подвергается критике в науке, и прежде всего избежать имплицитного понимания этносов как предшественников современных наций⁸³.

То, что сказано выше о важнейших для данного исследования регионах и этнических группах, показывает, что центральная задача и специальный интерес данного исследования состоит в том, чтобы проанализировать имперскую российскую политику в рамках трансрегионального подхода⁸⁴. Вопрос состоит в том, существовали ли и в какой степени особые концепции и практики российской элиты, которые применялись одинаковым или сходным способом на разных периферийных территориях, и это несмотря на гетерогенность и фрагментарность Российской империи, подвижность и прагматичность российской элиты, а также особенности акторов из числа коренных жителей и обстоятельств на местах.

Широкий географический и этнический охват настоящего исследования вместе с тем не должен заслонять того факта, что взаимодействие нерусских этнических групп на юге и востоке с российской имперской элитой освещается в работе асимметрично. Центральным является вопрос, когда и как внутри российской элиты возникли имперское сознание и имперские и колониальные концепции и практики господства и как они изменялись. Такой взгляд, при котором внимание ограничивается акторами из среды российской элиты, вызван тем, что империи раннего Нового времени создавались в первую очередь элитами⁸⁵. Отсюда следует, что в данной работе речь идет преимущественно об образе мышления и действиях очень узкого слоя политических, военных и административных государственных чиновников в правительственном центре и на периферийных территориях, различным действиям которых время от времени оказывали поддержку представители царского правительства, не имеющие статуса государственных чиновников⁸⁶.

Под понятием имперской российской элиты, которая никоим образом не представляла собой монолитного блока и чьи порой противоречащие друг другу позиции и подходы рассматриваются в отдельных главах, следует понимать всех тех, кто стратегически и оперативно осуществлял построение империи и ее сохранение. Это понятие охватывает множество лиц — от сотрудников Коллегии иностранных дел в Санкт-Петербурге до командующих войсками вдоль Сибирской линии укреплений, от купцов и моряков, именем царя производивших захват островов в пользу империи и для этого бравших заложников из коренных жителей в северной части Тихого океана, до губернатора Астрахани и географа и хрониста Оренбургской экспедиции. Понятие имперской элиты, таким образом, в принципе включает в себя и тех ученых или исследователей, которые писали об империи как империи, идентифицировали себя с ней и своим трудом непосредственно обслуживали нужды тех, кто принимал политические решения.

Однако при этом многочисленные этнографы и народоведы, которые в течение XVIII века с исследовательским энтузиазмом принимали участие в бесчисленных экспедициях и ознакомительных поездках петербургской Академии наук прежде всего в Сибирь, на Дальний Восток и Северный Кавказ, играют в данном исследовании скорее вспомогательную роль. Хотя они и способствовали распространению в центре империи знаний об этнических группах периферийных территорий и в этом смысле укрепляли имперскую власть, все же их статистика, топография и отчеты о путешествиях носят совершенно иной характер по сравнению с письменными свидетельствами их современников из непосредственного окружения политических и военных руководителей державы. Сознание собственного цивилизационного превосходства не занимает центрального места в научных трудах этнографов и народоведов. Они характеризуются преимущественно рационализмом и непредвзятой научной этикой, выражающей глубокое уважение по отношению к Творению и к разнообразию человечества⁸⁷.

Однако было бы неверным делать вывод на основе характера работы российских ученых, что в XVIII веке в российском государстве вообще не существовало сознания цивилизационного превосходства⁸⁸. Скорее различия между разнообразными группами акторов ясно показывают, что представители разных профессиональных сообществ ощущали себя принадлежащими к разным мирам⁸⁹. Только некоторые ученые видели себя на службе или орудием имперской политики. Напротив, представители имперской администрации не только анализировали свой опыт контактов с нехристианскими этническими группами на юге и востоке с начала XVIII века с учетом парадигмы цивилизованности, но и вырабатывали на основе этой парадигмы стратегии для изменения этих групп. Взаимодействие между научной средой, с одной стороны, и политико-административно-военными кругами, с другой, в XVIII веке происходило лишь в редких исключительных случаях. Поэтому в российском контексте не может идти речь о широком соучастии этнографов в колониальном господстве, как это происходило среди англичан и французов, о чем упоминает Эдвард Саид в характеристике введенного им термина «ориентализм»⁹⁰.

Принципиальным для понимания «российской элиты» в данной работе является учет ее полиэтничного состава. Понятие российской элиты включает в себя и остзейских немцев-помещиков, и переводчиков тюркского происхождения, и служилых людей из русскоязычных семей⁹¹. По этой причине прилагательное русский используется в нашей работе только тогда, когда речь идет об обозначении русского языка, о коренном населении русско-православной веры, чьим родным языком являлся русский, или о становлении Великого княжества Московского в дополиэтничный период его существования. Во всех остальных случаях, особенно для обозначения государства и его политической, военной и культурной элиты, последовательно используется термин российский, а сама страна называется «державой», «царством» (Reich) или «империей» (Imperium), но не «Россией».

Такой выбор лексики представляется уместным не только потому, что он отражает языковую дифференциацию языка источников XVIII века. Именно в эту эпоху, с приданием законченной формы петровскому государству, прилагательное российский вошло в повседневный язык для обозначения полиэтничного государства, а сама держава отныне именовалась Российской империей⁹². Однако прежде всего данная система понятий отражает растущее осознание имперской элитой этнического многообразия империи и тем самым является предметом данной работы.

Анализ имперского господства и постколониальные исследования

Поскольку в настоящем исследовании взаимодействие российской элиты и представителей нерусских этнических групп на юге и востоке освещается асимметрично, а акцент делается не на коммуникациях, сотрудничестве и жителях приграничья, а «только лишь» на концепциях и практиках российской стороны, данную работу можно было бы упрекнуть в том, что она «в очередной раз» предлагает исследование из ряда трудов «старой» историографии «белой» политики в отношении коренных этнических групп, где в качестве действующих лиц выступают прежде всего колонизаторы или колониальные власти, в то время как коренным народам присваивается статус объекта⁹³.

В действительности коренные этнические группы важны для настоящей работы настолько, насколько им удавалось влиять на концепции и стратегии имперской российской элиты, изменять их, препятствовать их реализации или вообще порождать их. Однако именно с учетом этих аспектов можно плодотворно использовать результаты постколониальных исследований в данной работе, в которой middle ground, поиск гибридных культур или идентичностей, не является основным предметом исследования⁹⁴.

Так, например, постколониальные исследования справедливо указывают на то, что стратегии имперских элит не следует приравнивать к их успешной реализации и, соответственно, не следует низводить колонизируемых до пассивно реагирующих в том смысле, как это понимал Э. Саид⁹⁵. Вместо этого следует учитывать расхождения между ожиданиями имперских акторов или колониальных властей, с одной стороны, и фактическим поведением коренных этнических групп, с другой, то есть необходимо различать притязания на власть и властные отношения⁹⁶. При этом необходимо всегда иметь в виду и учитывать неопределенность населения фронтира, изменение участников местных и коренных миров, а также их взаимное влияние⁹⁷. Особого внимания заслуживает тот факт, что концепции и практики российской элиты постоянно обогащались опытом, полученным российскими акторами прежде всего посредством контакта с коренными народами в целом, а также с местными коренными элитами⁹⁸. Итак, данный труд обязан результатам постколониальных исследований, но для него актуальна не их тематика, а их методический подход и мультиперспективность, позволяющие рассмотреть, где это представляется очевидным, прямо выраженный или косвенный «протокол», касающийся местных жителей, который учитывался в концепциях и практиках правления российской элиты⁹⁹.

С другой стороны, важно не перегнуть палку, обоснованно отказываясь от строгого разделения метрополии и периферии, и взять в качестве объекта исследования исключительно «совокупности различных имперских ситуаций» и особенно синхронных ситуаций местного уровня¹⁰⁰. Семантика мгновенности, связанная с понятием «ситуации», несет в себе опасность упущения многовековых концептуальных и практических традиций российского имперского господства, а также их модификаций. Как показано в настоящей работе на примере различных сфер политики, основы имперских методов российской элиты возникли как раз не из конкретных коммуникаций или синхронно задуманной «совокупности различных имперских ситуаций». Скорее многие из рассматриваемых здесь практик веками передавались от правительства к правительству и опробовались, развивались и адаптировались к обстоятельствам в зависимости от изменения концепций, условий и сопротивления. Одной из таких принципиально новых концепций было принятие парадигмы цивилизованности.

К тому же подход, при котором любое взаимодействие метрополии и периферии рассматривается только как «имперская ситуация», таит в себе опасность упущения концепций и практик господства, перенесенных имперской элитой с одной периферии на другую. Поэтому исследования, которые обращаются к микроуровню коммуникаций отдельных лиц или малых групп, хотя и необходимы, но в то же время должны быть дополнены работами, рассматривающими широкие связи как на межрегиональном, так и на диахронном уровне, без нивелирования при этом имперского многообразия как в центре, так и на периферии¹⁰¹. В этом смысле работа выступает за более тесное, чем ранее, сочетание ситуативного подхода в истории империи с акцентом на административной преемственности и трансфере административных практик¹⁰².

1.4. СТЕПЕНЬ ИЗУЧЕННОСТИ ПРОБЛЕМЫ И ИСТОЧНИКИ

Данное исследование базируется на многочисленных предшествующих работах. Главной из них по-прежнему остается фундаментальная работа о многонациональной империи, в которой А. Каппелер в 1992 году сфокусировал внимание на полиэтнической природе русского царства, вследствие чего, одновременно с возникновением государств — преемников Советского Союза, Российская империя в последние десятилетия оказалась предметом активного исследования историографии¹⁰³. При этом лишь в редких случаях трансрегиональные имперские концепции и практики господства российских правительств и имперской элиты исследовались с точки зрения XVIII века. Опираясь на новаторские исследования Б. Э. Нольде, М. Раева, Фредерика Старра, Юрия Слёзкина и дальнейшую работу А. Каппелера, в последние годы прежде всего М. Ходарковский и У. Сандерленд посвятили себя изучению фундаментальных проблем имперского российского господства и колонизации на примере российской политики в отношении территорий и этнических групп южных степей и Северного Кавказа¹⁰⁴. Им данная работа обязана существенными открытиями и стимулами.

В то же время данное исследование выходит за рамки упомянутых работ по двум аспектам. Во-первых, впервые всесторонне прорабатываются последствия принятия парадигмы цивилизованности имперской политикой российского царства в XVIII веке. Во-вторых, межрегиональный подход позволяет сосредоточиться на некоторых имперских концепциях и практиках, которые до сих пор не рассматривались вовсе или лишь кратко упоминались, проследить стадию их возникновения, проанализировать их в межрегиональной взаимосвязи и с учетом центральных тезисов данной работы описать их особую эволюцию в XVIII веке.

Весьма полезными оказались многочисленные монографии, посвященные двустороннему взаимодействию между российским центром и отдельными этническими группами на юге или востоке царства¹⁰⁵. Исследования middle ground также сыграли важную роль в данной работе. Речь идет о ситуации, возникшей из столкновения интересов и действий различных степных народов, коренного или переселенного казачьего населения, а также представителей российской администрации, в частности, вдоль реки Яик/Урал и на Северном Кавказе¹⁰⁶.

В вопросах, касающихся концепции и развития цивилизаторской теории, политики цивилизирования и миссии (или миссий) цивилизирования, исследование опирается на выдающиеся труды Ю. Остерхаммеля¹⁰⁷. Особая роль принадлежит его статье 2005 года, в которой впервые была заложена теоретическая база концепции цивилизирования и цивилизаторской миссии. Данную работу обогатило также недавнее исследование У. Хофмайстера, в котором он, опираясь на идеи Остерхаммеля, предложил тематически связанное исследование русских представлений о миссии цивилизирования в отношении Средней Азии в конце XIX века, что позволяет обнаружить преемственность и разрывы в диахронном сравнении идей цивилизирования¹⁰⁸.

Обращение к литературе становится менее плодотворным, если коснуться вопроса о связи между восприятием идей Просвещения и имперской, а также колониальной политикой в царской державе. В то время как историография «русского Просвещения» до сих пор оставляла за рамками рассмотрения имперский или тем более колониальный аспект, связанный с восприятием просвещенческих идей и практик российскими акторами, данная тема уже давно занимает умы историков, изучающих западноевропейские колониальные империи¹⁰⁹. Поэтому большим подспорьем в работе стало знакомство с исследованиями о португальской и испанской политике XVIII века в Южной Америке, а также о французском господстве на Мадагаскаре¹¹⁰.

Важные импульсы работа приобрела благодаря основанному в 2000 году русско — и англоязычному журналу Ab Imperio, редакция которого позиционирует себя как пионера в направлении исследований под названием «Новая имперская история»¹¹¹. Это развивающееся во всем мире направление, а также инициация культурно-исторических исследований российского государства в значительной степени вдохновили данный проект. Одна из задач состоит в том, чтобы взглянуть на феномен империи безоценочно. Неэффективным представляется рассмотрение империи в традиции XIX века и его национальных движений или в традиции марксистской теории империализма как стадии, которую следует преодолеть или которая впоследствии была преодолена государством в своем развитии; в то же время не следует впадать в имперскую ностальгию и видеть в империях государственные образования, которые по природе своей поддерживали мир и сглаживали этнические и религиозные конфликты и исчезновение которых развязало руки сдерживаемому прежде насилию. Вместо этого предлагается решить более трудную задачу — подойти к изучению Российской империи как к феномену домодерна, с языком и коннотациями XXI века, которые по-прежнему формируются под влиянием эпохи национализма и преимущественно антиимпериалистических национальных движений.

Для этого крайне важно поставить восприятия и толкования современников в центр анализа и, таким образом, заняться рассмотрением языка самоописания империи в эпоху перемен в XVIII веке¹¹². В этом отношении в каждой главе этой книги важную роль играет история понятий, разработанная Р. Козеллеком в его многотомном труде «Основные исторические понятия» («Geschichtliche Grundbegriffe»), усовершенствованная в последующие десятилетия в результате плодотворной критики и превращенная в исследование лексических полей и историю семантических полей, а также обогащенная ценными работами историков-русистов, посвященными центральным понятиям XVIII века¹¹³.

Угол рассмотрения, принятый в этом исследовании, таков, что в центре внимания находятся как те источники, которыми царские правительства задавали правовые и административные рамки для сосуществования в многонациональной империи, так и те, в которых проявляются рефлексии имперской элиты по поводу ее межрегиональных концепций и практик господства. В этом смысле можно в общих чертах определить четыре группы источников: первая включает документы, касающиеся правовых норм различных правоустанавливающих органов. К ним относятся среди прочего указы царей, правительственные законы, акты и решения Сената, Синода или отдельных коллегий, а также официальные дипломатические соглашения, присяги на верность вождей этнических групп и изволения органов принятия решений коренных народов.

Вторая группа источников включает документы исполнительного аппарата. К ним относятся не только инструкции, приказы и записки Коллегии иностранных дел и соответствующей региональной администрации, но прежде всего переписка между представителями различных иерархических уровней, между местными представителями администрации и элитой коренного населения. Некоторые из этих документов носят информационно-документальный характер (таблицы, сведения о населенных пунктах, описательные отчеты), другие являются стратегическими материалами (проекты, планы, мнения), третьи — отчетами вышестоящему государственному органу.

Третья группа состоит из документов сугубо личного характера, таких как мемуары, воспоминания, дневники, рукописи и путевые заметки. Четвертый тип источников включает русские летописи¹¹⁴.

Первый ресурс для ознакомления с источниками нормативно-правового характера — 48 томов «Полного собрания законов Российской империи», в котором, вопреки его названию, собраны отнюдь не только законодательные тексты, но и бесчисленные материалы второго корпуса источников¹¹⁵. Существенные дополнения были также взяты из «Сборников императорского Русского исторического общества»¹¹⁶.

Кроме того, мы, историки, работающие над имперской историей российского государства в XVIII веке, в большом долгу перед нашими коллегами, трудившимися в период заката Российской империи, а также перед советскими коллегами, особенно работавшими в 1930–1970‐х годах: они собрали воедино бесчисленное множество ценных документов из центральных и местных архивов российской державы и Советского Союза, опубликовали их и снабдили грамотными вводными статьями и комментариями. Эти сборники источников широко отражают восприятие, стратегии и практики как правительственного центра, так и его административных, военных и экономических представителей на перифериях¹¹⁷.

Преимущественно опубликованные источники относятся к документам Российского государственного архива древних актов, Российского государственного военно-исторического архива, Российского государственного исторического архива и Архива Санкт-Петербургского института истории Российской академии наук. Некоторые из опубликованных источников хранятся в архивах соответствующих регионов.

Документы, составленные сторонними наблюдателями, и письменные свидетельства представителей нерусских этнических групп, опубликованы преимущественно как в оригинале, так и в русском переводе¹¹⁸. Однако тексты, выполненные современными документу переводчиками представителей нерусских элит, необходимо рассматривать в качестве первоисточников с определенной осторожностью. Учитывая проблемы, связанные с переводом на русский язык в то время, их можно лишь в ограниченной степени считать достоверным отражением реакций коренных акторов¹¹⁹.

Но взгляды и поведение групп коренного населения (и здесь в первую очередь их элит) также просматриваются и в документах, составленных российскими акторами. Так, в них широко обсуждается сопротивление коренных народов или стратегические соображения российской стороны о способах его преодоления. С оговоркой, что именно «российская призма» всегда определяла тему и содержание, «местный протокол», таким образом, включался в формирование, а также в реализацию имперских российских практик¹²⁰. Не меньший интерес, чем вопросы о том, каким образом государственные служащие воспринимали коренное население, какими знаниями они при этом обладали и какие выводы они делали из этих знаний, вызывает вопрос, о чем они в каждом конкретном случае умалчивали¹²¹.

1.5. СТРУКТУРА РАБОТЫ

Поставленный в начале введения вопрос, существовала ли империя в восприятии государственной элиты в смысле политики дифференциации до 1721 года, стал отправной точкой второй главы. Она посвящена фундаментальной проблеме — в какой степени и при каких условиях нерусские группы населения становились или могли стать подданными царя. Глава затрагивает, таким образом, основополагающий аспект — как вообще выглядела русская концепция подданства до XVIII века. Возможно ли в особенностях конкретных процедур приема и последующего правового статуса обнаружить различия между приемом под власть княжества Московского, а позже Московского государства, с одной стороны, русскоязычных групп, а с другой — нерусского населения? Отражается ли в концепции подданства имперский характер Российской империи или скорее характер унитарного государства? Какие трансформации, оказавшие влияние на концепцию российского подданства в XVIII веке, можно выделить на фоне концепции подданства прошлых веков?

В третьей главе основной тезис работы — эпохальный исторический поворот в имперской политике российского государства через принятие парадигмы цивилизованности — рассматривается как бы в миниатюре, осмысливается на примере центрального элемента, которым подданство русских отличалось от подданства нехристианских этнических групп на юге и востоке: речь идет о российской практике взятия заложников. Поскольку эта имперская практика имела решающее значение для прочного закрепления российской экспансии в отношении всех рассматриваемых этнических групп и в некоторых случаях сохранялась вплоть до середины XIX века, а в историографии данному методу уделялось до сих пор мало внимания, этому вопросу посвящена отдельная глава.

История возникновения заложничества со времен Киевской Руси, во-первых, опровергает прежде всего до сих пор едва ли оспариваемое мнение, будто Великое княжество Московское переняло этот метод у монголов и якобы даже детали этой практики несут на себе монгольский отпечаток. В продолжение этой мысли в работе приводится тезис о том, что имперское заложничество было заимствовано Московским государством из османской традиции через Северный Кавказ в XVI веке и впоследствии обрело специфически русский или российский характер. В этом варианте заложничество применялось в де-факто империи XVI и XVII веков от Северного Кавказа до Камчатки. Только на фоне знаний об особенностях практики московского заложничества становится понятной степень ее трансформации, произошедшей в XVIII веке, а именно — изменения в отношении к заложникам, которые рассматривались уже не как оставленные в залог и подлежащие хранению объекты, а как объекты цивилизаторских планов и колониальной эксплуатации.

Это создает предпосылки для четвертой и самой длинной главы, состоящей из шести подразделов, каждый из которых носит самостоятельный характер, и на примере широкого спектра тем освещающей изменения в имперских концепциях и практиках господства в XVIII веке. В то время как в главах о подданстве и взятии заложников итоги подводятся только в конце, гораздо больший объем четвертой главы делает целесообразным подведение итогов после каждого подраздела.

В первом подразделе (4.1) прослеживаются все три шага формирования российского цивилизаторского дискурса в имперском измерении в XVIII веке: возникновение понятийного поля «цивилизованности» и «цивилизации», самоатрибуция российского населения/российского государства как цивилизованного (независимо от инициированного Петром I параллельного дискурса цивилизирования собственного населения), а также воля к цивилизированию остального нерусского населения на основе предполагаемой собственной цивилизованности и цивилизации.

Цель пяти последующих подразделов состоит в том, чтобы продемонстрировать, как интеллектуальное принятие парадигмы цивилизованности породило политическую практику, которая иногда следовала колониальным образцам. При этом в центре внимания в первую очередь находятся зарождение и изменение определенных дискурсов и практик российской элиты. Вопросы о воздействии, масштабах и устойчивости практик хотя и рассматриваются, но в целом играют второстепенную роль.

Прежде всего (4.2) рассматривается стратегия российской элиты, которая использовала старую традицию строительства оборонительных линий на южном фронтире государства в XVIII веке для проведения новой территориальной политики, в соответствии с принципами которой производилось фундаментальное вмешательство в жизнь уже покоренных, нехристианских этнических групп с целью «организовать» ее в соответствии с российскими интересами и потребностями.

В следующем подразделе (4.3) раскрывается значение принудительной массовой христианизации, которая была начата Петром I и которая лишь на первый взгляд имела религиозные цели: на самом же деле речь шла о переходе от завоевательной политики к «политике цивилизирования». Четвертый подраздел (4.4) посвящен расширению этой кампании путем вмешательства в образ жизни и экономический уклад коренных народов. Тема пятого подраздела (4.5) — постепенное выхолащивание и преобразование местных властных и правовых структур в соответствии с российскими интересами и на основе убеждения в собственном цивилизационном превосходстве. Шестой и последний подраздел (4.6) обрамляет все предшествующие, поскольку в нем рассматриваются базовые концепции и практики русской культуры господства, которые использовались для установления лояльности и отчасти для «цивилизирования» нерусских групп населения на юге и востоке.

В то время как в главе о заложничестве более или менее сбалансированно представлен межрегиональный (и диахронный) подход в исследовании Северного Кавказа, южных степей, Сибири, Дальнего Востока, северной части Тихого океана и Русской Аляски, в четвертой главе регионально обусловленные различия и тематический охват требуют выдвижения на первый план различных периодов и районов в зависимости от рассматриваемых тем. В случае территориальной колонизации в центре внимания оказываются южные и юго-восточные степные народы; однако при рассмотрении трансфера новой региональной политики сюда включается и Северный Кавказ. Кампания по христианизации Петровской эпохи анализируется в первую очередь на материале этнических групп Сибири и Дальнего Востока, а также — в гораздо меньшей мере — Среднего Поволжья. Что касается вмешательства в образ жизни и экономический уклад, здесь на переднем плане оказываются степные народы и Северный Кавказ, в то время как этнические группы северной части Тихого океана и Русской Аляски лишь кратко упоминаются.

После краткого обзора различных российских подходов к структурам господства нерусских этнических групп от Северного Кавказа до якутов и ительменов, подробно анализируются выхолащивание и трансформация властных и правовых структур коренных народов на примере калмыков и казахов. Последний подраздел, раскрывающий такой аспект российской культуры господства, как достижение лояльности через милость и дары, вновь касается всех нерусских этнических групп на юге и востоке империи.

2. КОНЦЕПЦИЯ ПОДДАНСТВА КАК ИНСТРУМЕНТ СОЗДАНИЯ ИМПЕРИИ →

← УКАЗАТЕЛЬ КАРТ

* * *

Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других

Примечания

Каппелер. Россия — многонациональная империя. С. 17; Hosking. Russia. Р. 3 f. — Подробно об определении термина «империя» см. ниже (гл. 1.2).

Каппелер. Россия — многонациональная империя. С. 17; Kappeler. Vom Moskauer Fürstentum. S. 157 — 178. — В своих недавно вышедших обзорных работах по истории Российской империи Нэнси Коллманн, Валери Кивельсон и Рональд Григор Суни также усматривают в завоеваниях 1552 года начало качественно нового этапа имперской истории Московии. При этом, однако, они подчеркивают, что насильственная экспансия Московского княжества уже имела имперские черты. Господство над неславянскими и нехристианскими подданными началось еще около 1450 года. Kollmann. The Russian Empire. Р. 41, 55; Kivelson, Suny. Russia’s Empires. Р. 54, 61 — 62.

Каппелер. Формирование Российской империи. С. 94 — 112; Szeftel. The Title of the Muscovite Monarch. Р. 59 — 81; De Madariaga. Tsar into Emperor. Р. 351 — 381; Успенский. Царь и император; Солодкин. О принятии Борисом Годуновым титула Сибирского царя. С. 55 — 57.

Raeff. Patterns of Russian Imperial Policy. Р. 157; Kollmann. The Russian Empire. Р. 55. — Исключение представляет завещание Ивана III 1503–1504 годов: среди подданных Великого князя прямо упоминаются многочисленные нерусские этнические группы — мордва, черемисы, остяки, вогулы. Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV — X VI вв. С. 356 и далее; Kappeler. Ethnische Minderheiten im Alten Russland. S. 135.

Филюшкин. Проблема генезиса Российской империи; Каменский. Подданство, лояльность, патриотизм; Vodoff. Contribution à l’histoire du vocabulaire politique.

Однако это не исключало возможности предоставления различным этническим группам неотъемлемых прав на определенные земли в соответствии с Уложением 1649 года. Уложение, гл. 16, ст. 13 — 14 // ПСЗРИ. Т. 1. № 1 (29.01.1649). С. 1 — 161, здесь с. 76; Kivelson. Claiming Siberia. Р. 30; Idem. Cartographies of Tsardom. Р. 202 — 203.

Выражение де-факто империя применяет Kollmann. The Russian Empire. Р. 41.

Филюшкин. Проблема генезиса Российской империи. С. 379. — Джейн Бурбанк и Фредерик Купер говорят о «патримониальной империи». Burbank, Cooper. Imperien der Weltgeschichte. S. 252.

Помещение понятия «Западная Европа» в кавычки указывает на то, что подобные географические объединения являются конструктами. Со второй половины XVIII века была «изобретена» «Западная» Европа — с положительной коннотацией — и, соответственно, «Восточная Европа» и «Россия», которая все больше причислялась к последней и, таким образом, в сознании людей исключалась из «Западной» Европы. Wolf. Inventing Eastern Europe; Klug. «Europa und europäisch» im russischen Denken; Kappeler. Russland und Europa — Russland in Europa.

Жан-Поль Гишар назвал вышедшую в 2018 году книгу «L’ Émergence de l’Empire Russe. L’ Europe byzantine jusqu’à Catherine II» («Возникновение Российской империи. Византийская Европа до Екатерины II»), в которой, однако речь идет о внешнеполитическом развитии царства на протяжении четырех веков и, в частности, о территориальных завоеваниях на Западе.

Вопрос о том, что понимали под терминами «цивилизованность» и «цивилизирование» сами участники событий, рассматривается в отдельных главах, подглаве 4.1 и в заключении. — Обозначение «нехристианские народы на юге и востоке царства» происходит не из источников и включает множество гетерогенных этнических групп. Данное обозначение служит исключительно для того, чтобы провести принципиальное различие между политикой в отношении присоединенных или завоеванных христианских народов «на севере и западе» и в отношении нехристианских народов «на юге и востоке». Более детально об этнических группах на юге и востоке см. ниже (гл. 1.3).

В международных исследованиях колониализма до настоящего времени Московскому царству уделялось недостаточно внимания. Eckert. Kolonialismus; Reinhard. Kleine Geschichte des Kolonialismus. — Уже в 1976 году Урс Биттерли сетовал, что западные историки охотно забывают, «что история России также знала периоды колониальной экспансии». Bitterli. Die «Wilden» und die «Zivilisierten». S. 59. Среди других авторов, призывающих к включению Российской империи в общее исследование колониализма: Jobst. Orientalism; Idem. Where the Orient Ends?; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier; Idem. Colonial Frontiers in Eighteenth-Century Russia; Джон Дарвин характеризует Россию начиная с XVIII века как «исполинского колонизатора» («colossal colonialist»). Darwin. After Tamerlane. P. 119.

Первые подходы к этому вопросу см.: Vulpius. Civilizing Strategies. — Дебаты о сложных взаимоотношениях между Просвещением и колониализмом начала почти пятьдесят лет назад Дюше: Duchet. Anthropologie et Historie. Особенно в гл. 18. Краткий обзор этой дискуссии до настоящего времени: Tricoire. Introduction. Р. 2–5.

Waugh. We have never been modern; Kollmann. The Russian Empire. Р. 6; Ostrowski. The End of Muscovy.

Martin. The Petrine Divide and the Periodization.

Troebst. Schwellenjahr 1667?; Plokhy. The Origins of the Slavic Nations. Р. 296.

Данные аспекты Вера Тольц в свое время выделила в качестве достижений Петра I. Tolz. Russia. Р. 42–43.

Ostrowski. The End of Muscovy. Р. 430–431.

LeDonne. Building an Infrastructure of Empire; Ostrowski. The End of Muscovy. Р. 431. — Илья Герасимов считает, что движение в направлении решительной имперской политики началось самое раннее с Екатерины II. Gerasimov. The Great Imperial Revolution. Р. 33.

Ср., помимо Островского, также: Kollmann. Comment: Divides and Ends. Р. 324, и Baberowski. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. S. 487–488.

Джеймс Кракрафт, хотя и рассматривал Петровскую эпоху как выдающийся и революционный прорыв в русской истории, почти полностью оставил без внимания сферу имперской политики. Cracraft. The Revolution of Peter the Great; Idem. The Petrine Revolution in Russian Culture; Idem. Empire versus Nation.

Baberowski. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. S. 487, 495; Hildermeier. Geschichte Russlands. S. 549–557; Osterhammel. The Great Work of Uplifting Mankind. Р. 392–395.

Об идее русской/российской цивилизаторской миссии в XIX веке см.: Bassin. Imperial Visions; Hofmeister. Die Bürde des Weißen Zaren.

А. И. Миллер рассматривает понятие нация применительно к XVIII веку исключительно в значении «народ», «дворянская корпорация» и как синоним суверенного государства. Миллер. История понятия нация в России. С. 9–11; Он же. Империя Романовых и национализм. С. 314; Он же. Нация. С. 41–43.

Басин. Россия между Европой и Азией. Утверждение Басина о том, что в XVIII веке сложился образ русской метрополии к западу от Урала и «азиатской колонии» в Сибири, не убедительно. В главном источнике Басина — трудах историка и географа В. Н. Татищева — единственной причиной определения границы Европы и Азии на Урале является указание на разницу во флоре и фауне по обе стороны от гор. Цивилизационного различия между Европой и Азией Татищев не проводит. Татищев. Избранные труды по географии России. С. 112, 114–115, 130–132. — Вера Тольц и У. Сандерленд уже указывали на то, что мнение о существовании «метрополии» и «колонии» в российском государстве XVIII века не смогло укорениться. Tolz. Russia. P. 155–161; Sunderland. Imperial Space. Р. 55.

Понятием нация российская элита обозначала любую этнически однородную группу внутри Российской империи. В административной записке за 1759 год говорится: «но какой бы нации и веры ни был <…> только бы был российской подданной». См.: Представление генерал-майора А. Тевкелева и колл. советника П. Рычкова Коллегии ин. дел о положении в Малом и Среднем жузах // КРО. Т. 1. № 225 (22.01.1759). С. 571–591, здесь с. 573. — Другие примеры: Грамота имп. Анны на имя хана Большого жуза Жулбарга о принятии его в российское подданство // КРО. Т. 1. № 66 (19.09.1738). С. 129; Из журнальной записи беседы хана Нурали и султана Айчувака с оренбургским губернатором Д. Волковым во время приезда хана в г. Оренбург // КРО. Т. 1. № 256 (09.10.1763). С. 652–659, здесь с. 654.

Таким образом, результаты данной работы поддерживают аргументацию У. Сандерленда, утверждающего, что устойчивое концептуальное наложение воображаемого имперского и национального пространств российской державы возникло в XVIII веке. Лишь в XIX веке некоторые ученые и политики начали высказывать сожаление по поводу этой симбиотической связи между национальной территорией и империей и склоняться в пользу других концепций. Sunderland. Imperial Space. Р. 33–66.

В недавно вышедшей книге, посвященной русификации, XVIII век преимущественно игнорировался. Gasimov (Hg.). Kampf um Wort und Schrift. — Характер целенаправленного процесса аккультурирования или ассимиляции, который источники уже в начале XVIII века подают как «русифицирование» (обрусение), детально рассмотрен в отдельных главах как сквозная тема. В заключении собраны результаты с учетом дискуссии исследователей о понятии «русификация». — «Аккультурация» (результат) и «аккультурирование» (процесс) происходят от латинского ad и cultura и обозначают исключительно введение в (другую) культуру. Эти понятия необходимо отличать от подразумевающих гораздо более глобальную цель понятий «ассимиляция» и «ассимилирование», происходящих от латинского assimilatio и подразумевающих достижение сходства, полного уподобления или растворения в иной культуре. Brockhaus Enzyklopädie. Bd. 1. S. 403; Bd. 2. S. 545; Bitterli. Die «Wilden» und die «Zivilisierten». S. 161–167.

Точку зрения, согласно которой уже Московское царство в широком смысле вело колониальную политику, поддерживает в том числе Rywkin. Russian Central Colonial Administration; Дитрих Гайер говорит применительно к XIX веку о «внутригосударственной колониальной системе», применительно к предшествующему времени вообще — о «колониальных отношениях господства»: Geyer. Der russische Imperialismus. S. 14, 239 f.; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier; Akimov. Les voivodes sibériens; Он же. Северная Америка и Сибирь; Kivelson. Cartographies of Tsardom. — О колониальном характере действий российского государства с XIX века пишет: Kolarz. La Russie et ses colonies; Galuzo. Das Kolonialsystem des russischen Imperialismus; Raeff. Un empire comme les autres?; Baberowski. Auf der Suche nach Eindeutigkeit. S. 486 f.; Idem. Rußland und die Sowjetunion. S. 197, 199; Martin. Law and Custom in the Steppe; Kappeler. Russlands zentralasiatische Kolonien. S. 140; Luehrmann. Alutiiq Villages under Russian and U. S. Rule; Cooper. Colonialism in Question. Р. 60; Happel. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik. S. 28 f. — О дискуссии о том, почему в Российской империи в XIX веке не существовало «колониального ведомства», см.: Sunderland. The Ministry of Asiatic Russia; Ремнев. Российская власть в Сибири. — Мнение, что в принципе сомнительно, что российское государство может быть названо колониальным, разделяют среди прочих Wesseling. The European Colonial Empires 1815–1919; Трепавлов. Империя как сообщество народов. С. 125. — Кроме того, многие авторы отстаивают точку зрения, что элементы колониального правления можно обнаружить пусть и не в Петровскую эпоху, но уже к концу XVIII века: Brower. Turkestan and the Fate of Russian Empire. Р. 14; Stolberg. Der Mond ist kein Kochtopf. S. 17–18.

М. Ходарковский обращается к той же теме с иным результатом и не делает различия между имперской и колониальной фазами правления российского государства в раннее Новое время. Khodarkovsky. Between Europe and Asia.

Hildermeier. Traditionen «aufgeklärter» Politik.

О позитивной коннотации характера «Просвещения» или французского термина Siècle des Lumières: Mortier. «Lumière» et «Lumierès». P. 13–59. — Наиболее известная критика Просвещения пришлась на ХX век: Хоркхаймер, Адорно. Диалектика Просвещения.

На стороне критиков находятся философы постмодернизма, которые отождествляют претензии Просвещения на прогресс с проектом, который заключался в «гомогенизирующем и тоталитарном дискурсе», «абстрактной и империалистической фикции» и в воле к принятию мер против многообразия мира. Gray. After the New Liberalism. Р. 120–124; Ghachem. Montesquieu in the Caribbean. Р. 7; MacIntyre. Der Verlust der Tugend; Wokler. Projecting the Enlightenment. Р. 108–128. — Тенденцию философии Просвещения к исключению других культур и в этом смысле к формированию основ современного колониализма усматривают: Spivak. A Critique of Postcolonial Reason; Metha. Liberal Strategies of Exclusion. Р. 59–86; Idem. Liberalism and Empire; Hulme. The spontaneous hand of nature. Р. 16–34. — Другие полагают, что расизм является неотъемлемой частью философии Просвещения. Eze. Race and the Enlightenment. — Границы борьбы Просвещения с рабством подчеркиваются в работе Sala-Molins. Les Misères des Lumières. — Сторона защиты ссылается на критику колониализма, исходившую именно от самих философов Просвещения. Muthu. Enlightenment against Empire. — Юрген Остерхаммель не признает, что философы XVIII века смотрели на мир сквозь какие-то «колониальные очки»; он считает, что европейские сочинения об Азии только с 1800 года приобрели империалистический характер. Osterhammel. Die Entzauberung Asiens. S. 67. — Другие авторы придают большое значение разграничению между умеренным и радикальным Просвещением. Лишь последнее, по их мнению, заложило идеальные основы современных демократий. Israel. Radical Enlightenment; Idem. Enlightenment Contested; Idem. Democractic Enlightenment; Knott, Taylor. General Introduction. Р. XV–XXI. — Актуальное полемическое сочинение по поводу этой дискуссии: Tricoire, Pečar. Falsche Freunde. Краткое обобщение дискуссии: Tricoire. Introduction. Р. 1–5; а также Carey, Festa. Introduction.

Это одно из самых важных обвинений, выдвинутых против критиков взглядов «Просвещения вообще». Carey, Festa. Introduction. Р. 5–6; Conrad. Enlightenment in Global History.

См.: Edelstein. The Enlightenment. P 2 f. — У Эдельштайна, однако, речь идет о нарративе Просвещения в единственном числе. Учитывая неоднородность и изменение форм выражения Просвещения, мне кажется более продуктивным говорить о нарративах во множественном числе.

Tricoire. Introduction. Р. 1; Carey, Festa. Introduction. Р. 13.

См., например: Münkler. Imperien; Burbank, Cooper. Imperien der Weltgeschichte.

Reinhard. Geschichte der Staatsgewalt. S. 19–20.

Обзор литературы представлен в приложении в: Wilson (Ed.). A New Imperial History. Р. 363–373. — Об империях вообще: Howe. Empire; Eisenstadt. The Political Systems of Empires; Doyle. Empires; Burbank, Cooper. Imperien der Weltgeschichte. — О периоде до 1800 года: Pagden. Peoples and Empires; Muldoon. Empire and Order. — Обзор определений дает Motyl. Imperial Ends. P. 15–30; Osterhammel. Imperialgeschichte; Motyl. Thinking About Empire. — Весьма содержательное введение в историю понятия «империи» предлагает Lieven. Empire, особенно гл. 1, 3–26; наряду с этим: Becker. Russia and the Concept of Empire.

Это определение опирается на гораздо более развернутую дефиницию Ю. Остерхаммеля, согласно которой империя — это «обширный, иерархически упорядоченный союз господства полиэтничного и мультиконфессионального характера, единство которого обеспечивается угрозой насилия, административным управлением, местным коллаборационизмом, а также универсалистской программностью и символикой имперской элиты (обычно возглавляемой монархом), а не социальной и политической гомогенизацией и идеей всеобщего гражданства». Osterhammel. Europamodelle und imperiale Kontexte. S. 172. — В случае Российской империи универсалистская претензия начиная с XVI века заключалась прежде всего в притязании на роль державы — защитницы православной веры.

Kumar. Nation-States as Empire, Empires as Nation-States; Leonhard, v. Hirschhausen. Empires und Nationalstaaten; Berger, Miller (Ed.). Nationalizing Empires.

Stoler. On Degrees of Imperial Sovereignty. Р. 128; Idem., McGranahan, Perdue (Ed.). Imperial formations; Julian. Patterns of Empire. — Аргументы в пользу понятия «имперская ситуация», которое еще будет критически рассмотрено далее, см.: Cvetkovski. Introduction. P. 18.

Hall. Cultures of Empire. Р. 16. — Своеобразие ситуации Российской империи заключалось в том, что властная элита по составу являлась полиэтничной. Вместе с тем она была в значительной степени социально и культурно однородной и по меньшей мере в XVIII веке в собственном представлении достаточно четко контрастировала с нехристианскими этносами, воспринимавшимися как «Другие». Ее собственная сплоченность явилась прежде всего результатом принадлежности к христианству, к воображаемому «цивилизованному миру» и общей политической культуре, понимавшейся как «династический имперский патриотизм». Kappeler. Bemerkungen zur Nationsbildung der Russen. S. 29–30.

Barkey. Empire of Difference; Burbank, Cooper. Imperien der Weltgeschichte. — Брайан Бок ввел в обиход точное понятие «сепаратная сделка» для царской политики различного обращения с различными группами в государстве. Boeck. Imperial Boundaries. Р. 30.

Osterhammel. Kolonialismus. S. 19–20. Подробное определение колониализма, данное Остерхаммелем, гласит: «Колониализм — это отношения господства между коллективами, в которых фундаментальные решения об образе жизни колонизированных принимаются и фактически исполняются отличным в культурном отношении и мало готовым к адаптации меньшинством колонизаторов, при первоочередном соблюдении внешних интересов. В Новое время с этим, как правило, связаны самооправдательные идеологические доктрины, основанные на убеждении колонизаторов в собственном культурном превосходстве и своей предназначенности к цивилизаторской миссии». Osterhammel. Kolonialismus. S. 21.

Gerasimov, Glebov, Kaplunovski, Mogilner, Semyonov. In Search of a New Imperial History; Gerasimov, Kusber, Semyonov (Ed.). Empire speaks out. — Йорн Хаппель успешно включает Россию в колониальную историю. Happel. Nomadische Lebenswelten und zarische Politik, особенно S. 27–35; Idem. Kolonialisierte Lebenswelten.

Остерхаммель справедливо указывает на то, что колониальные правительства часто не имели средств для достижения своих целей, однако это не существенно по отношению к теоретическому контексту определения понятия. Решающим для последнего является только явная воля метрополии превратить периферийные общества в вассалов. Osterhammel. Kolonialismus. S. 19.

Определением «поселенческая колония» описывается явление, когда представители титульной нации сами селятся в присоединенных областях и своим поселением и укладом жизни попирают права и интересы коренного населения. В случае «колонии-владения» (Herrschaftskolonie) заселения представителей титульной нации не происходит: покоренная страна служит или для стратегических гарантий имперской политики, или/и для экономической эксплуатации. «Колония-база» — результат действий морского флота. См.: Osterhammel. Kolonialismus. S. 17–18. — Применительно к Российской империи XVIII века обнаруживаются в лучшем случае смешанные типы колоний, описанных Остерхаммелем, — например, в южных степях, где идентифицируются элементы поселенческой колонии и колонии-владения, частично на Дальнем Востоке, в северной части Тихого океана и в Русской Америке, где наблюдались черты колонии-владения и колонии-базы. Сибирь (без Дальнего Востока) может быть в некоторые периоды и с ограничениями обозначена как поселенческая колония. — Остерхаммель относится критически к гипотезе о наличии колониализма без колоний, но не исключает ее. Osterhammel. Kolonialismus. S. 22.

Хотя линейное территориальное размежевание в южных степных областях проводилось с помощью строительства укрепленных линий, однако они не рассматривались как постоянные обозначения границ. Подробнее см. гл. 4.2.

Ruthner K. u. K. Kolonialismus als Befund, особенно S. 111. — Историк Отто Хётцш писал уже в 1946 году о российской державе: «Это была континентальная колониальная империя без моря». Hoetzsch. Russland in Asien. S. 125. Однако из‐за уточнения «без моря» высказывание Хётцша сегодня больше не актуально. См., например: Алексеев. Судьба Русской Америки; Winkler. Das Imperium und die Seeotter.

Фредерик Дж. Тернер ввел понятие фронтир в своей вышедшей в 1893 году книге «The Frontier in American History». Дискуссии о сравнении американского фронтира с востоком российской державы ведутся по сей день. Treadgold. Russian Expansion; Wieczynski. The Russian Frontier; LeDonne. The Frontier in Modern Russian History; Khodarkovsky. From Frontier to Empire; Bassin. Turner, Solov’ev, and the «Frontier Hypothesis»; Kappeler. Rußlands Frontier in der Frühen Neuzeit; Резун и др. (ред.). Фронтир в истории Сибири и Северной Америки; Rieber. Changing Concepts; Frank. «Innere Kolonisation» und frontier-Mythos; Stolberg. The Genre of Frontiers and Borderlands; Häfner. Von der frontier zum Binnenraum.

Osterhammel. Die Verwandlung der Welt. S. 465, 471.

Если принять, что фронтир — это «проявляющийся на обширных пространствах тип ситуации контакта как процесса», то при такой дефиниции большинство аргументов, которые недавно выдвигались против применения данного понятия и в то же время предлагали использование альтернативного понятия «пограничная область» (borderlands), теряют свою актуальность. Идея «ситуации контакта» отражает спорный характер означенных зон между колониальным и местным миром, а также возможность тесных взаимосвязей местных акторов. Кроме того, сохраняется возможность различия между фронтиром как ситуацией контакта между коллективами, которые не одинаково сильны с точки зрения насильственно-военной власти, с одной стороны, и пограничными областями, с другой стороны, в которых две или более колониальные державы оспаривают территории друг у друга. Osterhammel. Die Verwandlung der Welt. S. 473. — Против понятия фронтир и в пользу понятия пограничная область высказываются также Hämäläinen, Truett. On Borderlands.

Hausmann. Kolonisation; Osterhammel. Kolonialismus. S. 7–16. — Важные исследования о колонизации территории российского государства: Перетяткович. Поволжье в XV и XVII веках; Он же. Поволжье в XVII и начале XVIII века; Багалей. Очерки из истории колонизации; Любавский. Обзор истории русской колонизации; Sunderland. Taming the Wild Field; Breyfogle, Schrader, Sunderland (Ed.). Peopling the Russian Periphery; Эткинд. Внутренняя колонизация.

Vocelka. Geschichte der Neuzeit. S. 175–180; Wesseling. The European Colonial Empires. Р. 142–144. — Термин «абсолютизм» помещен в кавычки, поскольку остается спорным, не лучше ли отказаться от данного термина и историографической концепции «абсолютизма» или по меньшей мере не применять его к Российской империи. В отличие от Западной Европы, в Московском государстве отсутствовали сильные сословия, так что победа монарха над сословиями была невозможна. А именно такая борьба и такой ее исход, как правило, связывается с возникновением «абсолютизма». Ханс-Иоахим Торке ввел для Московского государства понятие «автократический абсолютизм». Torke. Absolutismus. S. 9–11. — О дискуссии по поводу абсолютизма: Duchhardt. Das Zeitalter des Absolutismus. S. 159–165.

Raeff. The Well-Ordered Police State (1975); Idem. Seventeenth-Century Europe in Eighteenth-Century Russia?; Idem. The Well-Ordered Police State (1983).

Парадигма данного подхода заложена коллективным трудом «Национальные окраины Российской империи». Несомненно, эта книга представляет собой большое научное достижение, тем более что с момента выхода фундаментального труда Каппелера имперское российское господство почти не освещалось синхронно и всесторонне применительно к различным перифериям. Агаджанов, Трепавлов (ред.). Национальные окраины Российской империи.

Chambers, Curi (Ed.). The Post-colonial Question; Hall. Introduction. P. 5; Kennedy. Imperial History and Post-Colonial Theory. — Все «западные» историографии уже давно прошли стадию перехода к постколониальным исследованиям. Об истоках: Hall. Wann war «der Postkolonialismus»?; Conrad, Randeria (Hg.). Jenseits des Eurozentrismus. — О продуктивном влиянии на данную работу постколониальных исследований см. ниже (гл. 1.3).

О последней: Эткинд. Внутренняя колонизация.

Ср. критику этого подхода с позиции культурологии Frank. «Innere Kolonisation» und frontier-Mythos, и Stolberg. Der Mond ist kein Kochtopf. S. 16–17. — Стивен Саболь использует термин «внутренняя колонизация», однако понимает под ним прежде всего колониальный характер политики российского государства и США. Выбор термина «колонизация», кроме того, вводит в заблуждение, поскольку центральной задачей Саболя является именно поиск сходных черт российского и американского способа действий с подходами колониальных заморских империй XIX века. Sabol. The touch of civilization.

Reddel. S. M. Solov’ev and Multi-National History; Byrnes. Kliuchevskii on the Multi-National Russian State; Becker. Contributing to a Nationalist Ideology. — Особенно известна фраза Ключевского: «История России есть история страны, которая колонизуется. Область колонизации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией». Ключевский. Русская история. Т. 1. С. 22. — Эту традиционную точку зрения уже критиковали среди прочих У. Сандерленд и М. Ходарковский: Sunderland. Taming the Wild Field; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier.

Присоединенная в 1654 году гетманская Украина является особым случаем. Действительно, можно провести параллели между политикой в ее отношении и колониальным российским подходом по отношению к автономиям ногайцев, калмыков и казахов. Однако по причине языковой, религиозной и культурной близости населения Гетманщины большáя часть украинской элиты воспринимала чуждость великорусского народа как вполне преодолимую и некоторой своей частью стремилась к всесторонней интеграции в российское государство. Вследствие этого стирались различия между двумя этническими группами, и потому понятие колониальности здесь не уместно. Plokhy. The Origins of the Slavic Nations. Р. 250–298; Kohut. Russian Centralism and Ukrainian Autonomy. — О дискуссии об Украине как «европейской» или «внутренней колонии», которая в 1920‐х годах велась в Украинской Советской Республике, ср.: Kononenko. Ukraine and Russia. — Другой особый случай — Крымское ханство. После российской аннексии в 1783 году оно утратило политическую самостоятельность, но на первое время смогло сохранить свою административную структуру. Татарской элите, как и Остзейским губерниям, гарантировалась земельная собственность и привилегии, а также принципиальный доступ к получению российского дворянства. Мусульманское духовенство сохранило контроль в вопросах религии и воспитания. Поэтому применительно к XVIII веку едва ли можно говорить о «переориентации всего общества» с учетом исключительно внешних интересов. Однако политика изменилась в XIX веке, в течение которого более половины крымских татар покинули родину и эмигрировали в Османскую империю. Fisher. The Crimean Tatars; Пащеня. Государственное управление в России и Крыму; O’Neill. Claiming Crimea; Хайрединова. Инкорпорация крымско-татарских сословий. С. 110–115.

Такое же мнение высказывает и Каппелер. Россия — многонациональная империя. С. 57–60.

Обзор народов «Востока» Российской империи дает: Суворова (ред.). Азиатская Россия; Dahlmann. Sibirien. — Формально Сибирь была включена в состав российского государства в 1763 году, после ликвидации Сибирского приказа. Однако различия в географических условиях, проблемы коммуникации из‐за расстояний и различные социальные и экономические структуры разных этнических групп привели к неудаче попытку управлять Сибирью и европейской частью империи одним и тем же способом. В 1803 году над всей Сибирью (за исключением Перми и Вятки) был назначен генерал-губернатор.

Фирсов. Положение инородцев; Forsyth. A History of the Peoples of Siberia. Р. 48–83; Борисов. Реформы самоуправления якутов; Glebov. Siberian Middle Ground. — Сборник документов по истории Бурятии; Павлинов, Виташевский, Левенталь. Материалы по обычному праву; История Сибири с древнейших времен. Т. 2; Залкинд. Общественный строй бурят; Он же. Участие представителей коренного населения; Sunderland. Russians into Iakuts?

О российской политике по интеграции и усилению бурятской элиты: Залкинд. Ясачная политика царизма в Бурятии; Он же. Участие представителей коренного населения Забайкалья. С. 110–117; Он же. Общественный строй бурят. — О российской политике в отношении якутской элиты см.: Борисов. Якутские улусы; Glebov. Siberian Middle Ground. Р. 121–154.

Чукчи, каряки, юкагиры, ительмены (или камчадалы), а также юпики (азиатские эскимосы) жили на полуострове Чукотка и на Камчатке. Кадьяк — самый большой остров у побережья Аляски, который Григорий Шелихов сделал базой российской экспансии на Аляске.

Алексеев, Алексеева, Зубков, Побережников (ред.). Азиатская Россия. С. 389–411; Зуев. Русская политика в отношении аборигенов; Он же. К вопросу о присоединении к России; Он же. Присоединение Чукотки к России.

Зуев. Русские и аборигены на крайнем северо-востоке. — Особенно значительными были демографические потери у юкагиров, коряков и ительменов, а также у алеутов и кадьякцев. Кабузан, Троицкий. Численность и состав населения Сибири; Gibson. Russian Dependence upon the Natives of Alaska. Р. 80–81; Слёзкин. Арктические зеркала. С. 65. — По некоторым оценкам, в период между серединой и концом XVIII века население Алеутских островов сократилось вдвое. Капитан-лейтенант Головин: Обзор русских колоний в Северной Америке // Морской сборник. 1862. 57. C. 38. Здесь цит. по: Gibson. Russian Dependance. Р. 382. Fn. 27.

Forsyth. A History of the Peoples of Siberia. Р. 131–154; Gibson. Russian Dependence; Гринев, Макарова. Промысловое освоение. Т. 1. С. 68–108; Гринев. Русские промышленники на Аляске; Он же. Аляска под крылом двуглавого орла; Black. The Russian Conquest of Kodiak; Idem. Russians in Alaska, 1732–1867; Luehrmann. Alutiiq Villages, особенно P. 63–95; Miller. Kodiak Kreol.

Donnelly. The Russian Conquest of Bashkiria; Steinwedel. Threads of Empire.

Khodarkovsky. Where Two Worlds Met; Батмаев. Калмыки в XVII–XVIII веках; Кундакбаева. «Знаком милости Е. И. В.».

Olcott. The Kazakhs; Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier; Sunderland. Taming the Wild Field; Бекмаханова. Присоединение Центральной Азии.

Noda. The Kazakh Khanates between the Russian and Qing Empires.

Река Урал до конца XVIII века именовалась в русских источниках Яик. В данной работе, когда речь идет о времени до Пугачевского восстания 1773–1775 годов, она будет именоваться так же. Императрица Екатерина II переименовала реку в Урал, чтобы стереть всю память о восстании. Вдоль реки велись многочисленные бои, и до восстания в самоназвании проживавших тут казаков сохранялось и старое название реки (яицкие казаки).

Трепавлов. История Ногайской Орды.

Смирнов. Политика России на Кавказе в XVI–XIX вв.; Kazemzadeh. Russian Penetration of the Caucasus; Киняпина, Блиев, Дегоев (ред.). Кавказ и Средняя Азия; История народов Северного Кавказа с древнейших времен; История народов Северного Кавказа; Малахова. Становление и развитие российского государственного управления; Khodarkovsky. Colonial Frontiers; LeDonne. The Grand Strategy; Виноградов. Специфика российской политики; Кокиев. Методы колониальной политики царской России; Pollock. Empire by Invitation?; Бобровников, Бабич (ред.). Северный Кавказ в составе Российской империи; Абасин, Арапов, Бекмаханова (ред.). Центральная Азия в составе Российской империи; Россия — Средняя Азия. Т. 1; Муханов, Айрапетов, Волхонский. Дорога на Гюлистан.

Смирнов. Кабардинский вопрос в русско-турецких отношениях; Мальбахов, Дзамихов. Кабарда во взаимоотношениях России с Кавказом; Дзамихов. Адыги в политике России на Кавказе; Кокиев. Методы колониальной политики; Грабовский. Присоединение Кабарды к России; Гапуров, Саралиева. Кабарда в кавказской политике России.

Как и в случае многих других народов Российской империи, в случае кабардинцев мнения о том, когда была принесена первая кабардинская клятва верности русскому царю, расходятся. Больше об этом см. гл. 2.3.

Хотя на юге также существовала имперская конкуренция с джунгарами и династией Цин, а в северной части Тихого океана — с британцами и испанцами. Но из рассматриваемых в работе трех крупных регионов только на Северном Кавказе борьба за господство вылилась в бесчисленные (российско-османские) войны.

Приписывание этнической, социальной или экономической идентичности в XVIII веке с российской стороны носило смешанный или случайный характер. Так, во многих российских источниках, происходящих из государственных учреждений, встречаются термины этнического характера, хотя на самом деле речь идет о социальных категориях. «Чувашами» обычно называли тюркоязычных, несущих повинности и выплачивающих ясак людей, в то время как «татарами» — тюркоязычных служилых людей или вообще любых мусульман. В действительности за этими наименованиями могли скрываться татары, чуваши или казахи. См.: Kappeler. Rußlands erste Nationalitäten. S. 84; Sultangalieva. The Russian Empire. Р. 53–53; Khodarkovsky. Ignoble Savages and Unfaithful Subjects; Idem. Four Degrees of Separation. Р. 265–266.

Béteille. The Idea of Indigenous People; Sneath. Tribe, Ethnos, Nation. — Однако русская имперская элита XVIII века редко пользовалась термином «племя», а если применяла его, то в нейтральном, категориальном смысле, который мог относиться как к азиатским этническим группам и их разновидностям, так и к собственно русским. См., например, сообщение российского переводчика с китайского от 1761 года: «китайцы, с ними, киргисцами, единоплеменны <…> а не так, как русские от них, киргисцов, племенем или родом совсем отделены». Рапорт переводчика Ф. Гордеева коменданту Троицкой крепости о поездке в ставку султана Аблая с целью выяснения взаимоотношений казахов Среднего жуза с Китаем // КРО. Т. 1. № 240 (03.07.1761). С. 620–624, здесь с. 621.

Ср. дискуссию в журнале Ab Imperio, вызванную статьей Давида Снита: Sneath. Tribe, Ethnos, Nation: Rethinking Evolutionist Social Theory and Representations of Nomadic Inner Asia, которая, в свою очередь, основана на его книге: Idem. The Headless State: Aristocratic Orders, Kinship Society, and Misrepresentations of Inner Asia. New York, 2007. Особенно интересны, в частности, материалы: Abasin S., Lkhamsuren M.‐E., Edgar A., Glebov S. Forum Ab Imperio, Debating the Concepts of Evolutionist Social Theory // Ab Imperio. 2009. № 4. Р. 80–109 (Sneath), 110–175 (Forum). — Применение термина «этническая группа» критикуется в: Brubaker. Ethnicity without Groups. Р. 7–27.

Хотя трансрегиональный подход данного исследования ограничивает его югом и востоком Российской империи, однако возникает вопрос, не была ли во второй половине XVIII века российская элита уже готова и не стремилась ли она проецировать установившееся к тому времени свое чувство превосходства также и на население западных периферий. Так, в доводах, которыми Екатерина II оправдывала раздел Польши, обнаруживаются элементы дискурса цивилизаторской миссии, согласно которому необходимо бороться с беспорядком, анархией и религиозным фанатизмом и защищать население от «одичания». Однако данная аналогия имеет свои границы. Данный дискурс не сопровождался политикой внешнего контроля над обществом в целом, сопоставимой с той, которая практиковалась в отношении народов на востоке и юге. — Zernack. Polen und Rußland. S. 263–315. Я хотела бы поблагодарить А. И. Миллера за предоставленный им повод к размышлениям.

Osterhammel. The Great Work of Uplifting Mankind. Р. 370.

Вопрос о том, что образ мышления и практики элиты все же не могут быть проанализированы изолировано, но лишь с учетом взаимодействия с коренным населением, еще будет рассмотрен более подробно.

Некоторые российские ученые XVIII века указывают, например, на разницу в уровне своих знаний и знаний представителей сибирских племен с шаманскими верованиями. Тем не менее они не делают из этого никаких выводов политического характера. Slezkine. Naturalists versus Nations; Dahlmann. Von Kalmücken, Tataren und Itelmenen; Bucher. Wahrnehmung und Beschreibung des Schamanismus; Köhler. Russische Ethnographie und imperiale Politik; Glebov. Siberian Ruptures.

Köhler. Russische Ethnographie und imperiale Politik. См. рецензию на книгу Vulpius в «Sehepunkte»; Glebov. Siberian Ruptures. — О взаимозависимости немецкой и российской этнографии и народоведения в XVIII веке см.: Vermeulen. Before Boas.

О практически герметичной изоляции «этнографического дискурса» от политических дискурсов см. также: Погосян. «О законе своем и сами недоумевают».

Саид. Ориентализм. Западные концепции Востока. Новаторская книга Саида, по сей день оказывающая влияние на исследования, демонстрирует, что западные империи выработали стереотипные взгляды на азиатские народы и их культуру, чтобы этим оправдать свое право на колонизацию. — Исключениями среди российских ученых XVIII века были географы, картографы и историки И. К. Кирилов, В. Н. Татищев и П. И. Рычков, которые выступали и как исследователи, и как представители имперской и временами колониальной политики. Подробнее об акторах см. соответствующие главы. — О типичном соучастии этнографов, этнологов или позже антропологов в осуществлении политики колониализма в заморских владениях западноевропейских держав см.: Trotha. Was war Kolonialismus? S. 84; Asad. Anthropology and the Colonial Encounter. — О признаках ориентализма среди российских этнологов и антропологов XVIII века см.: Schimmelpenninck van der Oye. Russian Orientalism.

Ср. аналогичное мнение в отношении остзейских немцев: Kusber. Imperiale Wissenschaften und Expansion.

Однако и по сей день многое из того, что касается происхождения и значения прилагательного российский, остается неясным. С одной стороны, российский впервые встречается уже в XVI веке (митрополит Макарий писал Ивану IV о «росийском царствии» и о «росийских царях». ПСРЛ. Т. 13. Ч. 1. С. 195). С другой стороны, в начале XVII века определение российский было распространено в польско-украинских кругах и, как правило, подразумевало всех православных славян, как, например, у архимандрита Елисея Плетенецкого и богослова Захария Копыстенского. Rothe. What Is the Meaning of «Rossijskij» and «Rossija». Р. 111; Sysyn. The Image of Russia and Russian-Ukrainian Relations, особенно S. 117–118. — Даже в XVIII веке различие между прилагательными русский и российский не всегда было строгим и зависело от контекста. Ширле. Понятие «Россия» в политической культуре XVIII века; Она же. Учение о душе и характере народов. С. 135.

White. The Middle Ground. XXVII.

Понятие middle ground изобрел Ричард Уайт. С его помощью Уайт определяет «место между: между культурами, народами и между империями и негосударственным миром деревень. Это область между исторической авансценой европейского вторжения и оккупации и задним планом поражения и отступления индийцев». White. The Middle Ground. XXVI. Уайт отвергает историографию, которая выстраивает строгую дихотомию между (белыми) колонистами и местным колонизируемым населением. — Убедительный анализ middle ground на Северном Кавказе, на Дону, в южных степях и в Якутии, учитывающий и XVIII век, предлагают: Barrett. At the Edge of Empire; Boeck. Imperial Boundaries; Glebov. Siberian Middle Ground. Р. 121–154; Malikov. Tsar, Cossacks, and Nomads; Khodarkovsky. Bitter Choices; Campbell. Knowledge and the Ends of Empire.

Саид. Ориентализм, особенно с. 7–47.

Stoler. Along the Archival Grain. Р. 182–234; Pagden. The Uncertainties of Empire.

Bhabha. Of Mimicry and Man; Gruzinski. La Pensée métisse; White. Wild Frenchmen and Frenchified Indians; Feichtinger, Prutsch, Csaky (Ed.). Habsburg postcolonial, и здесь прежде всего доклады Анил Бхати и Петера Нидермюллера; Hárs, Müller-Funk, Reber, Ruthner (Hg.). Zentren, Peripherien und kollektive Identitäten.

Об этом на примере колониальных столкновений в «новом мире»: Jenning. The Invasion of North America; Idem. The Ambiguous Iroquois Empire; Eccles. The Canadian Frontier, 1534–1760; Dowd. Wag the Imperial Dog.

К этому уже давно призывал Рональд Робинсон, введший понятие «коллаборативные системы» (kollaboratives System): Robinson. Non-European Foundations.

100

Так, в последнее время, об этом же: Cvetkovski. Introduction. Р. 18.

101

К этому же недавно призывал Osterhammel. Die Verwandlung der Welt. S. 663.

102

Хотя А. И. Миллер отстаивает ситуативный подход в истории империй, с помощью которого стремится преодолеть как этнический, так и региональный подход, вместе с тем он не хочет рассматривать взаимодействия между различными перифериями изолированно друг от друга, но учитывать опыт и трансферы со стороны центральных властей (P. 17). Miller. Between Local and Inter-Imperial. Однако опыт и трансферы нужно анализировать не только в их географическом разнообразии, но и в диахронном разрезе.

103

Помимо уже указанной литературы, см. обзор исследований: Vulpius. Das Imperium als Thema der russischen Geschichte; Weeks. Nationality, Empire, and Politics.

104

Nolde. La Formation de L’ Empire Russe; Raeff. Patterns of Russian Imperial Policy; Idem. Uniformity, Diversity, and the Imperial Administration; Starr. Tsarist Government; Kappeler. Rußlands erste Nationalitäten; Слёзкин. Арктические зеркала; Khodarkovksy. Where Two Worlds Met; Idem. Russia’s Steppe Frontier; Sunderland. Taming the Wild Field.

105

См. уже процитированные работы, а также: Аполлова. Экономические и политические связи; Басин, Сулейменов. Казахстан в составе России.

106

Barrett. At the Edge of Empire; Boeck. Imperial Boundaries; Malikov. Tsar, Cossacks, and Nomads; Campbell. Knowledge and the Ends of Empire.

107

Osterhammel. Die Entzauberung Asiens. S. 235–270, 394–404; Idem. «The Great Work of Uplifting Mankind»; Idem. Europe, the «West»; Idem. Welten des Kolonialismus.

108

Hofmeister. Die Bürde des Weißen Zaren.

109

Даже в недавних работах, посвященных Просвещению в Российской империи, не учитываются последствия рецепции просветительских идей в российской имперской политики. Hamburg. Russia’s Path Toward Enlightenment; Lehmann-Carli. Aufklärung in Russland. S. 114–116; Schippan. Die Aufklärung in Russland; Wirtschafter. Thoughts on the Enlightenment; Renner. Russland. — Влияние идей Просвещения на восприятие этнографической инаковости русскими учеными рассматривает Slezkine. Naturalists versus Nations. P. 39–45. — Недавние исследования о неоднозначной связи между идеями Просвещения, их восприятием и колониализмом в других регионах мира — Tricoire. Der koloniale Traum; Tricoire, Pečar (Hg.). Falsche Freunde; Belmessous. Assimilation and Empire; Carey, Trakulhun. Universalism, Diversity, and the Postcolonial Enlightenment; Carey, Festa. Introduction; Stewart. Journey to Empire; Osterhammel. Welten des Kolonialismus; Weber. Bárbaros; Ghachem. Montesquieu in the Caribbean; Marshall. Taming the Exotic.

110

Данный обмен мнениями оказался возможным благодаря организованный Дамьеном Трикуаром конференции, посвященной Просвещению и колониализму, доклады которой см.: Tricoire. Enlightened Colonialism, и прежде всего доклады, которые сделали Д. Трикуар, Мария Режина Селестино де Алмейда, Лиа Куарлери и Клеменс Капс.

111

Герасимов, Глебов, Каплуновский, Могильнер, Семенов. В поисках новой имперской истории. — «Новые имперские исследования» (Neue Imperiumsforschung) сформировались под воздействием Post-Colonial Studies и в особенности британской «новой имперской истории» (New Imperial History). — В соответствии с этим новым подходом к изучению империй британская метрополия и ее заокеанские колонии больше не рассматриваются по отдельности, но выявляется глубокое воздействие имперской политики и ее восприятия в колониях на британские элиты и британскую политику в метрополии. См.: Wilson. Introduction; Hall. Civilising Subjects. — Обзор мирового развития «новой имперской истории», ее потенциала и исследовательских перспектив см.: Hirschhausen. A New Imperial History?

112

Редакция Ab Imperio. Языки самоописания империи; Aust. Vergleich und Sprachen der Selbstbeschreibung.

113

Козеллек. Введение. С. 23–44; Koselleck. A Response to Comments; Idem. Begriffsgeschichten; Richter. The History of Political and Social Concepts; Bödeker. Reflexionen über Begriffsgeschichte; Reichardt. Wortfelder — Bilder — semantische Netze; Thiergen (Hg.). Russische Begriffsgeschichte; Живов (ред.). Очерки исторической семантики русского языка. — Ценный вклад в историю понятий Российской империи внесла И. Ширле — как своими многочисленными статьями, так и двухтомным сборником (под редакцией И. Ширле, Д. А. Сдвижкова и А. И. Миллера). Ширле, Сдвижков. Понятия о России. — В недавнее время ценность истории понятий была критически рассмотрена Sperling. «Schlafende Schöne»?; реплика по данной теме: Aust. Kommentar.

114

Состав третьего корпуса изученных документов представлен в списке литературы. Русские летописи изучались по: Полное собрание русских летописей (ПСРЛ).

115

ПСЗРИ. Т. 1–46. СПб., 1830.

116

СИРИО. Т. 1–148. СПб., 1876–1916.

117

Важнейшими источниками этого рода для Сибири, Дальнего Востока, региона северной части Тихого океана, Русской Америки стали в настоящей работе (названия сокращены): Колониальная политика царизма на Камчатке и Чукотке в XVIII веке; Колониальная политика Московского государства в Якутии XVII в.; Русские открытия в Тихом океане; Ефимов, Орлова (ред.). Открытия русских землепроходцев. — Для южных степей: КРО. Т. 1; КРО. Т. 2; МпиК ССР; МипсК; История Букеевского ханства. 1801–1852 гг.; МпиБ АССР; РТуркО; Ногайско-русские отношения в XV–XVIII вв.; Русско-ногайские отношения и казачество в конце XV — XVII веке. — Для Северного Кавказа: КабРО. Т. 1–2; Русско-осетинские отношения в 18 веке; РДагО. Т. 1–3. — О названных регионах ценная информация содержится также в РМонгО. Т. 1–3.

118

Так, например, казахские тексты как в оригинале, так и в переводе опубликованы в КРО. Т. 1. Эти тексты вышли из-под пера личных секретарей (абызов), которых содержал на службе каждый казахский хан, султан или знатный предводитель племени. О проблеме недостаточной образованности многих из этих секретарей, что негативно отражалось на качестве текста, см.: Киреев, Алейникова, Семенюк, Шоинбаев. Предисловие // КРО. Т. 1. XV.

119

Многим переводчикам не хватало знаний. Кроме того, историк не может точно определить, не приспособил ли, и если да, то в какой степени, переводчик оригинальную цитату или оригинальный текст к горизонту ожиданий адресата, как правило местной административной российской элиты, не смягчил ли он острые формулировки или не опустил ли их вовсе. О проблематике недостаточности переводческих навыков с русской точки зрения той эпохи см.: Татищев. Разговор двух писателей о пользе науки и училищах [1733] // Избранные произведения. С. 89. Наряду с этим: Khodarkovsky. Russia’s Steppe Frontier. Р. 69–75; Schierle. «Sich sowohl in verschiedenen Wissensgebieten als auch in der Landessprache verbessern». О проблеме переводов в испанском колониальном контексте: Rafael. Contracting Colonialism.

120

Отсутствие письменной традиции у многих нехристианских народов российских периферий в XVIII веке затрудняет привлечение первоисточников нерусских акторов с целью получения из них дальнейших знаний об имперских российских практиках.

121

Stoler. Along the Archival Grain. Р. 17–53; Landwehr. Geschichte des Sagbaren. S. 173; Tricoire. Enlightened Colonialism?