Блик

Рейвен Кеннеди, 2021

Десять лет я жила в золотой клетке царя Мидаса. Но одна ночь изменила все. Теперь я здесь, в плену у армии Четвертого королевства. Не уверена, что смогу выбраться целой и невредимой. Они идут в бой, а я – разменная монета, которая либо погасит огонь, либо развяжет войну. Командир Рип. Жестокий на поле боя, порочный до глубины души. Рип вызывает во мне ужас. В нем кипит невероятная сила, а на его спине растут острые шипы. Но глаза… самые притягательные из всех. Я знаю, что они скрывают. Когда Рип смотрит на меня, я чувствую себя пленницей не Четвертого королевства, а его лично. Фейри. Предатели. Убийцы. Те, кто едва не уничтожил Орею, стерев с лица земли Седьмое королевство. В игре королевских войн я – золотая пешка. И я должна обхитрить их всех.

Глава 12

Аурен

Меня принуждают на протяжении целого дня ехать в карете одной, и это можно счесть своего рода наказанием, беззвучным напоминанием о моем положении изгоя. Но, думаю, в одиночестве есть и преимущества.

Оторванность от остального предполагает защищенность, но вместе с тем в ней таится и опасность. Та, которая исходит от тебя самого.

Для меня, разумеется, опасность — это воспоминания.

Долго тянущиеся часы предоставляют много времени на размышления. Когда рядом никого нет, ничто не отвлекает, звучат лишь слова, сказанные моим внутренним голосом. Этим воспоминаниям некуда деться, ведь я беззащитна и предоставлена самой себе и своему отравляющему обществу.

А потому я вспоминаю прошлое. Хотя и не хочу этого.

— Сколько монет, девочка?

Я прячу свои мокрые руки шестилетней девчушки за спину и стискиваю пальцы.

Мужчина раздраженно, устало смотрит на меня, изо рта у него торчит трубка, из которой поднимается голубой дым.

Он щелкает пальцами. Мы стоим на рыночной площади под навесом в красную полоску, и Закиру не нравится тут со мной задерживаться. Если его поймают на эксплуатации детей, у него будет бездна проблем.

Дождь стекает с парусинового навеса, как струйки слюны, свисающие с оскаленных пастей диких собак, бесчинствующих в городе. Целый день не переставая идет мелкий дождь.

Волосы у меня мокрые, отчего кажутся темнее, чем есть на самом деле, не блестят, и колтуны не спрячешь. Хотя бы джутовая ткань моего платья не дает мне совсем озябнуть, вот только я все равно чувствую себя мокрой крысой.

Когда взгляд Закира темнеет, я быстро вытаскиваю из-за спины руку и нехотя разжимаю пальцы.

Он смотрит на подношение, лежащее на моей ладони, и прикусывает задними зубами трубку.

— Два медяка? За целый день ты получила только два чертовых медяка? — рявкает он.

Услышав его тон, я начинаю дрожать. Не люблю его злить.

Он хватает монеты и запихивает их в карман. Вытащив изо рта трубку, сплевывает мне под ноги, однако я уже привыкла к такому и больше не кривлюсь.

— Тебе всего-то и нужно, что стоять здесь, — огрызается он и, разочарованно глядя на меня, качает головой.

Даже спустя столько месяцев, что я с ним провела, его акцент слишком резкий для меня. Некоторые дети за спиной обзывают его Жабой, потому что он всегда издает квакающий звук, когда по утрам первым делом прочищает горло.

— Стой в углу и улыбайся, и эти тупицы сами будут швырять в тебя деньгами! — осуждающе выплевывает он, словно я не выполняю все беспрекословно, как он велит.

Я прикусываю губу и смотрю на землю, щипаю себя за руку, чтобы не заплакать.

— Дождь… дождь идет, сэр Закир. Мне мало подают, когда идет дождь, — дрожащим голосом объясняю я.

— Ба! — пренебрежительно отмахивается Закир. Он роется в переднем кармане своего клетчатого жилета и, вытащив коробок спичек, поджигает конец трубки, в которой уже насквозь промокли все листья табака. — Возвращайся на место.

У меня дрожит нижняя губа. Я проголодалась, замерзла, устала. Инара плохо спит, а мне всю ночь приходится лежать рядом с ней, зажатой между ее подергивающимися ногами и углом, поэтому я бреду дольше обычного. Я так ждала, когда можно будет укрыться от дождя, когда мне разрешат поесть и отдохнуть…

— Но…

— Тебе дождь в уши попал, девчонка? Мне ни к чему возражения. — Закир бросает использованную спичку на землю. Я смотрю, как она падает в лужу, и пламя мгновенно гаснет. — Еще шесть медяков, или всю ночь проведешь на улице.

Приподняв воротник и нахлобучив на голову шляпу, Закир уходит — наверное, чтобы проверить остальных детей. Я же плетусь обратно в отведенный мне угол на рыночной площади, прекрасно понимая, что еще шесть монет мне не заработать.

Обычно у меня получается вызвать интерес у людей, и они останавливаются вместо того, чтобы пройти мимо, словно я невидимка, но под тенью брызжущих облаков я всего лишь мокрая попрошайка, которую никто не замечает.

И все же я встаю в грязный угол между шляпной мастерской и прилавком с яйцами и улыбаюсь. Машу рукой. Заглядываю в глаза каждому прохожему, застряв в центре чужого города, пахнущего рыбой и железом.

Покупатели не останавливаются, торговцы на меня даже не смотрят.

Никто не отличит слезы от дождевых капель на щеках. Никто не заметит твоей бесцветной улыбки, когда приходится соперничать с облаками. А даже если бы прохожие и обратили внимание, то все равно ничего бы не смогли с этим поделать.

Поэтому я весь день, до глубокой ночи, прошу милостыню, сложив мокрые руки в мольбе. Если бы на меня кто-нибудь действительно взглянул, то понял бы, что я прошу не денег. Вовсе нет.

Но никто на меня не смотрит, и положенные шесть монет я не зарабатываю.

Когда позже я, наконец, дотаскиваю свое бренное тельце до дома Закира, то сворачиваюсь калачиком в луже на крыльце — я и еще один ребенок, который не выполнил дневную норму. В эту дождливую ночь мы с мальчиком могли бы предложить друг другу тепло и утешение, но он тоже меня дичится и решает забраться по полуразвалившемуся карнизу на крышу. Детям я тоже не особенно нравлюсь.

Той ночью я клянусь богиням больше никогда не жаловаться на дергающуюся во сне Инару, потому что лучше уж получать пинки, чем спать в одиночестве на улице.

В груди щемит, когда меркнет это воспоминание. Я шмыгаю носом, словно желая избавиться от вони мокрой деревни, морской рыбы и трубки Закира. Я пробыла с ним много времени. Слишком много. И много ночей провела под единственным покровом — покровом ночи.

С пяти и до пятнадцати лет я ни разу не спала крепким сном — пока меня не спас Мидас.

«Теперь ты в безопасности. Позволь помочь тебе».

Даже подумать странно: как из той девочки, просившей подаяние в грязном закоулке, я стала женщиной, украшающей золотой замок. Порой жизнь ведет вас по дорожкам, не начертанным на карте.

Я поворачиваюсь к окну и вижу, как мимо проносятся снежные вихри, стекло застилает туман. Что бы я только сейчас ни отдала, чтобы Мидас прискакал за мной с мечом и факелом и спас.

Но он не знает, где я, и даже не ведает, что я попала в беду. Вот почему так важно отправить ему послание. Не только ради себя, но и потому, что я меньше всего хочу, чтобы это войско проникло в Пятое королевство и всех там безжалостно поубивало.

Если я не сделаю все от меня зависящее, чтобы предупредить Мидаса о грядущей опасности, тогда судьба Пятого королевства будет на моей совести.

Я не могу понести поражение.

Послать предостережение — это все, чем я в состоянии помочь. Этого мало, но, надеюсь, хватит, чтобы Мидас встретил угрозу во всеоружии.

Я не сомневаюсь, что, узнав о моем похищении, Мидас ни перед чем не остановится, чтобы меня вернуть. Ни перед чем.

Когда на землю опускается мрак серых сумерек, моя карета резко останавливается, и я чувствую, как с нее спрыгивает кучер. Провожу рукавом по стеклу, оставляя чистую дорожку, чтобы выглянуть наружу.

Там виднеется необычная возвышенность, холм, который, подобно снежной дюне, плавно поднимается вверх. По центру холм полый и поразительно голубой. И яркий даже в темноте, что кажется неестественным. Напоминает великана, дремлющего под снежным пологом, так что виднеется только ослепительная голубая радужка приоткрытого глаза.

Солдаты разбивают основной лагерь прямо посреди короткой, но широкой пещеры. Вскоре у расщелины они разводят большой костер, и это мерцающее пламя освещает саму пещеру.

Раздается щелчок замка, и дверь кареты распахивается. Я вижу Озрика и спускаюсь, земля немного скользкая. Вокруг меня ставят палатки, распрягают лошадей, разводят костры, выкапывают отхожее место.

— Тебя хочет видеть командир.

Я смотрю на Озрика.

— Зачем?

Он задумчиво двигает языком торчащую из его губы щепу.

— Мне поручено тебя привести, а не отвечать на тупые вопросы.

Я вздыхаю.

— Ладно, веди.

Он прокладывает дорогу через весь лагерь, и я бреду за ним, но это нелегко. Мне приходится уворачиваться от солдат, уклоняться от торчащих из земли кольев и пробираться по снегу, который еще не примяли солдатские сапоги.

Чуть не перевалившись за кучу дров, сгруженных для разведения костра, я чертыхаюсь, успев устоять, а потом шмякаюсь лицом в снег. Озрик с ухмылкой оглядывается на меня.

В жилах закипает кровь.

— Ты нарочно ведешь меня по самой поганой тропе, какую только смог найти?

— Ты малость медленно соображаешь, но рад, что до тебя все же дошло, — отвечает этот ублюдок.

Я перешагиваю через разбросанные поленья и догоняю его.

— Я и впрямь тебе не нравлюсь?

Он хмыкает, словно мой бесцеремонный вопрос его удивляет.

— Мне не нравится Мидас, а ты его символ.

Я пошатываюсь и на мгновение замираю, а потом снова продолжаю идти.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что я его символ?

Никогда прежде не слышала, чтобы обо мне так отзывались.

Озрик ведет меня мимо лошадей, стоящих вокруг стогов сена, вынуждая обходить разбросанный по земле навоз.

— Ты его трофей, безусловно, но еще и его отражение, — говорит Озрик. — Когда на тебя смотрят, то видят его. Все думают о его даре обращать все в золото и представляют, каково было бы иметь подобную магию, такое бесконечное богатство. Ты символизируешь его власть — не только над его царством, но и над всей алчностью в Орее, а он это страсть как обожает.

Я потрясена и так удивлена его речью, что не могу найти ответ.

— Так что да, когда я смотрю на тебя, его маленького золотого питомца, которым он хвастается, это меня злит.

— Так не смотри на меня, — парирую я, в моем голосе появляются жесткие нотки.

Озрик фыркает.

— Пытаюсь.

Не понимаю, почему краска стыда заливает мои шею и щеки, оставляя ржавый румянец, но это так.

— Для справки: я тоже злюсь, когда на тебя смотрю, — отвечаю я.

С его губ срывается хриплый смешок, такой громкий и внезапный, что я подпрыгиваю.

— Полагаю, тогда нам лучше друг на друга не смотреть.

Я бросаю взгляд в его сторону.

— Согласна.

Оставшуюся дорогу мы идем молча, но на сей раз я замечаю, что Озрик выбирает путь попроще.