Больничные истории

Рауфа Кариева

Нет людей, которые никогда не болеют. Но есть люди, которые боятся этой темы. Однако я считаю, что болезни, как и другие страдания, являются одной из сторон нашей жизни и без них она немыслима. Как день немыслим без ночи.В сборнике «Больничные истории» три рассказа. В первом я с юмором описываю свои детские похождения по больницам. Второй рассказ – это мой уникальный опыт лечения грудного ребенка самостоятельно. И третий рассказ самый печальный – это размышления о причинах болезни моего отца.

Фотограф Дильбар Кариева

Консультант Алина Халимова

© Рауфа Кариева, 2021

© Дильбар Кариева, фотографии, 2021

ISBN 978-5-0053-2538-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Болезни и больницы — это неотъемлемая часть жизни каждого человека. Нет людей, которые никогда не болели. В разной степени, разумеется. Для каждого человека встречи с болезнями — разные. В трех моих рассказах повествуется о нескольких моих встречах с болезнями. Происходили они в разные годы, и болела не только я, но и мои близкие.

Почему я не знаю таблицу умножения

В детстве я часто лежала в больницах. Болезненным была ребенком. Непонятно, почему, так как росла в очень благополучной семье. Уход и забота о детях в ней были на высоком уровне. В изобилии были продукты питания и деликатесы. Мама всегда готовила вкусные блюда. Но ребенок, то есть я, была чахлой, худющей, и выглядела временами «как из концлагеря». Под глазами у меня были огромные «синища». А по цвету лица, по гениальным выражениям моей мамы, я бывала либо «синяя», либо «зеленая», либо «желтая». Впрочем, эти оценки меня по цвету выставлялись мне всю последующую жизнь.

1966 год. Мне 8, вот-вот будет 9 лет. Я ученица третьего класса. Моя ужасающая бледность и абсолютное отсутствие аппетита вынудили моих родителей положить меня в больницу «на обследование».

Третья больница в Душанбе располагалась в огромном красивом здании сталинских времен постройки, недалеко от Оперного театра и рядом с политехническим институтом. Левое крыло здания под прямым углом продолжалось и на улице Бофанда. С этой улицы также были ворота. Там, на втором или третьем этаже, было детское терапевтическое отделение.

Этажом выше была кардиология взрослая. Запомнила хорошо, потому что в это же время там от второго инфаркта лечился мой дедушка. Я видела его в окне этажа выше, у внутреннего угла здания, изнутри, со стороны внутреннего двора.

Когда приходили родители, они звали детей к окну. Также поступали все посетители больных. В те времена было строго с дисциплиной посещений в больницах, и особенно в детское отделение, вход был строго воспрещен. Принимались только «передачи», строго по утвержденному списку продуктов, с записками.

Ко мне пришла мама, позвала меня к окну и одновременно позвала своего папу. Так я увиделась с дедушкой, и он бросил мне в открытое окно яблоко, а я его поймала. Дедушка выздоравливал и улыбался.

В детском терапевтическом отделении были огромные палаты с высокими потолками. В них было много коек. Палаты разделялись по возрасту детей, мальчики и девочки жили в отдельных палатах. Был также большой коридор и столовая. Все дети были одеты в больничную одежду — преимущественно полосатые пижамы. Под пижамой — белая ночная рубашка. Всё из натуральных тканей.

В этой больнице я провела два месяца. В терапии, как правило, лежали подолгу, привыкали друг к другу и дружили потом, после больницы. Дети, которые не лежали в больницах, имели всего два социума — класс и двор. А мы, кто часто и подолгу лежал в больницах — три.

В больнице и в палате складывались свои мирки, с дружбами и интригами, разговорами, творчеством. Каждый вечер мы рассказывали страшные и веселые рассказы, днем читали, пели песни. Какие у нас были «песенники»! Написанные рукой песни и стихи, в общих тетрадях, с наклеенными из журналов картинками.

Была и своя «дедовщинка». Новенькому устраивали стрессовое испытание. Кровати были панцирные. Под кровать ставился горшок, эмалированный, а над ним на веревочку, привязанную к сетке кровати, прикрепляли эмалированную кружку. Растерянный и испуганный новенький садился на кровать, она прогибалась, и раздавался страшный шум от удара кружки об горшок. Все смеялись. Когда я была новенькой, мне тоже сделали такое испытание. Мне было очень страшно.

За два месяца врачи никаких болезней у меня не нашли. Бесконечно брали анализы. Кровь и прочее. Но особенно страшно было сдавать желчь. Процедура называлась зондирование. Зонд — это длинная тонкая рыжая резиновая трубка с металлическим наконечником с прорезями. Зонд кипятили, он пах резиной, был холодный и мерзкий, как змея, его силой впихивали через пищевод и переставали впихивать, когда металлический наконечник входил в желчный пузырь. Потом надо было несколько часов лежать на боку с грелкой на область печени, чтобы она, то есть печень, отдала порции желчи. Порции отмерялись пробирками. Штук 6 яркой желчи — и мучения заканчивались.

Меня прозондировали 8 раз. Что это ненормально, я узнала много позже из причитаний моей мамы. Она прочитала о зондированиях в таком количестве в выписке из истории болезни. Зондировать даже взрослого человека более 2 раз в год не рекомендуется. Поэтому мама очень сокрушалась, причитала и ругала врачей.

Для меня эти процедуры не прошли бесследно. Уже будучи взрослым человеком, я временами теряла аппетит, заболевала. Меня в 25-летнем возрасте обследовали в институте гастроэнтерологии, что недалеко от Таджикского медицинского института, и выявили внутриполостную мембрану в желчном пузыре механического происхождения. Как я поняла, что-то типа мозоли от того самого наконечника зонда. Если желчь загустевает, то она теряет возможность из-за этой «мозоли» свободно вытекать. Я спросила профессора, как же мне лечиться. Он сказал, что как только у меня опять проявятся признаки недомогания, отсутствие аппетита, и прочее, мне нужно срочно ехать в Варзобское ущелье, желательно с большой компанией друзей. Там, у горной реки, мне нужно выпить пол стакана коньяка, съесть косушку хорошей наваристой шурпы из баранины и две палочки шашлыка. Доктор пояснил, что от этого лечения желчь будет разжижаться, и сразу будет наступать выздоровление. Этим медицинским советом я успешно пользовалась всю последующую жизнь.

А в детской терапии в 1966 году мне так и не поставили диагноз. Но и не выписали.

Выписка в детской больнице всегда была целым ритуалом. Кому врачи объявляли, что «его готовят к выписке», тот сразу становился «звездой» палаты, счастливчиком. Все дети ему завидовали. Потом в одно утро ему говорили, что к обеду будет подготовлена выписка из истории больницы, и родителям уже сообщили. Все ждали времени, когда за счастливчиком придут родители. Наконец в палату торжественно вплывала няня с пакетом — это родители передали домашнюю одежду. Счастливчик переодевался, а охапку больничной одежды няня тотчас уносила. Мы все вздыхали и завидовали. Затем приходила медсестра, объявляла, что за выписанным ребенком пришли, брала ребенка за руку и отводила вниз, в приемный покой, где передавала чадо родителям.

А мы все в этот день грустили.

Так вот мне в этот раз не пришлось пережить этого счастья — быть выписанной из этой больницы в полном соответствии с ритуалом. Меня и еще несколько детей посадили в санитарную машину типа «газельки» с красным крестом на боку и отвезли в другую больницу. Мы все заболели острой дизентерией.

Инфекционная больница в Душанбе в народе именовалась «заразкой». Располагалась она на улице Айни, чуть не доезжая «поворота аэропорта». В ней лечили и взрослых, и детей. Была еще одна инфекционная больница, только детская, на улице Чапаева. Но она «заразкой» не называлась.

Через много лет, когда я была уже мамой двухлетней дочки, нас с ней «скорая» ночью привезла в эту инфекционную больницу — на Айни. У дочки был ложный круп, она задыхалась, я была сильно напугана, с перепугу вызвала «скорую» и они почему-то отвезли в «заразку». Я провела там с дочкой время до утра. Когда рассвело, дочке стало лучше, а мне стало страшно, где я нахожусь. Было впечатление, что с 1966 года в больнице не было ремонта, окна были забиты. Ощущения порядка, дисциплины, контроля не было. У меня сложилось впечатление, что больные лежат без разделения по видам инфекции, все вперемешку. Врачи не появились даже до полудня. Я с ребенком решила уйти. Попыталась выйти через главные ворота, но я была в больничном халате и меня не выпустили. Тогда я вернулась в палату, взяла простынь, привязала ею ребенка к себе, и перелезла через забор. Иду по улице, выцветший больничный халат мне короток, машины притормаживают, все на меня смотрят. Стыдно так. Но тут остановился таксист и отвез меня домой. Пришла наша участковый врач Алевтина Сергеевна. Как она меня ругала! «Зачем поехала в „заразку“? Это же рассадник инфекции!» И она была права. Два месяца потом мы лечили у моей дочки жестокую корь. А больничный халат и простынь я вернула в обмен на свое красивое платье, бежевое, трикотиновое, импортное, в котором «поступила» в больницу ночью. Было это в 1982 году.

Но в 1966 году в инфекционной больнице был строжайший порядок и контроль. Забор был толстый и высокий, кирпичный, оштукатуренный и побелен чем-то грязно-розовым. Больница эта выглядела совершенно по-другому, нежели третья, где меня мучили зондированием. Никакого академизма и величественности третьей больницы! Здесь были маленькие домики на значительном расстоянии друг от друга. Видимо для нераспространения инфекций. Внутри домиков все стены были стеклянные, он весь был поделен на маленькие помещения — боксы. Палаты делились не по возрасту и полу, как в третьей больнице, а, видимо, по стадии болезни. Так, в нашей палате была одна взрослая девочка лет 14-ти, мальчик моего возраста, пара малышей и даже мамаша с младенцем.

Без внимания медицинского персонала мы не были ни секунды — анализы, кормления, лекарства — никакого покоя не было.

Главной особенностью этого времени для всех была непрерывная сдача анализа кала. Мы всё время сидели на горшках. Все вместе и рядом, невзирая на детали. Горшки были огромные, холодные, эмалированные. Сидеть на них было трудно, затекали ноги. Мальчик из нашей палаты даже пытался усовершенствовать процесс и поставить горшок на табурет. Медсестра его поругала.

Медперсонал постоянно просматривал содержимое наших горшков. Мы тоже интересовались тем, что сами и выкладывали в горшки. Сравнивали содержимое друг у друга, обсуждали. От качеств содержимого горшков зависело, как скоро нас отсюда выпишут. Из наших горшков медсестры постоянно выбирали порции в пронумерованные банки и уносили на анализ и «посев».

Важным действом также был приход медсестры с огромным фанерным ящиком с лекарствами. Мы становились в очередь. Каждому выдавались его порции лекарств, медсестра следила, чтобы всё проглотили, и давала запивать особым напитком — он казался мне вкуснейшим лакомством. Это был чай, холодный, черный, сладкий, в огромном алюминиевом больничном чайнике. Давали его чуть-чуть, только запить лекарство. Потом дома я пыталась сделать такой чай и напиться им вдоволь. Дома так вкусно не получилось.

В те времена многие лекарства были в виде порошков. Порция порошка была особым образом завернута вручную в аптеке в вощеную бумагу. Надо было этот пакетик развернуть, сложить листик пополам, чтобы образовался желоб и по нему порошок вытряхивающим движением ссыпался на язык. Так пили поливитамины. Они были кисло-сладкие и вкусные. Но большинство порошков были горькие. Тогда медсестра ссыпала порошок в столовую ложку, добавляла тот самый холодный сладкий чай, размешивала кончиком другой ложки и вливала все это в рот ребенку.

Больничные «конвейеры» — очереди на процедуры, получение лекарств, я много раз в больницах видела, но сейчас вспомнила один необычный. Я была уже взрослая женщина и меня положили в септику (гинекологию) в Орджоникидзеабаде (город недалеко от Душанбе) — по знакомству, не по месту жительства, чтобы меня повнимательнее полечили — там зав. отделением была подруга моей подруги. Воспаления у всех женщин лечили одинаково — пенициллином. По уколу каждые три часа. А шприцы были стеклянные с металлическими ободками. Многоразового, порой многолетнего, использования. Иголки металлические, толстые, часто кривые. Все это кипятили в металлических боксах — в форме параллелепипеда, с двумя ручками по бокам. Такие боксы постоянно кипели во всех процедурных кабинетах больниц и поликлиник страны. Дежурная медсестра — полная молодая ленинабадская таджичка, веселая и красивая, так усовершенствовала процесс. Она ставила нас пятерых сразу голыми попами к ней. Доставала из кипящей воды на внутреннюю поверхность крышки от бокса шприц и пять иголок. В шприц набирала сразу пять порций пенициллина. Затем, обжигаясь, брала по одной иголке, зажимала ее утолщение между указательным и средним пальцами и резким хлопком по попе вводила в мышцу. Очень быстро она осуществляла пять таких хлопков по пяти попам, а потом по очереди из одного шприца вводила пенициллин. Каждой по нужной порции. После этих пяти поп она звонко выкрикивала в коридор: «Следующие!». Заходили следующие пять поп.

А в 1966 годув «заразке» «посевы» у меня через две недели стали чище. Я, как и все, стала предвкушать выписку. Перед выпиской всех детей тщательно обследовали, сделали энтероскопию, это такое научное название ужасной процедуры, когда трубкой с фонариком на конце просматривают прямую кишку через задний проход. Всех детей стали готовить к выписке. А меня в больничной пижаме, уже одну, посадили в санитарную машину с красным крестом на боку и отвезли в другую больницу. Оказывается, во время энтероскопии у меня обнаружили опухоль прямой кишки. И перевели в онкологическое отделение республиканской больницы Кара-Боло.

Республиканская больница Кара-Боло в Душанбе — это город в городе. Это 16 корпусов с пристройками, инфраструктурой, парками, скверами, прилегающими территориями. Все это огорожено от всего города забором, а по сторонам периметра имелись входы — ворота. Главный вход был с улицы Путовского. Там же располагался небольшой рынок, где можно было перед посещением больного купить фруктов и овощей. Вход был свободный. Размер больницы и количество людей — больных и посетителей — не дали бы возможность строго контролировать вход-выход, как это было в других больницах. Даже по рынку разгуливали люди в больничной одежде, и это никого не смущало.

Меня положили в этой больнице почему-то во взрослую онкологию. Наверное, в то время мало детей болело онкологическими заболеваниями, детского отделения не было. В палате лежали женщины разного возраста. Их так же, как и меня, готовили к операциям. Народу в отделении было очень много, даже в коридорах стояли кровати.

Мне очень понравилось лежать в этом отделении. Меня никто не контролировал, не зондировал, не заставлял кушать и спать днем, не впихивал лекарств и не брал кровь на анализ. Еды там было вдоволь, ее приносили в столовую в эмалированных ведрах с огромными половниками. Такие картинки в столовых больниц я наблюдала все советское время — все вёдрами, сколько можешь, столько и съешь, тазы нарезанного хлеба, на завтрак таз кусочков масла сливочного порциями, залитых холодной водой, для добавления в кашу и на хлеб намазать. Это при том, что почти всем больным постоянно приносили передачи, и некоторые вообще не ходили в столовую. Запомнилась картинка в орджоникидзеабадской септике: сидим втроем за столом в больничной столовой, а рядом ведро манной каши. Также тазы хлеба, масла и литров 10 сладкого чая. Я обожаю манную кашу. Еле съела три порции. Конечно, еда в больницах была не особенно вкусная, «больничная», так ее называли. Но голодным никто не мог бы остаться. С началом перестройки эта картинка продовольственного изобилия в больницах резко исчезла.

Все время, которое мне довелось провести в онкологическом отделении больницы Кара-Боло, кроме ночи и времени приема пищи, я гуляла по территории больницы. Мое любимое занятие в детстве — это собирать гербарии, наблюдать за жизнью насекомых — бабочек, стрекоз, артузиков, кузнечиков, муравьев, пауков. Я это могла делать часами. А здесь было очень много растений, и пустующих, прилегающих к корпусам территорий, где росли травы и кусты и жили неисчислимые семейства насекомых. Такой свободы, как тогда, у меня никогда не было. После детских больниц с тотальным контролем, жизнью в «строю» — строем в туалет, строем в столовую, строем на горшки, где почти никогда не выпускали на улицу — здесь, в онкологии, я была счастлива.

Я была маленьким ребенком, но уже ясно понимала, что меня в определенный день подготовят, усыпят, разрежут и что-то внутри вырежут. Не помню, чтобы я расстраивалась или сильно боялась. Вечером я засыпала под монотонные разговоры взрослых в палате. Скорее всего, они рассказывали друг другу свои истории жизни и болезни. Я запомнила одну полноватую рыжеволосую женщину средних лет. У нее была опухоль под языком. От взрослых я узнала, что операции делает очень известный доктор, светило медицины, имя я не помню, грузин. Все мечтали попасть на операцию к нему. Наверняка, и мои родители подключили свои связи, чтобы и я оперировалась именно у него.

Наступил день операции. Меня загодя основательно проклизмили. Надели белую пижаму, и медсестра за руку повела меня по длинному коридору. Идем мы с ней, и вдруг я вижу своих родителей. Они стоят вдвоем, такие красивые-красивые и печально на меня смотрят. Мы с медсестрой прошли мимо, они проводили нас тревожными взглядами.

Все детство я очень расстраивалась, что я не похожа на своих родителей и младшую сестру. Они все яркие брюнеты, красивые, только я страшная, худая, белобрысая, нос картошкой на пол лица. Даже слышала от соседок сомнения, их ли я ребенок. И даже рылась в бумагах отца в его письменном столе — искала документы на усыновление. Не нашла.

Папа всю жизнь носил солидные костюмы, был высокий и красивый, выглядел всегда как «министр». А мама была красавицей с правильными чертами лица, идеальной фигурой. Очень красиво одевалась и причесывалась в стиле Жаклин Кеннеди — костюмы с коротким жакетом, юбкой-карандашом по колено, туфельки-шпильки и сумочка с защелкой — все по моде 60-х годов. Я, разумеется, чувствовала себя гадчайшим на свете утенком.

Медсестра завела меня в комнату, где был белый кафель всюду и до потолка. На меня надели другие штанишки с прорезью сзади, я поняла, что это для нового обследования прямой кишки, и бахилы на ноги. А я все ждала, когда же меня начнут усыплять. Меня уложили на каталку и ввезли в другое помещение. Там было много людей в белых одеждах и с марлевыми повязками на лицах. На столах, укутанные в тряпки, лежали больные. Они спали. Над столами горели огромные лампы. Я, лежа на каталке, повернула голову набок и успела увидеть необычную картину — среди слоев белой марли было видно лицо человека с открытым ртом, а язык вытянут и оттянут к носу. Под языком врачи орудовали инструментами, и вокруг была кровь. Я догадалась, что это была моя рыжеволосая соседка по палате.

Потом я увидела доктора. Грузина. Он внимательно смотрел на меня и слушал, что ему говорила женщина-врач, заглядывая в какой-то листочек. Он буравил меня глазами. Слушал и кивал. Когда он оттянул свою марлевую повязку вниз и повернулся к женщине, я увидела его профиль — орлиный нос на худощавом лице.

По знаку доктора меня переложили на операционный стол. Но усыплять опять не стали, а поставили на четвереньки, и накрыли сверху простынею с прорезью. Я почувствовала руки в перчатках, которые опять обследовали мою многострадальную прямую кишку. После обследования мне позволили сесть, свесив ноги. Я уже устала ждать, когда меня начнут усыплять, как возникло ощущение, что про меня забыли.

Доктор-грузин опять снял повязку с лица и стал что-то громко говорить другим врачам. Они отвечали вполголоса. Потом доктор стал кричать на них. А меня в этот момент уложили на каталку и быстро вывезли вон из операционной.

Конец ознакомительного фрагмента.