Отработанный материал. Тень защитников Отечества

Раян Фарукшин

Обратная сторона медали. Тень защитников Отечества.В сборнике «Отработанный материал» автор рассказывает о буднях молодых ветеранов современных войн. Об их стремлении к сохранению памяти о павших товарищах; об их борьбе с равнодушием и лицемерием местных чиновников; о пресловутом посттравматическом синдроме; о желании жить и быть полезным Родине и после войны. О том, как парни отказываются быть теми, кого в нашем «добропорядочном обществе» презрительно называют отработанным материалом. Книга содержит нецензурную брань.

© Раян Фарукшин, 2020

ISBN 978-5-0051-8558-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

КТО СКАЗАЛ, ЧТО МУЖЧИНЫ НЕ ПЛАЧУТ?

Бой был коротким. Всего лишь сорок лет. Две жизни по двадцать…

Андрюха лежал под кормой командирской БМП. Покрытый тонким слоем рыжей пыли и скованный внезапным испугом. Зарывшись носом в песок, он не чувствовал, как капли клейкого, холодного пота усеивают его шею и лоб.

— Жив? Ты жив? — спросил густой и зычный голос, с гулким эхом, как у священника в деревенской церкви, в которой Андрюха бывал в детстве. Однажды, с бабушкой.

Остолбенев под напором событий и давлением всемогущего страха, Андрюха потерял способность мыслить и желание действовать. Боясь ответить, он только сильнее сжал челюсти. Зубы повело от боли, скулы свело судорогой.

Кто-то искусно выругался и жёстко сцапал Андрюху за ступни. Приподняв их, бесцеремонно выволок парня из-под бронемашины. Крепко схватив за плечо, перевернул лицом вверх и легко поддал по щекам.

Солоноватый вкус на разбитых губах, сотни хрустящих песчинок под языком, дрожь в локтях и под коленями, неприятно влажные ладони — верные признаки того, что организм живёт и функционирует.

— Жив, — выдавил Андрюха, непроизвольно сглатывая смесь пота, песка и крови, накопившейся во рту.

— Поздравляю, чё, ты — красавчик, — саркастически выделив слово «красавчик», откликнулся голос.

Откашлявшись, Андрюха открыл глаза и тут же, «получив по шарам» ярким солнцем, зажмурился:

— Где мой автомат?

— Держи, — кто-то всунул оружие в руки. — И не теряй больше, вояка!

Дрожь прошла. Андрюха привстал на локтях. Слишком резво. Боль молотком ударила в темень и вернула сознание во мглу.

*

Лето в самом разгаре. Полдень. Нетипичная для нашего региона жара. В моём небольшом кабинете ужасно душно. Работать совсем не хочется. Особенно после кружки тёплого чая и парочки пирожков с картошкой.

Футболка липнет к спине. Стопы преют в кроссовках. Меня клонит ко сну. Нужно подвигаться и пробудиться. Фотография-заставка на экране монитора компьютера манит студёной прохладой горного уральского озера. Сейчас бы освежиться, искупаться, нырнуть в ту изумрудно-прохладную воду! Бр-р-р!

В спорткомплексе никого. Только я и вахтёр-охранник. Я — в кабинете на втором этаже, вахтёр — на улице, сидит на аккуратно подстриженной травке под невысокой и восхитительно благоухающей голубой елью. Вахтёр покинула своё место в просторном прохладном фойе спорткомплекса и вышла «на обход территории».

Оставив маркер вместо закладки, захлопываю амбарную книгу с грозной надписью «Журнал по технике безопасности». Встаю из-за стола. Подняв руки над головой, потягиваясь, зеваю. Замётано: отдохну минут пятнадцать. Надоело читать неинтересные, похожие одна на другую, нудные инструкции. Подхожу к окну. Закрыв форточку, открываю окно настежь. Слабый поток воздуха, вползая в кабинет, не внушает оптимизма. Сквозняк слабоват.

Выглядываю в окно. «Священное» место под елью пусто. Вахтёр, симпатичная тридцатилетняя женщина с красивым именем Розалия, исчезла. Возможно, её выкрали похитители невест. Шутка. Вероятно, Розалия действительно решила следовать графику, установленному приказом её руководства, и обойти вверенную территорию.

Слышу грохот входной двери спорткомплекса и топот неспокойных ног по лестнице.

— Раян! Раян, — Розалия коршуном влетает в кабинет и, едва не врезавшись в меня, успевает остановиться, ухватившись кончиками пальцев за край письменного стола. — Раян!

Лицо Розалии белое, напряжённое. Её карие глаза сияют нездоровым огнём, тонкие чёрные брови налезают на лоб, уголки напомаженных губ опущены, вздрагивают.

— Раян!

Обращаю внимание на её трясущиеся, раскрытые ко мне ладони, вздувшиеся на шее вены, сбитое скоростным движением дыхание. Жестом показываю: отдышись, не гони.

— Что? Ты что? Что-то случилось?

— ЧП! — чуть не плачет вахтёр, дёргая головой. Её длинные каштановые волосы взъерошены на загривке. — Мальчик в бассейне! Он…

Я уже мчал вниз по лестнице и не слышал последних слов Розалии.

Двести метров по пересечённой местности — от здания спорткомплекса до открытого плавательного бассейна, расположенного в парковой зоне за стадионом, отняли у меня секунд сорок.

Пока бежал, внимательно смотрел по сторонам, но ничего необычного не замечал. Всё как всегда в летний зной. Десятка два мальчишек и девчонок среднего школьного возраста барахтались в самом глубоком месте бассейна — под вышкой для ныряльщиков; четыре женщины среднего возраста сидели с лимонадом и бутербродами на восточном берегу под грибком песочницы и следили за своими чадами — дошкольниками, плескавшимися в мелком «лягушатнике» у бордюра. Обыденно.

Хм, три взрослых мужика сбились в кучу на противоположном берегу. Интуитивно я повернул в их сторону.

Боже мой! Один из мужчин, мой хороший знакомый, активист ветеранского движения района, известный всем как Андрюха-десант, делал искусственное дыхание неподвижно распластанному на траве мальчишке.

Юнец, лет девяти-десяти, сжатый в мышцах, быстро синел. Андрюха умело надавил своими широченными ладонями мальчику на грудь. Раз-два, раз-два. Холодное тело ребёнка слегка задрожало, выплёскивая изо рта и носа серо-розовую пену. Андрюха запрокинул мальчишке голову, приподнял подбородок. Зажав пальцами его нос, плавно выдохнул в рот. Грудь мальчика приподнялась. Рефлексы и признаки жизни отсутствовали.

— Скорую помощь вызвали? — я тряханул за плечо оголённого по пояс незнакомого темноволосого мужчину, буквой «Г» склонившемуся над Андрюхой. Тот окинул меня хмельным взглядом, но ничего не ответил. Икнув, он отвернулся.

— Ну? Вызвали?

— Не, вроде нет, — повернул голову в мою сторону третий мужик. Поддатый, в шортах и майке, огненно-рыжий, с армейской татуировкой «ЗКВО» на левом предплечье.

— Вроде?

— Не, не вызывали, — дыхнув смрадом спиртового перегара, рыжий выпрямился. Поросший сухой трёхдневной щетиной, он провёл по ней ладонью и неожиданно перекрестился. — Вот те крест, брат, не вызывали. Ты, может, вызовешь?

— Вызову!

Я устремился назад в спорткомплекс, к телефону на проходной.

Одолев метров пятьдесят и перемахнув через трубу ограждения беговой дорожки стадиона, я заметил спешащую в сторону бассейна Розалию. Она перелезала через трубу правее.

— Розалия, я здесь, — остановившись, я помахал вахтёру рукой.

Она заметила меня, встала, вопросительно наклонив влево голову:

— Чего?

— Ты в скорую помощь позвонила?

— Да, шла вам сообщить! Я дозвонилась! Едут они, ждите там, у воды! А я — на свой пост, к телефону!

Я развернулся и, мысленно поблагодарив вахтёра за сообразительность, рванул к бассейну. Навстречу мне суетливо ступала одна из женщин с восточного берега, она держала на руках своего трёхлетнего малыша и рыдала:

— Умер он… мальчуган… там…

Всё было кончено. Мальчик, раскинув ноги и руки, покойно лежал в центре замерших вокруг него угрюмых мужчин.

При виде тщедушного детского тела, такого маленького и беззащитного, внутри меня лопнула тонкая струна надежды в справедливость:

— Как же так? Мужики, как же так?

— Он не дышит! Пацан — не дышит! Раяныч, мальчишка не дышит! — Андрюха, скрестив руки за моей спиной, жёстко обнял меня.

Одинакового роста, мы, на миг, прижались грудь к груди, и я услышал и почувствовал биение его сердца, так громко и сильно оно билось!

Андрюха, не задерживая меня в своих крепких объятиях, резко отстранился, и на громком выдохе, медленно выпустил:

— Он не-е ды-ы-ши-ит!

— Ты, брат, это, не ругайся на нас. Мы сделали всё, что могли, — виновато посмотрел на меня тот самый, с наколкой. Мятый, сутулый, нескладный, он походил на драного подъездного кота. — Вишь, Андрюха старался, но не смог, но он же не Господь Бог!

Кто-то за моей спиной заплакал. Заплакал тихо, боясь привлечь внимание. Я посмотрел по сторонам, обернулся. Девочка. Худая мелкая девочка в коротком беленьком платьице. Уткнув своё острое личико в мягкую игрушку — голубого слоника, она плакала.

— Это сестра. Сестра мальчика…

— Девочка, подожди, не плачь! Послушай меня! Слышишь?

Девочка испуганно вздрогнула, вся сжалась, но утвердительно качнула головой:

— Слышу…

— Вы далеко живёте?

— Далеко. Двадцать минут идти надо! Нам мама час дала, чтобы на бассейку сходить. Двадцать минут сюда идти, двадцать минут купаться, и домой!

— Значит, мама знает, что вы здесь? Понятно… Ты иди сейчас домой, скажи маме, что братику плохо, пусть мама ваша в больницу идёт, мы туда сейчас братика твоего увезём. Ты всё поняла?

— Да! — она потёрла влажные глаза лямкой платья. — Я поняла. Я уже взрослая. Я в школе учусь. Во второй класс пойду. Я очень ответственная.

— Молодец, ответственная. Ну, шагай, давай, — я вытер лицо девочки своим носовым платочком, чистым и свежим. Погладив её по голове, тихонько подтолкнул в спину, — не беги только, не упади!

Прижимая игрушку к груди, девочка, сминая молодую высокую траву и оббегая деревья, выделывала на ходу причудливые кренделя. Словно спасаясь от обстрела, она бежала домой, то пригибаясь, проныривая под ветвями елей, то подскакивая, чтоб не зацепиться за кругляки широко раскинувшего колкие лапки репейника, обильно поросшего вдоль тропы от стадиона к бассейну.

— Ну что за жизнь, такая несуразная, а? — Андрюха, сорвав с себя мокрую белую футболку, опустился на колени. — Что за жизнь, кто мне объяснит? За что мне это? — отчаянно бодая лбом землю, он колотил локтями и кулаками себя по груди. — За что?

Послышалось завывание сирены машины скорой помощи. Бабахая ржавеющими боками, старая «Газель» тряслась на ухабах узкой грунтовой дороги парка.

— Сюда! К нам, — рыжий поднял руку и подпрыгнул, громко хрипя, — сюда!

— За что мне такое наказание, Господи? За что мне эта смерь? Ребёнка этого, мальчика невинного, за что ты мне послал? Что у тебя там, в твоих планах изменится? Что тебе даст эта глупая смерть ангела? Господи, что? Это ж ребёнок был, невинный, безгрешный, ангел! А ты его так… — колотя мозолистыми ладонями честного работяги по своим коленям и бугру земли между ног, рыдал Андрюха.

— Господь-то причём? — в сердцах махнул рукой черноволосый.

Андрюха молотил себя по лбу, шее, щекам:

— Сколько можно к себе детей забирать, Господи? Ты Афганом не насытился, да? Не успокоился? Сколько ты у меня там пацанов забрал, помнишь? Помнишь? А сейчас? Этого — за что? Как я жить должен, чтобы забыть вот это вот? Как я должен жить?

— Ты, солдат, хватит слёзы пускать, нечего тебе, как бабе. А Господь сам всё уразумеет, Бог он не дурак… — рыжий мужик поцеловал пальцы, перекрестился, закатив глаза, что-то быстро забормотав вполголоса.

— Ты, ты лучше, ты меня забери, да оставь детей в покое! Слышишь, Господи? Я же с Афгана пятнадцать лет назад вышел! Пятнадцать! А ты всё преследуешь меня, — выл Андрюха, прильнув щекой к земле. — Слышишь, ты?

— Слезами горю не поможешь, — черноволосый знающе почесал подбородок. — И время — не лечит!

— Войны больше нет! Понятно, да? Давно её нет! Зачем вы её мне возвращаете? За что? Для чего? Сволочи, кто… назад… давай… назад в Афган…

Подъехала скорая. Из кабины лихо выскочила фельдшер — девушка в белом халате с квадратным серым чемоданчиком с потёртыми боками. Кинулась к мальчику. Поискала пульс сначала на шее, потом на запястье. Не нашла. Ругнулась негромко, открыла чемоданчик, достала что-то.

Я отвернулся.

Рыжий, закончив свои скомканные молитвы, помог Андрюхе подняться на ноги, похлопал его по спине, накинул футболку.

— Искусственное дыхание делали? — нервно вздрогнула в нашу сторону фельдшер.

— Делали, — преданно заглянул ей в глаза черноволосый.

— Уверены, что правильно делали?

— Уверены… Я — «афганец»… то есть, я в Афганистане служил… Служил, делал… неоднократно… к сожалению…

Из кабины «Газели» вылез водитель. Пожилой узкоглазый татарин, за годы работы на машине скорой помощи повидавший всякое, он спокойно поглядел на мальчишку, дёрнул разболтанную ручку кузова, скрипнул раздолбанной дверцей:

— Мужики, щаво зыркаете? Доставайте носилки, айда!

Андрюха, блестя мокрыми от слёз глазами, но с чистым, проникнутым силой духа лицом, вновь опустился на колени. Он аккуратно приподнял мальчика над землей. Я выдернул из кузова носилки и протолкнул под мальчишку. Десантник уложил потемневшее тельце утопленника на зелёный брезент. Водитель и рыжий взялись за ручки, подняли и втиснули носилки в машину.

— Мы поедем с вами, женщина! Можно нам, да?

— Езжайте, — отрешённо ответила фельдшер. Она заняла своё место рядом с водителем.

— Едем, мы — едем, — Андрюха неуклюже втолкнул меня в салон, сам присел рядом, но тут же подался вперёд, протянул руку рыжему. Тот вскарабкался в уже тронувшуюся с места машину, пристроился на полу у носилок, громко, с четвёртой попытки захлопнул дверцу.

Третий невольный очевидец происшествия, черноволосый, самый нетрезвый из компании бывших сослуживцев, пошатывался у кромки бассейна. Он молча смотрел на воду, и на отъезжающую машину даже не взглянул.

— Ты, начальник, быстрее, давай, — вежливо и, одновременно, строго обращаясь к седовласому водителю, фельдшер быстро барабанила пальцами по лобовому стеклу неотложки, выдавая свою нервозность.

— Сейща доедем, пять минут подажжи, — с простецким татарским акцентом ответил водитель. — По парку не разгонишь-шься.

— Здесь явно что-то не так. Не пойму только, что. Расскажите мне, как всё произошло, парни, — женщина повернулась назад, к нам. — Только не врите!

— Я ничего не видел! Богом клянусь! — снова стал креститься рыжий.

— Мы сидели на берегу, пили, ну, это, водку. Не осуждай сразу, слушай, — извиняющимся тоном отозвался Андрюха. — Мы в учебке вместе служили. Оттуда я — в Афган, а парни в Союзе дослуживали, всех в разные места судьба кинула. Сегодня у нас день расставания, очередная годовщина. В этот день я ушёл на войну, за речку ушёл, в Афган, а парни остались в учебке. Ну, мы отмечали.

Фельдшер раздражённо фыркнула:

— Я поняла, что вы отмечали, это заметно!

— Не серчай, слушай, — союзнически продолжил Андрюха. — Мальчишка этот пришёл с сестрой. Он с разбега нырял, прыгал. Бывало, с бордюра бассейна. Или с берега. А девчонка с игрушкой смотрела на него, смеялась, кричала что-то…

— Говорите по сути, пожалуйста, — требовательно заявила фельдшер.

— Раз, вижу, пропал мальчик, не выныривает долго. Время идёт, а он всё над водой не появляется! Я забежал в воду по грудь, примерно туда, где он нырял, стал шарить руками по дну, — Андрюха вытянул перед собой руки и зашевелил пальцами, имитируя, что ощупывает дно бассейна. — Пусто. Нырнул сам, прям так, в одежде, подальше от берега. Снова пусто. Нырнул ещё, и ещё.

— И? — заёрзала фельдшер.

— Нашёл его там, вытащил. Делал ему дыхание. Не помогло. Что ещё сказать? Не знаю…

Мы подъехали к больнице. Действовали быстро и организованно. Отнесли мальчика в приёмный покой скорой помощи, переложили его с носилок на стол, вызвали дежурного врача, проводили карету скорой на новый вызов.

Врач выставил нас за дверь. Низкий щуплый азиат, он писклявым акцентом попросил нас покинуть помещение. Мы вышли на улицу. Сели на холодные ступени бетонной лестницы, стали ждать.

— Может, доктор его оживит? Веришь в его способности? — заглянул мне в глаза Андрюха, вопросительно двигая бровями.

— Может, оживит, — пожал я плечами, прекрасно понимая, что чуда не бывает. Но всё же, надежда умирает последней.

Последней, но умирает.

Подошла мать мальчика. Выглядела она скверно. Низенькая, плоская. Дешёвый тёмный халат, зелёный полупрозрачный платок. Лёгкие серые тапочки на босых ногах. Судя по возрасту сына, ей должно было быть не более тридцати пяти, но выглядела она на все пятьдесят с лишним. Оно и понятно — работает дояркой в колхозе, отсюда и внешний вид. Заходить в приёмный покой женщина не решилась, смиренно села рядом с Андрюхой на лестницу.

Скоро этой женщине предстоит самое страшное для любой матери испытание — хоронить своего ребёнка. Ребёнка, которого она вынашивала, рожала, растила. Отдавала ему самое лучшее, окружала заботой, лаской, теплом. Верила, что он вырастит крепким, умным, достойным их рода мужчиной. Окончит школу, отслужит в армии, женится, родит ей внуков, обеспечит хорошую старость. Теперь этого не будет. Теперь она похоронит его на старом мусульманском кладбище на окраине посёлка. И всё. Всё?

— Ты его мама? Правда? — краснея, зачем-то спросил Андрюха, прекрасно понимая, кто она. — Извини. Прости. Недоглядели…

Женщина не шевелилась. Застыв каменным истуканом, она отсутствовала в нашем мире.

— Я ничего не сумел, растерялся, опешил. А Андрюха старался: нырнул, вытащил, откачивал, — чистосердечно признался рыжий.

На улицу вышел врач. Неслышно ступая мимо нас вниз по лестнице, он снял белоснежный колпак, опустил с лица марлевую повязку, стянул с пальцев перчатки.

Увидев врача, мы встали. В наших глазах теплилась надежда. Но медик потупил взгляд, развёл руками:

— Вы сделали всё, что могли, но… всё было бесполезно. Нырнув, мальчик ударился головой о бетонное дно бассейна и сломал позвоночник. Все попытки спасти его были тщетны. Он скончался сразу, под водой…

Мать мальчика заревела дурным голосом, закашляла, сорвала с головы платок и начала заталкивать его себе в рот. Врач схватил её за запястья, силой опустил её руки вдоль туловища, кинул нам через плечо:

— Вы, мужики, идите, незачем вам тут сидеть, идите своей дорогой. С женщиной мы поработаем, не волнуйтесь, мы ведь медработники.

Медик, поддерживая несчастную мать за талию, скрылся за пластиковой дверью приёмного покоя. Мы, мужики, дружно, как по команде, снова опустились на лестницу.

— Рай есть? — сглатывая непослушную слюну и сипло кашлянув, спросил Андрюха.

— Есть, Андрюх, надеюсь, что есть. И невинное дитя отправится именно туда…

Мой ответ вряд ли убедил Андрюху, вечного афганца-десанта, взрослого тридцатипятилетнего мужчину, главу семьи, отца двоих детей, в существовании рая. Скрестив руки на груди и уткнувшись носом в перекрестье широких запястий, он заплакал.

Кто сказал, что мужчины не плачут?

Плачут. Ещё как плачут!

*

Скоро — домой! Эта мысль грела Андрюху сильнее солнца, спирта и грелки — вместе взятых. Домой! К маме, пельменям, бане, девчонкам на дискотеке. Домой! Скоро домой!

Дом каждую ночь снился Андрюхе большим, светлым и наполненным приятными ароматами чудом. Чудом, в котором нет места оглушительным взрывам и багровой крови, бесконечному песку и неприступным скалам, вонючим портянкам и въедливым вшам. Чудом — без тяжёлых мыслей в голове и разбитых ботинок на ногах. Чудом — без веса пулемёта на плечах и переполненного боеприпасами РД не спине. Чудом, где правят мир и любовь.

— Андрюх, говорят, что мы уйдём из Афгана одиннадцатого февраля. Уйдём в Термез, к узбекам. А ещё штабные говорят, что кое-кто вместе с замкомандира полка полетит в Кировабад, в Азербайджан. Слыхал?

— Ну, слыхал. Много чего говорят. И про новую войну говорят, и про то, что дома, в Союзе, творится много непонятного, дурного, пакостного. Не знаю. Не верю я балаболам штабным. Они там нахватают слухов, а потом готовы болтать сутки напролёт, лишь бы на боевые не ехать, — отмахнулся Андрюха. — А вот моя мама пишет, что дома всё хорошо и спокойно. И маме я верю. Верю матери, потому что люблю её, и хочу к ней вернуться живым. А остальное — мне побоку.

— Везёт тебе, Андрюха. Тебе домой лететь. Думаешь, мне охота по этим азербайджанам-маджанам мотаться? Здесь они меня достали уже, — Витька поправил шапку на голове, ткнул пальцем в звёздочку посередине. Смешно сморщив лоб, потёр его ладонью. Крякнул, спрыгнул с брони на бетон, оправил китель, протянул вверх, товарищу, открытую для рукопожатия ладонь. — Как только вернётесь с рейда, вы сразу смываетесь через Пули-Хумри, через дороги Саланга в Союз. А мы ещё задержимся на пару деньков тут, в этом чёртовом Баграме.

— Красиво поёшь, соловей! Мы ещё на войну не уехали, а ты нас уже домой отправляешь! Сплюнь три раза!

— Да ладно, всё обойдётся! Не трясись понапрасну, солдат, — Витька излучал бодрость и оптимизм. — Знаешь, там, в суматохе отправки домой, мы можем и не встретиться, а попрощаться мне с тобой охота, так что, давай, братуха, пока, мерси боку!

— Пока! — Андрюха пожал Витьке руку, и, на секунду задержав взгляд на серьёзных серо-голубых глазах товарища, почувствовал его доброту и душевное тепло даже через сухую потрескавшуюся кожу пальцев.

Андрюхе вдруг захотелось сигануть к Витьке в объятия, обхватить его за плечи, потрясти и потискать приятеля, но он сдержал свой мимолётный порыв. Невозмутимо улыбаясь, Андрюха прикрикнул:

— И, слышь, ты! Боец, не позорь тут без меня наш славный парашютно-десантный полк! Понял?

— Понял! Не опозорю, обещаю!

*

Колонна встала на въезде в небольшой кишлак.

Люди — солдаты и офицеры — живыми и здоровыми возвращались с финального своего боевого выхода в Афгане, и они радовались, улыбались, расслабленно сидели на броне, каждый по отдельности окунувшись в свои мысли, размышляя кто о чём желает.

Андрюха, в составе своего отделения, жарился на башне последней в колоне БМП. Мечта о скорейшем возвращении домой занимала все его мысли, и ни о чём, кроме дома, ему думать не хотелось. Андрюха пытался спланировать свою дальнейшую, и уже сугубо гражданскую и размеренную жизнь.

Планы нарушил ротный. Оказалось, бритая наголо голова ротного думала совсем не о доме, жене и дочке, а о выполнении боевого задания.

— Ты и ты! — указал пальцем на Андрюху и Хохла ротный. — Ко мне!

Бойцы поспешили к командиру.

— Получен приказ комбата доразведать обстановку в кишлаке. Разведчики докладывали, что там — пусто. Сейчас они заняты, поэтому, вы двое — бегом вперёд, — не терпящим возражений голосом вещал офицер. — Там, у первой стены, вас ждут ещё двое из второго взвода, и двое из третьего. Обшарьте крайние дувалы, и ко мне! Смотрите, недолго!

— Разве такая солянка допустима в разведке? — недовольно бурча, Хохол нехотя поплёлся за Андрюхой, рванувшим в кишлак. — Ротный этот, раскомандовался! А командир взвода, как всегда, язык меж булок засунул, и молчит при виде ротного!

Хохол был тёртым калачом, выросшим на задворках Полтавщины и давным-давно познавшим взрослую жизнь с её формальными и неформальными лидерами, законами и порядками. Он старался не бежать «впереди паровоза» и, тем более, не лезть «поперёк батьки в пекло». Свои прямые обязанности Хохол всегда норовил исполнить добросовестно и качественно, а от исполнения чужих — увернуться.

— Я ему не громила из разведроты, подсматривать и партизанить не нанимался. Моё дело маленькое, — шипел Хохол.

Вероятно, эта рассудительность и спасла ему жизнь. Дробь, выпушенная дряхлым, иссохшим, чернолицым стариком из древнего, на сто лет старше самого этого деда, экзотического двуствольного ружья, свистнула между двумя бойцами и мелкими точками отметилась в стене недавно отстроенного дувала. Свистнула всего в сантиметрах от ленивого туловища Хохла.

Хохол механически кувыркнулся вперёд, за стену, помог навык, полученный ещё в учебке. А Андрюха встал, как глубоко вкопанный столб, в пяти шагах от обкуренного в ноль старика. Тот, пошатываясь и тряся стволом, выстрелил снова. За спиной Андрюхи кто-то дико взвыл от боли. Обернувшись, Андрюха увидел мальчишку, подстреленного своим неугомонным дедом.

Малой, тонкими ручонками схватившись за живот, упал на спину. Старик, не отрывая глаз от Андрюхи, вышарил в своре своей разноцветной одежды запасной патрон и дрожащей рукой попытался загнать его в ствол. Хохол, выкроив минутку, выставил из-за стены автомат и одиночным пальнул в старика. Старик согнулся пополам, выронил ружьё, рухнул вправо. Патрон, выпав из раскрытой ладони убитого, покатился в сторону Андрюхи, который так и стоял, сжимая в потных ладонях автомат, посреди улицы.

На звуки выстрелов подоспели бойцы второго взвода. Они окружили тело старика, в поисках трофеев сноровисто обшарили его одежды. Не найдя ничего ценного и интересного, отошли, обратив свои взоры на старинное ружьё.

Мальчонка ещё дышал, наполненные кровью лёгкие хрипло выгоняли воздух.

Очнувшись, Андрюха бросил оружие и метнулся к мальчику. Шок его прошёл, он вернулся в реальный мир войны и суетился, пытаясь спасти мальчишку. Тщетно. Бача умер. С разорванным животом, с выбитыми позвонками. Умер в мучениях, в страхе и горе. Умер, вслед за своим дедом.

Кишки, зелёной зловонной массой выползшие на песок, кровь, скатывающаяся одетыми в пыль каплями, большие открытые глаза, быстро покрывающиеся завесой смерти, пар разодранных внутренностей.

— Сколько ему было, несчастному? Четыре или пять годков? И жизни-то он никакой не увидел, — ужаснулся кто-то из бойцов.

— Не разбираюсь, — отозвался Андрюха.

— Ты не смотри долго, не надо, — Андрюху толкнули в спину. — Нельзя убитому долго в глаза смотреть!

Перепачкавшись кровью мальчишки, Андрюха взял его худущее тельце на руки, поднял и перенёс к стене, где бережно уложил к брошенному солдатами к каменным глыбам телу старика. Сев на колени, десантник закрыл малышке глаза, накрыл обоих убитых подвернувшимся под руку цветастым пакистанским одеялом. Поднялся, подошёл к Хохлу.

— Ты какого чёрта стрелял, морда? Ты ж меня зацепить мог! — Андрюха наотмашь ударил товарища по лицу.

— Так не убил же! — попробовал увернуться от второго удара Хохол. Неудачно.

— Не убил, — успокоился Андрюха. Остановился. Остыл. — Извини, трухнул крошку. Извини, брат!

— Ничё, ничё! — Хохол обнял друга, похлопал его по спине. — Бывает.

— Чего стоим? Выполнять команды, бегом! — капитан, командир роты, возник посреди двора с перекошенным от злобы лицом, в ярости метая молнии и, дико вращая руками, словно лопастями вертушки.

— Работаем, командир, — решил оправдаться Хохол.

Издавая нечленораздельные звуки и раздавая направо и налево пинки нерасторопным бойцам, оказавшимся в опасной от него близи, капитан ударил ногой под колено Хохла.

Хохол молча перенёс выпад капитана. Предпочитая свалить от взбешённого ротного подальше, он увёл Андрюху под прикрытие командира своего взвода. Хохол никак не мог смирится с характером и повадками нового ротного, три недели назад заменившего штатного, убывшего по ранению в госпиталь.

Нервяк капитана понятен и объясним. Из-за этого дурацкого происшествия со стариком и мальчишкой, ранением нескольких подчинённых, нервотрёпкой в радиоэфире, от него, боевого офицера, проведшего в песках и камнях Афгана целый год, широким шагом уходил обещанный полковником орден. Да, быть временщиком неудобно и непрестижно, но так уж вышло, что капитан весь год только и делал, что «шатался» по разным должностям и подразделениям, сменяя раненых офицеров.

«Сходишь в последний раз без потерь на войну, получишь Красную Звезду!» — твёрдо пожимая капитану руку, заявил полковник на виду у офицеров штаба полка. «Служу Советскому Союзу!» — бодро отвечал капитан, мысленно дырявя китель под орден. А теперь ситуация складывалась так, что ордена наверняка не будет, а вот дырка на кителе появиться может. От пули.

— Ты! — обратился капитан к сержанту, разглядывавшему в тени навеса отобранное у бойцов стариковское ружьё. — А ну, дай мне ствол сюда!

Сержант отдал ружьё капитану. Тот повертел оружие в руках, посмотрел гравировку, потёр и почитал надписи.

— Бирмингем! Фирма «Скотт и сын», 1882 год. Англия, значит, — обрадованный внезапной находкой, щерясь, прогудел ротный.

— Угу, раритет с английской войны, — радостно подтвердил сержант. — Добротное ружьишко, ещё стреляет! Его можно хорошо «толкнуть», за такую вещичку коллекционеры деньжат отвалят, ценителей хватает!

— Да, — прошептал офицер, — точно, я его «полкану» подгоню! В подарок! Тогда он мне точно орден не зажилит!

— Шакал, ты и есть шакал! — тихо покачал головой Хохол, из-под насупленных бровей следя за капитаном.

— Ага, Не зря его грязная репутация летела впереди него самого, — имитируя деятельный и озабоченный вид, взводный покинул дворик.

Сержант, стволом автомата поочерёдно указав на Андрюху и на торчащую из-под одеяла детскую ступню, задумчиво проронил:

— Метил во врага, убил внучка. Хотел продлить свою жизнь, а прервал весь свой род. Восточный мистицизм…

Шелестя лопастями, над кишлаком запоздало пронеслись вертушки. Донёсся шум моторов бронетехники, колонна вползла в кишлак. Нужно было уходить.

— Ты смотри, Андрюх, а ружьишко-то, ротный себе заграбастал. Вот тебе обратная сторона чужой безвинной смерти. Кому смерть, а кому бакшиш, — не унимался Хохол. — Хорохорится, думает о себе, что большая шишка, а на самом деле микроскопический имбецил с неуёмными амбициями.

— Боец, ты чем-то там недоволен, гадина? — рявкнул капитан сидящему на корточках у входа в дувал Хохлу. — Ты свою работу закончил? Всё и везде проверил?

— Так точно, — вяло откликнулся рядовой.

— Учти, дерзкий, я твою кислую морду кровью умою! Спишь тут, сидишь, — взвизгнул ротный.

Отложив ружьё в сторону, офицер подскочил к двери дувала, оттолкнул Хохла назад так, что боец неуклюже вскинув ноги к верху, брякнулся на спину.

— Я теперь сам посмотрю, — капитан толкнул дверь запылённым носком сапога от себя и ловко вкатил гранату в образовавшуюся узкую тёмную щель.

В помещении бухнуло, дверь сорвало с ржавых петель, подкинуло, перевернуло в воздухе. Падая на утоптанный щебень двора, дверь едва не тюкнула капитана по башке. Капитан, щёлкнув затвором автомата, вбежал в помещение.

Внутри было пусто. Ни людей, ни оружия, ни скарба, ни тряпок. Лишь в дальнем углу помещения грудились несколько стопок с листовками, начёрканными на русском и арабском, с чёрно-белыми и цветными рисункам, синими и чёрными печатями.

Ротный подобрал с пола несколько бумажек, покрутил их в руках, пробежал глазами по надписям и рисункам, и с омерзением, будто жабу какую, выбросил.

— Иностранная пропаганда! Сжечь её, — выходя из облака пыли на свет, распорядился ротный, обращаясь к Хохлу.

— Так точно! — Хохол проворно достал из нагрудного кармана хэбэшки трофейную зажигалку, шагнул в помещение.

— Погоди, — ротный развернулся, хищно нахмурил брови, скривил рот, дёрнул спусковой курок автомата. Длинная очередь порвала, искромсала, подбросила, переворошила кучи некачественной пакистанской бумаги в клочья. — Теперь поджигай!

— Капитан, да ты контуженый, больной и надутый эпилепсией старик, — горько изрёк Хохол, размахивая зажигалкой.

По приказу ротного и в назидание всем живым, погибших в короткой перестрелке и последующем беглом обстреле кишлака сложили у дороги, по которой шла колонна. Погибших было пять душ. Старик, мальчик, две курицы, лошадь. Два десантника, по дури ранившие друг друга в руки, почётным караулом стояли рядом с трупами. Ротный огрел раненых сапёрной лопаткой по каскам, стукнул каждого кулаком в грудь. Нет счастья бедолагам, хотя — сами виноваты. Андрюху и Хохла вошедший в кураж офицер не тронул, скорее всего, забыл о них. Ничего, вспомнит, отколошматит в полку.

Андрюха молча смотрел на изрыгающего проклятья вперемешку с коммунистическими лозунгами ротного, но слов его не слышал. Он слышал предсмертный окрик мальчугана, его последний вздох, его финальный выдох. И Андрюха плакал. Плакал впервые за время своей службы в рядах Советской армии, плакал впервые на афганской войне, плакал впервые осознано, не от боли физической, но от боли душевной.

Андрюха-десант плакал.

Кто сказал, что мужчины не плачут?

*

Демобилизовавшись из армии, Андрюха несколько лет активно занимался спортом и не употреблял спиртные напитки. К тому же, алкоголь воздействовал на него удручающе, парень не мог спокойно спать, его одолевали кошмары.

Кошмары прошлой войны. Первый бой и контузия, вызванная падением с брони БМП. Огромный диск солнца на пустом небе, раздувающиеся и лопающиеся на жаре трупы товарищей, которых никак не удавалось спрятать в тень, потому что тени не было. Мёртвый старик, наводящий на него, Андрюху, ствол старинного ружья, синеющий мальчик с открытыми глазами и кишками наружу.

Война не отпускала Андрюху лет пять, потом отошла, затерялась, затёрлась в будничной суете тяжёлой работы.

Андрюха крепко сдружился с Фаридом, лидером «афганского» общества, стал участвовать в мероприятиях, организуемых ветеранами войн. Во время и после таких встреч не обходилось без водки. А как иначе снять стресс, накопившийся в течение дня, когда после работы ветераны-«афганцы», собравшись вчетвером или впятером, забыв о делах домашних, шли на кладбище и ремонтировали оградку умершему земляку. Или навещали мать погибшего. Или безрезультатно встречались с чёрствыми чиновниками по вопросу открытия мемориала участникам локальных конфликтов.

Тяжело на душе. А водка помогает, заглушает боль, притупляет обиду. Ему так казалось.

Получается, что каждый день «по чуть-чуть» превращалось в недельный запой. И вот, как итог, увольнение с работы и непрекращающийся скандал дома.

До случая на открытом бассейне, Андрюха не работал чуть более двух месяцев, и выпивал с разными людьми и по всяким причинам в любых уголках посёлка.

Следующая моя встреча с Андрюхой произошла через полтора месяца после трагедии, второго августа. На празднике в честь дня воздушно-десантных войск. Тогда Андрюха выпил три «обязательных» тоста, и больше к рюмке не прикасался. Рассказал мне, что устроился на новую работу, помирился с семьёй и не брал в рот спиртного ровно месяц. Я похвалил его, искренне порадовавшись его маленьким, но важным победам, из которых и складывается нормальная жизнь.

В конце нашей беседы Андрюха признался, что к водке его тянет сильно, но он не пьёт, и надеется, что не будет пить. От страха за своё будущее. От страха за своё прошлое. От страха перед кошмарными снами. Снами, в которых приходят к нему два мёртвых мальчика. Тот, афганский, и этот, наш.

В тихом, тёмном углу беседки у чистого лесного родника мы молчали несколько минут…

Кто сказал, что мужчины не плачут?

(2007 год, март)