Потустраничье

Рената Роз

Книжная обложка – всегда порог, и всякий раз не знаешь, что ждёт тебя в новом путешествии. Растрогают ли тебя слова автора до слёз, станешь ли ты хохотать над героями или останешься равнодушным? А может быть, в книге кроется тайна, которая изменит всю твою жизнь.Вы тоже из тех, кто ждёт от книги чудес? Тогда приглашаем вас в Потустраничье!

Жить

Александра Искварина

Жить в твоей голове

и любить тебя

неоправданно, отчаянно…

(Земфира)

1.

Чтения сегодня хотелось, как воздуха. После безрадостного пробуждения в пустой постели; после душного транспорта; после стылого, до безжизненности кондиционированного офиса с такими же стылыми и безжизненными коллегами; после маминого звонка днём с дежурным описанием всех её недугов, недугов её подруг и недугов телезнаменитостей; и после возвращения в пустую неуютную квартиру.

Веда стряхнула с ног босоножки, бросила сумку на тумбочку у зеркала и кинулась в комнату. Прошлась торопливо вдоль книжных полок, жадно ведя пальцем по знакомым до последней крапинки, царапины и залома корешкам. Нет, Тургенев нынче не поможет. Достоевский нагонит тоску. Остен? Ох, нет, только не сегодня… Палец привычно запнулся о шершавую, заскорузлую от старости ткань толстого корешка с крупными чёрными округлыми буквами «Иван Ефремов». Аккуратно вытянула истрёпанную книгу, села в кресло.

Эх, мама, мама… Ведь когда-то любила читать до такой степени, что назвала дочь именем героини «Туманности Андромеды»! Теперь у неё в руках разве что брошюрку по здоровому образу жизни увидишь. Остальное забрал телевизор. А несколько лет назад мама чуть было не выбросила всю свою огромную библиотеку на помойку. Мол, пыль копится, пылевые клещи плодятся, зараза-аллергия-ужас-ужас… Дочь вцепилась в увязанные колючей верёвкой стопки, перетаскала к себе в тесную однушку, заботливо перебрала и расставила по полкам всё, что пришлось по душе, остальное отнесла в библиотеку.

Веда открыла книгу, тихонько погладила скруглившиеся от времени углы страниц. Бумага внутри стала совсем жёлтая, надо же. Рисунков всего несколько, зато раскрашены детской рукой Веды. Один — фломастерами, перезаправленными одеколоном: заправляла сама, перелила, открыла колпачок, и на страницу капнуло несколько прозрачно-розовых клякс, а раскрашенный рисунок пропитался на изнанку листа и местами даже ещё на пару соседних. Веда несколько минут разглядывала лицо нарисованной девушки, на которую так хотела быть похожей в детстве: с густыми чёрными волосами облаком по плечам, чернобровой, пухлогубой… Ей же достались тонкие мутно-русые волосёнки и бледное лицо с невнятными, словно затуманенными чертами, которые приходилось каждое утро проявлять макияжем.

Нет. Ефремов нынче тоже не пойдёт… Веда собралась поставить книгу на место, и тут взгляд споткнулся о незнакомую обложку во втором ряду. Это было странно. Все свои книги Веда знала наперечёт и точно помнила, где что стоит. Новые же всегда ожидали прочтения в первом ряду. Как же эта туда попала? Веда вынула ещё пару книг и дотянулась до незнакомки в тёмно-зелёной бархатистой обложке. Это что, настоящая замша?! Быть такого не может. Книга выглядит новой, а значит, стоила бы целое состояние! Веда не могла себе позволить коллекционных изданий, всегда покупала попроще. Что-то из маминой библиотеки? Тоже вряд ли, Веда тогда все до единой книжки перебрала, уж такое чудо запомнила бы. С имени автора осыпалась позолота, разобрать мелкие, слабо вытисненные буквы не получилось. Под именем заголовок — «Жить». Хм. Ну, ладно. Почитаем. Надо только всё-таки обернуть чем-нибудь, чтобы не попортить роскошную замшу.

Не придумав ничего лучше, Веда соорудила обложку из разрезанного полиэтиленового пакета, завернула края внутрь книги, скрепила скотчем, посмеиваясь над незатейливым сооружением. Когда-то, в небогатом постсоветском детстве, она частенько так оборачивала учебники, только вместо скотча сцепляла края обычными скрепками — менее надёжно, но уж что под руками было.

Хорошо. Теперь и на кухню с собой не страшно брать.

Ужин она готовила в спешке: сварила тонкой вермишели, засыпала тёртым сыром, погрела в микроволновке пару сосисок. Мама бы с ума сошла от такого зрелища. Но Веде не терпелось. Умостившись с ногами на стуле, она придвинула тарелку, поставила перед ней книгу и открыла.

2.

Ну, наконец-то! Святые Реки, я думал, с ума сойду. Где же ты была?! Почему так долго? Мне столько нужно тебе рассказать, моя ласка. Целую жизнь…

Знаешь, где я родился? Готов поспорить, подобного места тебе даже не выдумать, не то что не найти на карте. Там было красиво так, что всякий раз при одном воспоминании у меня перехватывает дыхание. Там было страшно так, что я по сей день просыпаюсь в глухой час Чёрной Воды, мокрый с головы до ног, будто выкупанный в ней.

Что? Ты хочешь знать моё имя? Подожди. До имени мы ещё доберёмся. Сначала я представлю тебе моих родителей. Забавно, но это были, наверное, самые заурядные люди из всех, кто жил в нашем городке.

Отец охотник, доставлял дичь к столу старейшины Гойслава. Что может быть здоровее? Вставать на рассвете, идти в дикий хвойный лес, высматривать следы горных коз среди камней, поросших таким слоем мха, что нога в нём утопает всей стопой.

Мать прачка. Святые Реки, что может быть банальнее, чем стирка? Каждый день с корзинами белья на мостках у ледяного горного потока. Людям нравилось: бельё, омытое ледниковой водой, высушенное на горных ветрах, благоухало восхитительной свежестью. Знаешь ли ты, как пахнет ледник? А ветер, срывающий позёмку с верхушек скал даже в середине лета?

Ах, ты снова про имена… Ну, хорошо, хорошо. Отца звали Станко, мать — Мирна. Я же до возраста Полных Вод бегал по дворам с незатейливой кличкой Дьeте — «Малыш» по-вашему. Не то чтобы у нас было как-то так принято: все эти байки про обряды Полной Воды давно поросли мхом, ещё более густым, чем в наших лесах. Просто родителям некогда было забивать себе голову такой мелочью. Они трудились, чтобы прокормить себя и лишний голодный рот, только и всего. Обижен ли я на них за это? Вовсе нет. Если бы ты знала, каково жить в Долине Семнадцати Рек, ты бы поняла меня. Но покуда я не расскажу, как тебе узнать? Так что слушай. Слушай внимательно, моя ласка.

Итак. Что ты увидишь, впервые приблизившись к нашему городку? Конечно, горы. Чему дивиться, скажешь ты? Ведь не просто так наша провинция получила название Горной. Ты права. И мы гордимся своими горами, мы считаем их самыми прекрасными во всём Праведном Государстве. Потом ты увидишь огромные кедры. Тысячи, миллионы головокружительно высоких, ровных, как храмовые колонны, стволов. Редкие приезжие неизменно удивляются, как это Праведное Государство не наложило лапу на наши леса. Но лишь до тех пор, пока сами не вступят под их сень. Это священный Лес, моя ласка. И он не даст себя в обиду ни чужим, ни своим. Вся наша долина укрыта этими гигантами. Именно потому не так просто заметить, что ты уже шагаешь по улице. Только вдруг сознаёшь, что камни под ногами уложены ровнее, чем на дикой горной тропе. Из этих же камней выстроены наши дома, высокие узкие башни. Они тянутся к небу с той же яростной жаждой, что и кедровые стволы, вцепляются в землю фамильными криптами с той же неукротимой силой, что и кедровые корни. А меж корней и стволов, по каменным уступам и ложам бегут ледяные потоки Семнадцати Рек, и мы ли храним их, они ли нас — Боги ведают…

Красиво ли это — жить среди живых Гор, Лесов и Рек? Красиво, моя ласка. Страшно ли это? Ещё как страшно. Торговцы к нам не заезжают. Наши купцы дважды в сезон спускаются по тайной тропе, через ущелье, в Торговый Стан. Их побаиваются, но товар у нас безупречный, и о ценах спорить не принято. Нигде больше не выделывают таких тонких шкур, не ткут таких прочных тканей, пропитанных смоляной смесью — хоть палатку шей, хоть кибитку покрывай, никакой дождь не страшен; нигде не лепят такой чудной посуды, не готовят таких сочных окороков и не коптят такой рыбы. Ты спрашиваешь, почему же мы бедствовали? Две причины тому, моя ласка. Первая в том, что наш городок очень мал. Вторая в том, что Лес не давал больше, чем считал нужным. Неважно, что думали жители. Лес был нашей властью, кто будет спорить с Лесом? Мы и без того платили ему немалую дань…

Да, моя ласка. Раз в сезон непременно кто-нибудь пропадал. Иногда их пытались искать. Но Лес не хранит следов тех, кого призывает. Старики говорят, наши предки умели говорить с Лесом, совершали обряды, и Лес был рад им и не забирал людей. Только кто их помнит, те обряды? Правду сказать, моя ласка, мало кто нынче задумывается даже о том, что Лес — живой и священный. О вьештицах, ведавших голос священного Леса, только и вспоминают, чтобы обругать сварливую жену да рассказать страшную сказку…

Вот где я родился, моя ласка. Обычный ребёнок обычных жителей затерянного в Лесу городка. Чем я жил? Да тем же, чем живут все мальцы. Сначала носился по улицам без дела и почти без присмотра. Лазал за кедровыми шишками, обдирая в кровь ступни и колени да вымазываясь в смоле так, что мать хлестала по спине тугим плетёным поясом. Как стал покрепче, отец попробовал взять меня на охоту. Наверное, это был первый раз, когда он заподозрил, что со мной что-то не так. Руки мои были уже привычны к луку, хоть и детскому, но вполне способному пробить шкурку зайца или ягнёнка. Только руки эти отказались подниматься. Отец разозлился, надавал затрещин. Что ж, я попытался натянуть тетиву. Она лопнула, изрезав мне пальцы и щёку. С тем и привёл меня отец домой, позоря по пути перед каждым встречным. Мать отвела к лекарю, а после, дома, ещё нахлестала пояском — за лишние траты.

Немного погодя отец отослал меня в рыболовецкую артель. Хуже было разве что в пастухи. В артели трудились самые никчёмные — пьянь, немощные старики да полоумные. Впрочем, я быстро наловчился удить крупную рыбу, а чуть погодя мне стали доверять пригляд за коптильней, ещё чуть позже — и вовсе самому коптить. Получалось хорошо. Но уважения ко мне не вернуло. Подумав, отец отправил меня в учение к горшечнику. Тут-то и началось самое странное…

Однако, я вижу, ты устала, моя ласка. Отдохни. Я продолжу завтра. А ты — расскажи мне о своей жизни. Я смутно ощущаю за твоими плечами огромный город, больше нашей столицы… Покажи мне его?

3.

Сколько ни пыталась Веда продолжить читать, так ничего и не вышло: строчки расплывались перед глазами, невозможно было разобрать ни слова. Захлопнув книгу, Веда откинулась на спинку стула и долго сидела, глядя перед собой. Перед глазами проплывали навеянные рассказом незнакомца образы — восхитительные горные пейзажи, мрачноватые жители затерянного среди кедровых стволов городка. А в ушах словно бы звучал негромкий голос, это необычное обращение с чуть заметным акцентом, будто он привык к ударениям на первый слог: моя ласка. Никогда в жизни никто её так не называл…

Встряхнувшись, Веда опомнилась и вскочила. Что это она, совсем умом тронулась? Думает о персонаже из книжки, будто он реальный человек и только что говорил с ней наяву? Узнала бы мама — вот причитаний-то было бы: непутёвая, когда уж за ум возьмёшься, скоро тридцать, так и останешься старой девой, помру, внуков не дождусь… Весь набор взрослой незамужней дочери, м-да.

А интересно, что он имел в виду, когда просил «показать ему свою жизнь»? Как это вообще возможно, когда он — там, в какой-то неведомой «Горной провинции»… и вообще в книжке! Тьфу, пропасть. Точно пора спать. Лезет в голову такая чушь.

Однако утром, собираясь на работу, Веда стала невольно придумывать, что рассказала бы незнакомцу о своём мире. Вот, например, как объяснить парню из глухой деревни, рыбаку, что такое смартфон, который будит её каждое утро бодрой кельтской мелодией? Ну, давай скажем, что это такая… магическая коробочка? Она умеет петь, показывать книги и связывать тебя с другими людьми, как… скажем, как если бы у нас была телепатия. А-а, господи, вот же бред! Нет, ладно. Дальше завтрак, который она готовит на плите. Плита — это… это такой очаг, только вместо дров в нём горит особый газ. (Как хорошо, что плита не электрическая! Как бы она объясняла про электричество?! Прирученная молния? Ха-ха.) Потом макияж. Ну, потому что на работе принято выглядеть приятно, а не бледной молью.

Выбравшись из подъезда, Веда невольно оглянулась на панельную девятиэтажку и продолжила машинально описывать её.

А живу я в огромном каменном… эээ… замке? Он выглядит сурово и строго, в нём девять окон вверх и около двадцати в длину, три подъезда, сто восемь квартир. Что такое квартира? Ну, это несколько комнат, которые принадлежат одному человеку или семье, никто чужой не может в них заходить. У кого-то одна комната и кухня, как у меня, у других две или три комнаты. Как-то так… Деревья у нас тоже есть. Не лес, конечно. И никакой не священный. Но наш двор очень зелёный, у каждого подъезда что-нибудь да растёт. Вот, возле моего, например, слева красная черёмуха и куст жёлтой акации, рядом две огромных берёзы. Справа клёны и ещё акация. А через дорогу, возле детской песочницы, несколько ясеней. И клумбы с цветами, конечно. Наши бабушки любят за ними ухаживать. Господи, ты хоть понимаешь, что такое «клумба»? А-а, я совсем с ума схожу!

Теперь я должна дойти до автобусной остановки. Вот, выхожу со двора. Ах да! Двор — это такое место, отгороженное несколькими большими домами. Перед каждым подъездом детская площадка, там наши малыши гуляют. В середине большого двора футбольное поле. Футбол — это игра с мячом, делятся ребята на две команды, у каждой свои ворота, и нужно мячом в них попасть, а команда свои ворота защищает. Бывает весело. Правда, меня в детстве редко брали играть, очень уж хилая была всю жизнь, бегала медленно, и мячик у меня отобрать было легче лёгкого. Кому нужна такая недотёпа в команде?

Так, я что-то отвлеклась. В общем, из двора я выхожу на улицу. Дороги у нас давно не выкладывают камнями, а покрывают сплошным ровным слоем асфальта. Кошмар, я не представляю, как объяснить, что такое асфальт! Погуглить, что ли, пока буду ехать… А ездим мы на самоходных повозках. Ну, не совсем самоходных, им пока ещё нужен водитель, который направляет повозку по дороге, заставляет двигаться или останавливаться. Но он её, конечно, не тащит, а сидит за рулём и жмёт на педали, которые запускают мотор. Э-э… устройство мотора мне тоже для тебя гуглить? Потому что школьные уроки физики про двигатели внутреннего сгорания были слишком давно. Интересно, кстати, а у вас школы есть? Ну, в столице хотя бы? Ой, моя маршрутка! Надо бежать, подожди…

И вот так Веда прожила весь этот день, рассказывая незнакомцу из книги всю свою жизнь едва ли не поминутно. Заодно почитала и про асфальт, и про двигатели, и про электричество тоже, и про телефоны, и ещё кучу разного, о чём обычно и не задумывалась. Ещё пришлось признаться, что бред про «магическую коробочку» в адрес смартфона был враньём от растерянности. Описала свой офис и всех своих коллег, начиная с начальницы и заканчивая уборщицей тётей Леной. Под вечер, трясясь в маршрутке, Веда осознала, что день пролетел стремительно и звонко, как стриж. И ещё она чувствовала себя так, словно в самом деле много часов болтала без умолку, даже немного болело горло. Когда такое было в последний раз? Наверное, ещё в институте, когда засиживались с девчонками на всю ночь, откровенничали, спорили, мечтали… Хорошо было! Просто здорово. И вот сейчас — так же.

Открывая дверь квартиры, Веда в сотый раз мысленно покрутила себе пальцем у виска и в сотый же раз махнула рукой: да наплевать. Сошла с ума? Ну и ладно. Кому мешает? На людей не кидается, вслух не бредит. Зато настроение! Всё, всё, срочно готовить ужин и за книгу!

4.

Чистых вод, моя ласка! Как я рад, что ты вернулась! И спасибо, что показала мне свой мир. Как не похож он на всё, что я знаю. Но мне бы хотелось… Впрочем, оставим пустые мечтания. Тебе ведь наверняка интересно продолжение моей истории. Так, на тринадцатое лето я стал учеником горшечника. Точнее, сначала помощником, глинокопом. Дед Каслав был угрюмцем, приказания отдавал коротко, без особых пояснений. Хочешь — дойдёшь своим умом, а нет — то и кому ты нужен. Так он рассуждал. Пришлось мне самому идти в лес, искать по берегам рек да ручьёв глину, самому думать, в чём донести. Нашёл я хорошее место в глубоком овраге. Глина там была чистая, яркая, без земли и почти без камней. Набрал на радостях такой мешок, что еле по земле волочил. Очень хотел угодить деду Каславу. Одного не учёл — очень круты были склоны оврага. Битый час пытался выбраться оттуда, два раза грохнулся в ледяной ручей на дне, мешок с глиной вымочил, отчего он стал ещё тяжелее. Штаны и рубаху изорвал в клочья о сучковатые кусты, сам весь вымазался, вышел к домам прикрытый больше глиняной коркой, чем тканью. Дед Каслав глянул, подняв кустистую бровь, сунул нос в мешок, забрал, без труда оторвав от земли, и слова больше не сказал. Но я увидел, что он доволен! Думал на радостях рвануть обратно со вторым мешком, да дед Каслав покосился и коротко буркнул: «Куда? Домой иди. Завтра придёшь».

Мать увидела испорченную одежду, раскричалась, а отец услышал, что старик-горшечник не выгнал меня прочь, и хмуро отрезал:

— Помолчи, жена. Кой день из этого олуха толк вышел. Рубаху новую сошьёшь, чай, не впервой.

Мать поворчала, но всё же достала из сундука новое платье, сунула, не глядя, мне в грязные руки. Кое-как отмывшись в лохани на заднем дворе, рухнул я спать.

И приснился мне Лес. А над Лесом бушевала буря. Я шёл к тому самому оврагу, то и дело оступаясь на скользких мокрых камнях, запинаясь о корни. Ливень заливал глаза и больно хлестал по щекам, ветер путался в кронах и выл от злости, исколовшись о жёсткую кедровую хвою. Мне всё казалось, что я уже совсем рядом, что за следующим поворотом тропа нырнёт вниз, но снова и снова она уводила меня в сторону. Тёмный разгневанный Лес шумел и гудел, цеплял ветками за одежду и не хотел пускать меня к оврагу. Над головой с воплями и стрекотом принялась кружить целая стая сорок. Я удивился, почему они не скрылись от шторма, остановился и запрокинул голову, пытаясь разглядеть, что испугало птиц. И тут одна из них резко нырнула вниз. Я не успел ни охнуть, ни отвернуться, ни вскинуть рук — шарахнулся, оступился, упал на спину, а острые когти впились мне в щёки, больно царапая старый шрам от тетивы и добавляя новых. С пронзительным воплем проклятая птица клюнула меня прямо в левый глаз.

Я проснулся от собственного визга, на полу, весь мокрый: мать, не добудившись, окатила меня водой из ковша. Лицо нестерпимо горело, глаз дёргало острой колючей болью. Я с трудом заставил себя прикоснуться к нему трясущейся рукой. Хвала Святым Рекам, на лице не было ни царапины. Сон так потряс меня, что уснуть я больше не смог, а как пришёл к деду Каславу, рассказал ему во всех подробностях. Старый горшечник нахмурился больше обычного, пожевал губами и пробурчал:

— А ты что думал: даром тебе всё отдадут?

Отвернулся и сел за гончарный круг. Я попытался выспросить, что он имел в виду. Дед Каслав звучно шлёпнул кусок глины на круг и недобро зыркнул из-под бровей.

— Сам разберёшься, коли не дурак. А нет — тебе же хуже.

Больше я ничего от него не добился и крепко задумался. Мысль о том, что наши сказки не так просты, как принято считать, уже приходила мне в голову, но я привычно от неё отмахивался. Теперь же принялся вспоминать любимые истории про Радимира Защитника. Далеко не сразу пришло мне на ум, что всякий раз, беря что-то у Леса, он непременно отдаривался. Да и кто, право, обращает внимание в сказке о героических подвигах на такие пустяки, как герой ходит на охоту, по грибы да на рыбалку. Но, вспомнив, я решил проверить.

До оврага добрался быстро, даже не заблудился, хотя после сна так и ждал этого. Набрал мешок глины, а прежде чем выбираться — раскрошил на плоском камне краюху хлеба, стащенную утром у матери из-под руки. Оглянулся, нет ли кого, не услышат ли, наклонился к камню и прошептал:

— Прими, Отче Лесе, накорми своих птиц.

Вскочил, поклонился и бросился прочь. Сам не заметил, как выскочил из оврага, не то что не споткнувшись — ни пятнышком одежду не замарав! Примчался к деду Каславу, стал рассказывать, да запнулся о сумрачный взгляд.

— Цыц, лоше¹, — сказал как отрезал. — Думаешь, самый умный? Спаситель народа? Да кто тебя слушать-то будет, дьете безымянное? Марш глину мешать. И не лезь, куда не велено.

— Но я же… люди же!..

— Кому сказал! — старик отвесил мне знатный подзатыльник, так что я мало не кубарем улетел к измазанному глиной корыту.

И всё же я не послушал деда Каслава. На другой день, рано поутру, первым делом помчался к старейшине Гойславу. Слушал он меня недолго. Хлопнул себя по коленям и давай хохотать. Обидно мне стало, аж слёзы брызнули. Право слово, дело ведь было о том, чтобы люди перестали пропадать зазря! Вскочил с колен, забыв о почтении, стал кричать и ругаться. Отче Гойслав тут же забыл о веселье, махнул рукой двум здоровым парням, что у дверей караулили. Выволокли меня под локотки да пинком с крыльца спустили, пригрозили в другой раз в тёмную запереть. Так и ушёл ни с чем. Только ладони о камни рассадил и новую одежду опять попортил. Дед Каслав встретил подозрительным взглядом, но я молча взял мешок и ушёл в овраг за глиной. От своего, впрочем, не отступился — всякий раз оставлял Лесу отдарок, иногда сам без обеда оставался, да жизнь моя мне дороже мнилась. А что другие о своей не думают… Злился я долго об этом. Но вслух больше не заговаривал.

На следующее лето исполнилось моё время Полной Воды. Не ведаю, как бы оно случилось раньше, а нынче привели меня в общее собрание, поставили перед старейшиной Гойславом. Родители должны были просить для меня имени и места в общине. Хорошо, если бы кто ещё за меня слово сказал, но я не ждал. А дед Каслав возьми да и выйди.

— С руками парень и с головой, — сказал. — Оставь мне его горшечником.

Мне и в голову не входило, что хмурый старик когда-нибудь допустит меня до круга. Чуть речи не лишился. Но было важное, о чём мне нельзя было смолчать. Не хотел я чужого имени. Хотел своё, проросшее во мне корнями лесными. Знал, что не принято так, что снова окажу непочтение и, может, опять мною мостовую выметут. Но рвалось изнутри, как росток кедровый ломало камни. Не остановить.

— Что ж, быть тебе горшечником. Нарекаю тебя…

— Чедромир! — выдохнул я как сумел, вскочив на ноги.

Получилось звонко, с петушиным изломом. Собрание ахнуло, мать дёрнула за руку, чуть пальцы не оторвала, отец треснул так, что в глазах потемнело. Рухнул я обратно на колени, но головы не опустил — надо было знать, так же ли зол старейшина, примет или в тёмную велит…

Гойслав хмурился, сложив руки на груди. Помолчал, жуя губами, оглянул опешивших людей. Хмыкнул. И почудилось вдруг: спрятал улыбку в усы… Приподнял бровь, покивал о чём-то сам себе и провозгласил:

— Чедромир!

Тут уж я сам готов был ему сапоги лобызать, да кто ж меня пустит. Мать с отцом схватили под руки, попятились, кланяясь и благодаря, вытащили на улицу, опять тычков надарили — вот и всё празднество. Следом вышел дед Каслав, махнул рукой. Выпростался я из материных цепких рук, поправил одежду, пошёл следом. Тайком надеялся, посадит нынче дед за гончарный круг… Но он лишь сунул мне в руки аж два мешка да послал за глиной. Это уж назавтра я понял, что второй мешок был для меня.

Учиться было легко и приятно, куда приятнее, чем копаться по мокрым речным берегам. Может, и правда одарили меня боги хорошими, чуткими руками. Горшки получались гладкие, ровные, даже скупой на похвалу дед Каслав одобрительно кивал. Пока однажды не пришло мне в голову пустить по ободку тонкой палочкой узор меж двух бороздок.

— Это ещё что? — изумился наставник.

— Ну… красиво же, — пробормотал я робко.

Дед помолчал, потянулся было смять поделку, но почему-то передумал. Велел нести на полку, где сушилась вся посуда до обжига. Правда, приказал больше не самовольничать. А через неделю повёз мои «художества» в Торговый Стан. Глядя на его лицо, я, право, был уверен — назад привезёт. Нет, не привёз. А когда я сел за следующий горшок, постоял рядом, потеребил бороду да вдруг сказал:

— Ну, ты там eщё чего-нибудь нарисуй давай. За полторы цены узоры твои взяли.

Тут уж я развернулся, стал рисовать орнаменты из листвы да ягод. За глиной по-прежнему ходил сам. Так было правильно. Лес был добр ко мне, и однажды я нашёл глину белую, а в другом месте голубую. Потом придумал подмешивать в глину золу или перетёртые камни разного цвета, горшки получались полосатые или с чудными разводами. Дед Каслав хмурился, вертел головой, но не мешал. Ещё через год поехал я в Торговый Стан уже известным мастером. Чедромир-горшечник — неплохо звучит, а?

Одно мне не давало покоя. Люди по-прежнему пропадали… Что мне было делать, моя ласка? Не знаю, зачем мне досталось такое сердце. Мог бы жить, не зная забот. Через пару лет построил бы свой дом с мастерской при нём. Нашёл бы жену, всё было бы по-людски. А не жилось… Всякий раз ходил в Лес и спрашивал: «Что Тебе нужно, Отче Лесе? Как мне сделать, чтобы людей Ты не брал? Как объяснить им, как научить уважать Тебя, если не слушают меня и смеются?» Так меня это терзало, что стал я мрачен, не хуже деда Каслава. Люди не любили меня, обходили стороной.

Зачем я продолжал любить их, моя ласка?..

5.

Веда так и уснула с книгой. И приснился ей Лес. Лес был зноен и пуст. И удивительно молчалив. Изредка вскрикивала какая-то мелкая птаха, но тут же смолкала, словно испугавшись собственного голоса. И только цикады звенели со всех сторон, и звон их наплывал густыми оглушительными волнами, топил в себе все остальные звуки, укачивал и спутывал мысли. И звучала в этом бесконечном монотонном звоне нечеловеческая, бездушная угроза. И синхронными волнами прокатывался по спине озноб.

Вдруг все цикады разом смолкли. Но облегчения не наступило. В повисшей душной тишине раздался мучительный, надрывный скрежет падающего дерева. Веда остановилась, завертелась на месте в ужасе, что тяжёлый кедровый ствол упадёт прямо на неё. Все деревья вокруг неё застыли в траурной неподвижности, а страшный звук раздирающихся древесных жил доносился откуда-то издали, но так ясно, что заломило в висках. Веда замерла, вслушиваясь с болезненным вниманием: визг и скрежет выдираемых из земли корней, ломающихся веток, лопающейся коры и крушащейся сердцевины сливались в натуральный живой крик… Веда присела возле огромного замшелого камня и зажала уши. Но камень за её спиной ощутимо вздрагивал и трепетал с каждым новым вскриком убиваемого дерева… Треск ломающихся ветвей перекинулся на другие деревья, они задрожали и зарыдали в предчувствии своей судьбы. Затем всё смолкло.

Потом опять затрещали цикады: вжи-вжи-вжи-вжииииииу! вжи-вжи-вжи-вжииииииу! Снова и снова на одной ноте, зло, страшно, бездушно. Голоса их то сливались в диком унисоне, то разбредались кошмарным хаосом. Веда вскочила и бросилась бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше оттуда, где умерло с живым криком дерево. Она смутно помнила, что нужно кого-то найти, но паника и обезумевшие цикады вымели все мысли из головы, и Веда просто бежала по едва видной тропе, пока она внезапно не нырнула вниз, так что Веда оступилась и, едва удержавшись на ногах, слетела на дно оврага. Здесь почему-то показалось знакомо и менее опасно. Неподалёку темнело несколько ям, наполненных мутной глинистой водой. Чуть поодаль лежал большой плоский камень, по краю которого явно человеческой рукой разложены были разноцветные камушки, ракушки, птичьи перья, стояла широкая глиняная плошка с водой. На выглаженной середине светлело несколько зёрнышек. И тут Веда вспомнила — Чедромир-горшечник! Вот кого она должна была найти!

Цикады снова умолкли. И ещё одно дерево разразилось невыносимым воплем. Веда съёжилась возле камня и зашептала бессвязные просьбы: «Отче Лесе, помоги найти его!» Но Лес был ослеплён и оглушён болью. Лес дрожал в ужасе и тихой ярости. И Веду тоже забил озноб. Она зажмурилась, уткнувшись лбом в камень. Лес не поможет! Она чужая здесь, тот, кого Лес знает и любит, — где-то далеко, а те, кого Лес приютил, — убивают его…

В уши толкнулся вдруг развесёлый танцевальный ритм. Это… музыка? Они что, убивают Лес с песнями и плясками?!

Веда вскочила, распахнула глаза — и увидела собственную комнату. На самом краю тумбочки плясал под кельтику смартфон, готовый уже свалиться на пол от собственной вибрации. Шесть тридцать… Будильник… О Господи. Это был сон…

Веда схватилась за книжку, стала искать страницу, на которой вчера заснула, но тут телефон разразился новой трелью. Звонила начальница, напоминала, что сегодня нужно сдавать квартальный отчёт, попросила прийти пораньше. Книгу пришлось отложить. Уже в автобусе подумала, что можно было бы взять с собой, почитать в дороге — почему не додумалась? Видно, не судьба…

Мысли о Чедромире не оставляли её весь день. Странно оборвался его рассказ, непонятно, тревожно. И этот сон… Почему-то Веда не могла отмахнуться от него. Пыталась посмеяться над собой, мол, суеверна, как старая бабка. Не смешно было. И не легче.

Веда пыталась продолжить рассказывать Чедромиру про свою жизнь, но сегодня тягостным фоном этим рассказам сквозило ощущение: всё в пустоту… не слышит… После обеда, очумев от цифр и эмоционального раздрая, Веда встала перед зеркалом в туалете, умылась холодной водой (про макияж забыла с утра!), зажмурилась крепко и сказала себе: «Веда! Ты окончательно рехнулась с этой книжкой. Нужно немедленно прекратить!» Кое-как получилось дожить до вечера, предельно загрузив голову отчётом.

Вернувшись домой, Веда заставила себя в кои-то веки позвонить маме. Разговоры с ней часто раздражали, но ожидаемо заземляли. Мир сразу становился незатейливым и понятным, сводящимся к неисчислимым, но очень простым правилам: этого не делать, с теми не общаться, этого не есть, этого не говорить, того не читать — и будет тебе счастье. Потом Веда приготовила себе идеально здоровый ужин из тушёных овощей и куриной грудки, съела половину и, чувствуя себя совершенно разбитой, отправилась в постель в половине десятого.

Видишь, какая я сегодня молодец: прилежная работница, примерная дочь. Всё сделала, как положено. Отчего ж так тоскливо, скажи?

Ну вот, опять она… Но как уснуть, если тревога пересыпается песком под веками, стискивает сердце, будто ледяной водой его залило? Нет. Надо всё-таки дочитать проклятую книгу — и тогда уж забыть.

Она пошарила рукой возле подушки, пальцы скользнули по обёртке. Стало вдруг ужасно противно, и Веда сорвала полиэтилен, бросила на пол, погладила пальцами тёплую замшу. Открыла книгу. Почему-то она ясно видела каждую букву, хотя забыла включить ночник. В глаза бросилась последняя строчка на странице: «Зачем я продолжал любить их, моя ласка?..» Да, именно тут она остановилась вчера. Веда торопливо перевернула листок.

6.

Чистых вод, моя ласка! Думал, уже не услышу тебя… Хорошо, что ты здесь. Хвала Лесу. Надо мне завершить свой рассказ. Его и не много осталось.

Дожил я горшечником до двадцатого лета. В Торговый Стан давно стал ездить сам по себе, без деда Каслава. Познакомился там, ещё пятнадцати лет, с одним книготорговцем, упросил выучить меня чтению. Стал искать книг по магической науке, что изредка попадали к нам из столицы. Пытался постичь священный Лес. А однажды встретил у книжного лотка настоящего мага. Друг мой книжник косился на чужака неприязненно и мне отсоветовал с ним связываться, но я не послушал. Пришёл за магом в таверну, заговорил, познакомился. Рассказал о священном Лесе. Маг заинтересовался, приехал со мной в наш городок. Я привёл его в Лес. Маг долго бродил как будто бесцельно, изредка останавливался, прислушивался, что-то шептал, перебирая тяжёлые агатовые бусы на запястье. Похвалил мой алтарь, на котором я отдарки оставлял. На другой день снова бродил да слушал. А на третий дал мне книгу. Заглянул я внутрь, но страницы в ней были пустые, пергамента гладкого, белоснежного, какого я и не видал никогда. И сказал мне: «Вижу, люди в твоём городе не ведают, что живёт в этом лесу. Я и сам затрудняюсь, как назвать эту сущность. Но знаю, как тебе помочь. Настанет день, когда твоим людям будет нужна защита. Тогда совершишь ты обряд, которому я тебя научу. Подаришь Лесу себя, и больше он не тронет вашего города».

Холодно мне стало. «Значит, я сгину?» — спросил осторожно. Маг улыбнулся тонко и страшновато. «Для всех, кто тебя знал, — да. Но ты не умрёшь. И душа твоя не станет скитаться по миру, как души тех, кого Лес забирал прежде, и Чёрные Духи не утащат её в Поля Праха. Эта книга будет хранить твою душу до тех пор, пока кто-нибудь не призовёт её».

И маг написал мне слова заклинания, которым смогу я отдать себя Лесу вместо любого, на кого он разгневается. Даже если это будет весь город разом. Тогда я лишь пожал плечами. Мне и в голову не могло прийти, что бы такое можно было сотворить, чтобы Лес осердился на всех. Но книгу я взял. И заклинание выучил.

А спустя месяц так и вышло. На совете решили корчевать лес под новое поле. Я пришёл к старейшине Гойславу в ужасе, пытался отговорить, но тот лишь раскричался. Мол, взрослый уже, своим домом и делом живёшь, а детские глупости из головы не выветрились. Иди, мол, пока не велел тебя вышвырнуть.

Ушёл. Сам. А на следующий день работники стали корчевать деревья. Как описать тебе, моя ласка, что это был за ужас? В первый же день двоих придавило упавшим стволом… На второй ещё один покалечился, трое же ушли размечать поле и не вернулись. В Лесу стало страшно. Каждый день ходил я за глиной и не чаял вернуться. Всё было не так. Зной стоял устрашающий. Дождей, обычных для этого времени года, не было ни одного дня. Звери ушли, птицы разлетелись. Зато налетело трещоток, сколько никогда не бывало, — весь Лес ими звенел так, что мыслей не расслышать.

Когда пропал сын старейшины, я понял: пора. На горизонте собирались тяжёлые тучи, но дождей с них не выпадало. А что может быть страшнее сухой грозы в пересушенном лесу? Весь город сгорит, как щепка, даром что из камня сложен… Зажарит нас Лес, как жуков на костре.

Тогда пришёл я к своему алтарю, положил на него, как велел маг, раскрытую пустую книгу. Долго молил Лес простить горожан, принять мою жертву, никого не забирать больше. И прочёл заклинание.

Ты спросишь меня, что случилось дальше, моя ласка. Но я не знаю. В глазах потемнело, что-то завертело меня, понесло, потащило… А очнулся я здесь. Но где? Я не знаю. Здесь пусто и тускло. Здесь нет ни леса, ни дома, ни света, ни тьмы, ни тела своего я не чувствую. Не знаю, выжил ли мой город. Не знаю, жив ли я сам. Не ведаю, сколько времени здесь провёл. Всё, что я могу, — это думать, думать и вспоминать. Видно, не зря предупреждал меня мой друг. Маг сыграл со мной злую шутку и запер в своей книге. Может быть, даже забрал с собой. А может, сгорела она в пожаре, а я… где я? кто я? зачем мой разум до сих пор сознаёт себя, и мыслит, и желает?

Не покидай меня, моя ласка! Не закрывай книгу, говори со мной. Говори хоть изредка. Покуда я ещё могу, покуда разум мой не отказал мне, и чувства не смешались, и Безумный Бог не забрал мою душу на Солёные Берега… Не бросай меня, Веда!

7.

Веда вскочила и отбросила книгу. Включила свет, выскочила из комнаты, рухнула на стул в кухне.

Что за дурная шутка?! Кто подкинул ей эту дикую книжку? Неужели кто-то из знакомых решил так подшутить? Веда перебрала всех. Нет, невозможно. Кому вообще подобное придёт в голову? Но не считать же всё это правдой! Этак можно самой съехать… куда там? — на Солёные Берега? Ха-ха.

Веда включила чайник. Привычный звук немного успокоил её. За окном послышался гул подъехавшей машины, хлопнула дверца, громко заиграла музыка, какая-то девица расхохоталась так, что эхо шарахнулось по двору. Парень заорал: «Вова-ан! Алё, ты скоро там?» Веда раздражённо поднялась, захлопнула форточку. Что у них, мобильника нет, дикие совсем? Налила чаю, вернулась в комнату, стараясь не смотреть на брошенную в постели книгу, села за компьютер. Ленты в соцсетях пестрели какой-то бессмыслицей. Веда пила чай, не чувствуя вкуса, листала чужие посты, не понимая смысла. Взгляд её то и дело соскальзывал с монитора — вбок, к жалко белеющим страницам, с которых выдуманный голос выдуманного человека звал её: «Не бросай меня, Веда!»

Но, Господи, что она вообще может сделать? Положить книгу перед собой на стол, держать распахнутой и продолжать эти безумные мысленные разговоры непонятно с кем? Дичь натуральная. Шизофрения. Как вообще возможно до такой степени свихнуться за два дня чтения, чтобы поверить, что этот Чедромир — настоящий?! Может быть, мама права. Давно надо было найти кого-то, хоть в Интернете познакомиться. Выйти замуж и не маяться дурью. Доигралась. Дождалась, блин, «своего человека». Святые Реки, какой бред!

А всё-таки нужно разобраться. Может быть, это просто как-то так специально написано, с гипнотическим эффектом? Веда однажды читала, что с помощью нейролингвистического программирования можно внушить человеку что угодно. Правда, там предполагалось живое общение. Но может, теперь так и книжки пишут? Может, это что-то вроде рекламы фэнтези-серии? Ужас какой, если вдуматься. И всё же…

Веда пересела на кровать, взяла книгу и открыла первую страницу. «Ну, наконец-то! Святые Реки, я думал, с ума сойду. Где же ты была?! Почему так долго? Мне столько нужно тебе рассказать, моя ласка. Целую жизнь…» Пролистала дальше: «Отдохни. Я продолжу завтра. А ты — расскажи мне о своей жизни. Я смутно ощущаю за твоими плечами огромный город, больше нашей столицы… Покажи мне его?» И дальше: «Как я рад, что ты вернулась! И спасибо, что показала мне свой мир. Как не похож он на всё, что я знаю. Но мне бы хотелось…» И наконец: «Не бросай меня, Веда!»

Да какая реклама? Кто это мог знать, что книга попадёт именно к ней?! Ладно бы было имя популярное, можно было бы списать на удачное совпадение. Но кого ещё в этом городе зовут Веда? Она даже вернулась за компьютер, забила в поиск имя, нашла в своём городе троих человек: у двоих это был, бесспорно, псевдоним, дописанный в скобках, а у одного — фамилия. Ну, вот. И что теперь?

Она снова взяла книгу, положила на колени. Господи, да она даже голос его слышит! Лицо видит как наяву…

«Не покидай меня, моя ласка!»

«Не бросай меня, Веда!»

Но как? Как спасти тебя, как вызволить?

Она положила ладонь на последнюю страницу, зажмурилась и прошептала отчаянно:

— Ни за что не брошу. Я здесь, слышишь? Иди сюда!

Тысяча огненных игл вонзилась ей в ладонь и пальцы. Веда всхлипнула, но сумела не отнять руки от страницы. Яркий свет пробился сквозь зажмуренные веки — алым, густым, живым. Горячее дыхание шевельнуло волосы возле самого её уха:

— Моя ласка…

Примечания

1

Лоше — глупец, придурок.