Обладать и принадлежать

Рената Литвинова

В сборник вошли сценарии и новеллы «Офелия, безвинно утонувшая», «Третий путь», «О мужчине», «Две, кому-то нужные», «Обладать и принадлежать», «О счастье и о зле», монологи из фильма «Увлеченья» и другие произведения Ренаты Литвиновой.

Очень любимая Рита, последняя с ней встреча

— Ну, послушайте, ну, расскажите, пожалуйста, что вы там жуете…

— Да что вы… ничего особенного, вот колбаску…

— Да что же вы мне не предлагаете, а только молчите?

— К-ха (звуки поперхнувшейся).

— Да ничего, ничего… А вы думали вот как раз до бутерброда?

— Ничего не думала.

— А я очень много думаю о вас… об окрестностях, о болях возникающих. — Через паузу: — Расскажите, пожалуйста, что вы там записали себе в бумажки?

— Я? Это… письмо.

— Нет, врете. Ну, в общем, это дневник. Да и это естественно в вашем положении. Я б и сама начала заниматься этим делом, если б мне не было смешно смотреть на вас.

–… (Там молчание.)

— Ну, посмотрите, ну, послушайте, посудите — вы садитесь ко мне своей ровной спиной, прямо перед моим носом, садитесь на свою свалявшуюся подушку, потом вы уставляетесь куда-то вперед себя через воздух, а потом вы начинаете что-то медленно строчить. А главная штука, я валяюсь рядом как последний придурок.

Вы знаете, о чем я начинаю думать — всякую недостойную ерунду. Я начинаю думать, ведь как мне жарко, и что я почти мокрая под одеялом, а потом я начинаю вас разглядывать. Вы давно не моете волосы, это дурно. Майка под мышками растянулась ну прямо до неприличного. У вас мне нравятся руки, они хороши, что плохо, что пальцы тупые — без ногтей. Но я вижу, вас это совершенно не трогает. Вот вам сколько лет?

— Я прошу вас, не курите здесь, не надо здесь курить, здесь нельзя курить, надоело уже!

— Нет, ничего, я помаленьку покурю, неслышно…

Этот разговор случился днем в двухместной палате, зимой, между двумя молодыми женщинами.

На улице из-за оттепели пропало солнце. Небо было ровное и белое. Комнату заполнял серый свет.

Риточка Готье, та, которая все время спрашивала, лежала лицом к окну. Параллельно ее кровати, чуть впереди, стояла кровать соседки. Соседка все время цыкала языком, как это делают люди, прочищая зубы. Это было отвратительно.

Рита лежала, завернувшись в одеяло. Глядя на ее лицо, сразу можно было сказать — она хороший человек. Худые руки она протянула вдоль тела.

Ее соседка, значительно старше (лет на десять), с прямой спиной сидела на подушке и читала написанное ей самой в своей толстой тетрадке. Почерк у нее был мелкий.

В своих отрывочных больничных записях она писала:

«СО МНОЙ ЖИВЕТ ОЧАРОВАТЕЛЬНОЕ, НО ГЛУПОЕ, ИНФАНТИЛЬНОЕ СУЩЕСТВО. ПЕРВЫЕ ДНИ МНЕ С НЕЙ БЫЛО ТАК ХОРОШО — НАБЛЮДАТЬ ЗА НЕЙ, ЗА ЕЕ БЕССМЫСЛЕННЫМИ РЕЧАМИ, А ТЕПЕРЬ Я УСТАЛА ОТ НЕЕ И ПОЭТОМУ ДЕРЖУСЬ С НЕЙ СТРОГО И РАВНОДУШНО И МОЛЧУ. ОНА МЕШАЕТ МНЕ ДУМАТЬ».

Все стихло. Они полежали немного в тишине. Рита беспокойно и громко все вздыхала, пока тихо не открылась дверь и вошла Надя — врач с черными волосами. Взглянув на нее, можно было с уверенностью сказать, что она человек добрый, мягкий и отзывчивый. С ласковым лицом она подошла к постели Риточки. Против всех медицинских правил села на краешек кровати. Они радостно заулыбались друг другу. Рита наклонилась к своей тумбочке, достала два яблока, одно отдала Наде.

— Надя! — начала задумчиво соскучившаяся Рита, — лежа тут я вспомнила… такая ерунда: одна моя приятельница по институту. Да ты знаешь ее, Дина такая с лечебного. Мы с ней сидим в одной компании. Я помню, сидим, молчание, неловкость какая-то наступила, стало скучно. И один там приятель, уже порядочно пьяный, говорит, кто выпьет на спор стакан кипятку, и моя Дина говорит: «Я!», берет, наливает, выпивает и чуть не умерла. Но ничего, не умерла.

Потом, ты знаешь, мои мысли переключились, и я вспомнила, что мне всегда не хватало лимонов в доме, чай выпить… А так хотелось. Верно, когда я уже состарюсь совсем, высажу, разумеется, в просторный горшок лимон. Всегда будут лимоны, да. — Она болтала и смотрела на реакцию своей подруги, та откусывала яблоко и кивала. Это как-то приободрило Риту, и она стала болтать дальше: — Ну, вот послушай, мне нравится осень, когда непременно идет дождь, стоят мокрые голые статуи, и к ним непременно прилипают черные листья, и по невымощенной земле, обычной, натуральной, лежат уже темно-желтые листья и прикрывают грязь. А когда я легла — осенью. Я еще выходила в сад, там сидел один больной в тюбетейке.

— А! — перебила ее Надя. — Знаю, это из Киргизии.

— Ну да, с узкими глазами, очень скрытный оказался, но мне таки потом рассказал, что до войны и после войны он работал бог знает кем в милиции! Он ездил по всему Фрунзе на общественном транспорте и запоминал лица. Он знал всех в городе, а если появлялся новый, то он докладывал по всей форме, его в лицо тоже знал весь город. Однажды его все-таки хотели убить.

— Да, — сказала, выслушав, Надя, — ты рассказывала.

— Я соседке не рассказывала. Вы хорошо слышали? — спросила, поворачивая голову к замершей женщине с тетрадкой на коленях.

— Нет, — едва улыбаясь и косясь на Надю, сказала пишущая, — у меня свои дела.

Они помолчали как-то в неловкости. Рита огрызок положила на тумбочку. Надя вздохнула, собрала в руку и свой и Ритин огрызок, встала:

— Я пойду.

— Может, еще по одному? — спросила Рита.

Надя пожала круглыми плечами и повернулась к ней спиной. В разрез белого халата Рита увидела теплую вязаную юбку и сказала:

— У тебя хорошая юбка.

Уже стемнело. Несколько дежурных врачей в комнатке за списанным старым круглым столом, накрытым клеенкой.

К ним вошла санитарка и приветливо спросила:

— Сейчас ужин был, принести в тарелочках?

— Несите, — сказал один врач.

Та угодливо закивала.

Надя говорила толстому врачу:

— Епифанова вчера на тележке пришлось вывозить под простыней, чтоб больные не видели. Зачем сегодня-то? Больные подумали, врач умер на вахте, а он, дурак, взял одну медсестру из-под простыни за руку укусил.

— Ну, а вы Ритку сегодня позовете? — вмешалась Таня, доставая стаканы из шкафчика.

— Не надо, — не очень уверенно сказала Надя.

— Надо-надо-надо!!! — закричала Таня и прикрыла свой рот ладонью, тихо переспросила: — Доставать? — и она достала колбу с прозрачной жидкостью (спирт).

Ночью Надя, шатаясь в черном коридоре, нашла палату Риты. Она подкралась к ее постели и игриво спросила: «Ты не спишь?» Было тихо. «Я тебя так люблю!» — сказала Надя, но будить не стала, а только буркнула: «Мда, ну, ладно, мда» — с этими словами она оглянулась вокруг и увидела, как на нее смотрит пишущая соседка — внимательно и с неприязнью. Надя без слов поспешно выбежала в коридор. Навстречу везли пустую каталку.

Утренняя пятиминутка представляла собой неприятное зрелище. Все начиналось с того, что открывался давно не ремонтировавшийся огромный зал, который по многим следам на потолке, стенах и полу, был когда-то сильно — чуть ли не до краев затоплен.

Паркетный пол поднялся в некоторых местах «кочками» в тридцать пятьдесят сантиметров от пола. Вокруг вздутий расставлены разрозненные стулья. К стене прижат стол президента.

За окном — еще утренняя зимняя темнота. И в этой темноте тихонько входит весь персонал. Он входит и рассеивается с тихим шарканьем подошв, иной не редкий раз слабый вскрик споткнувшегося врача о массивную выбившуюся паркетину нарушает тишину. Почему-то перешептываясь, а не говоря в полный голос, заходит очень много стариков-врачей, проработавших здесь уже десятки лет. Как правило, они дрожащими шагами заходят первыми, занимая места поближе к «верховному» столу. В руках они всегда с собой приносят папки с какими-то специальными бумагами не в пример молодым врачам. Их сутулые фигуры можно увидеть и у окна, и в том углу ближе к батарее — они садятся поодиночке. Но прежде чем сесть, они чаще других спотыкаются и, что самое ужасное, неловко падают…

Затем входят врачи средних лет, и с их появлением зажигается свет, от которого начинают слезиться глаза у присутствующих.

Итак, входит профессор с розовой лысиной. За ним его заместительница.

— Ну, что? Здравствуйте, — говорит профессор, садится и рукой помахивает кому-то с первого ряда.

— Ну, да! Я знаю, — говорит женщина-врач длинного роста почти оскорбленно, — я сообщаю сегодня. — Она выходит, встает у стола на маленькое вздутие в паркете и тихо говорит:

— За ночь и за истекший вчерашний день все-таки умерло три человека, и все мужчины с мужского отделения, смерть их всех была ожидаема, и лечащий врач Дупель проводил с ними соответствующие мероприятия.

— Вы говорите как-то непонятно, — раздраженно перебивает ее профессор. Она удивленно поднимает брови и плечи, через паузу слово в слово повторяет сказанное выше, и теперь ее никто не остановил.

Надя сидит у окна рядом с задремавшей старенькой врачихой.

В это время Маргарите Готье снился страшный утренний сон.

— Тише, тише, моя девочка, не расстраивайся. Тебе уже все приготовлено.

— Ой, мама, ну, не сегодня. — Рита вместе с матерью шли скользящими шагами куда-то наискось ровного, с присыпанным тонким слоем желтого песка, пустыря.

— Ну, так нельзя, — уже строже говорит мать и берет Риту под руку. — Надо.

— Нет, мама, я боюсь.

— Нет, ну, что ты, смотри, как все приготовлено нарядно, ах, как радостно, и не бойся. — Они подходят к столу, длинному, на одной половине которого стоят яства, на другой — вытянутый дощатый ящик. Чуть подальше стоит ожидающая и недобро настороженная толпа гостей. В основном это одни мужчины, с круглыми наевшимися пузами и растерянными лицами. Одеты они в сатиновые черные одежды.

— Здравствуй, моя девочка, — говорит один из них, но голос его нерешителен, и слова повисают в воздухе.

— Что это за люди? — спрашивает Рита с любопытством.

— Ничего, это люди. Что ты задаешь неправильные вопросы в такой ситуации? — ласково и грустно отвечает мать.

К Рите подходит какая-то женщина, по сну она получается родственницей. Она говорит:

— Пора уже, — и голос ее дрожит торжественно и нетерпеливо.

— Просто я очень боюсь, — начинает оправдываться откровенная Рита.

Они ведут ее под руки. Она легко становится нарядными женскими каблуками сначала на скамейку у стола, потом на саму крышку стола.

— Ай-ай-ай, — умильно сложив руки перед подбородком, качает головой мама.

— Надо, все уже готово, вон пришел один уже, — уже более житейским тоном говорит родственница, кивая на показавшегося на том краю пустыря человека с золотыми музыкальными тарелками. — Вот обезьяна-то, — с презрением наблюдает она за ним.

— Плевать на него сейчас, — строго одергивает ее мать. — Нам надо дочь как следует положить, а ты что?

Одернутая, та молчит и уже немного обиженно поправляет бантики на туфлях у Риты, стоящей на столе, оттирает с них нанесенную пыль.

— Да я уж сама как-нибудь, — холодно говорит Рита. Становится в грубо сколоченный ящик сначала одной ногой, потом обеими. Садится в нем на корточки и строго говорит: — Подушки нет.

— На, вот, свою отдаю, — говорит родственница. Пока она ей подкладывает подушку, Рита спрашивает:

— Что ж так бедно?

Мать жалко пожимает плечами и говорит:

— Деньги-то всегда нужны, а на это уже нет такого богатства раскошеливаться, но и это прилично.

Рита ложится головой на подушку, вытягивает ноги и упирается каблуками в стенку — сколоченное дерево скрипит, трещит.

— Смотри не разломай раньше времени, — как в детстве грозит пальцем мать.

До самого подбородка укладывает на Риту живые цветы, Рита вертит головой, ищет мать и говорит:

— Мама, я боюсь. Я не хочу.

Мужчины поднимают ящик с ней. Причем сначала подняли «ножной» конец, потому что на том конце мужчины были более активными и веселыми, а потом уже только голову — это составило некоторое неудобство для Риты, и она совсем разволновалась и панически стала хвататься за борта ящика.

— Мама, — она повернула голову к сразу уменьшившейся матери, стоявшей на земле, — мама, я не хочу!

Мать стала «загребать» на нее ладошкой. (Такой жест.)

Тощая вереница тянется за ее «кортежем». «Обезьяна» бьет в тарелки, но получается как-то неслышно.

— Мама, можно я скажу, можно я скажу… — что-то действительно хочет сказать Риточка, но мама сквозь ветер кричит таким заботливым спокойным голосом:

— Не верти головой.

Рита смотрит на ровное синее небо.

— Ты там не начни курить, уж, пожалуйста, — говорит мама и утирает платочком заплаканные глаза.

Рита просыпается. И опять видит перед собой ровно вытянутую спину пишущей соседки, сидящей прямо на подушке. Соседка обеспокоенно оглядывается на нее. Тронутая вниманием, Рита говорит:

— Мне снился сон, и там никак не дают сказать что-то последнее важное и несут-несут куда-то, и все это время я боялась вылететь с носилок и удариться об землю. — Рита намеренно сглаживает слово «самое страшное» во сне. Соседка без всякого выражения на лице смотрит на нее. Она ждет, пока Рита заговорит, но та все молчит, и пишущая без слов отворачивается. Рита разглядывает ее спину с худыми лопатками. Потом она разглядывает спутанные жидкие волосы соседки. Рита поднимается на локте, видит, что соседка ничем не занята, а только как обычно задумчиво «перевертывает» воздух, предлагает ей:

— Давай я вас причешу и сделаю прическу от чистого сердца?

Соседка оскорбленно хватается рукой за свой взлохмаченный затылок, оглядывается испуганно.

— Ну, пожалуйста, — говорит Рита, быстро вынимает ноги из-под одеяла, как ребенок, не надевает тапочек и хлопает ступнями по холодному полу. Она садится прямо на кровать соседки. Впервые они видят друг друга вблизи. Соседка смущенно переворачивает свою исписанную истрепанную тетрадочку.

— Я не смотрю, — предупреждающе говорит Рита. — Где расческа?

Та делает странное движение головой, плечами, мол, «ну как хочешь, а я не уверена», достает из-под матраца коричневую сумку, а из нее расческу.

Рита смотрит на нее прямо в упор. Расчесывает ее так, что черты и весь облик соседки становятся определенными и та, вроде как даже, немного постарела, чуть причесавшись — видно, зачесанные волосы со лба ее только испортили. Нос у нее обострился, выступили круглые скулы, выпирающие прямо под глазами.

Что-то дрогнуло и «поехало» и в выражении лица пишущей, она, вблизи встретившись с Ритой, стала сразу жалкой и стесняющейся.

Рита откровенно говорит ей:

— Ну, ничего, ничего.

Расчесывает ее. Та раскрывает глаза. Рита устраивает у нее на лбу челку, потом убирает все волосы набок, потом опять лохматит. Соседка глубоко вздыхает.

— Правда, приятно, когда тебя расчесывают? — по-детски спрашивает Рита. Та безвольно пожимает плечами.

— У тебя интересное лицо, — говорит с сомнением Рита.

Та польщенно улыбается.

— Какое?

— Ну, такое. — Рита делает выразительную гримасу. Соседка криво улыбается и опять закрывает глаза.

Надя с пухлой подругой Таней стоят у окна. К ним подходит Рита в больничном халате.

— Ну, а ты ее не видела? — спрашивает ее Таня.

— Что? — та не понимает. Татьяна с довольным видом кивает в окно.

Внизу стоит такси.

— За тобой?

— Да, он таксист. — Таня им «делает ручкой» и убегает.

— Опять с ней что-нибудь произойдет, — говорит Надя.

— Тьфу-тьфу-тьфу, — говорит Рита.

— Зачем ты встала? — спрашивает Надя, как врач больного.

Рита прислоняется животом к подоконнику и горячо говорит:

— Мне так плохо с ней жить! Очень мертвая женщина, сидит и, верно, пренебрегает мной, и пишет к себе что-то. У меня прямо к ней отвращение. Ты видела, какая у нее черная противная майка, и она совсем не мытая. Я к ней буду так же относиться… Иногда она на меня так посмотрит, будто я нежилец какой-то и она умней меня. И она все свои тряпки и бумажки засовывает под матрац, и они у нее о пружины трутся и кусочками сорят пол под кроватью…

— Ну, я не знаю, — кривясь, говорит Надя, припомнив соседку. — Ну, ты должна потерпеть. — Она поворачивается к ней спиной. — А я пойду.

Рите видно, что халат у нее сзади отсиделся в неглаженые складки, а в разрез проглядывается, в чем она одета — в ту же вязаную юбку.

Когда она зашла в палату, соседки не было. Желтая постель ее имела вид несвежий и мятый. На подушке была протоптана почти темная вмятина: от постоянного сидения на ней.

Рита подошла к окну, но, оглянувшись раз на кровать соседки, уже не могла рассмотреть ее повнимательней. С одной из железных перекладин, на которых крепилась панцирная сетка, касаясь матового пола, висели черная выстиранная майка и еще что-то, похожее на разорванную в тряпку вещь, тоже темного цвета. Из-под матраца торчали запасные тапочки и край вывернутой исписанными листами наружу личной тетради соседки.

Рита натянула ее двумя пальцами и, вытащив до конца, вдруг уронила на пол. Она тут же подобрала ее и торопливо прочитала, вытягивая шею от удивления, потому что с первых же попавшихся строчек было написано про нее:

«СО МНОЙ ЖИВЕТ ОЧАРОВАТЕЛЬНОЕ И ГЛУПОЕ СУЩЕСТВО. ПЕРВЫЕ ДНИ С НЕЙ МНЕ БЫЛО ТАК ХОРОШО — НАБЛЮДАТЬ ЗА НЕЙ, ЗА ЕЕ БЕССМЫСЛЕННЫМИ РЕЧАМИ. ДА, НО ТЕПЕРЬ МНЕ ПРИЕЛАСЬ ЕЕ ПРИСТАВУЧЕСТЬ, Я УСТАЮ ОТ НЕЕ И ТЕПЕРЬ ДЕРЖУСЬ С НЕЙ СТРОГО И РАВНОДУШНО. И МОЛЧУ. ОНА МЕШАЕТ МНЕ ДУМАТЬ.

Я ЗНАЮ ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЕТ ОНА. ВОТ УЖ ЧЕГО БЫ Я НЕ ЖЕЛАЛА ЗНАТЬ, ЧТОБ ПРОСУЩЕСТВОВАТЬ ЗДЕСЬ СПОКОЙНО — ДА НЕТ, ВОТ МОЯ СУДЬБА — УСЛЫШАТЬ НЕПРИЯТНУЮ ДЛЯ МЕНЯ ПРАВДУ. НО САМОЕ ТЯЖКОЕ ДЛЯ МЕНЯ — НЕ ЖИТЬ С ОБРЕЧЕННОЙ. А ДОГАДКИ, ЧТО БОЛЕЗНЬ ЕЕ МОЖЕТ ПЕРЕДАВАТЬСЯ ПО ВОЗДУХУ. Я СЛЫШАЛА, ЧТО ЕСТЬ ТАКИЕ ПРЕДПОЛОЖЕНИЯ. Я НЕ ЗНАЮ ПРО ЭТУ БОЛЕЗНЬ Л.-Л… Я ЗАПИШУ ЕЕ ДЛЯ СЕБЯ НА ЗАМЕТКУ. УЖ ЕСЛИ ОНА УМРЕТ, Я МОГУ ЗА НЕЙ ПОЛЕТЕТЬ». (Рядом были пририсованы плохо нарисованные бесстыдные крылышки.)

Рита по инерции засунула тетрадь под матрац, как она была. Быстро легла лицом к стенке.

Вечером соседка с ней не заговорила.

(С того самого дня Рита уже не вставала.)

Утром Надя не могла ничего понять. Рита лежала лицом к стенке и плакала.

Надя испугалась и спросила:

— Ты что? — и положила ей руку на горячую вздрагивающую шею.

— Надя, у меня опять температура, — сказала Рита.

— Ну и что? — спросила Надя.

— Нет, — та оборвала ее, — я-то уж теперь знаю, что со мной. Надя, зачем вы мне не говорили?..

Надя промолчала, потом спохватилась и быстро заговорила беспокойным тоном, стараясь ВСЕ быстро-быстро «забить» словами, что уже было понятно, что Рита права.

— Кто тебе сказал такую… бред? — с неправильным употреблением рода начала она, стала гладить ее по голове, что обозначало, что вот она — живая перед ней, а разве стала бы она гладить мертвую? — Ты что? А?..

1. Через два дня Рита умерла ночью, без Нади.

Надя запомнила только одну фразу, которая почему-то казалась ей самой ужасной: «Надя, мне больно глотать».

2. Надя ночью через два дня дома.

Надя и ее очень высокий и здоровый муж расставались в коридоре.

По длинному коридору из кухни шли голоса еще ничего не знающих товарищей. (Те сидели за круглым столом, заставленным тарелками и бутылками. Над ними держалось облако от сигарет.)

Надя выглядела очень мрачной, с опущенными уголками рта. На ней был надет пышный плащ.

— Ах, Надя, — горько сказал ее муж.

Он не виноват был, что не знал и с друзьями до этого много выпил. С красным лицом он выражал скорбь, но мало что понимал.

Она молчала и не шевелилась. Она хотела услышать от него поддержку. Муж стал счищать пятнышки на ее плечах.

— Подружка была очень хорошая, — убедительно сказал он, — добрая, смелая, отзывчивая, тонкий человек.

Стенка в коридоре была обтянута красным ситцем.

Надя посмотрела на мужа — она любила слушаться его, но теперь он говорил что-то не то, но она все ждала от него поддержки, он уже стал улыбаться, встретившись с ее взглядом.

— Папочка, я пойду, — сказала она грустно.

— Сейчас! — торопливо воскликнул он и тяжело пробежал в кухню, быстро вернулся и дал Наде бутылку коньяка… — Это уж всегда пригодится, — сказал он (тут уже серьезно) и засунул бутылку в женскую сумочку.

Она вздохнула, он тоже вздохнул — совершив такой поступок, он растрогался. Надя повернулась спиной, открыла дверь. Он дружески похлопал ее по «выходящей» спине и еще долго стоял в дверях, какой-то просветленный — смотрел, как Надя уходит в раздутом пышном плаще.

Надя вышла на улицу. Кажется, подморозило. Но зима была какая-то непонятная, без снега.

Деревья стояли прутьями. Она шла долго и оказалась в роще. Стояла «американская» ночь с ярко-синим небом.

Потом она оказалась у огромного поля, увидала скамейку и села на нее. Она села посередине, расслабленно вытянула ноги. Мимо метрах в тридцати проходили люди. Вдалеке на асфальтированном поле стояло здание, все в электрическом свете. В него заходили целые толпы народа. Может, она сидела рядом со взлетным полем, но вряд ли, хотя было очень похоже.

Она сидела в опасном окаменении.

Вокруг нее стали расхаживать несколько черных ворон, самых крупных и отборных. Сначала они смотрели на нее издалека, потом приблизились с серьезными «лицами» и стали бродить у самых ног, шевеля крыльями, кашляя по-вороньи.

Надя стала смотреть на них. Она достала из сумки коньяк, открутила пробку, отпила немного и спрятала в сумку.

Одна ворона напротив нее раскрыла клюв и так стояла, пока Надя не отпила еще глоток. Лицо у Нади раскраснелось, она сделала еще глоток онемевшими губами.

Ворона с открытым клювом вдруг запрыгнула к ней на скамейку, потихоньку подошла почти вплотную, постояв так с минуту, залезла к ней на колени и перешла по ним на другую часть скамейки.

Надя отпила еще. Скосив глаза, она наблюдала за воронами.

Другие тоже хлопнулись на скамейку, с хриплыми кашлями, они тяжело проходили по ее коленям, больно впивая свои черные когти в шерстяную юбку.

Это было похоже на сон, но это была правда. С ними Надя допила весь коньяк.

С невыспавшимся лицом Надя пришла утром в Центр.

У лифта стояли две каталки, накрытые простынями.

— Не смотри, не смотри, — сказала узнавшая ее медсестра. Надя стала подниматься по лестнице наверх.

В своем кабинете она надела халат. Забыла покурить. Села на стул у окна.

Отсюда ей стало видно сидящую за шкафом Таню. Та сидела и ковыряла пальцем уже совсем изорванные колготки на коленях. Воротник на пальто был у нее совсем испачкан, на скуле царапина.

— Что с вами? — спросила Надя и кашлянула.

— Что-то мне так плохо, — сказала Таня. — Ну, посудите сами, Надежда Ивановна, обманули, оскорбили, бросили в канаве, избили? Ну, это как?

— Ну, что вы, Таня, вам можно только позавидовать, — сказала Надя.

Таня стала счищать рукой испачканную юбку.

— Это еще счастье, что я около работы оказалась. Я на пятиминутку не пойду.

Надя встала и вышла.

Утром на пятиминутке зал был полный. Вокруг кочек были густо расставлены стулья. Сообщение делала женщина. Она сказала:

— Сегодня никто не умер. Сегодня умерла только Надина подруга.

— Ах-ах, — тут же сказала старая Гринберг, которая всегда спотыкалась и чаще других падала. Сейчас она растирала ударенное колено, но, услышав про близкую смерть, стала медленно разворачиваться, чтобы посмотреть на Надю. Надя не стала дожидаться ее взгляда, она быстро встала и вышла вон из зала, в коридор, по которому расхаживали больные из мужского отделения.

Она посмотрела на них и заплакала.

Надя стояла около кабинета профессора. Он как раз только что вышел и вопросительно посмотрел на Надю. Она ему говорила:

— Я вместе с ней сидела за одной партой в школе, а потом учились в одном институте, а на приемных экзаменах она тоже сидела рядом со мной, в прошлом году она привозила девочку с Л.-Л., я прошу не вскрывать ее!

— Ах, вот. — Он наклонил голову.

— Ну, кто я? Маленькая сошка, — сказала Надя жалобно, изо всех сил стараясь упросить, — но она моя подруга.

Профессор вдруг затряс головой и медленно пошел от кабинета. Надя двинулась за ним. Тот убыстрял шаги, потом повернул голову с розовой лысиной (он был худенький и роста никакого).

— Вы ведь должны там присутствовать, — сказал он.

— Где?

— Ну, там. Пойдемте вместе. Я не могу придумать, как еще помогать. Я не дурной человек.

Надя остановилась и отстала от него.

На улице, у подхода к низенькому зданию, она встретила ту же медсестру.

— Не смотри, Надя, — сказала та.

Надя грубо сказала:

— Ты-то что?

Та пожала плечами:

— Я бы не пошла.

Надя вошла в низкую дверь, постучала ногами на крыльце. Внутри было тепло. В соседней комнате, за стеклом, сидел молодой чернявый юноша с пробирками и делал анализы. Он, затравленный работой, только покосился на нее и беззвучно прошептал:

— Добрый день.

Надя прошла мимо стендов направо. В комнате стояло несколько человек. Надя, стараясь не смотреть на ТО, вокруг ЧЕГО они столпились, скромно поздоровалась и встала у стены. Ей освободили место у окна, но она как будто этого не замечала.

Своим объектом, лишь бы куда смотреть, она избрала человека, ИСПОЛНЯЮЩЕГО ЭТО. Он был молодым мужчиной, и лицо у него было непозволительно хамское. Неприятные маслянистые волосы падали ему на восковой лоб, вызывая неизъяснимо гадливое чувство. Он устало и пренебрежительно морщился.

Иногда в поле зрения Нади попадали его маленькие, как не мужские, — его живые руки с железными предметами. Он закончил. Отошел к стене, вымыл быстро в раковине руки, вернулся к столу и закурил.

Рядом с Надей стояла заведующая с широкой спиной, она держала руки в карманах. В ушах у нее висели янтарные сережки, и казалось, будто под ушами у нее помазано йодом.

Парень покурил, мелькнул по Наде взглядом и кинул окурок прямо в живот Готье.

Надя вздрогнула и оглянулась. Заведующая ничего не сказала, а только потерла себе нос. И никто ничего не сказал. Ассистент исполняющего гадко, гадким голосом сказал: «Еу, я!..» — встал спиной к Наде и заработал, задвигал правым локтем (особенно напряженно) — было понятно, что он стал зашивать.

Надя стояла тихо.

Таня и Надя шли с работы вместе. У Тани из-под пальто торчал медицинский халат, и она все время повторяла: «Халат бы где бы снять…»

Они шли по городской улице. На Наде была одета вязаная шапочка по брови, на Тане — белая меховая; длинная белая шерсть шевелилась над открытым лбом, солнце на ровные полные щеки.

— Ну, ты же знаешь, как мы все ее любили, — сказала Таня, глубоко вздыхая.

Надя сказала:

— Та-та-та-та, — соглашаясь.

Таня сказала:

— Она же невеста Христова. Она молодая и без мужчины, ее нужно класть в белом.

— Она маме писала, чтобы та ей прислала черную кофточку и черную юбку, чтобы в этих вещах она возвращалась домой.

— Ну, сюда! — сказала Таня, увидев нужную вывеску. Они зашли в магазин.

— У нас нет белых платьев, — сказала продавщица Тане и развернулась на каблуках к ним спиной.

— Значит, может, и не надо ей платья, раз нет? — спросила Таня у Нади.

Они вышли на улицу и метров через тридцать зашли в другой магазин, и там, толкаясь в очереди, купили в прозрачных мешочках красного карпа.

«ПРОШЕЛ ГОД. НАДЯ ПО СЛАБОСТИ ХАРАКТЕРА И ПО ЖЕЛАНИЮ МУЖА УШЛА С ТАКОЙ РАБОТЫ. ИЗ-ЗА ЧАСТЫХ ГОСТЕЙ ОНА СТАЛА МНОГО ВЫПИВАТЬ С ПРИЯТЕЛЯМИ, МНОГО СПАТЬ.

СЕГОДНЯ ВО ВРЕМЯ СНА ЕЙ ПОКАЗАЛОСЬ, БУДТО НА НЕЕ КТО-ТО СМОТРИТ».

Надя спала вместе со своим мужем, который был много старше ее, и сон его был тяжелым. Он лежал с широко раскрытым ртом и громко вздыхал. Надя за год заметно изменилась, она располнела, волосы у нее отросли и в данный момент были распущены по плечам.

Надя действительно чуть не задохнулась во сне и от этого испуганно очнулась, оглядываясь по сторонам. И вдруг боковым зрением уловила, что кто-то стоит.

И действительно, в дверях спальни, совсем близко к косяку, стоял человек в сером «плечистом» пальто, шерстяных рейтузах в каплях засохшей грязи и громоздких черных, бывших когда-то лакированными, ботинках. Человек стоял немного боком, но взгляд его упирался в глаза Наде и больше никуда.

Надя не заметила, как быстро поднялась с кровати, неловко подгребая под себя ноги.

Человек смотрел очень внимательно, терпеливо… В нем не чувствовалось опасности.

Надя откинула голову, и ее ослепило — перед ней стояла Рита Готье.

За этот срок волосы потемнели, зачесанные назад, они открывали лоб слоновой кости с одной-единственной, но очень выразительной морщиной по вертикали. Лицо у нее страшно похудело, равно как и тощие ноги в «дряблых» рейтузах.

Но в лице ее возникла выразительная торжественная незнакомая красота. Она глядела кротко.

Надя вскинулась. Оказалась голыми ногами на полу.

Вмиг ее сдавил горловой спазм, взмахнув руками, крепко прижав их к груди, она смотрела на Риту. На ее лице была печать беспокойства и строгости. Надю разорвали внутри рыдания, от спазмовых толчков она перестала дышать. Слезы навернулись у нее на глаза. Она проговорила, дрожа всем телом под ее страдающим взглядом:

— Прости меня!..

Все поплыло у нее перед глазами.

Муж проснулся. В коридоре летал густой едкий дым подмоченной сигареты. Готье исчезла. Муж увидел:

Надя сидела на высокой наполеоновской кровати со спущенными на пол голыми ногами и пыталась наладить дыхание: вдох и выдох.