Радости моего детства

Коллектив авторов, 2021

Сборник составлен из рассказов авторов, которые победили в литературном конкурсе, объявленном издательством «Сибирская Благозвонница». Перед вами около сорока таких текстов. Сорок рассказов о детстве разных авторов из самых разных мест России, Украины и Белоруссии: из Калуги и Ногинска, Бердичева и Старой Руссы, Острогожска и Бобруйска, Чебаркуля и Клявлино, Волгодонска и Твери… Давайте вглядимся в себя тогдашних – отсюда, с «берега повзрослевших людей».

Лилия Тырса

Мимолётности сибирского детства

Детство запомнилось мне частыми сборами в дорогу и переездами: отца, опытного газетчика и полиграфиста, начальство бросало налаживать работу то одной, то другой районной редакции и типографии по причине послевоенной нехватки профессиональных кадров.

Обычно мы перебирались на новое место жительства летом в разгар речной навигации. Мне нравилось путешествовать на пароходе: колёсный, шлёпает лопастями по воде, ревёт, пуская пар, вот только труба коптит нещадно. Подолгу гуляя по палубам против движения парохода, я представляла, что мы плывём обратно и вот-вот вернёмся в знакомые края.

Вот так и я сейчас поворачиваю память вспять, вороша прошлое и возвращаясь к мимолётностям сибирского детства…

Колыбель моя — старинное сибирское село Колывань на берегу реки Чаус. Память удержала терпкий запах полыни и горький вкус молока коровы, на выпасах отведавшей серебристо-серого растения.

Лето. Зной. Взрослые на покосе. Детвора отправилась покупать морс в ларёк кооперации. Брат взял и меня, хотя ребятишки возражали, мол, слишком мала, чтобы выдержать долгую ходьбу, будет уросить^[1]. Однако брат убедил друзей, что меня нельзя оставлять дома одну: мало ли что может случиться. По дороге огольцы затеяли спор, у кого стеклянная тара крепче, и стали проверять её на прочность, устроив бой на бутылках. Про меня забыли, я отстала от компании, заплутала в зарослях высоченной полыни и, уморившись, уснула…

Вечером в селе начался переполох: малышка пропала! Жители, вооружившись фонарями «летучая мышь», взяли с собой виновников происшествия, дабы те показывали, какими тропами шли к ларьку за морсом. Когда в пыли блеснули осколки бутылки, братец обрадовался: сестрёнка должна быть где-то рядом. И действительно, «пропажа» безмятежно спала в канавке под кус том полыни. Был ли куплен морс и чья бутыль пострадала, мне по сей день неведомо.

Осенью 1947 года в доме, где проживала наша семья, стала твориться самая настоящая чертовщина. Свидетелями того непостижимого явления были и мы с братом.

По ночам с чердака избы раздавались пугающие звуки, словно кто-то пробрался под крышу и искал себе убежище. Вот «оно» крадётся на цыпочках, потом переходит на быстрый шаг, а затем мерно, тяжело расхаживает взад-вперёд со скрипом, будто по снегу, хотя до зимы было ещё далеко. Наша кошка нервничала, шипела, дико орала и металась по комнате в поисках укрытия. Мама, опасаясь за меня с братом, отвела нас к родственникам, прихватив и кошку. Брат упирался, кричал, что чертей не боится и знает, что «шорт пришёл из Михеихиной ограды».

А тем временем поселившееся на чердаке «нечто» занялось перекатыванием по полу брёвен, которых там не было, а немного погодя раздался зловещий хруст, словно существо обгрызало огромную кость. Отец решил, что с нечистью шутки плохи, и позвал свояков на подмогу. Когда мужчины залезли на чердак, то никого там не обнаружили. Лишь на пыльном земляном полу виднелись следы ласки — маленького хищного зверька.

Соседка — та самая Михеиха — зашла полюбопытствовать и внезапно разоткровенничалась: мол, по слухам, бывший хозяин дома наложил на себя руки, и его похоронили неотпетым за кладбищенской оградой. Михеиха утверждала, что дух самоубийцы постоянно наведывался под свой кров, оттого жильцы на подворье не задерживались и съезжали при первой возможности. Узрев в углу веник из полыни, старушка заявила, что пучок емшана^[2] хорош только как защита от водяной нечисти, однако против беса в помещении это растение бессильно. Михеиха перекрестилась и, уходя, трижды произнесла: «Чур меня! Сгинь, нечистая сила, пропади».

Свояки предложили позвать батюшку из церкви для очистки избы от нежити. Однако отец наотрез отказался, понимая, что история с приглашением священника для изгнания злого духа «дойдёт куда следует», и тогда отца не только изгонят из партии, но и закроют дорогу в редакцию. Его и так постоянно прорабатывали в партийных органах за то, что не сумел «распропагандировать» родную сестру — служительницу Покровского Александро-Невского храма в Колывани.

Жить в доме, где бродят «выходцы из могил», стало невмоготу, и наша семья перебралась на постой к маминой родне. Вскоре отцу было поручено возглавить редакцию газеты в одном из северных районов соседней области, и мы стали готовиться к переезду…

Вместе с нами путешествие на пароходе по Оби совершила и наша корова, тем самым став местной достопримечательностью. В лучах её славы погрелась и я. Как только мы с бурёнкой появлялись на улице, всё приходило в движение: взрослые и детвора спешили поглазеть на «невиданное чудо» — корову, шествующую по тротуару с видом королевы, и меня, семенящую за ней, как маленький паж, сопровождающий её величество. Пеструха свершала ежедневный променад, вся преисполненная собственной значимости: ведь она не какая-то там заштатная бурёнка, а та Бурёнка, которая несколько суток провела на корме парохода, где за ней ухаживал чуть ли ни весь экипаж! А она благосклонно одаривала парным молоком и нас с братом, и пассажиров с детьми, да и матросов.

Пеструха отличалась хорошими манерами и всегда терпеливо ждала, когда я удовлетворю любопытство прохожих и на вопросы «Девочка, как тебя зовут? Сколько тебе лет?» отвечу со вздохом: «Лиля. Тли года. Ну вас! Вчела говолил, завтла говолил — надоело!»

На этом уже ставший неизменным ритуал не заканчивался. Мне торжественно вручалось блюдо со свежей рыбой, и мы с коровой степенно возвращались домой в обратном порядке: впереди вышагивала я, проникнутая чувством важности своей персоны, неся посудину с речными дарами, а за мной следовала Пеструха — уже не как царственная особа, а как грозная нянька, готовая забодать всех, кто посмеет приблизиться к её теляти.

Мы с братом росли самостоятельными. Родителей не видели целыми днями: отец с утра до ночи пропадал в редакции либо был в разъездах по району, собирая материал о тружениках Севера, а мама постигала азы непривычной для неё работы директора книжного магазина, поскольку по её специальности — педагог-воспитатель — свободной вакансии не нашлось.

Любимым нашим развлечением была игра в бабки. Естественно, брат был более меток и выбивал все мои бабки, складывая их как трофей в свой мешочек. Потом великодушно делил все бабки пополам, но при этом мошенничал, присваивая себе самые крупные, а значит, самые устойчивые. Победителю возражать было бесполезно: вдруг он скажет, что я — «жадина-говядина», и откажется катать меня на санках?!

C наступлением сумерек брат зажигал керосиновую лампу и растапливал печку-«голландку», а на меня возлагалась обязанность нащепать сухой лучины для растопки дров. Потом мы садились на пол возле печки, смотрели на пламя в приоткрытую дверцу топки и слушали, как «разговаривают» дрова в печи — шипят, потрескивают, стреляют, и как шают^[3] уголья.

…Дело было вечером. Брат кочергой ворошил головёшки в топке, а я наблюдала за потягушками проснувшейся кошки. Мурка была приблудная: жила у всех соседей по очереди, приходила и уходила когда ей вздумается.

Потянувшись, киска направилась в дальний угол комнаты и нырнула в лаз подполья. Пошебуршав там, выбралась наверх и припала к лакушке^[4] с молоком. Я брата тормошу, что кошка напроказничала и надо бы уничтожить следы её пребывания в подполе, а то будет пахнуть. Брат согласился, дал мне спички, я подожгла щепу и бросила в лаз. Будучи аккуратной девочкой, прикрыла отверстие в крышке погреба дощечкой… Мусора и хлама в подвале хватило для подпитки огня, тяга была хорошая, и вскоре из-под половиц стал пробиваться дым. Тогда мы, прихватив кошку, недолго думая, нашли себе укрытие под столом, накрытым тяжёлой плюшевой скатертью, концы которой доходили до пола…

Люди верно говорят, что материнское сердце — вещун. Мама потом рассказывала, что у неё внезапно сжалось сердце от дурного предчувствия, и она выскочила из книжного склада, где разбирала с продавщицей новые поступления, крикнув на бегу, что с детьми случилась большая беда. Когда мама добралась до дома и рванула дверь на себя, из комнаты повалил густой дым. Всё же она смогла определить, где источник возгорания, и выхлестнула в подвал весь запас воды из бочки. Потом схватила ведро с приготовленным для коровы пойлом и вылила туда же. Тут ей на помощь подоспела соседка, и вдвоём им удалось справиться с огнём. Нас, сомлевших, вытащили из-под стола…

Очнулась я уже в комнате на втором этаже. Туда нас как погорельцев и переселили. Но долго жить там не пришлось: отец получил очередное назначение… И мы снова плывём на пароходе по Оби: вместе со всем скарбом и коровой. Временным пристанищем в городе К. стал для нас гостиничный домик в лесном массиве. Мама белила и красила служебную квартиру, выделенную для нашей семьи; отец был целиком поглощён выпуском газеты, мы же с братом оставались в гостинице. Вернее, я сидела в номере, а брат, настращав меня встречей с волками и медведями, если вздумаю выйти в парк, надолго исчезал. Ему хотелось обзавестись друзьями, сбегать на речку… да мало ли у мальчишек затей?! А тут приглядывай за несмышлёной сестрицей…

Делать было нечего, но потихоньку любопытство пересиливало страх, и я выглядывала за дверь, изучая ближние кусты: не притаилось ли там чудище? Ни бора, ни даже перелеска я дотоле не видела, и мне этот парк показался дремучей тайгой. Поначалу делала несколько шагов и возвращалась к крыльцу, а потом, осмелев, уходила по тропинке мимо сосен, но всё время оглядывалась, чтобы видеть дом. В парке было сумрачно, дремотно и безлюдно. Никто не попался навстречу: ни звери со зверюшками, ни лешие с кикиморами, ни даже избушка на курьих ножках.

Набрав в подол сухих шишек, стебельков с костяникой, всяких былинок-травинок и веточек, устраиваюсь на крылечке и приступаю к увлекательному заделью^[5]: мастерю из лесных находок нехитрые игрушки, заменяющие мне кукол. Первые шаги к осознанию того, что природа — это кладезь для творчества, — пусть коряво, но сделаны!..

Меж тем брат разведал, где находится санаторный детский дом, в котором мама получила работу воспитателя. И мы отправились знакомиться с её подопечными. Дети нам обрадовались, показали, как они живут и чем занимаются, а потом повели в столовую. Мне понравились и спальни — уютные и светлые, и манная каша с компотом. И я даже позавидовала детдомовцам.

Узнав об этом, мама назвала меня глупой девочкой, не понимающей, как плохо жить без родителей. Брат вступился за меня: мы сами, как сиротинки, целыми днями одни. Мама пристыдила нас: папа, какой бы он ни был усталый, всегда играет с нами — качает на ноге, кружит по комнате, катает на спине, подкидывает вверх, а детдомовцы не знают такого счастья.

Нам с братом стало жалко сирот, и мы решили поделиться с воспитанниками домашним счастьем. Вот только одно не понравилось, что дет домовцы зовут Мамой нашу маму. Наша мама — это наша мама и ничья больше! А мама сказала, что жестоко запрещать сиротам называть своих воспитателей мамами. Думаю, что наша мама, даром что недолго проработала в детдоме, нашла путь к сердцу ребятни, расположив их к себе добротой и отзывчивостью. Многие годы спустя, став взрослыми и самостоятельными людьми, её бывшие питомцы разыскали нас и с порога закричали, что пришли к своей дорогой Маме…

А тогда мама доверила старшей воспитаннице ключ от нашей квартиры, и ребятишки стали часто бывать у нас. Все с удовольствием играли в школу, хотя «учительниц» было много, а ученица всего одна.

Азбуку я быстро выучила, но складывать буквы в слова у меня никак не получалось. И я хитрила: по памяти повторяла за «учительницами» целые абзацы, водя пальцем по строчкам и делая вид, что действительно читаю. Однако наставница постарше разоблачила мои уловки, дав прочесть незнакомый текст. Что и говорить, конфуз случился грандиозный. Но умная девочка не стала меня стыдить, а, взяв со стола газету «Правда», ткнула пальцем в название и попросила назвать буквы. Я их перечислила, и тут у меня в голове словно что-то «расщёлкнулось». Буквы сложились в слово, и оно вылетело из меня: «Правда»!

И я громко начала читать передовицу, не понимая сути, но зато упиваясь свежеприобретённым умением читать. «Учительницы» поставили мне пятёрку с плюсом и поспешили в детдом рассказывать о своих успехах в обучении малышни, а я вечером ошарашила родителей, прочитав им вслух всю первую полосу отцовской газеты «Советский Север». Вот что значит дочь газетчика! А то всё букварь да букварь…

Дольше всего мы прожили в районном центре М. — целых пять лет, а воспоминаний о тех годах мне хватило на всю жизнь. Там я пошла в первый класс, там остались мои друзья детства, там до сих пор хранят память о моём отце — газетчике по призванию, умном, интеллигентном, совестливом и очень скромном человеке, бессребренике. Вот только бревенчатый одноэтажный дом, где в одной половине находилась редакция газеты и типография, а в другой поселилась наша семья, увы, не сохранился: в одно из могучих половодий Обь снесла в низине многие дома и хозяйственные постройки. Не устояла и конюшня, куда я частенько наведывалась полюбоваться на Рыжку, рабочую лошадь, и легкоупряжную Звёздочку. По семейной традиции под Новый год отец запрягал Звёздочку в кошёвочку^[6] и устраивал нам праздник, вывозя в ночь за село по зимнику.

У каждого человека есть своё понятие о счастье. А моё идёт из тех ночных поездок по тракту вдоль зимнего леса. Невозможно высказать словами, что я испытывала, глядя на яркие звёзды в ночном небе, когда кажется, что это весь мир движется вокруг тебя, а ты находишься в состоянии покоя.

Но самое неизгладимое впечатление произвело на меня северное сияние, которым мне довелось полюбоваться не раз и не два. И никакие фейерверки так не потрясали моё воображение и не восхищали, «приводя в священный трепет» (по Иммануилу Канту), как те небесные картины…

Однако счастье не может продолжаться бесконечно.

Из приобских просторов мы перебираемся в областной центр: отец пошёл на повышение. Сборы недолги: всё имущество вместилось в деревянный сундук. Корову пришлось продать. Подружки подарили мне дымчатого котёнка, но мама не разрешила его взять, сказав, что кошку нельзя брать в дорогу — пути не будет. Почти всё село вышло проводить нас. Дав гудок, пароход отчалил от пристани. Внезапно раздалось надрывное мычание. Народ на берегу шарахнулся в разные стороны: наша корова, сбежав из стада, бросилась в воду и поплыла к пароходу. Толпа заволновалась, зашумела. Все пассажиры сгрудились на правом борту, потрясённые выходкой животного. Капитан кричал в рупор, призывая отойти от борта. Гребцы на плоскодонке устремились в погоню за беглянкой, упорно пытавшейся догнать нас. Матросы ругались, требуя от капитана повернуть к пристани, и тот в конце концов уступил. «Пловчиха» по трапу взошла на борт, мужики принесли охапки сена; отец успел возвратить деньги несостоявшейся владелице, а люди наперебой предлагали маме адреса своих знакомых, у кого в пригороде можно пристроить корову. Я ушла в каюту и от всех переживаний провалилась в сон. Вдруг к щеке прикоснулось что-то мохнатое. Неужели мама тайно принесла котёнка? Я погладила шёрстку, открыла глаза — это был меховой воротничок маминого жакета, которым меня укрыли. От горького разочарования я залилась слезами. Детство закончилось. Начиналось отрочество…

Примечания

1

Уро́сить — капризничать.

2

Емша́н — полынь.

3

Ша́ют — тлеют, угли догорают без пламени.

4

Лакушка — кошачье блюдце.

5

Заде́лье — занятие.

6

Кошёвочка — лёгкие сани для выезда со спинкой и бортиками, обитые внутри войлоком. К спинке кошёвки крепилось сиденье для троих человек, а спереди находился облучок (сиденье) для кучера (возницы). И обязательно огромный тулуп из овчины (это у И. Л. Сельвинского — медвежий мех).