Её я
В центре романа Резы Амир-Хани «Её я» – судьба тегеранской семьи Фаттах: дедушки, его сына и невестки, и их детей – Али и Марьям. Сюжет растягивается от времён династии Пехлеви (1933 г.) и вплоть до сегодняшних дней, фоном его служат исторические события и потрясения, через которые Иран прошёл в XX веке: шахские реформы, революция, война, попытки вестернизации и стремление людей отстоять свои самобытные традиции и образ жизни. Однако в фокусе рассмотрения автора – не столько политика и история, сколько сам человек, его противоречивый внутренний мир, его взросление и становление его личности, диалог с самим собой и с Богом, любовь и смерть. Повествование о жизни семьи сменяется погружением в субъективный мир мыслей главного героя, где время становится нелинейным, и текст наполняют воспоминания, ассоциации, мысли, краски, чувства, запахи. Среди всего этого пёстрого калейдоскопа ярким пятном высвечивается главный образ – возлюбленной, дочери соседей – красавицы Махтаб, трагически погибшей во цвете молодости в годы ирано-иракской войны при обстреле. Роман Резы Амир-Хани – тонкое, глубокое философское размышление о бренности существования, о неизбежности смерти и бессмертии, о сути любви и об отношениях человека с Богом. Книга адресована широкому кругу ценителей художественной литературы.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Её я предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
3. Я
Дед Фаттах накануне поручил Кариму утром пойти в поварню усатого Исмаила и забрать заказ. Исмаил торговал требухой: потрохами, сычугом, рубцом, бараньими головами и ногами — и дед заказал ему именно кушанье из голов и ног. Возвращаясь домой с кирпичного завода или из караван-сарая, дед часто останавливался либо в кофейне Шамшири, либо в поварне Исмаила. Тот по вечерам закладывал варево, и к утру оно бывало готово.
И вот утром Карим встал пораньше, когда Искандер и Нани совершали утренний намаз. Проснувшись, он отбросил дерюжное одеяло, грязное и заплатанное, и слегка размял мышцы, делая зарядку. При этом наблюдал за матерью, быстро-быстро читающей намаз. В конце намаза она, вместо того чтобы сделать это трижды, пять раз, а то и больше, ударяла руками по коленям, специально для того, чтобы это слышали Карим и Махтаб, высоко поднимала руки и вместо молитвы говорила:
— Воззри, Аллах, на царство черное! Дети богатые Хадж-Фаттаха нужды ни в чем не знают, а наши дети с утра до вечера спину гнут, трудятся, занимаются, так падет ли топор на дармоедов босоногих?
Искандер тяжело вздохнул. Как это было принято и у Фаттахов, по утрам он разливал чай на всех. И окликнул Нани:
— Женщина! На Аллаха не ропщи. У них еще косточки слабые, но, инша Аллах, все образуется.
— Вот и я о том же: пока косточки мягкие, надо их спину гнуть научить. А как кость огрубеет, уже ничему не научишь — поздно будет!
Карим сердито проворчал что-то и вышел из дома к бассейну. Но он разочаровал мать, подумавшую, что сын идет совершать омовение для намаза. Он лишь ополоснул лицо из бассейна и, вернувшись в дом, торопливо оделся. Разбуженная Каримом, Махтаб с трудом открыла глаза, потом откинула одеяло и простыню — заплатанные, но белые и чистые. Встряхнула головой, и ее длинные каштановые волосы легли ровно.
— Куда это спешка в такую рань? — спросила она Карима.
— Тебе-то что, любопытная?
Нани вполголоса попросила прощения у Аллаха, а потом напустилась на сына:
— Смерть безвременная! Она правильно спрашивает. В такое время собаки по домам сидят, а ты куда намылился?
— Хадж-Фаттах поручил, — сердито ответил Карим, — утром у Исмаила-усача взять ножки и головы.
Махтаб уже умывалась возле бассейна водой из специального кувшина для омовения. Подняв голову, она сказала Кариму:
— Как нищий там не околачивайся. Поставь под дверь мясо и возвращайся.
Карим посмотрел на нее равнодушно.
— Эге-ге! Вода в бассейне есть! Чем нос везде совать, лучше бы чистую воду поберегла, кобылка!
И он мощным ударом ноги открыл деревянную дверь и вышел из дома на улицу. Искандер даже привстал, услышав этот удар:
— Ишак необузданный! Дверь с петель срывает… Хадж-Фаттах и для нас порцию ножек с головами отложил. Забыл я сказать этому ишаку, чтобы и наше принес…
Махтаб, расчесывая волосы перед зеркалом, произнесла негромко:
— Я завтракать сегодня не буду — не хочется…
Карим бегом, запыхавшись, выбрался из оврага наверх. Солнце только что взошло. Возле хлебопекарни Али-Мохаммада стояли за хлебом люди — женщина в чадре и мужчины в кафтанах, сюртуках и в шапках-«пехлевийках». Карим никого из них не знал. Бегом он продолжал свой путь до лавки Ислами в крытом рынке, а там и до поварни Исмаила недалеко. Ее окна запотели от пара. Недавно в ней традиционные дощатые щиты, на которых сидели по-турецки, заменили на столики и стулья для посетителей. Таково было требование городских властей. И вот теперь несколько человек сидели за столиками и ели горячий хаш. На каждом столе стояло по кувшину с водой: кого мучила жажда, брал и свободно пил. Войдя, Карим поздоровался, но усатый Исмаил не ответил — или не заметил его, или сделал вид, что не заметил. Он громко переговаривался с Мусой-мясником и несколькими покупателям, объясняя причину подорожания:
— Цену на ножки не я поднимаю, это дело рук вашего Мусы-мясника, который вон, как теленок, морду в ясли опустил и наворачивает себе!
Муса-мясник выплюнул косточку в руку и рассмеялся:
— Исик-усач! Ты нас своими усами-то не коли. А то я правоверным накладные-то покажу! Правильно, я повысил цену ножек на два аббаси[25], но ты еще три сверху добавил.
— Тут дело не только в цене одной. Мой товар в Тегеране известен, а чтобы он был известен с хорошей стороны, я вынужден две-три штуки из твоих голов выкидывать. Иначе покупатели из меня бифштекс сделают.
— Постой! Что не так с моим товаром?
— Головы вонючих козлов суешь вместо телячьих… Такая голова в котел попадет — все выбрасывай от вони…
— Постой! Ты горсточку углей кинь туда, в котел, и спи себе до утра, как овца невинная. Утром народу божьему втюхаешь мясо, и снова спи спокойно до вечера… Только не забудь, что позапрошлый шах одного пекаря, который слишком цену поднимал, кинул в печку.
Исмаил опустил два пальца в желтое густое масло, налитое в медный поднос, и смазал им свои усы. Таким образом, усы его стояли торчком и не закрывали рот. Он ответил Мусе-мяснику:
— Наверное, ты о Резе-шахе речь ведешь. Только я в котел — или, как ты говоришь, в печку — вряд ли помещусь. Не на месте буду, не мое это место!
Муса-мясник рассмеялся. Потом указал на усы Исмаила:
— А все-таки усы твои так и просят, чтобы их подпалили! Уголек для усов — самое милое дело…
Все рассмеялись, и Карим тоже. Один из посетителей, сидевший, развалясь, на последнем оставшемся традиционном помосте, сказал:
— Говорят, все это было подстроено. Войлочную кошму скатали и кинули в печь вместо парня того. Народ, дескать, все скушает. Их расчет был — напугать людей, чтоб хвосты поджали.
Все немного помолчали. Потом Исик-усач сказал:
— Аллах знающий! Стало быть, все это было придумано заранее. — Он обратил внимание на Карима, заинтересованно слушающего разговор. — Сын того Исика! А от этого Исика чего хочешь?
Карим сказал, что пришел за заказом Хадж-Фаттаха, и Исмаил начал доставать из котла требуемое. В это время дверь поварни открылась, и вошел Дарьяни в сюртуке. Поздоровавшись, бросил Исмаилу:
— Чашку бульона, будь добр.
Исмаил заворчал себе под нос, передразнивая Дарьяни:
— «Чашку бульона, будь добр…» Мозг требует вынимать, чтоб дешевле было, сухожилия, языки, заушины… Тоже, видишь, свой подход… Мелочен до чего — спасу нет!
Наполнив чашку бульоном, он отдал ее Кариму со словами:
— Не поленись, пожалуйста. Помощник мой, негодяй эдакий, не явился, так ты, пожалуйста, отнеси вон бакалейщику — вашему соседу, можно сказать… — И совсем уже тихо Исмаил добавил: — Его счастье, что у него печки нет в лавке, а то бы шах и с ним разобрался…
Карим поставил бульон перед Дарьяни, который внимательно следил за руками Исмаила. Тот один за другим разбивал черепа, доставая мозг, вырывая языки из глоток, бросая их в кастрюлю вместе с глазами и заушницами.
— Ну, заморыш! — сказал Кариму Дарьяни. — Смотрю, ты к головам пристрастился?
— А как же. Смотрите, как бы вашу не съел.
Дарьяни взял хлеб и стал крошить его в суп, а Кариму прошептал:
— Ну, сукин сын, язык длинный стал…
Карим, стоя у двери, глядел на Исмаила-усатого, как вдруг дверь открылась, и вошел его собственный отец, Искандер.
— Ишак необузданный! Еще хлеб сангяк возьми для господина. Десять штук.
И Искандер завел разговор с Исиком-усачом. Их обоих в этом квартале звали
Исиками, и вот теперь Исик Хадж-Фаттаха у Исика-усача брал заказанное мясо.
— Нам бульона побольше влей, а Хадж-Фаттаху, наоборот, мясца побольше…
Взяв мясо, Искандер попрощался с Мусой-мяс — ником, с Дарьяни и с другими и вышел, и тогда уже Исмаил выдал кастрюлю Кариму. Тот тоже попрощался со всеми, а все просили передать привет Хадж-Фаттаху. Молоденький паренек в войлочной шапке, сидящий позади Мусы-мясника, произнес с курдским акцентом:
— Стало быть, сегодня начальник на завод попозже приедет. Можно не бежать сломя голову. Господин Исмаил, мне, пожалуйста, две порции телячьих ножек…
Карим вернулся к хлебопекарне Али-Мохаммада. Там уже набралось много народу. Женщины стояли в одной очереди, мужчины в другой. Карим оставил кастрюлю у стены и пошел ко входу в пекарню. Кое-кто запротестовал, но он ответил:
— Все спокойно, дядя! Беру не для себя, а для Хадж-Фаттаха.
Хоть и поворчали люди, но расступились, и Карим вошел внутрь. У пекаря Али-Мохаммада голова по самый подбородок была замотана йездским[26] платком, из-под которого выбивалась седая борода. Седые волосы прилипли к потному лбу. Карим обратился к нему раз, другой, но пекарь будто не слышал. Видимо, ждал, пока Карим споет и покривляется. И Карим запел шутовским голосом, подражая женскому:
Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
Пареньки в очереди, которых песня Карима взбодрила и вывела из утренней полуспячки, начали ему подпевать:
Мой ребенок угорел, пекарь Али-Мохаммад!
Да и рис мой подгорел, пекарь Али-Мохаммад!
Пекарь посмеивался — даже йездский платок не мог этого скрыть. Вообще он почти не разговаривал, словно был немой. Подняв обе руки, показал все пальцы Кариму, как бы спращивая: «Десять штук?» Карим кивнул, про себя удивляясь: «Откуда он знает, что именно десять? Видно, вчера хозяин ему заказал!» Через миг он уже получил из рук пекаря десять хлебов с маком и собрался уходить, когда пекарь сунул ему немного мелочи в руку. И опять Карим удивился:
— Это зачем?
На этот раз пекарь показал ему семь пальцев, при этом зажмурив глаза. Карим не понял, тогда один из парней в очереди объяснил ему, дескать, мелочь отдашь семи слепым. Теперь Кариму все стало ясно, и он направился к переулку Сахарной мечети.
Хадж-Фаттах, в это утро поднявшийся раньше всех, сказал матери Али:
— Невестушка дорогая! Сегодня на завтрак только чай готовь, еду я заказал — принесут…
В это время Али и Марьям совершали перед намазом ритуальное омовение возле бассейна, водой из специального кувшина. А потом вместе в одной комнате стали читать намаз. Дедушка с удовольствием поглядывал на внуков через приоткрытую дверь. И попросил их после намаза помолиться за их отца.
— Я и так за него каждый день молюсь, — ответил Али. — Чтобы из Баку привез гостинцев, чтобы по дороге из Казвина пахлавы[27] для нас купил и вообще чтобы возвращался скорее — пополнить кредит Марьям… — И Али шепотом спросил Марьям: — Ты думаешь, одна ты — сыщица?
Марьям ущипнула Али за ногу:
— От многословия у тебя и чечевица во рту не увлажнится.
Раздосадованная, она ушла в свою комнату — надеть для школы платье бирюзового цвета. Открыла свой шкафчик. У нее, у девушки, в комнате было больше беспорядка, чем у Али. По утрам она не убирала постель, а страдала от этого Нани. Когда Марьям уходила, мать посылала Нани убраться у нее, а вернувшись из школы, Марьям принималась ругать Нани: «Зачем утром убирать то, что вечером снова расстилать?» Нани в долгу не оставалась: «Девочка моя, в неубранную постель, всем известно, шайтан ложится и кал свой оставляет!»
Надев платье, Марьям с раздражением схватила бирюзовый платок, и в это время в комнату вошла мама. Критически оглядела неубранную постель и разбросанные повсюду рисунки, от которых в комнате сильно пахло краской.
— В твоем возрасте девочка уже должна быть как опытная хозяйка. Ровесницы твои уже все-все рукоделия знают — прямо сыплются из них знания!
Марьям хотела смягчить мать и ответила весело:
— А из меня вон рисунки сыплются, это разве не рукоделие?
— Вай, скажешь тоже! Я имею в виду настоящее рукоделие. Постель убрать — вот это рукоделие, чтобы матери не было за тебя стыдно. Или вот рукоделие…
Но Марьям подбежала к матери и поцеловала ее, чтобы не дать ей продолжить. Потом начала напевать, прищелкивая пальцами:
Почему шкафчик здесь приоткрыт?
Почему у осла хвост велик?
Чтобы матери не было стыдно за ту,
Что опять на уроки бежит…
— Матушка, ты уж ко мне с утра пораньше не придирайся! Не порти мне день. Нани за это деньги получает — пусть работает…
Ее слова прервал стук мужского дверного молотка. Мама, чье настроение заметноулучшилось, вышла из комнаты и спустилась на первый этаж. Там дедушка уже приказывал Кариму отнести хлеб и кастрюлю с мясом в залу. Карим быстро расстелил скатерть и разложил хлеб возле кастрюли. Когда все вышли к завтраку, он встал и попросил у дедушки разрешения уйти, но Али указал ему на место за столом:
— Садись, поешь с нами! Потом вместе в школу пойдем.
Дедушка только усмехнулся, а мать — так, чтобы Карим не видел, — быстро погрозила Али пальцем. Она сняла крышку с кастрюли, и пар пошел клубами. Начала половником переливать бульон в большую тарелку, а Али, увидев в кастрюле ножки и глаза, недовольно сказал:
— Дед, я думал, ты халим[28] заказал! Меня от ножек уже тошнит.
— Этот Али как капризная девчонка, — сказала Марьям.
Карим шепнул ему на ухо:
— Она права. Ешь знай!
Но Али не хотел садиться завтракать. Деду пришлось утихомиривать и усаживать его:
— Подожди, сейчас я тебе сделаю настоящий халим.
Мама, рассердившись, упрекнула деда:
— Ну что вы потворствуете ему? Он ведь и вправду девчонкой капризной растет, не в пример своей упрямой сестре.
Но дедушка, никого не слушая, взял тарелку и, отложив в нее семь-восемь ножек, аккуратно отделил мясо от костей. Потом отдал тарелку Кариму, чтобы тот обработал еду толкушкой для мяса. Как следует раздавленное и растертое, мясо ножек превратилось в массу белого цвета. И дед поставил эту тарелку перед Али.
— Вот тебе кушанье, султанскому халиму не уступит! Осталось тебе только по вкусу добавить хоть сахара, хоть соли!
Али взял тарелку и с удовольствием съел все мясо. И в течение следующего часа Кариму пришлось еще дважды сгонять в поварню Исмаила — сначала принести для матушки и Марьям добавку вареных глаз и языков, а потом ножек для Али, которому понравился халим по дедушкиному рецепту. И в каждое посещение Исмаиловой лавки Карим — за счет деда — сам съедал по порции языка…
Марьям так наелась, что от сытости едва соображала. Вспотела и обмахивала себя рукой как веером. Про Карима она словно забыла. Платок будто случайно спустила с волос себе на плечи.
— Я прямо сварилась вся…
Мама приблизилась к ней и выразительно посмотрела ей в глаза. Марьям состроила недовольную гримасу, но платок все-таки надела. Все бросили взгляд на Карима, но тот действительно не замечал Марьям, поглощенный едой. Тут Али увидел стрелки часов:
— Карим, а про время ты забыл? Мы же опоздали с тобой.
Дедушка, однако, сказал:
— Не волнуйтесь. Вы ходите в школу, чтобы душе была польза, но от хорошей еды польза наполовину телу, а наполовину — душе. — Это он позавчера услышал от тренера в спортивном клубе.
Карим шепнул на ухо Али:
— Пионер, а снова опоздал. Дуралей! Вздрючат и тело твое, и душу!
Али встал и посмотрел на простецкую одежду Карима, потом подошел к большому зеркалу в коридоре и взглянул на себя. Синие брючки пионера, шляпа с лентой. Вспомнил, что придется сидеть рядом с другим пионером, Каджаром, и его передернуло. Словно кто-то его толкнул. Немного постоял на крыльце, возвышающемся над двором. Полюбовался воду бассейна — гладкую, как зеркало. В воздухе ни ветерка. В воде отражались гранатовые деревья. Вспомнил, что в этой одежде пионера он должен сидеть рядом с Каджаром, и закричал:
— Жарко мне!
И побежал с крыльца к бассейну. Это был второй день осени, и вода была холодная. Не раздумывая, Али нырнул в бассейн прямо в пионерской одежде. Громкий всплеск услышали все и выбежали во двор. Мать схватила Али за руку и вытащила из бассейна.
— Да ты с ума сошел! Заплыв в Евфрате устроил… Посмотри, что ты сделал с формой! Весь крахмал, вся глажка! Что же теперь делать?
Али, стуча зубами от холода, но смеясь ответил:
— Я… я в д-другой од-дежде п-пойд-ду. С легкостью!
Марьям, и Карим, и дедушка захохотали. Карим воскликнул:
— Исик-усач вместо говяжьих мозгов ослиные нынче подложил, иначе бы…
Мать так на него глянула, что он осекся. Задорожный — хоть он и правду говорит — не должен острить над ее сыном… Али вытерли, одели в другую одежду и отправили с Каримом в школу.
Марьям тоже пошла было, но дедушка сказал, что подвезет ее. На улице у Сахарной мечети Дарьяни, увидевший их и сразу выскочивший из лавки, вежливо поприветствовал их, чтобы загладить вчерашний инцидент со жвачками. И еще несколько встречных людей снимали шапки, здороваясь с дедом. Одному мальчишке он дал мелочи, чтобы тот отнес ее слепым. Сам он не мог это сделать, так как на углу улицы их ждала черная коляска на резиновом ходу и с кожаным верхом. Дедушка помог сесть Марьям и, садясь сам, извинился перед возчиком:
— Ждать тебя заставили? Ничего, сегодня за Искандером заезжать не нужно, он уже на заводе. Марьям-ханум, цветок сердца моего, отвезем в школу, и я… — Немного замявшись, он добавил нерешительно: — Пообщаться с ней хочу.
— Дедушка! — сказала Марьям со смехом. — А я надеялась, ты меня на «Додже» довезешь. Думала, опоздаю, так хоть машиной похвастаюсь!
— Разницы нет, — ответил дед. — Хоть на кобыле привезешь тебя, хоть на осле Марьям наша останется Марьям… А шофера я сегодня отпустил — в Шамиран, по семейным делам.
Марьям молчала. Дедушка продолжал:
— Марьям! Я хотел тебе одну вещь сказать. Знаешь какую?
Марьям вопросительно подняла свои сросшиеся брови.
— Я хочу тебе на тебя саму пожаловаться. Рассказать тебе сплетню о тебе самой… Иногда мне нравится поговорить с тобой… Относительно… мы в такое время живем… Относительно вот того, что было утром хотя бы. Насчет платков, косынок…
— Ага! Утром… Мне стало жарко, и я…
Марьям опустила голову, а дед спросил:
— Зачем ты вообще лицо закрываешь?
— Ну, для того, чтобы не видели посторонние… Я принимаю упрек. Карим ведь тоже посторонний, хотя…
Дедушка как будто обрадовался. Словно он что-то важное услышал. Он взял руку Марьям:
— Да, молодец! Знай, что ты ошибаешься. Лицо закрывают не для того, чтобы скрыть его от постороннего. Посторонний — это же не пугало, не говоря уж о Кариме, который совсем почти свой… Нет! Лицо закрывают потому, что Аллах так велел. Всевышний человеку добра желает, Он наш товарищ, а если товарищ велит что-то человеку, то долг чести — исполнить это.
— Я понимаю, что Аллах так велел, но цель этого — та, о которой я сказала, дедушка, укрыться от…
Дед прервал ее:
— Ты цель оставь в покое. Она нас не касается. Если товарищ что-то требует от человека, то достоинство этого человека состоит в том, чтобы не спрашивать о цели и не выяснять, что к чему. Благородство нас заставляет выполнить просьбу, а не то, что мы находим цель правильной. А если мы не будем знать цели, тогда что? Не будем исполнять?
Коляска между тем остановилась возле школы «Иран», и Марьям хотела уже сойти, но помедлила. Она нагнулась к дедушке и поцеловала его в обе щеки. И он поцеловал обе ее красные щеки. И у обоих глаза стали влажными…
Марьям не успела и двух шагов отойти от коляски, как путь экипажу преградил полицейский Эззати, прозванный Холостяком; на голове его, как всегда, была нелепая синяя шапка. Марьям остановилась в изумлении. А Эззати словно на крыльях вылетел откуда-то, а потом встал перед дедушкой, по-военному щелкнув каблуками, как перед командиром:
— Разрешите доложить, господин? Имею приказ предупредить уважаемых девочек, чтобы не носили покрывала. В настоящее время это не приветствуется. Мне дано указание стоять у ворот школы и напоминать об этом. Я бы не осмелился обратиться к госпоже… дочери уважаемого, пока он не вернулся из поездки. Но тот случай, что вы прибыли лично, позволяет мне доложить… С этой недели все ремесленники также должны ходить вместе с женами на собрание, устраиваемое муниципалитетом. Сегодня очередь принцев.
Дед сделал знак Марьям, чтобы она отправлялась в школу. Поднял руку, как бы говоря ей: «Мы здесь без тебя решим. Дам на чай этому холостяку Эззати, чтобы не болтал чего ни попадя. Этот деревенщина ради нескольких грошей выдумывает какие-то небылицы. Раньше он прямо приходил к дому или заводу, получал мзду и уходил».
И Марьям вошла во двор школы. Девочки стали наперебой спрашивать ее: говорил ей что-то офицер Эззати или нет? Марьям не отвечала. Врать не хотелось, но голову поднимала высоко, дескать, нет, не говорил. У нее кружилась голова. На первом уроке учительница математики спросила ее несколько раз — а та ничего не смогла ответить. Учительница не выдержала:
— Марьям Фаттах! Дважды два будет четыре, а ты сегодня витаешь где-то. Спустись-ка на землю, на первый этаж, в учительскую, умойся там и приведи себя в должное состояние.
Марьям была благодарна учительнице. Может быть, она переела сегодня бараньих ножек, но голова уж очень кружилась. Она спустилась и умыла лицо. Казалось, давит какая-то духота. Вышла в школьный двор — он был пуст. Глубоко вздыхала всей грудью — без толку. Пошла в столовую и попросила чаю у служащей их школы, которую звали Биби.
— Присядь, Марьям Фаттах. Бывает, мокрота-желчь разыграется, съешь не то, тошнота-простуда…
Марьям не очень понимала, что говорит старушка, однако кивала ей и успокоилась немного. Старушка эта была словно слегка не в себе, судя по речам ее, однако опрятная и бодренькая.
— Пей чаек, пей. Это в нем фрукта райская. Ни костяшки в ней, ни кожурки. Чай на тысячу заварок из лучшей бакалеи. Улучшает здоровье, сам Бог говорил: «Выпивший его с удовольствием попадет в рай». Как, Нани-то все еще у вас? Достойная женщина, правильная. Раньше-то она приходила к Биби. Когда я молода была — все ко мне приходили… И Искандер приходил, когда еще Нани не взял за себя… Только ты об этом молчок. А то меня из школы выгонят. Госпожа директриса сказала: «Биби, будешь болтать, тут же тебе вещи велим собрать, и из школы — в полицию». А потом — в органы, и в городскую управу. И пожалуйте: исправительная колония для подростков. Это вроде как и не для нас, а для падших женщин… Но госпожа директриса сказала: если будешь болтать… Тогда половина военных чинов должна в колонию пойти! Звания и погоны тут ни при чем, они все одинаковые. Мужчина — он и есть мужчина… Все пристава, и офицера, и áгенты сыскные…
В этот момент из своего кабинета вышла директриса и крикнула:
— Эй, Биби! Ты о чем там болтаешь?
…Марьям объяснила, что ей стало плохо и что учительница математики отправила ее выпить чаю и прийти в себя. После этого она вернулась в класс. Учительница ее слишком не нагружала.
— Дважды два — четыре, но бывает — человек в ударе, а бывает — ему плохо, день на день не приходится…
Занятия еще не вступили в свою полную силу, и вторым уроком сегодня, как и вчера, было пение. Месье Вартан вошел в класс с пачкой нот, которые раздал девочкам. Взял ноты до, ре, ми, фа, потом просил девочек повторять их. Возможно, он ожидал, что Марьям поднимется и спросит: «Разрешите, госпожа учительница?» — и все засмеются. Это был пожилой мужчина, поэтому считалось вполне приличным, что он работает в школе для девочек. И вот он ждал, когда же Марьям что-то скажет, потом не выдержал:
— Мадам Фаттах! Госпожа Фаттах! Сегодня вы не спросите: «Разрешите, госпожа учительница?»
Все девочки засмеялись, и учитель тоже, но Марьям лучше не стало. В голове у нее все было перемешано, и какие-то случайные картинки проносились перед глазами. «Женские посиделки у нас дома. Отец тогда был в отъезде или в Тегеране? Не помню. И особого повода для вечеринки не было. Кажется, это было ежемесячное религиозное собрание. Помню, что приглашали гостей заранее, за два дня начали готовить еду. Нани и Искандер, и даже я, и мама. Наготовили котел шоле[29], а также качи[30], и были орешки, фисташки, миндаль в сахаре и прочие сладости, и по всей зале подушки разложили вокруг большой скатерти. И вот собрались все гостьи. Искандера отослали прочь, потому что посиделки были чисто женские. Вместо него чай разливать поручили этой самой Биби. Некоторые женщины упрекали: “Зачем Биби за самовар посадили? Мы что, сами не можем, нас буря унесла или турок уволок? Неужели нет никого достойнее ее?” Кто же это говорил? Вроде бы жена принца — мать того самого Каджара, что учится с Али в одном классе. Она все время платит мулле, который пишет молитвы, чтобы отвадить джиннов от их дома. И вот теперь, ходят слухи, она сняла чадру и носит только косынку…»
Марьям очнулась. Заметила, что ничего не поет, а только шевелит губами. И месье Вартан заметил это, но не подает виду…
«К чему же я вспомнила эти посиделки? Все женщины пришли в чадрах, но в боковой комнате рядом с залой чадры с себя сняли. Накидки головные, чачваны[31], платки — все поснимали. В последний раз перед тем, как войти в залу, оглядывали себя в высоком зеркале. Кто-то доставал косметички, чтобы восользоваться сурьмой, румянами, карандашиком косметическим, прически поправляли. Деликатно, быстро, не привлекая внимания к этому процессу. Женщины солидные, уважаемые, жены партнеров отца и деда — не из мелких лавочников. Входили в залу, достав из сумочки платочек с золотой вышивкой, и одним взглядом на других сразу устанавливали дистанцию: точно на пустое место смотрели. Впрочем, понятно было и то, что они думают о нарядах некоторых гостий… И была там одна старушка… Она вообще ни с кем не разговаривала. Совсем деревенская. Пришла в головной накидке из цветастой ткани, столь неказистой, что мы в таких и просроченный намаз читать не будем. И вот она лицевой клапан открыла, но саму накидку не снимает и этак пялится на всех. На фоне других женщин, которые пришли в черном, ее наряд очень выделялся. Сто раз я говорила матушке, что гости должны соответствовать друг другу… В общем, пришла, села в зале у двери — ни с кем даже не поздоровалась, а все рассматривала остальных гостей. Словно до этого не видела простоволосых женщин или вообще никаких людей! Я хотела чайный поднос передать Нани, и столкнулась с ней: уж очень неудачно она села — у дверей. Я извинилась перед ней за нечаянный толчок и, протянув руку, сказала: “Снимите вашу накидку, тут ведь нет посторонних мужчин. Я положу ее в боковой комнате…” Тут она как закричит: “Нет!” И так и отпрянула от меня. Я про себя сказала: “Да провались ты в преисподнюю! Вот когда говорят “темные”, так это ты и есть! Так ведешь себя, словно специально хочешь себя на посмешище выставить!” Кто она такая вообще была? Не родственница, не знакомая. Аллах Всевышний, кто такая?»
— Ай-ай-ай, госпожа Фаттах! Фальшиво поешь, душа моя! О чем вообще ты думаешь?
Марьям пришла в себя. Пожилой учитель пел, вкладывая в это всю свою душу, и вот заметил, что Марьям фальшивит. Она приложила руку к груди, извиняясь. Улыбнулась смущенно. Но и девочки крик подняли. Учитель сказал:
— Ничего, простим. Иногда бывает невозможно сосредоточиться…
«Однако кто же она была? И почему я ее вспомнила? Помню еще, Каджариха, которая в тот день сильно разукрасилась… была старухой… Уж не мать ли Хадж-Мохташама? Нет, все-таки не настолько стара… Все сняли платки и накидки, кроме нее…»
Марьям вдруг осенило. Она даже вскочила на ноги, потом села спокойно и улыбнулась старому учителю, уже довольная собой — тем, что сумела-таки разгадать загадку.
«Я поняла! Эта старушка была матерью бдительного полицейского Эззати! Тут была дедушкина вина — он всех приглашает без разбора. И жену управляющего, и конторщика, и родственниц Дарьяни, и сестру Мусы-мясника… И члены семейства Аги-мирзы Ибрагима-кирпичника, тут же родственницы муллы — предстоятеля мечети из потомков Пророка, и эта старушка, и Каджариха… Объяснил так: мол, они только приехали и никого еще не знают. У старушки, мол, никого нет, кроме холостяка Эззати — ее сына. По этой причине и пригласил ее! А старушка так и ела всех своим косым глазом. А иногда вдруг растопыривала пальцы и кусала себя за кожу между большим и указательным — нас попрекала таким образом, нарушение, мол, религиозных правил! Ближе к концу посиделок взяла и пересела к Каджарихе, намазанной косметикой в три слоя и восседавшей в гордом одиночестве. Может, старушка хотела и ей мораль прочесть, но, как бы то ни было, они нашли общий язык. Крайности ведь сходятся! Да еще как они разговорились-то! “…Скажу вам как на духу, у меня беда: сын холостой”. — “А у нас мулла опытный, пишет хорошие молитвы-заклятья. Очень помогают, проверено, у нас ведь тоже джинн в доме есть!” Черт бы побрал такую парочку!»
Марьям пришла в себя. Биби во дворе застучала молотком по железному листу. Девочки ринулись прочь из класса, не обращая больше внимания на месье Вартана, который собрал ноты и хотел было завершить урок с достоинством.
«Теперь я понимаю, почему вспомнила тот день… Виноват полицейский Эззати. Испортил мне все утро… Слышал звон, да не знает, где он! Будь этот лысый врачом, он свою голову вылечил бы! Сын такой мамы-выскочки берется поучать внуков Хадж-Фаттаха, осовременивать их, видите ли! Не перегнул ли он палку?! И не следует ли ему начать с собственной мамы?..»
Несмотря ни на что, Марьям была довольна тем, что разрешила задачку, заданную ей собственной памятью. И тут она вспомнила, что сегодня, как и вчера, она ведет у первоклашек третий урок — рисование. И приосанилась: ведь она учительница! Стало радостно оттого, что сейчас снова увидит этот водопад каштановых волос. Она сама не знала, почему, но всякий раз, как думала о Махтаб, вспоминала Али. Быть может, из-за вчерашнего рисунка Махтаб? С хорошим настроением она забежала в учительскую и сполоснула себе лицо.
Али, освободившись от гнета синих форменных брюк и шапки с лентой, вместе с Каримом вышел за ворота. Карим поглядывал на его влажные волосы:
— Ну ты и дал! Видно, и вправду отведал ослиных мозгов и кобыльих ножек. Зачем ты нырнул?
— Да чтобы с Каджаром не сидеть… Ведь я теперь не пионер.
Карим кивнул и глубокомысленно хмыкнул. А потом уговорил Али, как и вчера, купить у Дарьяни двухсотграммовый пакет рахат-лукума.
–…Карим, у тебя утроба ненасытная! Как в тебя все влезает?
— Как влезает? — переспросил Карим. — А вот так! — И он кинул себе в рот большую горсть рахат-лукума.
Проходя мимо поварни Исмаила, Карим сказал Али, что сейчас догонит его, и нырнул в дверь. А там у Исмаила, занятого мытьем грязной посуды, попросил еще порцию языка — за счет Хадж-Фаттаха. И вместе с клубами пара из поварни вырвался удивленный возглас Исика-усача:
— Вот это да! «Мне немножко и пять добавочек!»
Проглатывая на ходу мясо, Карим догнал Али и спросил его:
— Ты не хочешь языка? Вернее, не хотел?..
Али расхохотался. Но на душе у него было неспокойно. Сегодня они снова опоздают в школу, и формы пионера на нем нет… Он напустился на Карима, чтобы тот быстрее шагал. Однако сам, увидев семерых слепых, остановился. Со вчерашнего дня они порядочно продвинулись. И Али достал все монетки, что у него были, и отдал им:
— Мне ждать недосуг, но вы каждый берите только по одной монетке и двигайтесь, не останавливаясь…
Семь слепых ответили хором:
— Аллах да вознаградит тебя!
Они начали пересаживаться по порядку, и цепочка медленно поползла вперед…
Магазины открывались один за другим, и начинался новый день. По пути владельцы лавок здоровались с Али:
— Передавай привет старшему рода!
— Когда отец твой из поездки вернется? Что-то задерживается. Обычно в это время года мы уже видим его светлый лик…
— Об отце какие новости? Только сахар привезет или еще что-то?
— Передавай мой привет Хадж-Фаттаху!
Али торопливо отвечал каждому из них. В конце концов опоздали они с Каримом всего на десять минут. Гимн уже пропели, и ученики следом за пионерами заходили в классы. Карим и Али юркнули в последний ряд шестого класса, Карим присел, чтобы завуч не заметил его, а Али и так был невысок. Но у дверей класса завуч подошел к ним. Они испугались. Завуч, указкой похлопывая себя по ладони, сказал Али:
— Ты сегодня не в форме. А я сначала подумал, что ты опоздал!
Али не хотел врать и потому промолчал, не подтверждая слова инспектора, но и не возражая ему. А Карим быстро пояснил:
— Форма его запачкалась, стирается, и мы вовсе даже не опоздали.
Завуч словно не расслышал его слов и лишь знаком приказал потропиться. Али с чувством облегчения вошел в класс и сел на последнюю парту с Каримом и Моджтабой. Когда все расселись и шум утих, Каджар заметил, что он один, и повернулся назад:
— Али! А ведь твое место здесь!
Вместо Али откликнулся Карим:
— Если бы он был пионером, тогда да! Но подобный должен сидеть с подобным. Голуби с голубями, — Карим указал на их троицу на последней парте, — а гусь без гуся! — И он указал на Каджара.
— Как ты сказал? Гуси?!
— Да нет, какие гуси? Слоны!
Класс грохнул от смеха. Каджар, оставшись в одиночестве, молчал. Но через некоторое время, раздосадованный тем, что сидит один и что его осмеяли, начал говорить о своих дедах и отцах:
— Мы из чистокровного рода победителей, нас победа привела к трону. Не то что эти нынешние! Абсолютная победа. А сегодня задорожный насмехается над нами, в силу вошел. У каждого из нас есть порода, как у всех шахов и султанов. Мы можем жить по-шахски. Принцы — так называют нас, например, моего отца так звали…
Али перебил его:
— Но вы со всем вашим великолепием не могли ни дня прожить в свое удовольствие…
— Не могли?! А как же все эти гаремы и женщины, и все прочее, и праздники с карнавалами, и шуты, и барабаны-трубы?
— Это все так. Но при всем при том, как я уже сказал, вы не можете ни дня прожить в свое удовольствие…
Каджар удивленно переспросил:
— Что это значит? Что значит — не можем прожить в свое удовольствие? Что такое удовольствие?
Али с невинным видом развел руками:
— Я точно не знаю, но так дедушка говорил одному из своих друзей. Говорил: «Эти дохлятины-наркоманы со всем своим великолепием не могли и дня прожить в свое удовольствие!»
Карим, Каджар и все остальные в молчании вопросительно уставились на Али. Никто не понял, что он имел в виду. Однако Моджтаба, хотя и был молчалив, вдруг заговорил.
— Конечно, жизнь не сводится к получению удовольствия, — сказал он, — однако дедушка Али, Хадж-Фаттах, говорил правду. Они не могут даже один день прожить в свое удовольствие!
В классе начали шушукаться, переспрашивая друг друга: «Что они имеют в виду?» Даже Карим не понимал, а Али и Моджтаба улыбались друг другу так, словно знали кое-что, но не могли или не хотели произносить вслух. Каджар, который при всяком удобном случае начинал рассказывать о своей семье, заговорил:
— Не жили в свое удовольствие?! Что за чепуха? Вообще, почему люди из рода Каджаров так похожи друг на друга? Здесь не только наследственность, это еще и дело вкуса. Мои предки выбирали себе в жены красивых девушек, потому-то наши лица и похожи. Любого из нас, из каджарского рода, издалека узнают. Сильное, плотное тело. Но важнее всего узкий подбородок. — Он взял себя двумя пальцами за подбородок. — Вот такой. Говорят, что наши подбородки похожи на английские.
Хвастовство Каджара начало всех утомлять. Моджтаба занялся чтением, но Карим сказал ему и Али:
— Поглядите, как я его сейчас опозорю!
И он спросил у Каджара, состроив верноподданническую физиономию:
— А что, правда ваши подбородки похожи на английские?
Каджар кивнул и снова двумя пальцами взялся за подбородок. А Карим с таким выражением, точно разрешил сложный вопрос, воскликнул:
— Так вот в чем дело! Говорили же, что от евнуха Мохаммад-хана толку не было, значит, вместо него англичане в постели работали!
Кто-то сразу фыркнул смехом, некоторые стали переспрашивать друг друга, но смех стоял громкий. Рассерженый Каджар вскочил. Всей своей грузной тушей он двинулся в атаку на Карима, но ребята удержали его.
— Ну, Карим-заморыш! — пригрозил Каджар. — У шуток тоже должен быть предел! Это уж слишком…
И больше он ничего не смог вымолвить — слезы душили его. Чтобы никто не увидел этих слез, Каджар выскочил из класса. А ребята все еще смеялись.
Моджтаба, однако, с серьезным лицом закрыл книгу и встал. Он сильно постучал рукой по парте, требуя внимания. Класс замолчал, а Моджтаба, глядя на Карима, дрожащим от гнева голосом заявил:
— Карим! Ты поступил невежливо и должен извиниться перед Каджаром. Али! Ты тоже не смейся, это не смешно. Это печально. Нельзя шутить над достоинством человека…
Али, хоть и смеялся громче всех, в то же время чувствовал раскаяние за свой смех. Однако он решил поддержать Карима:
— Ничего уж такого плохого…
И Карим возразил Моджтабе:
— Ты же сам вчера говорил о шашнях с поваром…
Моджтаба, немного подумав, ответил:
— Ты прав, я тоже не должен был этого говорить. Но, во-первых, это была правда, а во-вторых, я не имел цели высмеять его…
В этот миг в класс вошел завуч. Входя, он сильно стукнул указкой о дверь. Все сразу замолчали. Указку завуч направил на Карима и сделал знак ему встать, потом подойти к нему. Карим подошел, и завуч выгнал его из класса. Затем указал на Али. Али оглянулся направо-налево и встал. Он хотел тоже выйти из класса, однако завуч усадил его на место рядом с Каджаром. Потом вышел из класса, а вошел Каджар и сел рядом с Али. В классе по-прежнему стояла тишина.
В этой тишине поднялся Моджтаба и попросил у Каджара прощения — за Карима, за Али и за себя самого. В то же время упрекнул Каджара за то, что тот он донес на Карима.
Али в этот день было не до уроков. На каждой переменке он бежал к кабинету завуча, однако дверь была заперта. И на последнем уроке Карима не было. Ученики беспокоились, и даже Каджар был не в своей тарелке. Он переживал и поглядывал на Али.
— Али!.. Послушай, Али…
— Что тебе?
— Ничего!
— Так не повторяй «Али, Али»…
Каджар, замолчав, попытался читать, затем снова заговорил с Али:
— Али!.. Знаешь, сегодня мой отец с мамой идут в городскую управу…
— Идут в управу — что это значит?
— Мама должна идти с непокрытой головой… Страшно мне!
— А чего тебе страшно? Мама твоя, говорили, давно уже чадру сняла…
— Нет, мы… Ты никому не говори только, но у нас в доме есть джинн. И вот я… сегодня вечером… буду один, только со старой служанкой…
Али рассмеялся и посоветовал ему не думать о чепухе. Как говорил дедушка, это все суеверия.
…Наконец прозвенел последний звонок, и ученики бегом ринулись из школы. Только Али и Моджтаба встали у двери завуча. Через несколько минут Карим, поддерживаемый сторожем и сильно хромая, вышел в коридор. Моджтаба и Али подхватили его под руки с обеих сторон. А он даже говорил с трудом. Попросил подвести его к бассейну. Сорвал гиве и страшно распухшие ноги сунул в воду. Али услышал громкое шипение и спросил:
— Здорово били?
— Так били, что вся сила бараньих ножек вылетела из меня… Все ножки, что были во мне! — Карим, видимо, почувствовал облегчение. — Даже та их часть, которая питала душу…
Все трое посмеялись, и Али пересказал Моджтабе дедушкину теорию о том, что хорошая еда питает и душу. И они, по-прежнему держа Карима под руки, повели его из школы домой. Но, только вышли за школьные ворота, Карим встал как вкопанный. Он вновь вспомнил все, что пережил.
— Ну Каджар! Говорил я и повторяю: осрамлю его!
Моджтаба успокаивал Карима:
— Хорошо, однако и ты лишнего сказал. Ты был очень невежлив. Он имел право рассердиться и пожаловаться…
— И напрасно. Какое еще право он имел? Да я его так…
Али перебил:
— Он не такой уж и плохой парень. Человек все-таки!
— Дуралей! О чем ты говоришь? Этот… этот Каджар слоноподобный — человек?!
— Ну да, вообще-то. Он человек… С другой стороны, и не совсем человек… Несчастный он. И виноват он. А знаешь, какой он трус! Он говорит, что боится джиннов, а сегодня вечером к тому же его отца и матери не будет дома…
Но Карим не смягчался:
— Все знают, что он боится джиннов, это не новость… Несмотря на все ваши доводы и оправдания, я его осрамлю. Если бы вам сегодня попало так, как попала мне…
Сзади к ним приближался дервиш Мустафа и хотел обогнать их. Карим продолжал ругаться, но, когда дервиш воскликнул «О, Али-заступник!» — Моджтаба и Али заметили его и расступились, чтобы дать ему пройти. А Карим с места не сдвинулся и показал рукой дервишу, чтобы тот обошел его. Дервиш так и сделал, а потом остановился и внимательно посмотрел в глаза Кариму. И, хотя дервиш Мустафа смотрел на Карима, взгляд его не выдержали Моджтаба и Али — опустили головы. Карим же продолжал пялиться на дервиша, и тот похлопал его по плечу:
— Во-первых, тот, кто невоспитан, явно не получил воспитания. Во-вторых, если невоспитанный доживает до старости, сие удивительно… О, Али-заступник!
И дервиш хотел идти дальше, когда Карим сказал ему с досадой:
— Ступай себе, отец, на здоровье!
Опять дервиш остановился и внимательно посмотрел в глаза Карима, но на этот раз ничего не сказал. А Карим между тем задумался: почему дервиш упомянул о невоспитанности? Неужели знает о том, что сегодня произошло? И Карим вспомнил утро, когда пекарь Али-Мохаммад тоже знал, сколько ему нужно хлеба. «Сегодня все заодно!» — подумал Карим. Он вновь посмотрел на удаляющегося дервиша, и ему на миг показалось, что это не дервиш, а пекарь…
Ребята довели Карима до дома, и тут Карим отозвал Али в сторонку и тихонько спросил его:
— Говоришь, он джиннов боится? И отца его с матерью не будет сегодня?
— Да, а что из этого?
— Пошевели извилинами, дуралей! Ты что-то непонятливый сегодня. Я вечером зайду к тебе — будь готов…
Потом Карим попрощался с Моджтабой:
— Ты столько времени потратил, хоть тебе и не по пути было. Конечно, я бы и сам приполз, но…
Моджтаба шел в приподнятом настроении. Вместе с Али они выбрались из оврага наверх, и по дороге он посоветовал Али почаще успокаивать и сдерживать Карима. Расстались они у Сахарной мечети, а к дому Али подошел одновременно с Марьям.
Пока дети были в школе, к матушке пожаловала одна гостья, потом вторая, потом еще и третья… Стучал дверной молоток, и Нани шла открывать, затем бежала к матушке:
— Госпожа! К вам жена господина Фахр аль-Таджара! — Потом: — К вам дочь Аги-мирзы Ибрагима. — Затем: — К вам мать Парвиза Муниса, инженера…
После этого к дверям шла сама матушка и приглашала гостью зайти. Но та отказывалась проходить дальше крытого коридора и начинала излагать свое дело:
— Извините великодушно, но не назначите ли Вы время, когда мы могли бы побеспокоить вас нашим визитом?
— Что за церемонии?! Приходите, когда хотите, наша дверь всегда открыта…
— Спасибо огромное, но мы хотели бы в такое время побеспокоить вас, когда дома будет и госпожа Марьям.
— Ах, Марьям?! — Матушка немного переводила дух, чтобы были не так заметны ее возбуждение и гнев. — А с Марьям где вы имели честь видеться?
На этот вопрос жена господина Фахр аль-Таджара, дочь Аги-мирзы Ибрагима-кирпичника и мать Парвиза-инженера отвечали по-разному. То на какой-то вечеринке, то младшенькая дочка или внучка принесла новость из школы о том, что урок рисования вела Марьям-ханум в первом классе и что она была как райская гурия. А в подтверждение, дескать, был принесен рисунок, где она изображалась со сросшимися бровями и губами-бутонами, и вообще…
Здесь матушка прерывала гостью:
— Во-первых, ее отец сейчас в отъезде. Во-вторых, даже если бы он присутствовал, мы не имеем никакого намерения выдавать Марьям замуж…
— А между тем время для этого подошло. Бутон расцвел, и завтра может быть поздно…
— Еще раз довожу до вашего сведения, что мы не собираемся пока выдавать Марьям замуж…
После этого следовали прощальные лобзания с женой господина Фахр аль-Таджара, с дочерью Аги-мирзы Ибрагима, с матерью господина Парвиза-инженера… и хозяйка дома с удивлением закрывала за ними дверь.
Марьям и Али вернулись из школы одновременно. В школе они перекусили в полдень, однако к их возвращению Нани обычно готовила и настоящий обед. Но не успели они еще все доесть, как в угловую комнату влетела мать и встала перед Марьям, руки в боки.
— Ваша милость уже получила аттестат за двенадцать классов, и как сообщают, изволит давать уроки? Оказываете покровительство первому классу? С такой опрятной комнаткой и с такими возвышенными устремлениями вам в самый раз быть наставницей молодых! Особенно в делах искусства!
Марьям встала из-за стола. С чего это вдруг матушку взволновало ее учительство, в чем тут дело? Заставив себя улыбнуться, Марьям, как и утром, защелкала пальцами и запела:
Почему шкафчик здесь приоткрыт?
Почему у ворот конь стоит?
Чтобы матери не было стыдно за ту,
Что опять на уроки бежит…
Утром эта песня смягчила матушку, однако сейчас — нет.
— Дело к вечеру, и настало время вечерних придирок? — спросила Марьям. — Пощади меня, матушка! Я ведь не напрашивалась уроки давать, меня госпожа директриса послала. И кстати, что в этом плохого?
Мама не могла ей объяснить причину и изменилась с досады в лице.
— Нет, я решительно против. Больше ты не пойдешь в чужой класс. Ты будешь только учиться сама, в своем девятом классе.
Марьям пристально посмотрела на мать и задумалась. Потом вспомнила:
— Кстати, никто вам еще не сообщил новость, что господин наследник был не единственным, кто прыгнул сегодня в бассейн? Был еще один человек…
Али и мама в один голос спросили:
— Кто?!
— Нани не рассказывала? Махтаб! Дочь дяди Искандера и Нани. Я вижу, она чихает. Спрашиваю у госпожи красавицы, в чем дело, почему все время розовый платочек у лица. Смеется и говорит своими полными чувственными губками: дескать, уворачивалась от Нани и бухнулась в бассейн. И это правда: я потрогала ее длинные каштановые волосы — влажные! А ведь ей только семь лет…
И в этот миг Али первый раз в жизни почувствовал, как у него екнуло сердце. А мама, которая — как и каждая мать на ее месте — быстро все поняла, строго сказала:
— Хватит зубы заговаривать. Пообедали — садитесь за уроки! Вот и весь сказ.
Однако для Али этим дело вовсе не кончилось. Сидя за уроками, он напел про себя: «Махтаб» — и сердце вновь так же екнуло. Снова произнесет имя — и снова сердечный трепет. И он был счастлив, что есть у него что-то, от чего дрожит сердце. Наконец у него есть что-то свое, своя тайна, кто-то свой! Как ни раздумывал, он не мог понять, почему она упала в бассейн. Ведь он тоже упал в бассейн в этот день. И он со светлым чувством ожидал, пока постучит дверной молоток и явится братец его тайны. Теперь он все сделает для Карима, о чем бы тот ни попросил…
Уже смеркалось, когда застучал дверной молоток. Али бегом кинулся к двери и открыл ее. Он ожидал Карима, но вместо него увидел дедушку, который бросил Искандеру:
— Заводи во двор и разгружай.
Искандер загнал во двор двух ослов, нагруженных мешками с гранатом и ящиками с виноградом. А дедушка встал возле пруда и, как заправский проповедник, убеждал мать и Марьям в пользе такой большой покупки:
— Древние мудрецы говорили: «ножка аль гранат, аль-халим — аль-виноград»! Иными словами, если переел бараньих ножек, гранат поможет им выйти, а если запор от халима — то виноград!
Матушка, смеясь, ответила:
— Да, древние не знали, что мы сегодня халим не ели, только ножки!
Марьям поддержала ее:
— К тому же в арабском языке нет звука «г», поэтому мудрость явно поддельная!
Дедушка со смехом отмахнулся от них и пошел назад к дверям. Отдал хозяину ослов четыре ассигнации по пять реалов; тот, поцеловав деньги, убрал их в карман и удалился. А дедушка стал смотреть, как Искандер носит фрукты в подвал, и ему помогают Карим, который только что пришел, и Али. Дед хотел подозвать Али, потом подумал: «Пусть поймет сам, что такое дружба. Не нужно запрещать ему. Вон, даже грузчиком готов трудиться. Великодушный парень растет». Карим зачем-то подобрал моток веревки и отдал его Али. Дед выбрал четыре граната и кликнул обоих мальчиков:
— Идите сюда. Как следует раздавите их, выжмите сок и выпейте.
Али и Карим, поблагодарив его, занялись делом, так что Искандер в одиночку носил ящики в подвал.
Карим шел по улице, выжимая гранаты, и спрашивал Али:
— Значит, говоришь, у него сегодня и мать, и отец уйдут, так?
Али смотрел куда-то вдаль. Вместо ответа он произнес:
— Махтаб упала в бассейн… Не простудилась она?
— А ты как узнал? Я и сам только что услышал. Утром завтракать отказывалась, мать ее попыталась заставить, кобылка побежала прочь, ну и — прыг в бассейн…
— Не простудилась?
— Что ты, дружище! Зараза к заразе не пристает. Здоровенькая как огурчик… Ага! Вон опять дервиш Мустафа!
Али увидел впереди дервиша, идущего им навстречу. Белобородый и в белой одежде с ног до головы, с серебряной миской для подаяния, он шагал, восклицая: «О, Али-заступник!» И рукоятью своего посоха он нацелился на Али. Карим вздохнул с облегчением: значит, на сей раз не по его душу. Дервиш, глядя прямо в глаза Али, произнес:
— Единственное в мире, чточем больше дрожит, тем крепче становится, — это сердце. Сердце человеческое! Выжимай его, пока сок не пойдет… А сок его ведь ой как сладок?
Карим не совсем понял дервиша, но кивнул. А дервиш простер руку к голове Али и произнес:
— Благословение!
Потом провел рукой по своим седым волосам и бороде:
— Принимающий Аллаха… Влюбленный, что еще не совершил омовения, он по-настоящему любит… И благословенно желание его! О, Али-заступник!
И дервиш Мустафа ушел, но голос его все звучал в ушах Али: «Единственное в мире, что чем больше дрожит, тем крепче становится, — это сердце. Сердце человеческое! Выжимай его, пока сок не пойдет… А сок его ведь ой как сладок?.. Влюбленный, что еще не совершил омовения, он по-настоящему любит… И благословенно желание его!»
Али не вполне понимал, что значит «не совершил омовения». «Благословенно» — он слышал от матери и дедушки, но как узнать точное значение?.. Он задумался. Тихонько произнес: «Махтаб!» И тут сердце его екнуло. И он громко крикнул:
— Так вот что такое любовь!
Карим, занятый выжиманием четвертого граната, вздрогнул:
— Дуралей! Чего орешь? Стоит спокойно, потом вдруг как заорет, словно в атаку на тетку родную пошел!
Али глядел на Карима, постепенно приходя в себя. Засмеялся. Его осенило, что очень любит Карима, хотя тот и не понимает, что такое любовь. Карим, высосав последний гранат, произнес:
— По гранатам можно читать отходную, но сейчас вопрос в другом. Во-первых, забудь про дервиша Мустафу. Он может высоко вознести, но и больно скинуть. Потому его и не слушают. А во-вторых, и это самое главное, иди за мной и все, что я скажу, выполняй беспрекословно.
Али, рассмеявшись, изогнул свои сросшиеся брови и ответил:
— Слушаюсь, господин Карим!
Зачарованный, он шел следом за Каримом. Тот достиг улицы Мохтари и свернул на нее. Здесь находился дом бывшего премьер-министра, Кавама эс-Салтане[32], и здесь же купили себе дома некоторые из потомков Каджаров. Карим подошел к одному их этих домов. Уже стемнело, кое-где зажглись газовые фонари. Карим размотал веревку, которую захватил из дома Али, и привязал конец ее к дверному молотку. Другой конец веревки он отдал Али, который, словно спящий или лунатик, не задавал никаких вопросов. Они оба отошли от дверей к дереву, и Карим попросил Али сцепить руки. Опираясь на них, Карим залез на чинару, а потом подтянул наверх Али.
— Слушай-ка вот что. Слуг и служанок нет в доме?
Али пожал плечами и хотел сказать что-то, но Карим остановил его:
— Тише! Ни звука!
Карим подергал за веревку, привязанную к дверному молотку, и тот застучал в дверь. Через некоторое время неуверенный, словно детский голос спросил из-за дверей:
— Кто там?
Карим восторженно шепнул Али:
— Это он! Слоноподобный!
Он снова подергал за веревку, и молоток опять застучал. Каджар открыл дверь. Встревоженно оглядел улицу, но никого не увидел. Вернулся в дом и запер дверь. Карим через некоторое время опять подергал. На этот раз Каджар, который притаился за дверью, мгновенно открыл ее, но опять никого не увидел. И вот теперь он испугался. Он быстро юркнул в дом и, сильно хлопнув дверью, запер ее. Но Карим вновь стал дергать за веревку. Али все это надоело, и он в раздражении спрыгнул с дерева:
— Хватит уже! Если хотел напугать, ты этого добился. Но Аллах свидетель, довольно…
— Дуралей! Ты сам-то чего перетрусил? Как девчонка стал…
Они еще спорили, как показался смотритель водоемов с лопатой на плече и с фонарем в руке.
— Молодой господин! — обратился он к Али. — Ваш водоем заполнить?
Испуганный, Али ответил:
— Да, пожалуйста. Будьте добры.
Смотритель открыл крышку люка, под которой находилось ответвление от общего арыка в домашнее водохранилище Каджаров. Прочистив его, он спустил некоторое количество грязной воды, а потом пошла вода чистая.
— Я пойду, молодой господин, если вы не против, — сказал рабочий. — Меня вызвали в дом господина Кавам эс-Салтане. А вы, пожалуйста, возвращайтесь к себе: когда водохранилище наполнится, попросите кого-нибудь из домашних перекрыть воду. Я сегодня вечером занят…
Когда смотритель водоемов ушел, Карим спрыгнул с дерева.
— Черт, обломал нам кайф! Одна нога уже была в кайфе, а другая еще нет. Если бы не он, я бы этого окаянного Каджара сегодня опозорил!
Али промолчал — в душе он был рад, что им помешали. Он тянул Карима за руку, чтобы уйти, а тот все бормотал:
— Одна нога была в кайфе, а другая еще нет…
Когда они дошли до перекрестка, какая-то мысль вдруг осенила Карима.
— Ты подожди здесь, я сейчас…
Али подумал, что Карим побежал за веревкой… И только значительно позже Карим расскажет ему, что он тогда сделал:
— В тот вечер я все-таки этого труса Каджара опозорил. Сто раз повторил про себя, что одна нога была в кайфе, а другая нет, и вот решил действительно ножки-то свои расставить. Вернулся и облегчился в их водохранилище. В сто раз хуже ему сделал! Как подумаю, что они совершают омовение моей мочой… Гораздо хуже ему сделал!
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Её я предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
