Серебряный город мечты

Регина Рауэр, 2023

Извилисты и тихи улицы серебряного города Чехии, спокойна и размерена его жизнь. Ушли в прошлое и величие, и старые тайны.Забылись.И темные страницы истории стали всего лишь легендами, до которых, потерявшему всё и сбежавшему от мира, Диму Вахницкому нет никакого дела.Его жизнь окончена.Даже если Кветослава Крайнова считает иначе.Но старинная кукла, которую получила в подарок Квета, заставит его изменить свое мнение, узнать забытые легенды Кутна-Горы и правду о серебряном городе…

Глава 9

Квета

Я вырываюсь молча.

Пинаюсь.

И замираю, когда мой тайный похититель шипит.

Говорит, становясь совсем не тайным:

— Квета, черти с тобой!

— Марек?! — жесткую ладонь от губ я всё ж отдираю.

Вскидываю голову, дабы в острые черты лица и серые глаза, сверкающие непонятной ненавистью и яростью, вглядеться.

Убедиться, что он.

— Марек, — он подтверждает сухо.

Дёргает раздражённо уголком рта, и гримаса в мазнувшем свете уже подкравшегося яркоглазого монстра получается жуткой.

Быстрой.

Но на богатое воображение и страхи почти главный фотограф «Dandy» времени не даёт. Он перехватывает мою руку, сжимает стальными пальцами запястье, тянет за собой вглубь каменного прохода, что у́же Винарны Чертовки¹².

Тащит.

И язык, едва успевая переставлять ноги, я прикусываю вместе с сотней вопросов, следую слепо и послушно за личным Белым кроликом, который, как и положено сказочному кролику, спешит и к разговорам не расположен.

Не до них.

Когда за спиной рокочет мотор, перестают плясать жёлтые огни, замирают, находя вдруг потерянную жертву, и урчание зверя становится разочарованным.

Не достать.

Не догнать, пусть хлопок двери и вторит перестуку моих каблуков, который дробится о брусчатку, разносится, отскакивая от каменных стен и наполняя пространство эхом.

Звоном в ушах.

И головой вертеть не стоит, но я всё равно верчу, оглядываюсь на бегу, чтобы чёрную тень, стоящую в сияние фар и не спешащую догонять, увидеть.

Не разглядеть.

Зашипеть от боли и рывка.

— Квета!

Марек торопит.

Уводит в темноту и неизвестность, что изредка вспарывается огнями и разрезается вспышками голосов, ныряет в дыры проулков, петляет по старинным улицам чужого города. И в пространстве и времени я теряюсь, чувствую себя настоящей Алисой, которая за кроликом всё же прыгнула, перевернула мир с ног на голову и в черноте бесконечного туннеля заплутала.

Упала.

На холодные камни перед старой церковью с пронизывающим чернильные небеса шпилем, в реальность которой, запрокинув голову, я сначала поверить не могу.

И задышать снова не могу.

Я лишь смотрю.

А Марек дёргает вверх, цедит недовольно, удерживая для окружающих, коими враз наполнился весь мир, беззаботную улыбку:

— Вставай!

— Встаю, — я пытаюсь, поднимаюсь, чтобы сразу охнуть и на Мареке, дабы снова не свалиться, повиснуть. — Каблук…

— Удивительно, что только сейчас, — он говорит едко, волочет до скамейки, на которую пихает небрежно.

Буравит взглядом.

Недоверчивым.

И с вопросом, пропитанным недоверием и подозрением, я, поднимая голову и растирая ноющую ногу, его опережаю:

— Что ты здесь делаешь?

— Могу тоже самое спросить у тебя, — Марек фыркает, крутит головой по сторонам, и в улыбке в ответ на обеспокоенный вопрос проходящей мимо супружеской пары он расплывается лучезарной.

Заверяет, что у нас всё прекрасно.

И улыбаюсь, подтверждая его слова, я не менее лучезарно, держу хорошую мину при плохой игре, пока законопослушные и добропорядочные баварцы не вызвали порядка ради полицию.

— Ты — снег, свалившийся на мою голову, — Марек, глядя вслед удаляющейся паре, выдыхает зло, ерошит и без того всклоченные волосы, и рядом он плюхается, дабы ноги вытянуть и взглядом, полным претензии, одарить уже меня.

— Терпеть меня не можешь именно за это? — я любопытствую светским тоном.

Размышляю.

И ботильон, дыбы оценить масштабы трагедии, всё же стягиваю.

— Нет, — он буркает, наблюдает косо за моими действиями и нос морщит неодобрительно, поскольку демонстрация носков в радужную полоску на очередной старинной площади одобрения вызывать не может. — Мне с тобой сложно общаться. Ты… ты взбалмошная и непонятная.

— Бывает, — я бормочу рассеянно.

Покачиваю каблук, что остался держаться лишь на честном слове и репутации итальянских мастеров, кои свои шедевры создавали для ковровых дорожек, а не забегов и марш-бросков на спасение.

Не предусмотрели они как-то подобные жизненные пердюмонокли…

— Права была вся редакция, что скучно жить Крайнова не умеет. И я начинаю понимать опасения и переживания Любоша. На тебя было совершенно покушение, а ты сидишь и рассматриваешь свои ботинки!.. Квета, ты меня вообще слышишь?!

— Ботильоны, — поправляю я машинально, и под разъяренным взглядом тяжело вздыхаю, переспрашиваю. — Что?

— То, что тебя хотели похитить, — он заявляет колючим голосом, приговаривает. — Или убить. Или… не знаю, но та машина ехала за тобой. И ты должна обратиться в полицию. Мы с тобой сейчас пойдем, и ты напишешь заявление.

— Марек, мне нужны новые черевички, — я пропускаю мимо ушей про полицию, утверждаю очевидное. — Ты знаешь город. Где?

— Где? — он повторяет.

Смотрит обескураженно, и про то, что ему со мной сложно, я себе напоминаю, машу для наглядности и простоты ботильоном перед его носом:

— Где здесь ближайший обувной?

— Какой обувной, Квета?! — он взирает изумленно, и изумление это медленно переплавляется в злость. — Тебе надо в полицию!

— Мне надо новые черевички и кофе, — я буркаю протестующе, надеваю ботильон, а задравшийся рукав свитера показывает часы и девятый час вечера.

И на ближайший обувной, значит, можно не рассчитывать.

До машины мне прыгать инвалидным кузнечиком.

— Ты ненормальная, — Марек, закрывая глаза, вердикт выносит обреченно. — Господи!..

— Не поможет, — отзываюсь я легкомысленно. — Моя машина на Швабаханлаге, семнадцать. Крытая стоянка. Как добраться скажешь?

— Там ведь больницы, — он произносит удивлённо.

После молчания длинной в вечность.

И долгого взгляда.

— Больницы, — я за ним повторяю согласно.

Не продолжаю.

И первым неохотно сдается он.

— Я был на конференции. Институт света Макса Планка. Снимки для научного журнала, поэтому Любош может не волноваться, — Марек рассказывает скрипуче, взвешивает каждое слово, отчего они, слова, кажутся ненадёжными и ломкими. — На врагов я не работаю, интересы родины не предаю.

— Молодец.

— В детстве я часто здесь бывал, гостил у дяди с тетей. Они сейчас перебрались в Нюрнберг, — мою похвалу и иронию он игнорирует, смотрит сквозь меня на церковь, и передёрнуть плечами от его пустого взгляда не позволяет только гордость. — Конференция закончилась рано, поэтому я решил прогуляться. Поезд до Нюрнберга в половину десятого, — рукав куртки Марек приподнимает, смотрит на часы, чтобы после перевести взгляд на меня и вежливо уведомить. — Я провожу тебя до машины. Мы близко от Швабаханлаге.

— Спасибо.

— Пожалуйста, — он хмыкает.

Встает.

Протягивает галантно руку.

И до машины мы добираемся в тишине.

Без разговоров, на которые найти сил не получается. Они, силы, исчезают как-то враз, уползают, превращаясь в стелющийся по земле туман. И усталость наваливается мгновенно, пробирает на пару с холодом до костей, и думать, что до Праги ещё триста километров, не хочется.

Думать не хочется, но приходится.

Думать и на внезапный вопрос отвечать. А сначала лезть в недра машины и туфли, попутно суя Мареку лезущую под руку коробку, искать.

Переспрашивать растерянно:

— Что?

— Ты в своем уме, Квета?! Ты хоть представляешь, сколько она стоит? — он вопрошает.

Даже орет.

Возмущённо.

И этого возмущения куда больше, чем когда я вырывалась в проулке, отказалась идти в полицию и привязалась с вопросом про обувной. И лоб, чтобы собрать мысли в кучу, приходится потереть найденной туфлей и на сидении удобней устроиться.

Взглянуть на Марека снизу вверх.

— Она?

— Кукла! — он выплевывает яростно, убивает взглядом, и по боку уже раскрытой коробки показательно стучит. — Тебе подарили ее позавчера. Забыла?

— Нет.

И да.

Позавчера Ага дала визитку профессора Вайнриха, и неизвестный пан, пришедший из девятнадцатого столетия, волновать меня перестал.

И его коробку я закинула на заднее сидение.

Не думала.

О кукле и её бутылочного цвета глазах, что слишком ярки и живы для игрушки. Там, в кофейне, они смотрели в душу, знали обо мне всё. И может именно поэтому я больше не смогла открыть коробку, поднять крышку похожей на гроб шкатулки, взглянуть ещё раз.

И восхищение Аги к шедевру кукольного дела и старине я разделить не смогла, и спор Любоша с Мареком и Алехандро в попытке определить эпоху и наряда, и куклы не поддержала. Не ответила всем и сразу почему мне и почему такой странный подарок.

Тревожный подарок.

От которого на душе гулко воют гиены, делают круги вокруг противно ноющего сердца, сжимают его в нехорошем предчувствии, и касаться подарка больше не хочется.

Не получать бы его.

Не думать, не знать, не помнить.

Забыть взаправду.

Сделать вид, что куклы нет и учтивого пана не было. Была неприятная, но не страшная встреча в венской кофейне, кокетливые взгляды Аги на Марека, обольстительные улыбки Алехандро и его просьба показать город.

Дать номер телефона.

Формальная просьба.

И широкий галантный жест, ибо мой номер и даже адрес у Алехандро явно есть и так: служба безопасности «Сорха-и-Веласко» работать плохо не могла. И давать ему разрешение позвонить и пригласить под потемневшим взглядом Любоша было тоже формально и неприятно, но отказать нельзя.

И не улыбаться было нельзя.

И держаться получалось, лишь сжимая согнутую пополам визитку Дитриха Вайнриха, который был куда важнее ювелирных принцев и всех кукол мира.

— Квета, ты понимаешь, что она очень ценная? — Марек вопиет, смотрит так, словно я подожгла Тынский храм иль взорвала Карлов мост. — Её не меньше ста лет! Я бы даже сказал, что больше двухсот!

— Ты разбираешься в куклах?

— В Нюрнберге есть музей игрушек. Моя тётя работает там, и у неё одна из самых больших коллекций кукол во всей Германии, — меня просвещают ледяным тоном, сверкают глазами, что кажутся стальными и холодными.

— Позавчера ты об этом не говорил.

— Позавчера… — он запинается, и тень, скользнувшую по его лицу, я понять не успеваю, — было многолюдно. О таких вещах при всех не рассказывают.

— О таких вещах кричат на безлюдных стоянках.

— Не ёрничай. Я думал тебе позвонить.

— Не успел? Или передумал?

— Решил для начала поговорить с Эльзой, — он отбривает раздражённо, замолкает, и его предложение после задумчивой паузы изумляет. — Но ты можешь поговорить с ней сама, если поедешь со мной в Нюрнберг.

— Тетушка с дядюшкой будут в ужасе, — я, пряча растерянность, ужасаюсь наигранно, вопрошаю иронично. — Или ты им постоянно приволакиваешь ненормальных девиц на ночь глядя?

— Только по средам, — он улыбается скупо.

Но улыбается.

И напряжение между нами надламывается, истончается медленно, дает улыбнуться первый раз за этот вечер искренне и на визит к тетушке с дядюшкой согласиться.

Оказаться.

В мастерской, что больше похожа на волшебный чулан. И пока тётушка Марека, подхватив лупу, рассматривает мою куклу, я рассматриваю её кукольное царство. Хожу осторожно вдоль полок, на которых расселись фарфоровые дамы, уставились на мир стеклянными глазами, но в их глаза смотреть не страшно.

Интересно.

И разглядывать их интересно.

Подмечать нить жемчуга в волосах, которые кажутся настоящими. Насчитывать семь слоев юбок пышного платья. И напротив кукольного домика, расположившегося за стеклом шкафа, я замираю восторженно, забываю как дышать.

— Марек, но это ж невозможно… — я говорю шёпотом.

Поднимаю голову.

И смех у него выходит тихий.

— Здесь пятнадцать комнат и не меньше тысячи предметов. Образец нюрнбергского дома семнадцатого века. Раньше умели делать поразительные вещи.

— Оно же всё такое маленькое… — я показываю на пальцах и головой встряхиваю. — Тут даже картины на стенах. И вазы, и посуда, и ветки в камине. Марек, это чудо!

— Не большее, чем твой подарок, — Эльза подходит неслышно.

И говорит она негромко, севшим голосом.

Выглядит взволнованной.

— Кукла уникальная, Эльза? — Марек крутится на каблуках ботинок резко, оборачивается первым. — Я был прав?

— И да, и нет. Квета, ты… — она качает головой, и, пожалуй, в её серых, как и у Марека, глазах мелькает тревога. — Есть подарки, которые лучше никогда не получать.

— И истории, которые не знать, — я отвечаю ей в тон.

Мрачно.

И заискрившуюся злость пытаюсь удержать.

— Да, — Эльза подтверждает и на племянника взгляд переводит. — Кукла шестнадцатого века, Марек.

— Но…

— Но ты сваришь нам кофе, а историю я расскажу твоей подруге, — она говорит непреклонно, и рот, открытый для возражений, Марек закрывает.

Уходит.

И к невесомым креслам около столика с изогнутыми ножками, выполненных в духе рококо, Эльза манит меня пальцем только тогда, когда, разрывая гнетущую тишину, обиженно хлопает дверь.

— Марек обиделся, — я констатирую.

А его тетушка небрежно отмахивается:

— Марек переживет. Твоя кукла, твоя история. Моему племяннику незачем это знать.

— Что именно знать, вы так и не сказали, — я напоминаю любезно, умещаю обстоятельно локоть на подлокотник и подбородок кулаком подпираю.

Рассматриваю тетушку Марека, что без Марека выглядит менее доброжелательной, и представить, что на пороге фахверкового дома я час назад попала в широкие объятия необъятной тетушки, не выходит.

Теперь мне не рады.

— Я расскажу всё, что знаю и могу предположить, но я хочу, чтобы Марек держался подальше и от куклы, и от тебя, — она говорит резко.

И понять её беспокойство я могу, поэтому киваю согласно.

Легко.

— Думаю, даже ты понимаешь, что вещи с историей в пять столетий, слишком ценны. Уникальны. Единичны. Можно очень быстро назвать все музеи и частные коллекции, где есть куклы того времени. И невозможно назвать, сколько они будут стоить, если их вдруг захотят продать. Тебе же подарили. И… не просто куклу шестнадцатого века.

— Вы так уверены, что шестнадцатого?

— Раздень её, — Эльза предлагает, кладет мою куклу на стол.

И на белоснежном, каком-то больничном, фоне моя кукла вдруг кажется слишком хрупкой и… беспомощной, неопасной. И тянусь оттого я к ней послушно, беру и в бутылочные глаза, что смотрят с укоризной, заглядываю.

— Зачем?

— Посмотри. Её одежда. Ткань. Малиново-пурпурный бархат. Вышивка кипрским золотом. Подол расшит жемчугом. Мода того времени. И она сама… Конечно, я могу ошибаться, нужна экспертиза, но… посмотри, она собрана. Навощенная голова, руки и ноги, а вот туловище… оно из серебра, Квета.

— Так не бывает?

— Может и бывает, однако я только раз в жизни слышала про серебряных кукол, — она встает, слишком легко для своей комплекции, меряет шагами свою игрушечную комнату с воздушной мебелью рококо и сотней кукол.

И думать, как она ничего не задевает, неуместно, но… думается.

— Забытая легенда, в которой слишком много белых пятен. Мне рассказывал её отец, во время войны он был в Куттенберге.

— Кутна-Горе.

— Да, но он называл по-другому. Они вели добычу руд. Там всегда что-то добывали. Серебро, свинец, цинк. Сокровища. Ту легенду им рассказал кто-то из местных, а они поверили. Искали, бредили, сходили с ума, пропадали, а потом… — она усмехается криво, и что имеется в виду под этим «потом» я не спрашиваю, — потом всё изменилось и стало не до сокровищ. И про серебряный город все забыли.

— Почему серебряный?

— Потому что из серебра, — Эльза улыбается снисходительно, поясняет как неразумному ребёнку. — Последний пан из рода Рудгардов заказал диковинный подарок для своей новорожденной дочери. Куттенберг в миниатюре. Его делали больше ста мастеров на протяжении пятнадцати лет. Пана называли сумасшедшим. Дальние родственники даже писали королю и требовали лишить всех прав. Нельзя тратить огромные деньги рода на… игрушки, которые к тому же рождали слухи.

Напоминали о кострах инквизиции.

И суевериях.

— Жители серебряного Куттенберга. Они получались слишком… живыми. Глаза, лица, тёплые руки, только сердце из серебра, холодное, как у их хозяйки. Альжбета из Рудгардов. Единственная и, как положено в легендах, любимая дочь.

Эльза замолкает.

И продолжать я не прошу.

Не хочу.

Потому что счастливых концов у легенд не бывает, и моя кукла, в глазах которой теперь грусть, мои мысли подтверждает.

— Пан умер, когда Альжбете было тринадцать, — Эльза всё же продолжает, — говорили, что родственники, ничего не добившись от короля, решили проблему сами. Вот только подарок всё равно закончили и на пятнадцать лет девочке его подарили. Альжбета играла в свой город… и среди всех жителей у неё была особенная кукла. Любимая, похожая на свою хозяйку. Светлые волосы, зелёные глаза, она была больше, чем остальные жители города.

— Вы думаете эта она? — свой подарок я откладываю, прячу в рукава свитера пальцы, что заледенели враз, и не верю.

И верю.

— Думаю, — тётушка Марека кивает, останавливается за креслом напротив меня, и от её взгляда перехватывает дыхание. — И я не хочу знать, как кукла, пропавшая вместе со своей хозяйкой и всем серебряным городом, оказалась у тебя.

— Мне её подарили.

— Подарили, — она усмехается, соглашается пугающе. — Ей тоже подарили.

И она пропала.

Исчезла в одну из тёмных осенних ночей.

— Король приезжал лично. Но… ничего. Они словно провалились сквозь землю. Кто-то говорил, что и провалились. Чтобы построить серебряный город, пан заключил сделку с самим дьяволом, и отдать он пообещал через семнадцать лет то, что первым увидит, вернувшись домой.

— И первым, конечно, оказалась его дочь, — я бормочу себе под нос.

Насмешливо.

Но Эльза слышит, кивает согласно:

— Я тоже думала, что это всё ваши чешские сказки, Квета.

— Теперь не думаете?

— Теперь… — улыбка выходит кривой, и ответ я не слышу.

Он тонет в звонке моего телефона, который надрывает повисшее натянутой нитью напряжение и вернувшегося с кофе Марека заставляет вздрогнуть. Наливаются возмущенным звоном фарфоровые чашки на серебряном подносе. И мой собеседник, имя которого я не посмотрела, вторит не менее возмущенно.

Сердито.

— Кветослава, до тебя невозможно дозвониться!

— Пани Магда? — я соображаю долго, но соображаю, и пани Гавелкову, что живет по соседству в Кутна-Горе, признаю. — Что случилось?

— Дима, твой жилец, — она выдвигает с претензией, и возмущение в её голосе обороты набирает, наполняется тревогой. — В вашем доме шум и грохот, скулит собака и не горит свет. Я не понимаю, что происходит, и не знаю, что мне делать! Будь кто другой, я бы уже вызвала полицию, но…

— Но вы сначала позвонили мне, — я выдыхаю, подхватываю машинально куклу и застывшего на пути к двери Марека по широкой дуге обхожу.

— Квета! — он окликает.

Вручает поднос с расплескавшимся кофе тетушке, идёт за мной.

— Да, — пани Гавелкова подтверждает, и сомнения в её голосе мне не нравятся.

— Пани Магда, я… я скоро буду, не надо полиции, — я прошу, сцепляю зубы, чтобы не начать молить, сдёргиваю куртку с вешалки и из дома, скатываясь с высокого крыльца, сбегаю.

— Квета, постой же! Что случилось?!

— Марек, что происходит?

— Эльза, что ты ей сказала?

— Ночь на дворе, вернитесь все домой!

— Дядя! Квета, да постой же ты!

Марек догоняет, хватает за локоть и к себе бесцеремонно оборачивает.

— Объясни! — он требует.

И объяснить, вспоминая правила хорошего тона, мне всё же стоит.

— Мне нужно вернуться домой. Там… проблемы.

— Которые не терпят утра?

— Не терпят.

— Тогда я поеду с тобой.

— Нет.

— Марек, что вы кричите на всю улицу! Господи!

— Эльза, подожди!

— Эльза, спасибо вам за… интересную историю, — голову, чтобы найти взглядом всполошенную тётушку, я вскидываю, отступаю, выпутываясь из рук Марека. — И тебе спасибо, что спас от смерти.

— Квета, я…

— Спас? Марек, что она говорит?! Я не…

— Эльза!

— Прости, — ему я улыбаюсь извиняюще, пячусь быстро к машине, что приветливо пищит, и руками развожу. — И спасибо за всё, но мне, правда, надо.

Одной.

Дим — это запредельно личное.

— Квета! — Марек злится, рвется, но тётушка его тормозит.

И из её рук выпутаться куда сложнее.

И остановить меня он не успевает, лишь хлопает бессильно по капоту «Купера», когда я даю задний ход и, выворачивая руль, уезжаю.

Примечания

12

Винарна Чертовка — самая узкая улица Праги.