Сказки Странника. Сборник

Раиса Крапп

Карлыгаш Мукашева, Казахстан: Вот так написать сказку о любви… О посеребрённых луною высоких травах и соловье, поющем ночи напролёт… О колючих иглах, в которые тысячу лет назад превратились мои глаза… Как надо жить, как любить, как безысходно тосковать и безоглядно радоваться, чтобы такое написать? Эта чарующая и невыносимо терзающая сердце мелодия вашей сказки – моя сказка, обо мне, для меня…

Мы встретимся опять

Прорицание

Есть у сна свой мир,

Обширный мир

действительности странной.

Байрон «Сон»

— Мой господин…

Испуганный, но настойчивый голос звал, проникая в сознание. Феррах повёл глазами, прежде чем осознал, где находится. Он тряхнул головой, недоумевая, сколь далеко отлетел мыслями. С неудовольствием бросил взгляд на шиссита, преклонившего колени у входа — низкородный прервал течение его мыслей.

— Мой господин, — поспешно утыкаясь взглядом в собственные колени, торопливо заговорил шиссит. — Одна из женщин, что куплены на рынке Кум-Эрака, отказывается принимать еду и питье. Погонщик видел — она украдкой всё выплеснула в песок.

Брови ферраха дрогнули, сошлись гневной складкой. Он не сомневался, о которой из женщин идёт речь. Как осмелилась?! Феррах и сам видел — она тает на глазах, но винил в том тяготы пути, вёл караван скорее обычного. Так дурачить его?! Как смела?!

— Привести!

Через считанные минуты она стояла перед феррахом — бледная, тонкая, c прямой спиной, вся подобранная в струнку. Наполнив чашу водой, он резко протянул ей. Она вскинула глаза, обожгла непокорным пламенем нездешних очей и, не глядя, выбила чашу из его руки. Феррах ударил её по лицу. Без злобы, лишь для пользы неразумной. Она рухнула на ковёр. Помедлив, феррах, склонился к ней, обеспокоенный неподвижностью. Она была в обмороке. Вероятно, её собственная слабость стала тому причиной. Неужели во все дни пути она не взяла в рот ни крошки, ни капли? При такой палящей, непривычной ей жаре?

Опустившись на колено, феррах приподнял её и влил в рот немного воды. Горло её судорожно дёрнулось, она начала жадно глотать. И вдруг сжала губы, отчаянно замотала головой.

— Пей! — приказал феррах.

Он умел повелевать. Его гнева страшились. Но эта упрямица ещё не знала, как умеет он укрощать строптивых — рабов, коней, женщин. И она не принадлежала ему. Она была собственностью наббилаха, его господина, как и все прочие ценности в караване.

Она слабо отталкивала его, пытаясь освободиться, и феррах отпустил её. От слабости её пошатывало, но в глазах и лице ясно читалась решимость противостоять до конца. Наказать её он не мог — даже нечаянное прикосновение к женщине наббилаха могло грозить смертью.

Феррах вышел и отдал распоряжение. Следом за ним в шатре появился пожилой раб, иссушенный солнцем. Не разгибая спины, он поставил перед женщиной на низкий столик поднос с едой и, пятясь, выскользнул из шатра. Глядя на ферраха злыми, чёрными маками очей, она опрокинула поднос. Феррах хлопнул в ладоши. Потом откинул полог и жестом приказал ей подойти.

Кровь не растекалась по песку, он мгновенно впитывал её, только стал тёмным до черноты. Тело раба ещё вздрагивало в агонии. Она отшатнулась и попятилась, в ужасе глядя на ферраха. Потом с выражением того же ужаса перевела глаза на раба, который вновь с поклоном вошёл в шатер. Теперь это был юноша, почти мальчик. Не поднимая глаз, он оставил поднос и исчез.

Прижав руку к горлу, она замотала головой, выговорила что-то коротко и звонко на чуждом ферраху языке. Неизвестно, к чему относился её протест — она не имела на него права вообще. И феррах снова хлопнул в ладоши. Она вскрикнула отчаянно, смертельно раненой птицей.

С третьего подноса он взял чашу с крепким бульоном и сделал рабу знак, приказывая удалиться. Дрожащими руками она приняла её.

По знаку ферраха караван тронулся в путь. Он сидел на поджаром, сильном жеребце и смотрел на проходящих мимо верблюдов и людей. Глядя на плотные занавески, покачивающиеся в ритм движению высокого чёрного бардагозца, он позвал, и сию же минуту торопливо подбежал погонщик.

— Этот верблюд везёт твою жизнь, — проговорил феррах, трогая коня.

Жеребец в несколько рывков поднялся на высокую дюну, осыпая широкие, текучие разливы песка. Всадник повёл глазами по горизонту. Отсюда кажется, что пескам нет краю, они всюду, куда ни глянь — будто весь мир погребён под ними. Небо ещё синеет по-утреннему, но солнце уже яростно мечет раскалённые копья, и же трепетно задрожал воздух над жёлтыми песками. Феррах закрыл лицо концом чалмы, оставил лишь полоску глаз, и тронул повод. Конь, проваливаясь и оседая, спустился вниз.

Феррах неожиданно подумал, не такая ли пустыня вся его жизнь? Что в ней? Служение высокому наббилаху, который дарит верного слугу особым расположением? Но разве тайна, как изменчиво это расположение, и как скор наббилах на решения в минуты гнева. Феррах давно знает цену своей жизни, поэтому умерен в радости и философски спокоен в дни невзгод. А сердце? Сердце тоже стало подобно безжизненным, иссушенным пескам? Любит ли он ещё хоть что-то? Роскошь своего дома? Изысканную еду? Сильных скакунов? Нежных и сладких женщин?

Когда среди песков возникает оазис, путник останавливается в нём, даёт себе отдых. Но позади у него пустыня, и впереди тоже.

Неосознанным движением он потёр старый шрам на предплечье правой руки.

Почувствовав жажду, феррах вынул из плетёной седельной сумки небольшой сосуд, напился. Потом стоял, поджидая чёрного бардагозца.

Она приняла бутыль так, будто не было утреннего яростного бунта. Вот только взгляд её был прямым, твёрдым, глаза в глаза. Ей и в голову не приходило потупиться или прикрыть лицо, как сделают это все другие женщины, которых он везёт своему господину. Ни один из каравана не посмел бы смотреть столь дерзко.

Когда остановились на ночлег, и для ферраха поставили шатёр, он снова велел привести к нему женщину. Она неподвижно стояла у входа, взгляд её прятался в тени густых ресниц. В шатре было достаточно света, феррах внимательно рассматривал её, облокотясь на подушки.

На рынке Кум-Эрака в перекрестье оценивающих глаз она стояла вольно, будто не чувствовала этих взглядов, не слышала пронзительного голоса торговца. Подняла лицо, посмотрела над головами людей. Потом взгляд её неторопливо скользнул вверх, в небо. Феррах поднял глаза и увидел в яркой синеве птицу-горлицу — за ней следовал взгляд женщины. От едва приметных, плавных движений волосы её, что стекали на плечи ровными волнами, переливались, играли тёмным золотом.

Потом торговец сдёрнул лёгкое покрывало, и глаза её полыхнули гневом. Когда повела она ими по рядам, переходя с одного лица на другое, взгляд ферраха встретился с ними, широко открытыми, крылатыми от густых ресниц, почерневшими от гнева. Феррах рассматривал её, заворожённый чистой, воздушной красотой. Нет, не красотой, а каким-то неуловимым очарованием. Да, природа одарила её тонким станом, изяществом и грацией. Но феррах пресытился женской красотой и давно уже выбирал женщин для господина так же, как драгоценности, коней, ткани, забавные пустячки. Эта же — она была нечто иное. И он смотрел, пытаясь разгадать её, уже решив, что за эту северную жемчужину заплатит сколько угодно, но с рынка она уйдёт только в его караван.

Когда-то ферраху нравилось укрощать гордых, как необъезженных скакунов подчинять властной руке. День был длинный. У неё было довольно времени для размышления. Поняла она вздорность своих поступков? Войдя, она не подняла глаз, и плечи покорно опущены. Она ждёт приказа так, как надлежит женщине.

Ему было приятно смотреть на неё, глаза отдыхали после раскалённого солнца, неба и песков. Она была одета в платье из тончайшего лёгкого, как газ, зелёного, как её глаза, шёлка. В то, что называется стеклянными одеждами. Струящаяся, полупрозрачная ткань окутывает и скрывает её всю. Но лёгкие складки шевелятся даже сейчас, в неподвижном воздухе шатра. При малейшем же движении в воздушных драпировках вдруг обнажалась изящная рука, разрез от щиколотки до бедра возбуждал и притягивал взор.

Феррах взял гроздь винограда и, подойдя к ней, опустился на колено, протянул. Глаза её на несколько мгновений вспыхнули изумлением и вдруг резко сузились — она оттолкнула ферраха ногой. Он вскочил, бросив ладонь на рукоять ножа на поясе. Она не отпрянула в страхе, наоборот, чуть побледнев, подалась вперёд, с готовностью подставляя грудь стальному жалу. И вдруг увидела в глазах его не гнев, а холодное пристальное разглядывание. Она сникла, закусила губу, на ресницах задрожали прозрачные слезинки.

Феррах взял её за руку, провёл вглубь шатра. Она опустилась на ковёр, но он не был уверен, что женщина заметила его позволяющий жест. Силы просто оставили её.

— По-прежнему жаждешь смерти? — усмехнулся феррах. — Ты очень скоро найдёшь её, если проделаешь подобное с наббилахом, своим господином.

С низко опущенной головой, поникшими плечами она казалась маленькой и слабой. Откуда же в этой хрупкой юной женщине столько непокорности? Просторы родных степей, вольные ветры ли пели ей о свободе? Ему захотелось протянуть руку и отвести тяжёлую русую завесу, скрывающую лицо.

Она вдруг подняла голову и посмотрела на него. И столько неизбывной тоски было в её глазах. Внезапным проницанием он понял: такими станут они, когда найдут способ сломить её, погасят огонь протеста. Лишь бессильная ненависть будет тлеть на дне крылатых очей, чтобы безоглядно взорваться однажды. И тогда придёт к ней желанная смерть. Но она даже не подозревает, насколько страшная и мучительная. Для этого он заставил её отказаться сегодня от голодной смерти? Для того чтобы через несколько дней отдать на душевные муки, на беспросветное будущее? Такую тоску в глазах он уже видел однажды — в глазах смертельно раненого животного, когда подходил добить его. А её — отпустить умирать медленно?

Да ему-то какая забота?! Она идёт путём сотен, тысяч! Особенная? Вздор! Но тогда почему он боится преодолеть ничтожное расстояние до неё — расстояние вытянутой руки?

Протянув руку, он сжал её запястье и заставил раскрыть ладонь. Феррах долго всматривался в виньетку линий, не веря тому, что открылось его глазам. Потом вызвал стражу и велел увести женщину. Откинув полог, он смотрел ей вслед. Маленькая и тонкая, как тростинка, она то пропадала во тьме, то возникала снова, выхваченная из мрака светом костров. Феррах поглаживал зудящий шрам на предплечье. Но теперь он был спокоен — колебания и сомнения оставили его. Эта женщина, чужая неприкосновенная собственность, — его судьба и жизнь.

…Он не верил гаданиям. Но над словами гооруни не рассмеялся, что-то не позволило. Может быть, её тёмные, печальные глаза. Так глаза у них всегда печальны. Род гооруни настолько низок, что их никогда не используют в качестве домашних рабов, и позором считается взять в наложницы женщину-гооруни, хотя они очень хороши собой. И мужчин, и женщин проклятого богами рода используют на самых тяжёлых строительных и полевых работах.

Молодая семья, с кем случай так странно свёл его, разделяла судьбу сородичей, ничем не выделяясь среди них. В тот памятный день феррах возвращался с конной прогулки. Он давно не брал с собой сопровождающих, как того требовало его положение — устав от неискренних слов и льстивого преклонения, он предпочитал одиночество.

Феррах спешился и неторопливо шёл краем редких зарослей. Чуть поодаль, на поле, покрытом стрельчатыми всходами маиса, были видны согнутые спины рабов. Сонная истома разливалась в горячем неподвижном воздухе. А потом всё произошло в мгновения: ребёнок в тростниковой плетёнке, змеиная голова над ним и яростное шипение…

У него в руках не было ничего, кроме повода. И он сам не понял, как голой рукой отшвырнул гадину от младенца. Но змея оказалась стремительнее — плоская треугольная голова ударила в плечо, и руку прокололо короткой болью. Потом он смутно сознавал, что его окружили люди, кто-то надрезал ранку, высасывал яд вместе с кровью.

Когда наббилаху доложили о случившемся, он немедленно прибыл в дом ферраха. Выслушав доклад лекарей и высказав любимому слуге слова сочувствия, он всё же дал волю гневу.

— Как смел ты рисковать своей жизнью! Ради кого?! Весь их поганый род не стоит твоего ногтя!

И распорядился немедленно казнить мужа и жену вместе с их выродком. Почтительная, но настойчивая просьба ферраха спасла их.

— Мой господин! Я и без того раскаиваюсь, что был так неразумно опрометчив. Видно, солнце напекло мне голову. Но прошу моего высокого господина отменить своё распоряжение. Иначе мой поступок выглядит и вовсе глупо.

— Пусть будет по-твоему, — с неудовольствием согласился наббилах. — Но если хочешь наверняка сохранить ничтожные жизни, тебе придётся поскорее выздороветь.

Феррах, действительно, и сам не понимал своего порыва. А родители ребёнка стояли на коленях перед воротами его дома во все дни, пока смерть опаляла ферраха своим дыханием, сухими губами непрерывно шептали слова молитв. Гооруни считались колдунами. И неизвестно, что отвело от ферраха близкую смерть: старания лекарей и страх казни или умелая и своевременная помощь рабов-гооруни, их молитвы-заклинания.

Когда феррах велел привести их в дом, они снова упали на колени, простёрлись перед ним.

— Идите домой, к своему ребёнку, — сказал феррах.

И тогда женщина вдруг распрямила спину, робко потянулась к нему: — Дайте мне вашу руку, светлый господин…

Она не смела поднимать на него глаза, подавать голос, прикасаться к нему, и стражник за её спиной шагнул вперёд, по-змеиному запела сабля, выходя из ножен. Отстраняющий жест остановил его. Феррах протянул женщине руку.

Странным было её гадание. Она говорила о необыкновенной любви, сулила долгое счастье. А большие тёмные глаза были полны печали.

— Вот этот редкий знак, — она коротко прикоснулась к ладони, — он укажет вашу возлюбленную, светлый господин. Верьте, помните — сама смерть не порвёт нить судьбы… — совсем странными словами закончила она гадание.

А тонкий шрам, возникший на месте укуса, обладал странным свойством. В нём возникал лёгкий зуд, когда ферраху нужна была осторожность, когда рок нависал над ним.

* * *

…Будильник взорвался дребезжанием в тот миг, как в его сознании вспыхнуло пронзительное ощущение потери. Опять этот сон. Будто кто-то разворачивает полотна чужой жизни, чужой любви, эпизод за эпизодом. Чужой?.. Вдруг пришло сомнение, и он вскинулся испуганно — что сон, что явь? А если вообще всё приснилось, и на холсте не её лицо?

Он нарочито неторопливо натянул вытертые до белизны джинсы, закурил, глядя в окно, — а рука вздрагивала. Вот так курить, едва с постели, он тоже стал недавно.

За окном сияло раннее, умытое ночным дождём утро. Под шелест дождя ему снился сухой шорох песка. Пустыня… Это его жизнь стала пустыней, когда он осознал, как пуста его жизнь без неё. А сердце уже толкалось, торопило.

Он снимал ткань с холста осторожно, будто боялся оскорбить грубым прикосновением… Нет, ему не приснилось, и бесследно ушёл напрасный страх. На холсте она, женщина из снов.

— Здравствуй, любовь моя, — шепнул он.

Отчего-то на холсте глаза её были усталыми, с печальным упрёком.

Стол покрыт большими листами. Вчера до полуночи он снова и снова рисовал её. Безжизненная бумага оживала, едва возникала на ней линия нежного абриса. И уже по своей прихоти струилась лёгкая прядь. И будто сами собой ложились скорбные тени в уголках рта. Карандаш не рисовал — лицо уже существовало на листе, карандашный штрих лишь проявлял, делал его видимым. Он вернулся к портрету на холсте. Губы её, детски припухлые, были нежными, чувственными; казалось, что от них исходит тепло. Невесомо касаясь, он тронул их. И на короткое мгновение и вправду почувствовал тепло… Но нет. Только холодные краски на холсте.

— Дождись меня. Потерпи ещё чуть-чуть. Я тебя найду. Без тебя я просто умру, правда.

Он подошёл к зеркалу, откинул со лба тёмные волосы, провёл пальцами по щеке, по твёрдому подбородку. В зеркале он снова встретил её взгляд с холста.

— Ты узнаешь меня? Или будешь так же горда и недоступна в своём несчастье, как в этих странных снах? Узнай меня!

Лицо ферраха было иным, но что-то неуловимое делало их поразительно похожими. Как были похожи шрам ферраха и белая тонкая линия на его правом предплечье. Все принимали её за шрам, а она была от рождения.

— Где ты, свет мой ясный? Кто ты? Тебе плохо, у тебя беда, я знаю. Я так много о тебе знаю! Но где ты, как тебя зовут? И кто сейчас с тобой рядом? Кто бы ни был, он с тобой не по праву.

Вчера, когда поезд уже тронулся, он рассеянно и устало смотрел на перрон. И вдруг из людской толпы взгляд выхватил тонкую женскую фигурку, и глаза её опалили отчаянием. Её глаза! Ошеломлённый, он рванулся к окну сквозь скученную массу раздражённых, усталых людей, как сквозь пустое пространство. Но взгляд тщетно метался по ускользающим назад лицам, потом поезд нырнул в темноту тоннеля. И всё же! Он знает теперь наверняка — она есть, она где-то рядом! Она пришла к нему из снов. Сначала на холст. Теперь — в жизнь.

«Она, та гооруни, сказала: счастье придёт к вам… но не скоро. Разве это „не скоро“ ещё не настало? Судьба не может быть так жестока! Я нужен тебе, я знаю. И я не боюсь твоей беды, я смогу защитить тебя от любого несчастья. Я смогу, любимая моя, — заклинал он неизвестно кого, судьбу, может быть. — Пусть мои плечи секут колючие пески чёрных бурь — я укрою тебя…»

И вдруг глаза его расширились от внезапного проницания — пески? ах, если бы…

…Обнажив до пояса, их привязали к коновязи на городском базаре, где казнили грязных конокрадов — лицом друг к другу. Первый свист хлыста бросил её к нему, она вжалась, будто искала защиты. Не кричала, только вздрагивала всем телом. А он, не чувствуя собственной боли, срывал голос, видя как страшно вспухают багровые рубцы на её коже, брызжут кровью…

— Помоги мне, — сказал он хрипло, преодолевая спазм в горле. — Выйди сегодня навстречу, мой ясноглазый ангел. Разве не оплатили мы встречу прошлой смертью — одной на двоих?

И ты не узнаешь меня

Когда мы встретимся опять, я не крикну: «Привет! Ты что, не узнала меня?!» Я позволю тебе скользнуть по мне взглядом спокойным и почти равнодушным. Взглядом неузнавания.

…Ты смеялась заливисто над выходками королевского шута, а я шутил для одной тебя, чужеземная гостья. Твой муж оказался слишком ревнивым и совсем не имел чувства юмора.

Ты гуляла неподалёку, в аллеях дворцового сада, когда с меня спускали шкуру на конюшне. Я молчал, не желая тревожить тебя, и раскаивался только в одном: в ночи тихонько скрипнула приоткрытая дверь… А я не вошёл в твою спальню.

Мне хватило бы и полусотни, когда плеть в руках такого виртуоза, остальные полсотни были лишними.

— Где же ваш шут, король? — с улыбкой спросила ты за ужином.

— Он свернул себе шею, кривляясь, — не утерпел твой ревнивый супруг.

— Жаль… — состроила ты гримаску. — Он был забавный.

А ночью ты плакала в подушку.

Потом я пришёл. И ты не узнала меня.

…Балкон и влюблённый юноша в ночном саду.

«Что в имени тебе моём…» — слетает вниз тихий голос — сама нежность, сама любовь.

Но в черноте ночи мы не разглядели чёрные крылья смерти, осенившие нас.

Потом я пришёл. И ты не узнала меня.

…Колдунья-цыганка танцевала в таверне, смеялась порочными, как ночь глазами, дразнила влюблённого поэта. Заливались мониста, серебряно звенели браслеты на тонких запястьях. Никто не умел танцевать так, как она — каждый раз, как в последний!

— Хочешь, наворожу тебе любовь?!

— Ты лучше подари её мне.

— Зачем ты мне, нищий поэт? Я люблю, когда звенят монеты! А что у тебя, кроме красивых слов? Я огонь — ты лёд. Мне скучно с тобой!

Она уходила с тем, кто осыпал её пригоршнями серебра. Проходила мимо, смеялась мне в лицо.

…плясали языки пламени, и я истекал кровью у подножия костра, не сумев тебя защитить. Сквозь рёв огня и треск хвороста прорывался твой отчаянный крик: «Прости! Я знала!!! Я хотела, чтоб ты ушёл!!! Прости!!! Я знала!!!»

Потом я пришёл. И ты не узнала меня.

— Как нам повезло, что мы встретились! Это чудо, что мы встретились! — всякий раз говоришь ты, сияя счастливыми глазами.

Как же ты не помнишь, что мы обречены встречаться? И обречены расставаться.

Ещё томит сердце боль новой разлуки. Ещё мы больны друг другом. Чш-ш-ш… всё пройдёт… как заживало тысячи раз… я ничем не встревожу тебя. Пусть тебя лечат сны. Пусть они будут легки и целомудренны. Спи, моя девочка, моя возлюбленная.

А когда приду — не узнавай меня. Нам всё равно не разминуться.

Создатель, один лишь вопрос

Создатель, когда призовёшь Ты меня, и станешь испытывать вопросами, я буду смиренно отвечать Тебе. Не знаю, как у меня получится. Но я буду стараться. А потом, когда исчерпаешь Ты свои вопросы, вывернешь мою душу наизнанку, не оставишь на донышке ни единого пятнышка… Когда буду стоять перед Тобой опустошённым и прозрачным, я попрошу Тебя ответить мне всего на один вопрос. Я очень попрошу. И если Ты позволишь, я спрошу:

Ответь мне, Создатель, почему эту жизнь я должен был прожить без неё? Почему Ты позволил встречу, позволил полюбить, а потом развёл наши дороги? Ответь мне Создатель, мы виноваты, что не сложили две половинки в одно? Или таков был твой замысел, Твоя нечеловеческая логика?

Почему, Создатель мой?

Если Ты хотел испытать наши чувства временем и расстоянием — я выдержал Твоё испытание?

Время… Его прошло столько… Целая жизнь.

Расстояние… Дальше друг от друга невозможно быть — Ты развёл нас на разные концы полушария. Нагромоздил между нами границы и страны, людей, за которых мы отвечаем, долги, обязанности… Выдержал ли я Твоё испытание, если и теперь вспоминаю о ней с тоскою, а при редких, как чудо, встречах обрывается сердце, и, как у мальчика, дрожит голос?

Как ловко Ты ставишь неодолимые преграды, мой Создатель. Ответишь ли хоть когда-нибудь — зачем? Хотя бы в час, когда встану пред Тобой.