Падший

Рене Ахдие, 2020

Селина чудом выжила после страшных событий в соборе Сен-Луис. Ради спасения Себастьяна ей пришлось пожертвовать своими воспоминаниями. Но и Себастьян заплатил непомерную цену за любовь к Селине: его прокляли и обратили в вампира. Теперь договор между Падшими и Братством оборотней нарушен. Новая война между заклятыми врагами неизбежна. Чтобы не потерять Селину навсегда, Себастьян должен найти бессмертного разрушителя Сюнана. Только он способен избавить юношу от проклятия.

Бастьян

Мальчишкой я часто мечтал о том, что стану героем, вроде тех персонажей из моих любимых историй. Д’Артаньян, присоединившийся к мушкетерам, неустрашимый перед лицом опасности. Царь Леонид и его триста спартанцев, неколебимые вопреки тому, что шансы на победу в битве у них совсем невелики. Одиссей и его грандиозное путешествие, его сражения с мифическими чудовищами и спасение невинных девушек.

А потом я узнал о том, что сам живу среди чудовищ. И узнал о том, что подобные истории часто пишутся вовсе не героями, а теми, кто остается жить после них, у кого есть возможность рассказать эту сказку. Возможно, не так уж много хорошего можно было сказать о д’Артаньяне. Разве не удача его обычно спасала?

«Удачу вовсе нельзя назвать умением, заработанным упорным трудом и навыком», — твердил мне снова и снова дядя Нико, когда я жаловался на то, что ненавижу бесконечную армейскую муштру, постоянные тренировки, стрельбу из лука, верховую езду и время, проводимое за оттачиванием всех прочих талантов, которыми полагается обладать так называемому джентльмену.

Может, мне стоило выбрать в качестве образца для подражания Атоса, хранителя тайн. Или Арамиса, влюбленного в жизнь. Или леди Винтер, хитроумную шпионку.

В конце концов истории о чудовищах всегда самые интересные.

Вздрогнув, я наконец открываю глаза. Пылинки плывут в воздухе надо мной, кружась в янтарном свете единственной зажженной свечи. Мгновение я просто наблюдаю, как пылинки танцуют в пространстве, изучая каждую из них, разглядывая форму. Они напоминают мне звезды на бескрайнем небосводе.

«Бесконечность поражает нас, потому что позволяет нам верить, что все в мире возможно. Что истинная любовь может длиться вечно».

Селина сказала мне эти слова в ту самую ночь, когда я впервые осознал, что испытываю к ней чувства. Когда понял, что это уже не просто влечение к ее красоте, которая манит, как манит берег прилив. Нет, в тот момент все стало куда сложнее и запутаннее. Появилось ощущение спокойствия в ее присутствии. Ощущение взаимопонимания. Своего рода одержимость.

Я наблюдал, как она танцевала кадриль во время карнавала. Не потребовалось много времени, чтобы мелодия ее полностью захватила — музыка на это способна. Она танцевала невпопад, не туда ставила ноги, но ей было все равно. Этим танцем она застала меня врасплох — и не только из-за того, как она выглядела. Дело было в том, как она меняла людей вокруг: ее улыбка словно озаряла танцующих с ней, заставляла и мужчин, и женщин, кружащих рядом, смеяться и радоваться, забывая о невзгодах.

На мгновение я потерял тогда счет времени и забыл, где нахожусь, видел только ее, точно одинокую свечу в темной комнате. Однако за ее обворожительной улыбкой я заметил нечто еще, нечто большее. Целый мир, полный секретов, скрытых за гипнотическими зелеными глазами.

Я был мальчишкой с собственными тайнами, и давняя боль проснулась в моей груди. В тот самый момент я понял, как сильно хочу поделиться с ней правдой. И неважно, что и моя, и ее правда, вероятно, кишат чудовищами. Неделю спустя слово «любовь» поселилось в моих мыслях, отказываясь их покидать. Я его игнорировал. Я считал себя слишком уставшим от этого мира, чтобы попасться в капкан глупой юношеской любви.

Как же я был не прав. И моя ошибка обратилась катастрофой.

Однако теперь все это не имеет значения. Ибо наша история вовсе не о любви.

Боль, сдавившая мое мертвое сердце, подступает к горлу.

«С меня хватит».

Я ощущаю присутствие Туссена еще до того, как он ощущает мое присутствие. Все мое тело напрягается, точно готовясь к прыжку. Огромный бирманский питон, извиваясь, скользит по дереву и пробирается мимо моих ног к голове. Я наблюдаю за ним с того места на столе, куда меня положила моя семья, точно для поминального обряда. Его раздвоенный язык мечется, пробуя воздух на вкус, а желтые глаза прикрыты в нерешительности. Туссен замирает у меня на груди, его голова останавливается передо мной. Я смотрю на него. Он смотрит на меня.

Два хищника, оценивающие один другого, которые не могут решить, стоит ли нападать.

Через мгновение Туссен вздыхает, сдаваясь, а затем скользит вниз по моему плечу, его хвост тянется по мне следом, и чешуйки поблескивают, отбрасывая тени на мой бежевый жилет, измазанный кровью. Я всегда считал, что змеи наделены даром предвидения, что они являются теми созданиями, которые знают все и обо всем, которые беззаботно живут в пространстве между мирами живых и мертвых.

По крайней мере мой наделенный даром предвидения домашний любимец смирился с печальным поворотом моей судьбы.

Я сажусь, но каждое мое движение мелькает у меня перед глазами. Нечеловеческая скорость. Я бы испугался, если бы не знал, чего стоит ожидать, и не видел прежде, как быстро и грациозно передвигаются бессмертные создания. В следующую секунду я сжимаю пламя одинокой свечи между двумя пальцами, надеясь почувствовать тепло огня.

Ничего не чувствую. Нет даже отголоска боли. И мне совсем не нужно времени, чтобы привыкнуть к воцарившемуся вокруг мраку. Без света — сквозь слои теней — я вижу каждую деталь того, что меня окружает, даже золотистые узоры на обоях и шестнадцать сияющих рубинов в камее на брошке Одетты. Вижу каждый локон черных волос своего дяди и все сорок восемь медных шурупов, скрепляющих деревянный стол подо мной.

Отвращение захлестывает меня, когда правда опускается мне на плечи, точно чугунная цепь. Я больше не живой человек. Я демон, проклятый вечно бродить в потемках. И я ничего не могу сделать, чтобы изменить это жуткое новое положение вещей. Не могу пропеть молитву. Не могу совершить подвиг. Не могу заключить сделку.

Полагаю, мне всегда была уготована такая судьба.

Мой дядя прочищает горло и делает шаг вперед.

При виде семерых опасных созданий темного мира, собравшихся полукругом вокруг меня, мне следует испугаться (подобное должно пугать и смертных и бессмертных), однако я совершенно спокоен, мне хочется лишь получше рассмотреть бессмертных собратьев своими новыми глазами вампира.

Одетта Вальмонт, у нее темные волосы и черные глаза, она внимательно следит за мной, и выражение ее лица напряженное. Она одета в мужской костюм, шелковый шарф свободно болтается вокруг шеи, и ее fetiche висит под подбородком. На первый взгляд она кажется девушкой не старше двадцати лет с обворожительным личиком, способным обмануть даже дьявола.

Однако ее внешность обманчива.

Гнев пронзает мои вены, и последние остатки спокойствия растворяются, точно дым на ветру, при встрече с этим гневом. Если Одетта хоть каплю догадывалась о том, что меня ждет, и специально скрыла от меня, она за это заплатит. Она уже поступала подобным образом, совершила глупую попытку вернуть меня на путь, который считала для меня правильным. Как будто ей судить, как будто она имеет право назначать себя судьей и палачом.

Прежде чем злость берет верх и я готов броситься на Одетту, я заставляю себя взглянуть сквозь нее, заставляю себя успокоиться.

Шин Джейяк, самый талантливый из наемных убийц Никодима, маячит во тьме за спиной Одетты. Второй из обращенных Никодимом вампиров, Джей орудовал в ночи в период расцвета Чосонской династии в Корее. Ему нет равных в искусстве владения холодным оружием и в ловкости рук, он вампир с любовью к острым лезвиям всех форм и размеров. Когда я был маленьким, он пугал меня больше всего, он, казалось, заполнял собой все пространство, мне внушали ужас бесчисленные шрамы, украшающие его мертвенно-бледную кожу, он так ни разу и не рассказал мне их историю целиком.

— Добро пожаловать в вечность, брат, — раздается другой голос, в словах едва уловимо проскальзывает каролинский^[32] акцент. Смуглый Бун Рейвнел упирается плечом в затянутую дамастной материей стену и беззаботно ухмыляется мне, харизма наполняет каждое его движение. Однако за этим ангельским личиком скрывается безжалостный боец с острым, как у акулы, чутьем и зрением, как у ястреба, благодаря которому он может найти свою жертву где угодно. Пятьдесят лет назад Одетта окрестила его Адским Гончим (по многим причинам). И, учитывая все вышесказанное, имя подошло идеально.

Справа от Никодима стоит Мэделин Деморни, ее кожа и глаза имеют цвет тикового дерева, а выражение лица точно высечено из кварца. Первая из бессмертных детей моего дяди, Мэделин — та, к кому Никодим обращается за советом в первую очередь, до всех прочих. За последнюю сотню лет она стала равной ему во многих вещах, однако я ни за что не осмелюсь обратить эту мысль в слова при дяде. Увы, я почти ничего не знаю о прежней жизни Мэделин, которую она провела на берегах Cоte d’Ivoire^[33], кроме того факта, что она умоляла Никодима обратить и ее младшую сестру, Гортензию, в обмен на вечную верность. А еще я знаю, что одна из ее величайших страстей (помимо любви к своей семье) — чтение, за страницами хорошей книги она может провести много часов подряд.

Гортензия Деморни нежится в обитом бархатом кресле, крутя локон своих длинных, густых, точно львиная грива, волос. В чертах ее лица светится веселье, и лукавая искра мечется в темно-серых глазах. На ней полупрозрачное платье такого же оттенка, как ее кожа. Среди всех бессмертных детей Никодима Гортензия наслаждается бессмертием больше других. Любительница искусства, она обожает проводить свободное время в личной театральной ложе Никодима в Theаtre de l’Opéra^[34] (одним лишь своим присутствием создавая скандалы в белокожем высшем обществе Нового Орлеана), чтобы позже пробовать на вкус лучших музыкантов города. Больше всего ей нравятся виолончелисты. «Их песни точно сахарная вата», — часто говорит она.

Лишь один из бессмертных не входит в этот тайный круг. И хотя это не сразу заметно — ведь в его ореховых глаза тоже горит едва уловимая нечеловеческая искра жажды, а его темная кожа так же приглушенно сияет, — но Арджун Десай не вампир. Он прибыл в Новый Орлеан только в прошлом году по просьбе Джея. Получившему образование барристера под эгидой британской короны Арджуну отказали в просьбе присоединиться к профессии из-за его родословной. Родившийся девятнадцать лет назад в Махараштре, штате центральной Индии, Арджун был этириалом — сыном смертного мужчины и феи-охотницы из Сильван Уайль. Еще одно создание, которому под силу перешагнуть завесу между мирами. Его прибытие в город-полумесяц решило сразу две проблемы: моему дяде, поскольку он имел интересы в отельном бизнесе Нового Орлеана, необходим был юрист с определенным набором навыков, однако Падшим запрещено было приводить новых вампиров в город, согласно договору о перемирии с Братством, заключенному десять лет назад. Меньше чем через год Арджун зарекомендовал себя как истинный член Львиных чертогов.

И вот все они стоят передо мной, прибывшие из разных частей света и со всех жизненных дорог. Каждый хищник получил свой титул по праву. Двое моих кровных братьев, три кровных сестры и один фейри-полукровка.

Лишь долговязый Найджел Фитцрой, вампир, виновный в моей скоропостижной кончине, остается за пределами этой жуткой, но живописной картины.

Ненависть кружится вихрем внутри меня. Я сглатываю, но вены жжет изнутри, и зубы скрипят, а скрип отдается эхом по черепу. Все вокруг становится ярче и четче, точно луч света внезапно направили на погруженную во мрак комнату.

И это совсем не приятное чувство, однако мне хочется в нем раствориться — забыть о других чувствах и здравом рассудке, не беспокоиться ни о чем, кроме жажды разрушения. Есть некая свобода в подобном чувстве. Простота в отсутствии причин.

Поведя плечами, я делаю вдох, который мне совсем не нужен. А когда еще раз пробегаю глазами по помещению, мой взгляд замирает на дяде, его золотистые радужки блестят во мраке, как у пантеры.

Никодим внимательно изучает меня, его лицо неподвижно, словно высеченное из мрамора. Один-единственный вьющийся локон черных, как у дьявола, волос упал ему на лоб.

— Себастьян, — говорит он. — Ты знаешь, кто я? — Он разглядывает меня, как будто я один из крылатых экспонатов в его коллекции. Как будто я бабочка с радужными полосками на крыльях и длинной иголкой, воткнутой в брюшко.

И снова гнев вспыхивает в моей груди.

— Неужели вы и правда беспокоитесь, что я могу вас забыть, Monsieur le Comte?^[35]? — Я ожидаю, что мой голос будет звучать сдавленно или грубо из-за того, что я долго молчал, однако темная магия придает гладкости его шероховатостям, словно это и не голос человека вовсе, а сладкая для слуха мелодия.

Никакого облегчения не появляется в глазах или выражении лица Никодима, несмотря на явное доказательство того, что я пережил обращение.

— Была такая вероятность. Ты был опасно близок к смерти, когда я начал тебя обращать. — Он делает паузу. — К тому же никогда не знаешь, чего ожидать, когда смешиваешь смертную кровь с кровью своего бессмертного предка, но ты и сам это отлично знаешь.

Да, я знаю. Я моргаю, чтобы избавиться от пробудившегося в голове воспоминания о моей матери, которая сошла с ума после такого же обращения. Она оказалась отравлена горем. Ею завладела жажда возвратиться в человеческую форму. Я ничего не отвечаю. Эти воспоминания сейчас ничем мне не помогут, станет только хуже, они лишь подольют масла в огонь моей злости.

— Как ты себя чувствуешь? — Никодим делает шаг вперед. Все в его облике, от зачесанных волос до начищенных туфель, кричит о его благородной натуре. О благородстве, которое вдохновляло меня, когда я был мальчишкой. Однако в его вопросе звучит странная неуверенность.

Но ведь мой дядя не из тех, кто поддается сомнениям.

Интересно. Не желая показывать ему, что я и сам озадачен, я говорю первое, что приходит на ум:

— Я чувствую себя сильным.

Жду, что мои братья и сестры начнут смеяться над банальностью моего ответа.

— Ты не… не злишься? — Голос Одетты звучит заботливо. — Знаю, не этого ты хотел…

— Нет, — лгу ей я, даже не задумываясь. — Я не злюсь.

И снова полная тишина.

Мэделин бросается ко мне, однако тут же замирает, точно придя в себя, и выставляет руки ладонями вверх, будто говоря, что хочет меня успокоить.

— У тебя есть какие-нибудь вопросы? — начинает она. — Тебе что-нибудь нужно? Il y a des moments oú…^[36]

— Думаю, я в общих чертах понимаю концепцию, Мэделин. — Я подавляю — Подавляю в себе новую волну негодования, и горькая усмешка трогает губы. — тут же просится наружу. — Пей кровь и живи вечно. — Я одариваю свою бессмертную семью кривой улыбкой, а затем начинаю поправлять запонки.

— Прекрати это, — говорит Джей. Его голос пронзает темноту, как предупредительный выстрел.

Мэделин сердито косится на Джея, пытаясь тем самым заставить его замолчать.

Однако это не беспокоит Джея. Он не пытается извиниться.

— Будь злым, — продолжает он. — Будь печальным. Будь каким угодно, только не таким.

Я изгибаю бровь в молчаливом вопросе.

— Испуганным, — объясняет Джей. — Ты напуган настолько, что можно ножом разрезать эту густую вуаль. Порезать на ленточки. — Он указывает подбородком на Одетту. — И она бы носила эти ленты в своих волосах.

Я сглатываю, силясь сохранить свою непринужденную улыбку, и раздумываю, стоит ли броситься сейчас на Джея.

Он тут же отвечает на мою немую угрозу. Словно призрак, Джей приближается ко мне, подол его плаща вьется у него за спиной. Он вынимает два кинжала из спрятанных под одеждой ножен и крутит один в руке, как бы давая понять, что он не боится, бросая мне вызов.

Я встаю и выпрямляюсь, мои руки сжимаются в кулаки, огонь продолжает жечь изнутри.

Он победит. В этом у меня нет сомнений. Однако это не означает, что я готов поджать хвост и броситься прочь. Я буду нападать снова и снова, пока ему не останется ничего, кроме как разрубить меня на кусочки. Может, если рана окажется достаточно глубокой, я найду в ней то, что осталось от моей человечности. Или, быть может, я просто сдамся под тяжестью истины очередного дядиного урока: уничтожь или будь уничтоженным.

Испуганным? Джей думает, что я боюсь? Что ж, давайте посмотрим, что такое настоящий страх.

И как раз в тот момент, когда я собираюсь претворить слова в действия, мой дядя хлопает в ладоши, точно судья, который стучит молотком, вынося приговор. Я чуть не начинаю смеяться, ибо Le Comte de Saint Germain^[37] может быть кем угодно, но никак не тем джентльменом, роль которого он играет перед миром смертных.

Никодим известен во всех кругах Другого мира, как известны и его богатство, и его влияние, и — его жестокость. Он присутствовал при событиях еще тех далеких времен начала истории, когда вампиры и оборотни обитали в замках, вырезанных изо льда, в глубоких лесах вечной ночи. Тогда вампиры и волки жили вместе со своими собратьями фейри, как боги на вершине Олимпа, и играли с жизнями смертных ради развлечения. Он дружил с нимфами, гоблинами, орками, пуками^[38] и духами, населяющими далекие уголки бессмертной реальности, места бесконечной зимы, известные под названием Сильван Вальд. Никодим до сих пор помнит времена, когда они не прятали свою магическую сущность, а гордились ей. Так было до тех пор, пока охваченные жаждой власти вампиры не заключили сделку с оборотнями, ставшую роковой ошибкой: вместе они предложили свой бесценный дар людям.

Предложили им свое бессмертие.

Никодим — один из немногих оставшихся вампиров, которые своими глазами видели события Изгнания, когда вампиров и оборотней прогнали из зимних чертогов Вальд за их проступок. Их вынудили передать свои владения жителям летних просторов Сильван Уайль.

— Джей, — говорит Никодим, и его голос кажется обеспокоенным, — хватит.

Джей убирает свои клинки, двумя ловкими движениями пряча их в рукавах. Меня раздражает то, как быстро он подчиняется дяде, как резко успокаивается, точно мы только что обсуждали вчерашнюю погоду. Никодим смотрит на меня, явно ожидая, что я буду вести себя так же покладисто.

— Бастьян, — говорит он. — Ты будешь делать то, что велит тебе твой создатель, сегодня и всегда. — Несмотря на то что в его голосе нет ни нотки укора, я чувствую, что это очередное испытание. Еще один урок на словесном ринге.

Когда я был ребенком, я был очень маленьким. Я чувствовал себя уютнее среди книг и музыки, чем среди людей. Пытаясь научить меня контролировать себя в толпе, мой дядя нанял лучшего борца Нового Орлеана для моего обучения. Вопреки всем протестам, меня обучили боксу. Научили защищаться. Научили нападать. Научили держать удар и наносить ответный, причиняющий не меньшую боль.

Я не выходил на ринг много лет, однако дядя продолжал словесную борьбу со мной с тех самых пор. Если я подчинюсь без колебаний, то буду овечкой, как Джей. Существом, созданным с одной-единственной целью — служить. Если же я воспротивлюсь, то снова стану ребенком, охваченным вспышкой неконтролируемого гнева.

Условия этой битвы постоянно меняются, точно времена года, но без какого-либо предупреждения. Война, которую невозможно выиграть. Единственная война, в которой я всегда проигравший.

Может быть, это потому, что всего несколько секунд назад Джей назвал меня испуганным. Может быть, потому, что теперь мне плевать на последствия. Может быть, мне просто хочется нападать снова и снова, пока мой противник не начнет воспевать mea culpa^[39] и пока его кровь не зальет мне руки.

Я смеюсь, эхо моего голоса отражается от потолка.

Что-то похожее на одобрение проскальзывает во взгляде Никодима. Мой дядя презирает любой намек на слабость. По крайней мере, я вызвал его уважение. Мои братья и сестры переглядываются. Вскидывают брови. Закусывают губы, чтобы не начать меня поучать.

И еще до того как мой смех утихает, я бросаюсь в атаку.

Примечания

32

Акцент, присущий южному диалекту США, на котором говорят в южных штатах, в том числе Северной и Южной Каролине.

33

Cote d’Ivoire — Кот-д’Ивуар, или «Побережья цвета слоновой кости», одна из стран Западной Африки, прославившаяся своими красивыми пляжами и курортами, некогда бывшая французская колония.

34

Theаtre de l’Opéra — Французский оперный театр в Новом Орлеане, расположенный во французском квартале.

35

Месье граф (фр.).

36

Бывают моменты, когда… (фр.)

37

Граф Сен-Жермен (фр.).

38

Пука́ — волшебный народ в кельтском фольклоре, способный менять обличье и принимать как страшные для простого человека, так и приятные формы.

39

Мea culpa, или mea maxima culpa — форма религиозной исповеди в католической церкви.