Амурский сокол

Рамзан Саматов, 2023

Молодой амурец Сергей Лысенко успешно оканчивает гимназию. Впереди светлая, обеспеченная жизнь у крёстного отца в Харбине. Но судьба вносит свои коррективы… Российская империя перестает существовать – в Петрограде революция, начинается Гражданская война. Благовещенск под угрозой оккупации японцами. Нужен человек, который вывезет из города золотой запас Дальнего Востока. Выбор падает на Сергея. Он не по годам дерзкий, волевой, хорошо подготовленный физически. Но справится ли он?

Часть 2. Тайга — учитель

Глава 1. Пожар

На заиндевелую изгородь загона села сорока, покрутила головой, заинтересованно разглядывая собаку, и со стрекотом полетела на другой конец заснеженной поляны.

Лайка, проводив птицу взглядом, снова повернула голову в сторону избы: скоро должен выйти хозяин…

Открылась дверь, и собака, завиляв хвостом, бросилась навстречу мальчику в короткой шубе-парке с прямыми сходящимися полами, завязанной на шнурки. Сощурившись от лучей яркого зимнего солнца, он прикрыл глаза меховой рукавичкой, пришитой к рукаву шубы.

Вслед за мальчиком из дома вышел богатырского роста и телосложения мужчина, одетый в тунгусскую одежду, скроенную из цельной шкуры оленя. Его наряд дополняли штаны из лосиной шкуры и зимние рукавицы коколдо, на изготовление которых шёл камус — оленьи лапки мехом наружу.

Не сразу можно было признать Никодима в этом диковинном облачении, то был подарок Онганчи — местного тунгуса-охотника.

— Иди сынок, погуляй, — распорядился Никодим. — А ты, Чингиз, охраняй Серёжу!

Лайка наперегонки с мальчиком бросилась в сторону крутой ледяной горки, сделанной накануне.

— Сынок! — крикнул мужчина вслед. — Я пойду в сарай. Посмотрю ноги Грозы. Что-то припадает на правую переднюю — не потеряла ли подкову…

Но Серёжа уже не слышал крёстного отца, самозабвенно карабкаясь на горку. Никодиму оставалось лишь любоваться тем, как возросли ловкость, сила названого сына, его умение держать равновесие.

Может, и к лучшему, что пришлось забрать Серёжу к себе в малом возрасте. Три годика ему исполнилось, когда Марьюшки не стало…

* * *

Марье долго не давали покоя слова приказчика Василия о том, что в смерти ее мужа виноват сам купец Афанасьев и что та пачка ассигнаций, которую он вручил самолично после похорон, была лишь желанием откупиться, а не искренней помощью.

Однажды, после воскресной службы в церкви, отстав от прихожан, Марья подошла к купцу и сказала невзначай, поигрывая плечами:

— Тут сорока на хвосте принесла, что муженька мово вовсе не медведь задрал… Давеча ко мне пристав благовещенский заходил, всё допытывался про ту историю.

— А ты, стало быть, сказала, что не медведя дело?!

— Я-то, Евсей Петрович, ничего не сказала. Откуда мне, глупой бабе, знать — медведь его задрал, али он за бабу по-стрелялся с кем!

Услышав последнюю фразу, Афанасьев остановился и, исподлобья глянув на женщину, процедил сквозь зубы:

— Вот именно, что глупая! Знай, о чём говоришь! Какая стрельба, какая баба?..

— Ой, Евсей Петрович! — воскликнула Марья, изобразив непонятливость. — Я ж говорю, что слухи. То там скажут, то тут. Откуда мне знать…

Афанасьев сделал знак домочадцам подождать, сложил пальцы рук на объёмистом животе и, с прищуром посмотрев в глаза Марьи, проговорил назидательно:

— Вот что, Марья! Попридержи язык. С огнём играешь!

— Я что? Я ничего! Вот только не знаю, что и сказать, когда пристав в следующий раз придёт…

— Хорошо! Что ты хочешь? — спросил Евсей Петрович, нервно перебирая чётки. — Денег?!

В этот момент на Марью что-то нашло, и она, внезапно посерьёзневшая, бросила со злостью в лицо самодовольному купцу:

— А верните мне мужа, Евсей Петрович! Я баба молодая да здоровая, три года как без мужа живу! Вот хочу, чтоб вернули мне мужа! На что мне ваши деньги?!

— Успокойся, Марья! Люди смотрят. Деньги — это всё! Без них в наше время ничего не делается. Зря ты так! Мужа я тебе не верну, а вот деньгами могу пособить. Только придержи язык — навредить не навредишь, а доброго имени меня лишишь!

— Ах, о добром имени печётесь, Евсей Петрович?! А обо мне не подумали, когда в моего Мишеньку стреляли?

— Ты что?! — воскликнул купец с ужасом в глазах. — Окстись! Не стрелял я в Михаила! Медведь задрал! И точка! Не слушай чужих наговоров!

— Да и я так думала, что наговаривают злые люди. Только вот пристав говорит, что свидетели нашлись… надо прошение написать… чтобы дело возобновили…

На следующее утро Афанасьев помчался в управу и выяснил, что никакого дела нет — давно закрыто. Имелся у него там свой человечек прикормленный, он-то и сказал:

— Конечно, Евсей Петрович, ежели законная супруга али другой близкий родственник потребует в силу новооткрывшихся обстоятельств возобновить уголовное дело, то согласно Высочайше утверждённого Государем Императором Уголовного уложения от марта двадцать второго…

— Ладно, хватит! Не было у него близких родственников. Только Марья. А Марью я сам возьму в оборот. На вот, держи, супруге твоей на бархатный салоп… Только смотри у меня, ежели упустишь дело из рук, сам три шкуры спущу.

— Не извольте беспокоиться, Евсей Петрович, я уж догляжу… — сказал «человечек», пожирая глазами деньги. — Главное, чтобы супруга усопшего дело не затеяла. Ежели она обратится к генерал-губернатору, то… Тут уж я буду бессилен…

Чиновник стыдливо прикрыл каким-то документом ассигнации, брошенные на стол, затем неуловимым движением опустил их в ящик стола.

Спустя пару дней протоиерей Верхнеблаговещенского прихода отец Владимир, наказав дьякону закрыть ворота, вышел из церкви и размеренным шагом двинулся в сторону своего дома.

Но через минуту он был вынужден вернуться, уже бегом и запыхавшись, чтобы отдать дьякону другое приказание: «Бей в колокола! Пожар!» Даже издали было ясно — языки пламени беснуются над крышей дома Марьи.

— О Господи! — воскликнул отец Владимир и, подобрав полы рясы, со всех ног бросился к месту происшествия.

Там уже собралась небольшая толпа, но в горящий дом войти никто не решался. Только протоиерей, недолго думая, облился водой из кадки и, накрыв голову полами рясы, ринулся в сени. Сквозь едкий дым он разглядел недалёко от входа распростёрстую на полу Марью, дети лежали рядом и тоже не подавали признаков жизни.

Первым делом отец Владимир схватил в охапку малышей и по наитию, ничего не видя перед собой, выбрался на крыльцо. Там его сразу окатили водой, потому что один рукав рясы успел схватиться огнём, а волосы на одной из детских головок обгорели. Наскоро передав Дашу и Серёжу в чьи-то протянутые руки, священник вознамерился вернуться в пекло — за Марьей, но на его руках повисли несколько человек, и вовремя: рухнула крыша.

— О Господи! — воскликнул поп. — Прости нас за прегрешения наши… Дети живы хоть?!

— Живы, батюшка, живы! Только надышались дыма чуток. Но ничего, сейчас мы их молочком отпоим…

Серёжу к себе забрала соседка Глаша. Мальчик быстро очухался и заплакал, приговаривая:

— Мама Маня, мама Маня, Никодимка! Никодимка-а-а!

Глаша вдвоём с Фёклой как могли успокаивали мальчика:

— Серёженька, не плачь, сердешный! На вот, попей молочка! Мама Маня уехала. А Никодима позовём!

Лишь к утру мальчик забылся тревожным сном: то и дело вскрикивал, звал Никодима — за три года жизни у молочной матери привязался к нему как к родному отцу. Крёстный исправно, раз в две недели, приезжал из лесу проведать Серёжу, иной раз задерживался у Марьи на несколько дней. Даже маленькая Дашутка нет-нет да называла Никодима «тятей», но решение обвенчаться с Марьей он всячески откладывал, а после её гибели корил себя за это…

* * *

Трагическую весть о пожаре лесной кондуктор узнал от тунгуса Онганчи и тут же засобирался в посёлок.

Гнал постаревшую Грозу нещадно. В конце концов пришлось её оставить у Дементьева — настолько лошадь обессилела. Взяв у Ивана свежего коня, погнал дальше. Верный Чингиз бежал рядом, лишь изредка останавливаясь возле ручейков и луж, чтобы наскоро полакать воды. Он чуял: случилось что-то тревожное для хозяина и оставить его в беде одного нельзя.

На месте красивого дома с резными наличниками стоял лишь остов русской печи да лежали тлеющие головёшки.

Никодим остановился напротив, одной рукой придерживая коня, а второй почёсывая, по обыкновению, затылок.

Запах гари перебивал мысли и мешал сосредоточиться. Там и сям валялись обгорелые брёвна, домашняя утварь, уже ни на что не годная. Пережить пожар — всё равно что начать жизнь сначала, и то, если повезло уцелеть. Недаром говорят, что пожар хуже вора: тот хоть стены оставит, а огонь не пощадит ничего. Казалось бы, всего неделю назад ты пил чай с хозяйкой этого дома, а теперь стоишь на улице, в потрясении взирая на руины былого счастья. Невозможно представить, что милой Маши нет, что она в мучениях погибла в огне пожарища.

Никодим с силой сжал в кулаках уздечку, пытаясь преодолеть душевную боль.

Тут к нему выбежала из соседнего двора Глашина дочка и позвала:

— Дядя Никодим! Дядя Никодим! Идёмте к нам! Серёжа у нас. Всё вас кличет… Здравствуйте!

— Здравствуй, Фёкла! Как он? Плачет?!

— Да, дядя Никодим. Тётю Машу зовёт и вас…

Серёжа, как только увидел Никодима, подбежал, обнял и больше не отпускал до самого отъезда. А то, что его надо забирать с собой, крёстный отец решил сразу — негоже оставлять у чужих людей.

— Что с Дашей? — спросил Никодим Глафиру.

— Есть небольшой ожог на плече, да половина волос обгорела. Но ничего! Вырастут… Её забрал к себе Евсей Петрович, слава тебе господи! Мол, и мать, и отец работали на него, настала пора им отплатить добром, воспитав сироту. А от Серёжки отказался, не стал брать… Сказал, что ему не нужен чужой байстрюк…

— Я байстрюк? — спросил мальчик обеспокоенно и ещё крепче прижался к Никодиму.

Не только женщины, но и суровый, закалённый в боях мужчина прослезился от этих слов; погладив Серёжу по голове, он твёрдо сказал:

— Нет, ты — Серёжа, Сергей… Сергей, Петров сын. Отца твоего звали Петром. Запомни. И ты не останешься один. Не нужны нам никакие купцы. Поедешь со мной в тайгу.

У мальчика загорелись глаза.

— Правда?! Ты вправду заберёшь меня с собой?

— Конечно, сынок. Там у меня есть лошадь Гроза, Чингиз на улице дожидается. Будем жить вместе с ними, не пропадём!

— Не пропадём! — с воодушевлением воскликнул мальчонка.

На другой день, перед отъездом, Никодим наведался к отцу Владимиру — поблагодарить и попрощаться. Протоиерей после пожара расхворался и лежал в постели. Доктор, прибывший из Благовещенска, диагностировал отравление дымом. Это, впрочем, всем было ясно и без него. Вместо помощи лекарь дал издевательский совет: «Кушайте побольше фруктов, ягод и молитесь Богу», — и был таков.

— Слабость вот в ногах, да сердце колет, — пожаловался Никодиму отец Владимир. — Иногда тошнит… Уж третий день так лежу. Но ничего, Бог милостив, не оставит раба своего… Главное, дети живы. Спасены Божьею рукой…

— Не хворайте, отец Владимир! А мы с Серёженькой будем молиться за вас! Вот кедровых орешков из тайги привёз. Кушайте! Они силы дают…

— Благодарствую! Бог милостив.

— Благословите, батюшка! Нынче мы с Серёженькой уезжаем. Не знаю, свидимся ли?..

— Бог да благословит!

В Благовещенске Никодим решил, не жалея денег, закупить с прицелом на зиму всё необходимое для себя и крестника: когда ещё появится возможность приехать в город?.. Вдвоём посетили мануфактурный магазин братьев Платоновых на улице Амурской, который располагался на первом этаже двухэтажного кирпичного здания, с таким обилием пилястров и сандриков^[11], что рябило в глазах.

На выходе из магазина Никодим, нагруженный свёртками, столкнулся с Василием. Тот был, по обыкновению, разодет в пух и прах: красная рубашка, зелёная черкеска, синие шаровары с жёлтыми лампасами; на ногах блестели хромовые сапоги, а голову венчала чёрная папаха с красным суконным верхом.

— Мое почтение, господин губернский секретарь! — воскликнул Василий, бросив взгляд на петлицы Никодима.

— Здорово, Василий! А ты всё в приказчиках у Афанасьева? Или на казацкую службу подался?

— Бери выше! Ушёл я от него. Теперь я представитель торгового дома «Чурин и компания». Вот, нынче уезжаю в Харбин по делам торговли.

— Василий! — сказал с нажимом Никодим. — Скажи, это не твоих рук дело с пожаром в доме Марьи?

— Ты что, Никодим?! — искренне возмутился Василий. — За кого меня принимаешь? Я, может, парень и шебутной, но грех смертоубийства на душу не возьму… Тем более Марью… Я же её любил.

— От любви до ненависти один шаг…

Василий отвернулся, сделал несколько шагов в сторону, затем решительно возвратился к Никодиму.

— Эх, была не была! Я всё равно сюда уже не вернусь — останусь в Харбине. — Торговец приблизился к Никодиму и зашептал: — Афанасьева это дело. Я Марью предупреждал, но она не послушалась меня… Не стоило ей ворошить прошлое.

— Какое такое «прошлое»? — озадачился Никодим. — И при чём тут Евсей Петрович? Он же дочь Марьи к себе на воспитание забрал.

— Да потому что это он убил Михаила. Я это самолично видел. А Марья пригрозила, что пожалуется губернатору. Вот Евсей Петрович и подговорил своих людей её прибить, а дом поджечь… Афанасьеву всё сходит с рук, везде свои люди…

— Ах вот оно как… А что ж ты молчал?! Не заявил куда следует?

— Ай, нет! Мне моя жизнь дороже. Ну прощевайте, господин губернский секретарь! Вы ничего не слышали, а я вам ничего не говорил!

Василий развернулся на каблуках и исчез в глубине магазина. Высокие дубовые двери закрылись за ним, оставив Никодима в глубоком раздумье.

Глава 2. Беглые каторжане

По расчищенной просеке крались трое каторжан. Накануне они бежали с прииска, убив двоих надзирателей и захватив их оружие; от погони оторвались, углубившись в тайгу. С собой троица несла полпуда золота, намытого на Амуре, — почти год они прятали его в расщелине от чужих глаз.

Каторжанин по прозвищу Сиплый считался среди них вожаком. Не только потому, что был старше и опытнее, но благодаря умению подавлять чужую волю. Именно он придумал утаить ото всех золотую жилу, а самородки день изо дня прятать в неприметном месте; дальнейший план тоже принадлежал Сиплому: при удобном случае сбежать и вместе с ценным грузом пробираться в Китай; в Харбине сбыть золото ювелиру, готовому дать хорошую цену за контрабандный товар.

Второго каторжанина звали Фёдором. То был недалёкий малый, напоминающий обезьяну: коренастый и коротконогий, но с длинными цепкими руками. Его маленькие, близко посаженные глазёнки на всех смотрели исподлобья; только при виде Сиплого на губах Фёдора появлялась глуповатая улыбка; он был предан ему как собака — беспрекословно выполнял все его приказы, а тот, в свою очередь, ценил прихвостня за безмозглость и физическую силу.

Третий беглец держался особняком. Прибился к ним только потому, что сильно стремился на волю. Ничего о себе товарищам не рассказывал, лишь однажды обронил, что зовут Иваном. Фёдора он презирал, Сиплого сторонился, словно прокажённого, но ни в чём до поры до времени тому не прекословил — ждал, когда бывалый контрабандист выведет его к железной дороге. Сиплый знал заветное место, где можно было запрыгнуть в состав: там дорога с поворотом шла под уклон, заставляя поезда сбрасывать скорость. Проявив ловкость, можно было зацепиться и запрыгнуть в вагон, лучше всего — товарняка, эти составы проверяли меньше.

Сиплый обещал провести своих сообщников сквозь тайгу к этому месту, но из-за погони заплутал. Хорошо, что преследователи не знали про золото, иначе бы не дали уйти…

— Сиплый, да ты точно знаешь, куда нас ведёшь? — спросил Иван со злостью.

— Не боись, со мной не пропадёшь! Видишь, мы идём по просеке, а не по звериной тропе. Значит, куда-нибудь к людям выйдем. Вот свежая вырубка — значит, недалеко и жильё…

— И что? — недоверчиво спросил Иван. — Нам не люди нужны, а путь к железке.

Сиплый ничего не ответил, лишь ускорил шаг. А Фёдору всё было нипочём — нёс полпуда золота в мешке как пушинку, лишь бы Сиплый его не бросил, не оставил, а остальное трын-трава. Пусть только подаст знак, и он Ивана тотчас придушит, как курёнка. Фёдор гадко улыбнулся.

Иван понимал, что в этой банде он лишний и при случае от него наверняка попытаются избавиться, поэтому при побеге первым разоружил охранника. Сиплый тогда попытался отнять у него револьвер и передать Фёдору, угрожая наганом, но Иван отстоял право носить оружие. Только так он чувствовал себя в относительной безопасности.

Вдруг впереди послышались шуршанье листьев и треск ломаемых сучьев. Внезапно на просеку, прямо перед лиходеями, вышли двое. То, что они были ссыльными, сразу стало понятно по их одежде и измождённому виду.

— Стоять! — крикнул сиплый голос.

Те остановились, испуганно озираясь. Увидев лихих людей, немного успокоились, подобрались — тоже не лыком шиты, могут за себя постоять. Но самоуверенность с обоих быстро слетела, когда увидели направленные в лицо стволы.

— Кто такие? — спросил Сиплый. — Политические?..

— Да! — ответил один, старший по виду.

Сиплый самодовольно, насколько позволяло обезображенное лицо, улыбнулся.

— Политические! Я вашего брата за версту узнаю. Носитесь по лесу, как лоси… Не разбирая ног. Вас так в два счёта найдут и сцапают.

Политические смущённо молчали. Лишь тот, что помоложе, сделал попытку возразить, но товарищ остановил его жестом.

— Куда путь держите?

— В Петербург.

Сиплый задохнулся от смеха. Фёдор тоже бездумно захохотал, а Иван криво усмехнулся.

— Что вы смеётесь? — вскинулся молодой политкаторжанин. — Да, мы держим путь в Петербург!

— Тебе, вашбродь, сначала надо из тайги выбраться, а потом уже думать о столице, — прохрипел Сиплый. — У вас дорогу к железке спрашивать, я думаю, бесполезно?

— Кажется, туда! — махнул рукой молодой.

— Ежели кажется — перекрестись! Хавчик есть?

— Нет, мы накануне всё съели!

— Ну-ка, Федя, проверь!

Фёдор вразвалочку направился к политическим. Сорвал с плеча одного мешок с вещами, потом другого… Развязав лямки, высыпал содержимое на землю: книги, брошюры, полкраюхи хлеба и кусок сала.

— Ну во-о-о-от, а говорите, что нет жратвы… Нехорошо врать!

— Это был наш НЗ… — сказал молодой.

— Что-что? — насторожился Сиплый. — Какое такое «энзе»? Я вижу хлеб да сало!

— Ну, неприкасаемый запас. На самый крайний случай.

— Ха-ха-ха! Этот крайний случай наступил! Вы нас спасёте от неминуемой голодной смерти.

— Берите, ешьте, раз вы голодны! — сказал старший политический.

— Премного благодарен, вашбродь! Только мы сейчас есть не будем. Теперь это будет нашим энзе.

— Да прекращай меня благородием называть! Алексей Дмитриевич я.

— По мне хоть чёртом назовись — все вы из благородных! В общем так, господа каторжане. Нам с вами не по пути. Нам прямо, а вам… не знаю куда! Будете идти за нами — пристрелю.

В разговор вмешался Иван:

— Слышь, Сиплый, тут, кажется, ещё люди… Слышите?!

Действительно, неподалёку раздалось лошадиное ржание, мужской окрик и плач ребёнка.

— О, это вовремя! На лошади мы быстрее доберёмся.

— Ребёнка хоть не трогайте! — сказал назвавшийся Алексеем Дмитриевичем.

— Тебя не спросил, вашбродь! Ну-ка, Федя, свяжи этих… покедова…

Фёдор подскочил к политкаторжанам и сноровисто связал верёвкой обоим руки и ноги, Иван в это время держал их под прицелом. А Сиплый отправился разведать обстановку: раздвинул ветки придорожных кустов и исчез, не издав при этом ни малейшего шороха.

Источник звуков он без труда обнаружил на небольшой кочковатой поляне: там лежала лошадь, а рядом стояли двое — мальчик лет семи и богатырского вида усатый мужчина с карабином в руке. Мужчина сокрушённо качал головой и почёсывал затылок, а мальчик плакал. Вот он присел к голове лошади и стал гладить её по чёлке. Лошадь всхрапнула, сделала попытку приподняться, но снова уронила голову на траву — задняя нога животного была сломана так, что выступал осколок кости через шкуру.

«Не жилица», — злорадно и вместе с тем с досадой подумал Сиплый: вариант с использованием лошади отпадал. Он хотел было скользнуть бесшумной змеёй к своим, но задержался в засаде, задумался…

Происшествие с лошадью напомнило Сиплому историю двадцатилетней давности.

Был он тогда шустрым мальцом, и звали его человеческим именем — Ерофей, Ерошка. Сколько себя помнил, влекли его чужие огороды, сараи и амбары, а руки неудержимо тянулись ко всему, что плохо лежит. Отцовский окорот — ремнём ли по заду, вожжами ли по спине — возымел лишь одно действие: Ерошка примкнул к цыганам-конокрадам и бежал из дому.

Далась ему «коневая татьба» — научился воровать лошадей со двора со взломом и без, с выгона и табуна, а ещё — «как случай выйдет», немало набил троп, по которым уводил краденый скот. Из табуна воровал редко — трудно, да и смертельно опасно. Если выйдет промах, пастухи могли запороть кнутами так, что душа из тела вон.

Но однажды цыган по имени Егорий обманул его звериное чутьё, заверив, что кони выпущены на пастьбу безо всякого присмотра, однако на месте обнаружилось, что лошади таки поручены надзору пастухов.

Ночью конокрады дождались, когда приглянувшийся им вороной конь отдалится от табуна, подползли к нему с разных сторон, осторожно подвели под хвост верёвку и начали потихоньку выводить, направляя к ближайшим кустам, — точно рыбу тащили. Но неожиданно пастухи привели табун в движение, и вороной, устремившись вслед за всеми, в подскоке высоко взбрыкнул задними ногами и ударил копытами Ерошку в лицо.

Очнулся он в кибитке от дорожной тряски: перед глазами пелена — всё лицо замотано тряпками, дышать можно только ртом.

Когда табор встал, его передали старой цыганке, не выпускающей изо рта дымящуюся трубку. Травами и заговорами она выходила парня, но выправить обезображенное лицо, конечно же, была бессильна — нос его провалился, как у сифилитика, от лба через правый глаз на щеку протянулся неровный шрам, исчезли два передних зуба; даже голос изменился — стал приглушённо-хриплым, будто простуженным.

Ерофея не сильно печалило, что из-за этого ему дали кличку Сиплый, называли за глаза сифилитиком: чем страшнее он в глазах людей, тем лучше. По-настоящему бывший конокрад страдал только от невыносимых приступов головной боли, во время которых проклинал всех лошадей на свете, да и цыган в придачу…

Сиплый появился на просеке неожиданно — совершенно не в том месте, откуда уходил в дозор. Обрадовался ему лишь Фёдор, политические встретили настороженно, а Иван равнодушно, лишь подумал: «Вот чёрт уродливый! Ходит, как зверь!»

— С гужевым транспортом нам не гужеваться, лошади каюк, — сказал вожак. — Там у мужика карабин…

Сиплый жестом подозвал к себе товарищей и понизил голос настолько, что было слышно только своим — политические ничего не разобрали.

Глава 3. Встреча в лесу

Сергею едва хватило начатков мужества, чтобы не заплакать, когда Никодим схватился за карабин.

— Чтобы бедное животное не мучилось, — сказал он, — надо пристрелить…

— Никодимушка, давай вылечим Грозу! — воспротивился мальчик. — Ты же можешь, я видел, как ты её раньше лечил…

— Так это было дома, сынок. А сейчас мы далеко уехали. На руках не унесём — тяжёлая. Оставить её здесь — звери задерут. Ты иди пока к просеке, я догоню. Да не забудь свой мешок. Нам надо засветло добраться до заимки дяди Ивана…

Мужчина присел на землю возле лошади и начал нашёптывать ей ласковые слова, поглаживая холку; как только мальчик скрылся из виду за стволами деревьев, он встал и передёрнул затвор карабина.

Серёжа тем временем углубился в кусты, где зажал уши, не желая слышать выстрела, даже глаза зажмурил от невыносимого чувства жалости к несчастной Грозе. Поэтому он не услышал, как хрустнула ветка за спиной, и не сразу понял, что произошло, когда чья-то грубая шершавая ладонь зажала ему рот.

Запоздалая попытка вырваться была пресечена сильной рукой и злым шёпотом:

— Цыц, паря! Иди вперёд и не пищи! Придушу!

Серёжа, решив до поры до времени не трепыхаться, хладнокровно дал вытащить себя на просеку. Там он увидел ещё четверых незнакомцев: двое из них сидели на земле со связанными руками, а двое других стояли с оружием в руках — с револьверами. Серёжа видел такой у лесничего.

— Федя, ты мальчишку-то отпусти, — сказал один из них сиплым голосом. — Пусть голос подаст… а мы его батяню, значит, здесь обождём. Только из рук не выпускай. Убежит ещё.

Шершавая ладонь освободила рот Серёжи, но тут же цепко схватила за ворот. Он брезгливо вытер рукавом губы и не издал ни звука. Бандит тряхнул его за шкирку:

— Кричи!

— А незачем ему кричать — тута я! — неведомо откуда пророкотал басовитый голос.

Бандиты заозирались, но не сумели сквозь листву разглядеть условный жест, который показал Серёже из зарослей можжевельника его крёстный отец. Мальчик немедля понял, какой приём ему следует применить, чтобы освободиться от захвата.

Он крепко схватил Фёдора за рукав и, резко закрутившись вокруг своей «оси», упал на спину, увлекая его за собой. Пока падал, успел выставить прямую ногу вверх, целя в открытое горло бандита. Тот, потеряв равновесие, грузно упал, напоровшись на жёсткую, тренированную пятку мальчика.

* * *

Серёжа загодя был подготовлен своим попечителем к подобным ситуациям, ведь им приходилось жить в краю ссыльных каторжан: по тайге бродило немало лихих людей. Если сам Никодим, полагаясь на свою неимоверную силу, мог постоять за себя, то из Серёженьки ему предстояло кропотливо воспитать бойца.

На помощь себе в этом деле он призвал Онганчу, который не признавал огнестрельного оружия за его шум и грохот. Тунгус изготовил Серёже лук и стрелы, научил пользоваться ножом и ставить капканы, а Никодим обучал крестника умению обращаться с казацкой саблей, нагайкой и карабином. К семи годам Сергей всем этим недурно владел.

Труднее всего ему давалась буза^[12] — казачье боевое искусство, напоминающее пляску, — во многом потому, что не имел напарника своего возраста, да и физически это было очень тяжело.

— Буза, — говорил Никодим, — это, сынок, подготовка движений, из которых в бою вырастают удары, защиты и броски. Так что пляши! Это готовит казака к сражению стоя, лёжа, сидя и на корточках.

Грузное телосложение не мешало ему показывать Серёже, как совершается хождение вприсядку, качение, прыжки и падения.

— Старики говорили, что раньше «ломание бузы» было обязательным в подготовке всадников наряду с джигитовкой. Упавший с коня всадник вприсядку может уйти от сабельного удара, выбить из седла противника и завладеть его конём, проскочить под брюхом скачущей лошади и подрезать ей паховину. А до чего же хороша буза в толкучке…

Под звуки бубна Онганчи и частушки Никодима мальчик почти ежедневно ломал бузу.

Ходи, хата, ходи, хата,

Ходи, курица, хохлата,

Ходи, сени и порог,

И сметана, и творог.^[13]

Ему требовалось достичь «плына», то есть плясать, выпадая из ритма пляски и музыки, петь припевки в такт и лад своим телодвижениям.

Ой, топни, нога,

Не жалей сапога,

Тятька новые сошьёт

Или эти подошьёт.

Никодим заверял, что буза пригодится, когда случится в жизни Серёжи настоящая драка, — тогда он всё-всё увидит иначе, как бы со стороны.

Пойду плясать —

Дома нечего кусать:

Сухари да корки —

На ногах опорки.

Как-то раз уставший Серёжа упал без сил под ноги Онганчи и взмолил Никодима о пощаде:

— Не могу больше! Зачем мне это надо? Почему так тяжко? Лучше из лука стрелять или из карабина.

— Э, паря, — сказал ему тунгус, — трудности на самом деле являются частью твоей цели. Думай только о цели — каким ты станешь сильным и смелым. Помощником Никодиму… и мне…

— Не жалей его! — возмутился Никодим. — Идите из лука стрелять, раз он боится трудностей в бузе. Сегодня лишаю тебя карабина за проявленную слабость, Сергей!

Мальчик с поникшей головой отошёл с тунгусом к соломенным мишеням. Там и продолжили беседу.

— Онганча, скажи… как надо преодолевать трудности?

— Вот смотри! Ты сейчас будешь стрелять из моего лука. Представь, что мишень далеко и ты её не видишь, потому как утренний туман. Разве ты будешь бороться с туманом? Нет! Ты выберешь другую позицию или подождёшь, когда подует ветер и туман развеется. Теперь мишень видна, но дует боковой ветер. Разве ты будешь бороться с ветром? Опять нет! Ты определяешь его направление и делаешь поправку, выпуская стрелу немного под другим углом. Но мой лук тяжёлый и тугой, у тебя не хватает сил натянуть тетиву. Разве ты будешь бороться с луком? Нет! Ты будешь каждый день тренироваться, укреплять свои пальцы и мышцы, с каждым разом всё сильнее натягивая тетиву.

— Но есть же люди, которые стреляют из лёгкого лука, и когда нет тумана и ветра.

— Никогда не смотри на других, — улыбнулся Онганча. — У каждого свой лук, свои стрелы, свои мишень и время для выстрела. И твоё тоже наступит когда-нибудь.

Тунгус наклонился к Серёже и, понизив голос, спросил:

— Хочешь, открою тебе страшную тайну, мой мальчик?

— Да, хочу! — сказал так же шёпотом Серёжа. — Скажи!

— Туман опускается на землю не для того, чтобы помешать твоему выстрелу, ветер начинает дуть не для того, чтобы увести твою стрелу в сторону, мой лук сделан не для того, чтобы показать твою слабость, и Никодим появился в твоей жизни не для того, чтобы создавать трудности. Они существуют сами по себе. И ещё запомни: Никодим тебя любит, дороже тебя у него нет никого. Он лишь хочет, чтобы ты умел постоять за себя, когда его не будет рядом.

* * *

Происшествие на просеке подтвердило и правильность слов Онганчи, и жёсткость Никодима, но у Серёжи не было времени это осознать, потому что почти одновременно с его падением на спину раздались выстрелы из карабина. Сиплый и Иван, получив ранения, рухнули на землю, не успев ответить огнём.

Никодим тотчас вышел из укрытия и подобрал револьверы чужаков, поглядывая на Серёжу — всё ли с ним в порядке. Затем обратился к связанным людям:

— А вы кто такие?

— Здравствуйте, добрый человек! — сказал старший, пытаясь встать.

Не получилось. Тогда они с товарищем оперлись друг о друга плечами и с натугой поднялись.

— Не изволите ли развязать нам руки? А то, знаете ли, затекли так, что говорить тяжко.

— Вы не ответили на вопрос…

— Разве нет?.. Да политкаторжане мы. А эти — уголовные. Случайно встретились. Мы пытались помешать захвату ребёнка вашего, но они нас связали. Я так понял, что им нужно было ваше оружие. Меня зовут Алексей Дмитриевич. А напарника моего — Андрей. Я из Санкт-Петербурга родом. А Андрей Евгеньевич — с Урала, с Верхотурья, может, слышали?.. Он окончил Казанский университет. Сюда были сосланы в прошлом году. Вот, дела партии снова позвали в путь.

Никодим подумал немного и развязал ссыльным руки. Андрей сразу бросился осматривать раненых. Со слов Алексея Дмитриевича, тот был врачом.

В это же время очухался Фёдор, очумело завертел головой и, увидев окровавленного Сиплого, схватился за пояс, где у него ранее висел нож — большой тесак. Но нож уже находился в руках мальчишки, который, судя по всему, неплохо умел пользоваться колюще-режущим оружием. Приблизиться к Серёже Фёдор не рискнул.

Между тем Андрей решил оказать помощь раненым — у него лежали кое-какие инструменты в наплечной сумке: почистил раны, перевязал. Повреждения оказались пустячными — у того и другого в плечо навылет, кости не задеты, крови немного.

— И что мне прикажете делать с вами?! — спросил Никодим, почёсывая затылок.

— Да отпустите вы их, — просительно сказал Алексей Дмитриевич, потирая запястья. — Они своё получили. Им надо прямиком на железную дорогу. А нас, если возможно, приютите на некоторое время. Мы надолго вас не стесним. Можем помочь по хозяйству — мы работы не боимся, вы не думайте…

Никодим повернулся к уголовникам, ожидавшим своей участи под присмотром мальчишки, и, напустив строгости в голос, и без того весьма внушительный, пророкотал:

— Так, ноги в руки, господа лихие, и — по этой просеке до самого конца. Дальше сами разберётесь!

— Оружие верни!

— Сынок, отдай им тесак. Вам этого достаточно будет. Левольверы не отдам! Ступайте, ну!

Чужаки подобрали свои вещички и двинулись в указанном направлении. А политические отправились с Никодимом хоронить Грозу. Более того, вызвались тащить на себе седло.

По дороге Алексей Дмитриевич быстро нашёл общий язык с Серёжей и, когда выяснил, что тот почти ничего не знает, кроме букв из азбуки с картинками, бросился догонять Никодима.

— Как же так! — укорял он своего спасителя. — Я, конечно, позанимаюсь с мальчиком чтением и математикой, но его надо в гимназию отдавать!

— А на что ему грамота? В лесу и так проживём.

— Ну, не век же будете мальчика в тайге держать?!

— В следующем году обещали вернуть меня в Благовещенск. Наверное, соглашусь…

До заимки Дементьева добрались затемно.

Спать легли сразу после ужина, с тем чтобы на рассвете тронуться в путь — хозяин обещал довезти их на своей телеге. Только Серёжа, взбудораженный Алексеем Дмитриевичем, долго не мог уснуть: ему хотелось как можно быстрее приступить к урокам, складывать буквы в слова, слова — в предложения.

Наверное, грамота — это тоже трудность, которая существует сама по себе…

Глава 4. Политкаторжане

На подъезде к усадьбе Никодима встретили Онганча и Чингиз.

Тунгус, не выказывая обеспокоенности отсутствием лесного инспектора, невозмутимо дымил трубкой, а пёс, напротив, не сдерживал радости и носился вокруг прибывших.

Онганча без лишних вопросов догадался о потере Грозы.

— Однако, у моего соседа есть хорошая лошадь на продажу… — предложил он Никодиму.

Тот только благодарно посмотрел в ответ: мол, потом обговорим, так как Дементьев, которому предстояло ехать в город, торопил с разгрузкой поклажи. Впрочем, он не отказался выпить на дорожку травяного чая с мёдом.

До окраины поляны его телегу проводил Чингиз. По возвращении пёс надменно уклонился от общения с чужаками, хотя те пытались задобрить его куском хлеба, побежал к сараю, где расстроенный хозяин пристраивал осиротевшее седло на колодку под навесом.

Зато Серёжа ни на шаг не отходил от политических и ловил каждое слово их разговора.

— Вот я и говорю, Алексей Дмитриевич, уважаемый, что самая свобода в России — это здесь. Прав был Антон Павлович, у меня тут записано, смотрите: «… право, сколько я видел богатства и столько получил наслаждений, что и помереть теперь не страшно. Люди на Амуре оригинальные, жизнь интересная, не похожа на нашу. Только и разговора, что о золоте. Золото, золото и больше ничего… Я в Амур влюблён; охотно бы пожил на нём года два. И красиво, и просторно, и свободно, и тепло. Швейцария и Франция никогда не знали такой свободы. Последний ссыльный дышит на Амуре легче, чем самый первый генерал в России»^[14]. А вы говорите, надо в столицу ехать.

— С утверждением писателя согласен, — сказал Алексей Дмитриевич, — но с вами — нет, любезный Андрей Евгеньевич. Вы в ваших университетах либеральничать научились, а вот партийную дисциплину позабыли. Мы с вами нужны в Петербурге. И точка.

Заметив, что мальчик с интересом прислушивается к их беседе, обратился к нему:

— Серёжа, где тут у вас можно искупнуться? Страсть как хочу смыть дорожную пыль…

— Ну, если хотите, я провожу вас до ручья. Там бобры запруду сделали. Я туда хожу. Правда, вода холодная…

— Пойдём, Сергей. Андрей Евгеньевич, вы как?

— Я попробую уговорить Никодима на баньку… Не мешало бы нам пропарить кости. Вы идите пока…

Серёжа в сопровождении Алексея Дмитриевича и Чингиза направился на дальний конец поляны. Пёс, убежав вперёд, вспугнул у кромки поляны рябчика с выводком. Серо-коричневые крапчатые комки вспорхнули и, пролетев небольшое расстояние, сели на густые еловые ветви. Чингиз озадаченно остановился, посмотрел на людей, но, не дождавшись от них призыва к охоте, потрусил вперёд.

Пруд, наполненный чистейшей родниковой водой, блестел зеркальной поверхностью, отражающей синее небо и кроны деревьев. Зато дальний его конец представлял собой нагромождение стволов, веток и травы — то была работа бобров, природных лесорубов. Алексей Дмитриевич обратил внимание на слив, предохраняющий луг от чрезмерного проникновения воды. Это уже было делом рук человеческих.

Вода действительно оказалась очень холодной. Но, несмотря на это, Алексей Дмитриевич без раздумий нырнул в неё с головой и, взбодрившись таким образом, проплыл несколько саженей. Но и этого ему показалось мало — перевернулся на спину и стал рассматривать плывущие по небу облака.

Неизвестно, сколько бы он так блаженствовал, если бы Серёжа не обеспокоился на берегу:

— Дядя Лёша, вы, часом, не уснули? Или не мёрзнете совсем? Вода здесь даже в самый жаркий день не нагревается.

— А это всё потому, что родники бьют из-под земли, хлопец, — сказал Алексей Дмитриевич, вылезая на сушу. — Ты тоже можешь научиться не бояться холода и никогда не болеть…

— Вправду научите? — обрадовался мальчик. — А то Никодим мне запрещает залезать в воду. Я могу только разок нырнуть, и всё.

В тоне его голоса прозвучала такая жажда нового, неизведанного, что матёрый политкаторжанин поведал ему свою историю.

* * *

Техникой «внутреннего огня» Алексей Дмитриевич овладел в Горно-Зерентуйской каторжной тюрьме, примечательной совместным содержанием уголовных и политических^[15].

Среди каторжан тогда молодому Алексею приглянулся китайский революционер. Как он попал из горного Тибета в революционный Петербург — неведомо; разговаривал мало, больше сидел, поджав ноги и уставившись в одну точку, работать на серебросвинцовый рудник выходил вместе со всеми.

Алексей удивлялся тому, как стойко тибетец в лёгкой одежде переносил жесточайший холод и поистине каторжный труд. Монотонно махал кайлом — только пар валил.

В конце концов тот обратил внимание на вечно дрожащего от холода юношу и вечером в тюремной камере заговорил с ним.

— Дыси! — это было первое слово, обращённое к нему тибетцем.

Алексей недоумённо уставился на сокамерника, сидящего с полузакрытыми глазами.

— Дыси! — тот проделал странные движения руками, как бы сдувая и раздувая шар. — Вдох, задерзка, вы-ы-ыдох! Вдох, задерзка, вы-ы-ыдох! Вдох — выдох! Понял? Копи тумо…

— Что такое «тумо»? — спросил заинтересованно Алексей.

— Тепло, пламя, энергия… Сладостное тепло покровов Бога.

Таньба (так звали тибетца) показал ему, как надо сесть, скрестив ноги, и стал объяснять, забавно коверкая русские слова.

— Руки положи на колени, — сказал он. — Вот эти пальцы подогни, а остальные вытяни. Теперь дыши животом. Вдох — живот раздувается, выдох — сдувается… Подыши так некоторое время. Представь, что ты вместе с выдохом извергаешь из себя гнев и гордость, ненависть и алчность, лень и глупость. Дыши!

Таньба положил свою тёплую ладонь на живот Алексея и стал помогать накоплению загадочного тумо.

— Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох…

То ли от тёплой руки Таньбы, то ли от глубокого ритмичного дыхания напряжение в теле молодого каторжанина стало спадать, а по животу разлилось тепло.

— Теперь представь, — продолжил тибетец, — что с каждым вдохом ты пьёшь дух Будды, дух твоего Бога, мудрость и всё, что существует в мире благородного и прекрасного.

Сосредоточься на этом, отрешись от всего, что тебя окружает, погрузись в покой. Теперь вообрази в своём теле, в области пупка, золотой лотос. А в центре лотоса — сияющее солнце. И от этого солнца по всему телу разливается тепло…

С первого раза, конечно, у Алексея почти ничего не получилось. Но помощь Таньбы, его тёплые, почти горячие руки помогли снять скованность в теле, и он впервые за многие зимние месяцы смог уснуть умиротворённо — не ощущая холода.

В последующие дни обучение правильному дыханию продолжилось. Если в первый день Таньба обучил его, как расслаблять тело и отрешаться от происходящего, то потом они сосредоточились на собственно тумо.

Тумо вызывалось с помощью задержки дыхания и особыми движениями живота. Медленные, глубокие вдохи действовали наподобие кузнечных мехов, раздувающих огонь в тлеющих углях. Оказалось, в человеческом теле есть всего один уголёк — он находится в центре лотоса. Таньба смешно сравнил его с овечьим помётом: мол, такой же величины. Каждый осторожный, глубокий вдох давал Алексею ощущение струи воздуха, проникающего до пупка и раздувающего огонь. После вдоха он задерживал дыхание, причём длительность задержки с каждым разом возрастала. Приходилось сосредоточенно следить за рождением пламени — внимание должно было полностью занимать этот процесс, исключив все другие мысли.

Сначала Алексею было сложно сосредоточиться на пламени: мешали холод, голод и громкие разговоры сокамерников. Но постепенно с помощью тибетца он овладел концентрацией: ему понадобилось не менее часа, чтобы вообразить в своём теле сосуд толщиной с волос, установить его на пупке и наполнить пламенем, раздувая его всё больше и больше дыханием.

Шаг за шагом Алексей научился делать свой «сосуд» толщиной с мизинец, потом с руку, и в конце концов он объял всё его тело, став размером с печную трубу. Ощущение телесности исчезло — непомерно раздувшийся сосуд расширился до пределов Вселенной. Тогда Алексей почувствовал, будто сам превращается в развеваемое ветром пламя посреди полыхающих волн огненного моря; возникло желание согреть собою всех находящихся рядом людей. Но тут Таньба приказал ему остановиться и свернуть видение в обратном порядке.

С тех пор Алексей проделывал это упражнение дважды в день.

Удивительный был человек Таньба. Алексей Дмитриевич многому успел научиться у него, прежде чем тот исчез — ночью, не попрощавшись с учеником, лишь небольшую статуэтку Будды оставил вместо себя на нарах. По пробуждении Алексей объяснил себе отсутствие Таньбы вызовом тюремного начальства. Но тот не появился даже тогда, когда их повели на рудник. Всполошившиеся охранники начали ломать голову над тем, как тибетец мог исчезнуть — словно в воздухе растворился, а Алексей к этому моменту уже осознал, что учитель всё же попрощался с ним и статуэтка предназначена для него, так как имя Таньба в переводе с тибетского означает «буддизм».

А ещё он вспомнил, как однажды спросил Таньбу:

— Что ты делаешь среди нас? Почему не убежишь, владея такими способностями?

— Это мой путь, Алёша. Я должен его пройти. Когда придёт время, я получу знак и уйду…

Может быть, Таньба очутился в Горно-Зерентуйской тюрьме только для того, чтобы сделать юного революционера неуязвимым в будущей суровой борьбе, и, как только миссия была выполнена, покинул его? Алексей Дмитриевич, будучи атеистом, отрицал провидение и никогда не рассматривал встречу с тибетцем под таким углом.

…Но сейчас, видя перед собой восхищённые глаза пытливого мальчика, он остро чувствовал себя звеном мистической духовной цепи и святую — да, святую, как бы это ужасно ни звучало для марксиста! — обязанность передать свои знания Серёже.

* * *

Было решено, что политические поживут в лесной сторожке Никодима до осени. С холодами попробуют уйти по железной дороге. Для этой цели нужны были хорошие документы, о которых обещал похлопотать Иван Дементьев. Он испытывал пиетет перед гостями Никодима и во время частых приездов долго засиживался с ними, оживлённо беседуя. Даже предложил обоим переехать к нему, но, поскольку Алексей Дмитриевич взялся за обучение Серёжи грамоте, предложение было отвергнуто.

Благодаря природной смекалке учёба давалась мальчику легко. Уже через месяц он мог читать по слогам любую статью в газете. Но Алексей Дмитриевич, разумеется, не собирался на этом останавливаться и вручил Никодиму список учебников, которые необходимо было купить в городе.

— Никодим, уважаемый, Серёжа делает грандиозные успехи в учёбе! Умоляю, не дайте ребёнку здесь зачахнуть! Пусть учится!

— Дык, а я что? Я ж не против…

— Узнайте, наверняка в Благовещенске имеется гимназия с пансионом. Вы бы могли отдать Серёжу туда за умеренную плату. Или, если есть реальное училище, то лучше выбрать его^[16]. Сейчас наступает век технический.

— Я бы посоветовал всё же выбрать гимназию, — вмешался в разговор Андрей Евгеньевич. — Там дают более разностороннее образование. Правда, плата может оказаться непосильной в связи с известным циркуляром.

Он имел в виду знаменитый циркуляр 1887 года «О сокращении гимназического образования», прозванный «циркуляром о кухаркиных детях», который делал образование менее доступным для простолюдинов.

Предыстория появления этого циркуляра была связана с Новочеркасском. Однажды там в мужской гимназии, рядом с кабинетом директора, взорвали бомбу. Мало того, что это был из ряда вон выходящий случай сам по себе, так один из арестованных по делу, народоволец Генералов, оказался выпускником этой гимназии. Тогда и были разработаны некоторые меры с целью затруднить для низших слоев доступ в гимназии. Помимо повышения платы за учёбу оказались закрытыми приготовительные классы, которые являлись большим подспорьем для бедных родителей, желающих вывести своих детей в люди.

Никодим долго собирался с духом, прежде чем наведаться с прошением в Благовещенскую мужскую гимназию. С одной стороны, он понимал, что Алексей Дмитриевич прав — крестнику необходимо учиться, с другой стороны — не хотел отпускать мальчишку от себя.

Но устроилось всё как должно и как нельзя лучше. Никодим, преодолев сомнения, наконец переступил порог двухэтажного деревянного здания гимназии на пересечении улиц Графской и Большой и был принят там более чем благосклонно. Немало тому способствовала его готовность немедля внести плату за годовое обучение — целых двадцать пять рублей. Тут же, в гимназической канцелярии, ему посоветовали некую Марфу Петровну, учительницу французского языка в младших классах гимназии, которая сдавала комнаты, причём предпочтение отдавала сиротам.

Отправившись по указанному адресу, Никодим ожидал увидеть чопорную величественную старуху, но Марфа Петровна оказалась вовсе не такой: приветливая сухонькая женщина небольшого роста. Помимо преподавания в гимназии она давала частные уроки и держала в услужении кухарку.

Быстро договорившись с ней о плате за проживание и о том, что Серёжа прибудет за несколько дней до начала занятий, Никодим заспешил по своим делам: ему ещё предстояло заехать в лесную управу за денежным довольствием, купить книги по списку, составленному Алексеем Дмитриевичем, и заказать форменную одежду для будущего гимназиста. Пусть у Серёжи всё будет не хуже, чем у других.

Глава 5. Закон — тайга, медведь — хозяин…

Никодим возвращался в дом лесной стражи на справной выносливой лошади — коренастой, с крупной головой и большими красивыми глазами. Он купил её по рекомендации Онганчи, знавшего толк в лошадях монгольской породы: их немаловажными качествами были сообразительность, умение быстро ориентироваться в пространстве и преданность хозяину. Спокойными и дружелюбными с новыми хозяевами они становились в первый же день.

Вместе с лошадью Никодиму досталось высокое монгольское седло на деревянном каркасе. Оно позволяло удобно располагаться на низкорослой гнедой и хорошо контролировать её бег. Впрочем, новой лошади не требовалось особого управления: она, в зависимости от рельефа местности, сама выбирала путь и аллюр. Так что Никодиму ничего не оставалось, как предаваться своим думам, пока удивительно сообразительное животное везло его домой. Маршрут он немного изменил: решил сначала проехаться вдоль железнодорожной насыпи, а уже потом свернуть на просеку, чтобы проверить, убралась ли восвояси злокозненная троица: могли и непотушенный костёр оставить — с них станется.

В пути Никодим проявлял предельную осторожность. Тем более в памяти была свежа история про сахалинских каторжан, рассказанная накануне, после вечернего самовара, верхотурским доктором Андреем Евгеньевичем.

— Среди сахалинских каторжан есть так называемые иваны́, — поведал он, — то бишь наиболее почитаемые, авторитетные люди^[17]. Имелся среди них такой по фамилии — или кличка такая была? — Губарь. Этот человек обладал непререкаемым авторитетом и совершил множество побегов с каторги. И что примечательно, каждый раз ловили только его, а остальные подельники или погибали, или пропадали без вести. Возникло подозрение, что он съедал своих товарищей.

— Господи, помилуй и сохрани! — воскликнул Никодим, перекрестившись.

— Доказать его людоедство не удавалось долгое время, в том числе и потому, что лесные звери поедали останки его сообщников. Однажды, во время строительства Онорской дороги — это дорога на север Сахалина, Губарь опять пустился в бега. На этот раз взял с собой матёрого каторжника Васильева и некоего двадцатилетнего Федотова. Через две недели двоих беглецов, Губаря и Васильева, поймали. Вот тут-то и выяснилось, что на одной из стоянок бедный Федотов был убит, разделан на куски и зажарен на костре.

«Душегубы!» — не выдержал Никодим и вышел на крыльцо глотнуть свежего воздуха: такие страсти рассказывает этот доктор… Но через минуту любопытство взяло верх, и он вернулся в избу, чтобы дослушать.

— Обо всём этом поведал Васильев, — продолжил Андрей Евгеньевич, — дав таким образом показания на своего подельника. Тем не менее они оба получили одинаковое наказание: по сорок восемь ударов кнутом.

— Надеюсь, забили их? — спросил Никодим, кипя негодованием.

— Жестоким и циничным обращением с Федотовым были возмущены многие каторжане. Они собрали для тюремного палача пятнадцать рублей, чтобы тот насмерть запорол иванá. Васильев перенёс порку относительно легко, он был сильный человек. А вот Губарь потерял сознание, но доктор не остановил экзекуцию — иван получил отмеренную ему порцию сполна. Через три дня скончался в тюремном лазарете.

— А что стало с другим? — спросил Алексей Дмитриевич. — Ну, с тем, Васильевым!

— С ним произошли удивительные метаморфозы, — сказал доктор. — А не выпить ли нам ещё чайку, Никодим? А то в горле пересохло…

— После такой жути можно чего и покрепче выпить, — предложил хозяин.

— Если вы настаиваете, то можно пропустить чарочку! — оживился Андрей Евгеньевич.

— Я тоже не против, — поддержал Алексей Дмитриевич.

Никодим достал из погреба завёрнутую в тряпку глиняную бутыль. Разлили и выпили за здравие.

Заметно повеселевший доктор вернулся к рассказу:

— Васильев оказался человеком сильным физически, но с психическим изъяном. После экзекуции, которую он, впрочем, перенёс без последствий для физического здоровья, сделался мнительным. В каждом каторжанине видел врага, угрожал убить. Видя такое дело, тюремное начальство поместило его в карцер. Там он умудрился выломать доску из стены и приготовился сражаться с караулом. В течение двенадцати часов держал оборону. В конце концов караул сумел его обезоружить и поместить в лазарет. Но там он не подпускал никого, отказывался от еды, мол, доктор его хочет отравить. Через несколько дней сбежал, но спустя месяц был пойман возле дома каторжанского врача, где сидел в засаде — порешить его хотел. Но тот выказал милосердие и упросил тюремное начальство не сажать душевнобольного в тюрьму, а поместить в лечебницу. Там Васильев исцелился и вошёл с доктором в самые доверительные отношения, сделался его ближайшим другом.

— Воистину прекрасный пример христианского отношения к ближнему! — воскликнул Никодим, впечатлённый финалом истории.

— По мне, это прекрасный пример человеческого двуличия, — не согласился Алексей Дмитриевич. — Втёрся в доверие к доктору, изобразив сумасшедшего, и облегчил себе жизнь. Таких надо сразу вешать на первом фонарном столбе. Чем он лучше Губаря?!

— Друзья, давайте не будем спорить! — предложил Андрей Евгеньевич. — Никодим, налейте ещё по чарочке, и я вам лучше расскажу про урядника.

— Про какого такого урядника? — пробасил с улыбкой Никодим. — Не про моего ли бывшего командира?

— Может, и про вашего, — сказал доктор. — Вот слушайте. Выходит, значит, урядник из кабака. Пьяный в дымягу! Спускается с крыльца, отвязывает коня, кое-как вдевает ногу в стремя, кричит: «А теперь помогайте, святые угодники!» Оттолкнулся, перелетел через седло и… шлёп на другую сторону. Сидит на земле и бурчит: «Вы что, очумели? Ну не все же сразу!»

Дружный хохот разорвал тишину избы, даже Серёжа тогда проснулся.

…«Всё хорошо, сынок! Спи, ясный сокол», — Никодим невольно произнёс слова успокоения вслух.

Немудрено было забыть, где находишься, с лошадью, которая сама уверенно шла в нужном направлении, будто знала, куда надобно хозяину. Она свернула с насыпи на просеку именно в том месте, где произошла встреча с беглыми каторжанами, и прошествовала дальше. Никодим зорко осматривал землю вокруг себя, но никаких примет, что здесь проходили люди, не находил. Обычно следы сохраняются в течение нескольких дней. Неужели пошли другим путём?!

Банду Сиплого он обнаружил через несколько вёрст — в небольшом кармане просеки. По тому, как были изувечены тела каторжан, стало понятно, что здесь поработал зверь. Никодим спешился и, сняв с плеча карабин, обошёл ближайшие кусты, но ничего подозрительного не заметил. Затем не без содрогания приблизился к телам и принялся за их осмотр.

У всех троих были покусаны конечности — несчастные пытались сопротивляться. У Фёдора была оторвана голова, руки и ноги переломаны, внутренности выедены. Сиплого зверь таскал ещё более остервенело — его вообще было невозможно узнать: одежда изодрана, нет ни одного живого места на теле. «Похоже, хозяин поработал», — подумал Никодим.

Чему он был удивлён, так это тому, что третий из беглецов, Иван, всё ещё проявлял признаки жизни. Хотя из культи оторванной ноги уже перестала сочиться кровь — вся вытекла. Тем не менее на его лице, превращённом в кровавое месиво, при появлении Никодима отразилась радость: слава богу, он видит перед собой — одним оставшимся глазом — человека, а не зверя.

— Мед… ведь… — булькнул Иван кровавой кашей во рту.

— Молчи, молчи, болезный… Нельзя разговаривать!

— Я… всё… конец… — прошелестел слабеющим голосом Иван. — Там… — он тщетно старался показать покалеченной рукой в направлении Феди. — Зо-ло-то…

Затем он прокашлялся, исторгая изо рта кровавые сгустки, и почти внятно проговорил:

— Похорони нас… Не оставляй зверью.

Никодим держал окровавленную руку Ивана до тех пор, пока тот не испустил дух. Затем, закрыв глаз усопшего, встал и окинул взглядом место жестокой баталии. Вот только где прячется её победитель? В том, что хозяин леса где-то рядом, Никодим не сомневался: просто насытился, а сам наверняка наблюдает за действиями пришлого человека, пропахшего порохом, и до поры до времени не будет нападать. «Если он не появился сразу, значит, ушёл далеко», — подумал Никодим.

Ему с трудом верилось, что на охраняемой им территории появился медведь-людоед. Откуда он пришёл? Никодим всех зверей на своём участке тайги знал наперечёт. Да и Иван Дементьев ни словом не обмолвился о медведе, который нападает на людей. Если это так, то кровь из носу друга надо известить, а людоеда извести. Тут только Онганча со своими соплеменниками способен помочь. Хотя в этом вопросе даже тунгусы-охотники могут быть бессильны, если судить по жуткой истории про медведя-людоеда, который опустошил чуть ли не всю деревню.

Произошло это спустя несколько лет после того, как охотники, убив в берлоге медведицу, забрали маленьких медвежат. Только не заметили они в глубине логова притаившегося пестуна^[18], который, улучив момент, выскочил и молниеносно скрылся в чаще леса. Один из охотников выстрелил ему вслед и ранил пестуна, судя по всему, в пятку. Эта версия подтвердилась, когда в тех краях появился медведь, припадающий на правую заднюю лапу. Впрочем, это не мешало ему успешно охотиться, причём засады свои он устраивал преимущественно в деревне тех самых охотников, убивших его мать, ведь медведь даже через десять лет помнит своего обидчика. Увидит, как кто-то вышел вечерком до ветру или по какой иной нужде, хвать того и тащит в тайгу. И так каждый раз: то человека задерёт, то телёнка, то собаку… Никакой защиты не было от этого хромого людоеда. В итоге сельчане вынуждены были уйти из этих мест.

«Может, этот калека-людоед объявился в наших краях? — подумал Никодим, рассматривая примятую траву на поляне. — Здесь нужен хороший следопыт, чтобы прочесть следы. Зря я не взял с собой Чингиза».

Помолившись, Никодим снял притороченную к седлу лопату и, выбрав место, начал копать могилу. Предсмертным словам Ивана про какое-то золото он поначалу особого значения не придал, но потом призадумался над ними. Воткнув лопату в землю, снова прошёлся вокруг трупов, но обнаружил лишь два пустых разодранных вещевых мешка. Людей трое, значит, должен быть ещё мешок. Где же он?

Никодим расширил зону поиска: стал заглядывать под кусты, осматривать деревья, растущие вокруг поляны. Наконец увидел котомку, зацепившуюся лямкой за толстый, коротко обломанный сук монгольского дуба. Видимо, сам Фёдор в пылу борьбы или же медведь откинули его в эту сторону.

Увесистый мешок Никодим отнёс к лошади и привязал к седлу, рассматривать его содержимое, пока не завершено богоугодное дело — предание земле усопших, он счёл делом греховным.

Глава 6. Охота на людоеда

Поимку медведя-людоеда обсуждали вечерами у потрескивающего костерка, можно сказать, в медвежьих объятьях осенних сумерек, когда багряный свет уходящего дня над зубчатой каймой леса напоминал звериный оскал.

Никодиму и впрямь было отчего тревожиться — мало того что следы зверя всё чаще обнаруживались на его участке, так недавно он напал на близлежащую деревню. Да так нагло, что поведение косолапого наводило на мысль об осознанном, мстительном вызове людям: выждал до рассвета, а затем, почуяв оживление за стеной, проник в жилище через окно и утащил вдового старика; почему-то он не стал его сразу убивать — растерзал за околицей.

Во время посиделок на брёвнах у костра Серёжа солидно, подражая взрослому, осведомлялся:

— Ну что скажешь, Онганча, посчёт людоеда? — Знал, что у того всегда есть свежие новости о «подвигах» безумного медведя.

Тунгус с тяжёлым вздохом принимался подробно докладывать об очередной неудаче:

— У Большого камня потерял след. Там медведь порвал лосёнка. Судя по следам, крупный, однако, зверь. Ещё был след крупного сохатого. Шибко опасно нападать на больших лосей во время гона. А этот медведь пошёл… Дурной, однако… — Онганча оправдывал свои промахи отсутствием опыта: на его личном счету было всего два медведя, да и то добытых зимой, в берлоге.

В конце концов по его настоятельной просьбе шаман договорился с лесными духами о помощи в деле розыска опасного зверя, и день большой охоты был назначен. Радовало то, что в ней примут участие тунгусы-медвежатники, которые, в отличие от Онганчи, не чурались огнестрельного оружия.

Утром следующего дня предрассветную тишину расколол далёкий ружейный выстрел, многократно приумноженный правой просекой, как тоннелем. Через некоторое время у лесной сторожки появились тунгусы с повизгивающими от возбуждения собаками. Онганча со своими соплеменниками всё же выследил зверя, но взять им его не удалось.

В очередной раз раненый людоед ушёл вниз по ручью, оставляя кровавые следы.

— Большой зверь, однако, — сообщил Никодиму один из тунгусов. — Я стрелял прямо в сердце. Видел, как пуля попала в него. Он лишь проревел и умчался. Мы прошли несколько вёрст по следу, потом потеряли. Надо взять Чингиза, однако. Только он сможет по крови идти. Наши собаки верховые^[19].

Желание участвовать в поимке грозного зверя высказали все, включая Серёжу и политических. Андрей Евгеньевич предложил свои услуги в качестве походного врача, а Алексей Дмитриевич — телохранителя, надзирающего за безопасностью мальчика. Только благодаря его заверениям Никодим решился взять ребёнка с собой, поначалу это казалось ему верхом легкомыслия.

Сборы окончательно завершились с прибытием Ивана Дементьева, после чего охотники, взяв своих собак на поводки, повели Чингиза к кровавому следу; тот не подвёл — почуяв запах звериной крови, залился злобным лаем. В ответ вдалеке, на распадке, послышался злобный рык. Пустили собак и сами поспешили за ними. Впереди шествовали Онганча и ещё два тунгуса — один с берданкой, второй с карабином. За ними, в десяти шагах, Никодим с Серёжей и политические, прикрывали отряд два тунгуса и Дементьев. Двигались, ориентируясь строго на лай собак, который не прекратился даже тогда, когда медведь замолк.

Онганча поднял правую руку, призывая остановиться: похоже, хитрый и опасный зверь устроил засаду, раз перестал рычать, — затаился в ожидании собак и людей. Следовательно, надо соблюдать предельную осторожность.

Некстати внезапно испортилась погода: подул сильный ветер, разгоняя утренний туман, стал накрапывать дождик. Собаки вскоре вернулись, виновато поскуливая: опять упустили зверя. Но Чингиза среди них не было. Тогда Онганча распорядился, чтобы все оставались на месте, в то время как он с двумя охотниками пойдёт дальше.

— Будьте осторожны, однако. Зверь может и сюда нагрянуть.

А зверь в это время, преодолев непролазный ельник, залёг в чапыге^[20]и зализывал рану, далеко не смертельную — боль его потихоньку отпускала. Медведь слышал лай собак, но не обращал на него внимания: дождь смывал следы, а ветер дул с вражеской стороны. Он чуял дразнящий запах псины, но инстинкт ему говорил: двигаться нельзя, надо затаиться. Тем не менее в нужный момент он подобрался для атаки, когда на него выскочила одна собака: тихо, без лая, лишь рыкнула, почуяв вблизи зверя.

Но она переоценила свои силы — в стремительном прыжке медведь подмял под себя Чингиза. От невыносимой боли пёс громко заскулил, попытался куснуть мохнатую шкуру, так и сяк поворачивая голову, но медведь лишил его и этой, последней, возможности шевелиться — все старания были тщетны. Оставалась надежда только на людей, и тогда Чингиз начал лаять, но этот лай более походил на визгливый скулёж. Потому что с каждым звуком, издаваемым собакой, медведь всё больше и больше придавливал её своей огромной тушей.

Вдруг шею мохнатого чудовища пронзила острая боль, которая заставила его содрогнуться и выпустить Чингиза. Выстрелил Онганча, первым пробравшийся через ельник; с расстояния около пятидесяти метров он прицелился из лука и выпустил тяжёлую зверовую стрелу; она попала медведю в шею и, пробив насквозь, так и застряла в нём. Этого было довольно, чтобы зверь отпустил Чингиза, но недостаточно, чтобы обездвижить его. Не дожидаясь второго бесшумного выстрела, медведь совершил очередной мощный прыжок и скачками ушёл вниз по распадку. Вслед раздались запоздалые выстрелы подоспевших тунгусов.

Онганча присел к поскуливающему Чингизу, наскоро осмотрел и понял, что повреждён хребет: задние лапы не двигались и не реагировали на прикосновения. Судя по кровавой слюне и пене, были задеты и внутренности. «Ай, как нехорошо, однако», — подумал тунгус. Он аккуратно завернул пса в охотничий кафтан-мерэлэн и понёс в лагерь.

Между тем дождь усиливался, смывая следы крови и поднимая примятую траву. Искать в таких условиях медведя не представлялось возможным. Поэтому, посовещавшись, охотники решили вернуться во владения Никодима, чтобы, переждав непогоду, заняться поисками людоеда заново. В избу тунгусы заходить не стали, поскольку имели в своём распоряжении лёгкое переносное жилище — берестяную урасу.

В другое время Серёжа волчком бы вокруг них вертелся, задавая любопытные вопросы, и даже взялся бы помогать устанавливать жерди, но он был целиком сосредоточен на Чингизе. То, что верный друг оставит его, было делом скорого времени. Серёжа попросил Никодима отнести собаку на край поляны, к обрыву, где он частенько сидел с Чингизом, наблюдая за полётом птиц.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

11

Сандрик — архитектурный элемент, горизонтальная «полочка» над наличником оконного или дверного проёма.

12

Бузá — самое частое в употреблении название, и вместе с бойцовской мелодией и пляской это понятие обозначало как саму драку, так и боевую технику. Впервые о бузе как об искусстве упоминается в книге «Ода кулачному бойцу» И. С. Баркова, датируемой 1750 годом.

13

Казацкие плясовые частушки.

14

Антон Павлович Чехов, русский писатель. В июне 1890 года был проездом в Благовещенске, откуда отправил два письма друзьям и родным.

15

Горный Зерентуй — село (ранее посёлок городского типа) в Нерчинско-Заводском районе Забайкальского края, Россия. Первые каторжане появились в Зерентуе во 2-й половине XVIII века. После подавления революции 1905–1907 годов в Зерентуйской каторжной тюрьме находилось свыше 800 заключённых.

16

В царской России существовали два типа средних учебных заведений: гимназии и реальные училища. Гимназии были с гуманитарным уклоном, а реальные училища — с техническим.

17

Так называемые «иваны» — каторжанские «авторитеты» — во многом аналогичны нынешним «ворам в законе».

18

Пестун — под этим названием понимается почти взрослый, от прошлого помёта, медведь-самец, оставляемый медведицей при себе в качестве няньки для новорождённых медвежат.

19

Есть породы собак, имеющие навыки работы по кровяному следу и используемые на охоте для поиска подранка. Что касается лаек, то они в основном пользуются верхним чутьём и никогда не идут по следу, если специально для этого не обучены.

20

Чапыга — частый кустарник, густая молодая поросль леса.