Магнус Чейз и боги Асгарда. Меч Лета

Рик Риордан, 2015

В день, когда ему исполнилось шестнадцать, Магнус Чейз узнал о себе кое-что неожиданное. Оказалось, он имеет право на наследие одного из скандинавских богов и может достать со дна покрытой льдом реки Чарльз древний меч. Магнус протянул руку – и призвал чудесное оружие. Меч оказался искореженной и покрытой ракушками железякой. А вот огненный великан, пожелавший завладеть им, выглядел очень внушительно. Магнус вступил с чудовищем в бой – и погиб. Именно так начались его невероятные приключения…

Глава 8. Мертвецкий сон, или Берегись косматого мужика с топором!

…А ПОТОМ НАЧАЛСЯ УЧЕБНЫЙ ГОД. Обожаю такие концовки.

Согласитесь, что это идеальный финал: у Билли начался учебный год. Он отлично провёл первый день в школе. А потом умер. Конец.

Никаких недомолвок и неясностей. Не отнять, не прибавить.

Но, к несчастью, в моей истории про учебный год речи не шло.

Вы, возможно, скажете: «Ой, Магнус, да ты же не взаправду умер. Иначе как бы ты всё это рассказывал? Ты оказался на волосок от смерти, это да. Чудесное спасение и тэдэ и тэпэ».

А вот и нет. Я умер взаправду. Окончательно и бесповоротно: в животе дыра, жизненно важные органы сожжены, голова разбита о лёд при падении со стофутовой высоты, в лёгких полно ледяной воды.

На медицинском языке всё это называется «смерть».

«О-о-о, Магнус, — спросите вы, — ну и каково это?»

Очень тронут вашей заботой. Это больно. И даже очень.

И ещё я начал видеть сны, что само по себе странно. Странно не только из-за того, что я умер, а ещё из-за того, что я никогда не вижу снов. Со мной многие пытались спорить по этому поводу. Мне твердили: все видят сны, просто не все их помнят. Но я говорю вам: я всегда спал как убитый. Пока меня не убили. И вот тогда я начал видеть сны как нормальный человек.

Во сне мы с мамой отправились в поход на Синие холмы. Мне было, наверное, лет десять. Стоял погожий летний денёк, прохладный ветерок шевелил сосновые кроны. Мы остановились на берегу пруда Хоутон, чтобы покидать блинчики. У меня получилось три блинчика подряд. У мамы четыре. Она всегда выигрывала, но никто из нас по этому поводу не переживал. Мама со смехом обняла меня, и мне этого было вполне достаточно.

Мне довольно трудно описывать маму. Чтобы понять Натали Чейз, надо с ней познакомиться. Она всё шутила, что её тотемное существо — это фея Динь-Динь из «Питера Пэна». Вот и представьте себе фею Динь-Динь, только без крыльев — лет тридцати с хвостиком, одетую во фланель, джинсу и ботинки «мартенсы». И получится моя мама. Она была невысокая и хрупкая, с тонкими чертами лица, со светлыми, стриженными под мальчика волосами и с глазами цвета зелёной листвы — в этих глазах всегда искрился смех. Когда мама читала мне книжки, я смотрел на россыпь веснушек у неё на носу и пытался сосчитать их.

Она излучала радость. По-другому, пожалуй, и не скажешь. Она любила жизнь. И она заражала своим энтузиазмом. Мама была самым добрым, самым беззаботным человеком на свете… вплоть до своих предсмертных недель.

Но во сне до этих недель было ещё далеко. Мы стояли рядом на берегу пруда. Мама глубоко вдохнула, вбирая лёгкими тёплый аромат сосновых иголок.

— Здесь я встретила твоего отца, — сказала она. — Летним днём, похожим на этот.

Я удивился её словам. Она почти никогда не говорила об отце. Я ни разу с ним не встречался, не видел его фотографии. Это, наверное, странно прозвучит, но мама как будто не придавала особого значения их с отцом отношениям. И я, по её примеру, тоже не придавал.

Она сумела донести до меня мысль, что отец нас не бросал. Он просто ушёл своим путём. И мама не расстраивалась. Она бережно хранила память о том недолгом времени, когда они были вместе. А когда это время закончилось, она обнаружила, что беременна мной. И ужасно обрадовалась. С тех пор мы с ней всегда оставались вдвоём. И никто другой нам не был нужен.

— Ты встретила его на пруду? — спросил я. — А он хорошо кидал блинчики?

Мама рассмеялась:

— О, ещё как хорошо! Меня всухую уделал. В тот первый наш день… всё было чудесно. И не хватало лишь одного. — Мама притянула меня к себе и чмокнула в лоб. — С нами не было тебя, солнышко.

Ну да. Мама звала меня «солнышком». Можете смеяться, если охота. Я стал старше, и это «солнышко» раздражало меня, но мама так и звала меня всю свою жизнь. Сейчас я бы многое отдал, чтобы услышать, как она зовёт меня «солнышком».

— А каким был мой папа? — поинтересовался я. Так непривычно было произносить эти слова: «мой папа». Как кто-то может быть «твой», если ты в жизни его не видел? — И что с ним случилось?

Мама протянула руки к солнцу:

— За этим я тебя сюда и привела. Чувствуешь? Он повсюду вокруг нас.

Я не понял, что она имела в виду. Обычно она обходилась без всяких иносказаний. Моя мама — это образец прямоты и ясности суждений.

Она взъерошила мне волосы:

— Давай наперегонки к берегу.

Тут сон изменился. Теперь я стоял в кабинете дяди Рэндольфа. Вдоль стола лениво прохаживался какой-то незнакомец и водил пальцем по старинным картам из дядиной коллекции.

— Смерть — это интересный выбор, Магнус. — Незнакомец широко улыбнулся.

Одет он был с иголочки: ослепительно-белые кроссовки, новёхонькие джинсы и игровая футболка «Ред Сокс»^[20]. Волосы, стриженные перьями и уложенные в модную причёску «я-только-что-с-постели-но-смотрите-как-я-крут», пестрели рыжими, каштановыми и соломенными прядями. Лицо у незнакомца было неправдоподобно красивое. Чувака без вопросов взяли бы в любой мужской журнал рекламировать лосьон после бритья — если бы не шрамы. Его переносицу и скулы пересекали рубцы от ожога — совсем как трещины на Луне. И вокруг рта у него тянулась цепочка дырок — может, остались после пирсинга? Хотя зачем, казалось бы, человеку столько раз губы прокалывать?

Я не знал, с чего начать разговор с шрамированной галлюцинацией. И поскольку в ушах у меня ещё звучали мамины слова, я осведомился:

— Это вы мой отец?

Галлюцинация удивлённо подняла брови. А потом запрокинула голову и расхохоталась:

— О, ты мне нравишься! Нам с тобой будет весело. Нет, Магнус Чейз, я не твой отец, но я точно на твоей стороне. — Он обвёл пальцем эмблему «Ред Сокс» на футболке. — С моим сыном ты скоро познакомишься. А пока прими маленький совет. Имей в виду: внешность обманчива. И благие намерения твоих товарищей тоже обманчивы. И кстати, — он резко подался вперёд и ухватил меня за запястье, — передай от меня привет Всеотцу.

Я попробовал вырваться, но хватка у него оказалась стальная. Сон опять изменился. В этот раз я летел сквозь серый холодный туман.

— Хватит вырываться! — произнёс женский голос.

За запястье меня теперь держала та девушка, которая кружилась надо мной на мосту. Она неслась по воздуху на своём призрачном коне, волоча меня за собой, как мешок с грязным бельём. За спиной у неё висело сверкающее копьё. Кольчуга поблёскивала в сером свете.

Девушка сжала мне руку покрепче:

— Ты что, хочешь нырнуть в Гиннунгагап?

В какой ещё… Гап? В любом случае вряд ли речь идёт о магазине одежды^[21]. Глядя вниз, я видел только серую бесконечность. И решил, что падать в неё не хочу.

Я попытался заговорить, но не смог. И слабо мотнул головой.

— Тогда не вырывайся, — приказала девушка. Несколько тёмных прядей высвободились из-под зелёного платка под её шлемом. Глаза девушки были оттенка красного дерева. — И смотри, как бы мне жалеть не пришлось, — сказала она.

В этом месте я потерял сознание.

Я резко вдохнул и очнулся. Каждая клеточка моего тела встревоженно вибрировала.

Я уселся и ощупал себя, ожидая, что на месте живота и всех полагающихся внутренностей у меня зияет выжженная дыра. Но почему-то дымящегося куска асфальта у себя внутри я не нащупал. Ничего не болело. Диковинный меч куда-то запропастился. И главное — моя одежда оказалась в полном порядке: не обгорела и не порвалась.

На самом деле одежда была даже чересчур в порядке. Все, что я носил не снимая неделями — моя единственная пара джинсов, несколько футболок и фуфаек, куртка, — всё это не воняло. Всё словно только что постирали, высушили и, пока я лежал без сознания, надели на меня. И это вселяло некоторое беспокойство. От одежды даже немножко пахло лимоном — как в те старые добрые времена, когда вещи мне стирала мама. И ботинки были будто новенькие — блестели, как в тот самый день, когда я выудил их из помойки на задворках магазина «Марафон спортс».

И что уж совсем поразительно: я сам был чистый. Руки не покрывал налёт глубоко въевшейся грязи. Кожу, по ощущениям, отскоблили дочиста. Я провёл пятернёй по волосам — никаких колтунов, листьев и прочего сора.

Я медленно поднялся на ноги. На мне не было ни царапинки. Я пружинисто попрыгал. Да я сейчас спокойно милю пробегу! Я вдохнул аромат дыма из каминов и приближающейся метели. И почти рассмеялся от радости: я каким-то чудом выжил!

Правда… это ведь невозможно.

Тогда где я?

Постепенно мои органы чувств исследовали окружающее пространство. Я стоял во дворе роскошного особняка, из тех, что красуются на Бикон-стрит, — восемь этажей подпирают зимнее небо, повсюду пафосный белый камень и декор из серого мрамора. Двойные двери из тёмного дерева окованы железом. И посередине каждой створки — дверной молоток в форме волчьей головы. В натуральную величину.

Волки… Что-то мне здесь уже не нравится.

Я оглянулся в поисках выхода на улицу, но никакого выхода не нашёл. У меня за спиной тянулась сплошная стена из белого камня футов пятнадцати в высоту. И так вдоль всего двора. Но это же странно: чтобы стена — и без ворот?

За стеной я видел не очень много, но было вполне очевидно, что это Бостон. Вон вдалеке торчат небоскрёбы района Даунтаун Кроссинг. Судя по всему, я на Бикон-стрит, между мной и небоскрёбами — парк Бостон Коммон. Но как меня сюда занесло?

В одном углу двора росла высокая берёза с чисто белой корой. Я подумал было влезть на неё и осмотреться, но оказалось, что нижние ветки слишком высоко. И тут до меня дошло, что ветки-то все в листве — немного странно для середины зимы. И ладно бы одно это: листья берёзы блестели, точно кто-то покрыл их краской из золота высшей пробы.

Возле дерева к стене была привинчена бронзовая табличка. Я сперва не обратил на неё внимания: такие памятные доски — у половины бостонских домов. Приглядевшись, я увидел, что надпись сделана на двух языках. Первый был древнескандинавский, я уже узнавал эти буквы. А второй — английский:

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В РОЩУ ГЛАСИР!

ПОПРОШАЙНИЧАТЬ И ПРАЗДНО ШАТАТЬСЯ ЗАПРЕЩАЕТСЯ.

СЛУЖБЫ ДОСТАВКИ ПРОСИМ ВХОДИТЬ ЧЕРЕЗ НИФЛЬХЕЙМ.

Как скажете… Хотя, пожалуй, на сегодня мой лимит чудес исчерпан. Надо валить отсюда. Перелезу через стену, выясню, что там с Блитцем и Хэртом и, возможно — если буду добрый, — с дядей Рэндольфом тоже. А после этого рвану автостопом в Гватемалу. С этим городом пора завязывать.

И тут деревянные двери со стоном раскрылись внутрь, и наружу выплеснулся ослепительный золотой свет.

На пороге стоял грузный дядька, одетый в форму швейцара: цилиндр, белые перчатки, тёмно-зелёный сюртук с фалдами. На лацкане был вышит вензель «ОВ». Но при всём при том дядька меньше всего напоминал швейцара. Бородавчатое лицо было всё в золе. Бороду он не стриг десятилетиями. Налитые кровью глаза выдавали в нем убийцу. И вдобавок на поясе у дядьки висел двулезвийный топор. На бейджике с именем значилось: «ХУНДИНГ, САКСОНИЯ, ЗАСЛУЖЕННЫЙ РАБОТНИК С 749 г. в. э.»

— П-пппростите, — пролепетал я. — Я… ммм… наверное, дверью ошибся.

Дядька нахмурился, прошаркал поближе и понюхал меня. От него самого разило скипидаром и горелым мясом.

— Дверью ошиблись, говорите? Ну, это вряд ли. Вам надо зарегистрироваться.

— Э-э-э… что?

— Вы же умерли, так? — сказал дядька. — Идёмте за мной. Я покажу, где регистрируют.

Примечания

20

«Red Socks» («Красные носки») — бостонская профессиональная бейсбольная команда.

21

Магнус имеет в виду Gap, культовый американский бренд.