Дни, полные любви и смерти. Лучшее

Р. А. Лафферти

«В Талсе, штат Оклахома, жил да был писатель, который одно время был самым лучшим автором короткой прозы в мире. Звали его Р. А. Лафферти» (Нил Гейман). Впервые на русском – подборка лучших рассказов «самого оригинального из наших писателей» (Джин Вулф), «нашего североамериканского непризнанного Маркеса» (Терри Биссон), «самого безумного, колоритного и неожиданного автора из ныне живущих» (Теодор Старджон), одного из тех «уникальных писателей, которые с нуля создали собственный литературный язык» (Майкл Суэнвик). Отдельные рассказы современного классика переводились на русский еще с 1960-х гг., но книгой публикуются впервые. Более того, каждый рассказ сопровождается предисловием (а иногда и послесловием) таких мастеров жанра, как Нил Гейман, Сэмюел Дилэни, Харлан Эллисон, Конни Уиллис, Джон Скальци, Джефф Вандермеер и многих, многих других, завороженных его «парадоксами и противоречиями… безумными придумками и острым юмором» (Майкл Суэнвик). Герои Лафферти могут за восемь часов сколотить и утратить четыре состояния, спрятать целую долину в полутораметровой канаве, устроить на главной улице неделю ужаса с помощью семидневного исчезателя, сорвать планы Карла Великого, прокатиться через галактику в консервной банке, смастерить философскую концепцию из железа, разгадать загадку Долины старых космолетов на планете Медведей-Воришек и выиграть у самого Бога внекалендарные дни… «Он был сам себе жанр, и его рассказы не похожи ни на чьи другие: завиральные байки, стартовавшие в Ирландии и прибывшие в Талсу, штат Оклахома, с пересадками на Небесах и на дальних звездах» (Нил Гейман).

Как мы сорвали планы Карла Великого

Рассказ «Thus We Frustrate Charlemagne» завершен в апреле 1966 г., доработан в мае 1966 г. и опубликован в журнале «Galaxy Magazine» в феврале 1967 г. Включен в авторский сборник «Nine Hundred Grandmothers» («Девятьсот бабушек», 1970).

Предисловие^[39]

Джек Данн

Огузок скунса и полное безумие, или Как читать Р. А. Лафферти

Да, на первый взгляд все вроде так просто… В прозе Лафферти мало прилагательных, зато явственно звучит традиционный мотив американской сказки-небылицы. Его герои зашифрованы, иногда они кажутся одномерными карикатурами, а повествователь ведет свой рассказ наивно-шутливым тоном, по ходу дела изобретая собственный замысловатый синтаксис, подробно растолковывая исторические эпизоды и делая акцент на невероятных деталях. Он переходит вброд философские болота, спеша, как сказочный дровосек Пол Баньян, скорее добраться до конечной точки.

Но невозможно не почувствовать, что в рассказах Лафферти происходит нечто более важное, нечто невидимое и неуловимое. И хотя некоторые фразы мы попросту не понимаем, наталкиваясь на незнакомые слова, невозможные события и теории, которые могут — или не могут? — быть исторически точными, на якобы незначительные отступления — мы не сойдем с этого поезда, пока… пока он не остановится. Всеми признано, что Лафферти уникален. Неподражаем, неповторим. Его сравнивали с Джином Вулфом из-за влияния христианства в его работах; сравнивали с Марком Твеном, видимо, из-за фантазийной природы его прозы. Но по большому счету Лафферти не сопоставим ни с кем, и, даже проведя всевозможные параллели, по прочтении рассказа ты по-прежнему недоумеваешь: что это было? Что сейчас со мной произошло? Почему эти истории навсегда западают в душу, как воспоминания детства, как сказки, которые будоражили и подчас пугали?

Наверное, потому, что рассказы Лафферти и есть сказки — философские сказки для взрослых.

«Как мы сорвали планы Карла Великого» — не исключение. На мой взгляд, это один из его лучших рассказов. Это квинтэссенция Лафферти, воздействующая на читателя на всех уровнях, заставляя долго скрести затылок, пока сказка — или притча? — впечатывается в твое сознание. Этот рассказ — от начала до конца классический вымысел: в нем говорится, что может произойти, когда ты меняешь одно историческое событие, дабы сотворить альтернативную историю; автор сам выбирает «поворотные пункты» и тем создает новую ветвь событий, разрушающую ход той истории, которую мы знаем или думаем, что знаем. Лафферти предоставляет нам возможность самостоятельно разбираться с Ронсевальской битвой и номинализмом Уильяма Оккама, и, если вы так увлечетесь, как я, вы точно дадите себе труд выяснить, что означает тот или иной термин.

Но отставим все это в сторону. Когда будете читать рассказ, задумайтесь: а вообще, научная ли это фантастика? Или, возможно, антинаучная?^[40] Автор умело жонглирует образами и метафорами НФ, равно как и альтернативной истории; но ведь наука по большому счету — лишь еще одна форма магии, ее большая метафора. А исторические события, описанные в рассказе… мы верим в них, потому что Лафферти приправляет их наукообразной эзотерикой настолько живо и щедро, что все кажется правильным и разумным. И не только кажется!

Короче говоря, рассказ, который вам предстоит прочитать, — простой, загадочный и полный глубокого смысла. Добро пожаловать в противоречивый мир Лафферти. Добро пожаловать в его счастливую антиутопию. Как сказал однажды критик и ученый Дон Уэбб, «проза Лафферти — она создает Неведомое».

Смотрите живые картины и наслаждайтесь.

Как мы сорвали планы Карла Великого^[41]

Дело было в Институте.

— Мы с вами покоряли самые разные высоты, — говорил Григорий Смирнов, — но никогда еще не подходили к краю такой глубокой пропасти и не смотрели в будущее с такими зыбкими надеждами. И все же, если расчеты Эпиктиста верны, у нас все получится.

— Получится, люди добрые, — подтвердил Эпикт.

Ктистек-машина Эпиктист — здесь? Как? Ведь он — то есть его основная часть — находится пятью этажами ниже! Но для щупальцев Эпикта нет преград, так что до небольшой гостиной пентхауса он дотянулся. Все, что понадобилось, — кусок кабеля толщиной фута три и приделанная к нему голова.

И какая голова! Не то дракона, не то морского змея, длиной пять футов и словно снятая с карнавальной платформы, и к тому же говорящая на причудливой смеси новоирландского и древнееврейского, приправленной интонациями голландских комиков из старых водевилей. Впрочем, это неудивительно: Эпикт и сам тот еще комик, до последнего пара-ДНК-реле. Возложив на стол огромную, украшенную гребнем голову морского чудовища, он раскурил сигару — наверное, самую большую в мире.

Однако к нынешнему проекту он относился более чем серьезно.

— Условия для эксперимента идеальные, — изрек Эпикт строго, словно объявляя начало собрания. — Мы подготовили контрольные тексты и изучили окружающий мир. Изменится он — изменятся и тексты, причем прямо у нас на глазах. Объектом наблюдения выбран наш средних размеров город, вернее, тот его район, вид на который открывается из окон этого пентхауса. Всем ясно, что связь «прошлое — будущее» неразрывна, и если в результате нашего вмешательства мир станет другим, то и лицо города изменится… Здесь собрались лучшие умы современности: восемь человек и одна Ктистек-машина, то бишь я. Запомните, нас девять. Это может быть важно.

Девять лучших умов составляли: Эпиктист, трансцендентальная машина (за ее выдающиеся способности слово «Ктистек» стали писать с большой буквы); Григорий Смирнов, директор Института и широкой души человек; Валерия Мок, блистательная леди-ученый; Чарльз Когсворт, ее мозговитый муж, затмеваемый супругой; непогрешимый Глассер, лишенный чувства юмора; Алоизий Шиплеп, признанный гений; Вилли Макджилли, человек без ложной скромности, но с аномальными органами — зрячесть среднего пальца левой руки он подхватил на одной из планет звезды Каптейн. И наконец, Одифакс О’Ханлон и Диоген Понтифик. Двое последних не числились сотрудниками Института в соответствии с «Правилами минимальной порядочности», но, когда собирались лучшие умы человечества, эти двое не оставались в стороне.

— Пока что такие эксперименты не проводились открыто, — продолжил Григорий Смирнов. — Изменив мелкую деталь прошлого, мы отследим полученный эффект. Наша цель — эпоха правления Карла Великого, ее еще называют «лучом света в темном царстве». Беда в том, что этот луч погас, хотя трут для нового огня уже был подготовлен. И мир потерял четыреста лет. Почему это произошло? Давайте вернемся к эпохе несостоявшегося рассвета Европы и рассмотрим, где именно случился сбой. Год — семьсот семьдесят восьмой, регион — Испания. Карл Великий заключает союз с Марсилием, арабским королем Сарагосы. Их альянс направлен против калифа Абд ар-Рахмана из Кордовы. Карл Великий занимает такие города, как Памплона, Уэска и Херона, и тем самым расчищает Марсилию путь в Сарагосу. Калиф вынужден согласиться с изменившейся расстановкой сил. Сарагосе предстоит стать независимым городом, принимающим и мусульман, и христиан. Христианство откроет проходы на север к границе Франции, и наступит всеобщий мир… Марсилий давно относился к христианам Сарагосы как к равным, а теперь вдобавок распахивалась дверь из исламского мира в саму Франкскую империю. Чтобы закрепить партнерство, Марсилий отправил Карлу Великому тридцать трех мусульманских, иудейских и христианских ученых и несколько испанских мулов. Все это должно было привести к взаимному оплодотворению культур… Но в Ронсевальском ущелье все планы рухнули. Арьергард Карла Великого, возвращавшийся во Францию, попал в засаду и был уничтожен. Среди устроителей засады числилось больше басков, чем мусульман, но Карл Великий все равно закрыл проход через Пиренеи и поклялся, что отныне граница останется на замке. Он сдержал свое слово. Так же поступил его сын, а потом и внук. Вот только, отгородившись от мусульманского мира, Карл Великий изолировал и свою культуру… На закате правления он попытался сдвинуть цивилизацию с мертвой точки и призвал на помощь ирландских ученых, греческих паломников и помнивших еще старый Рим переписчиков. Но их стараний оказалось недостаточно, хотя Карл и был близок к успеху. В общем, если б ворота в исламский мир не захлопнулись, Ренессанс наступил бы не через четыреста лет, а гораздо раньше. Наша задача — не допустить засады в Ронсевальском ущелье и оставить дверь между двумя мирами открытой. Если у нас все получится, интересно будет посмотреть, что произойдет с нами.

— «Грабеж со взломом, как блин комом», — заметил Эпикт.

— И кто грабитель? — полюбопытствовал Глассер.

— Я, — ответил Эпикт. — Все мы. Это цитата из древнего стихотворения. Автора, правда, не вспомню. Если что, стихотворение хранится в моей главной памяти внизу.

— В качестве контрольного текста мы взяли отрывок из Илария, — продолжил Григорий. — Читаем очень внимательно: нужно запомнить его таким, какой он есть, потому что скоро, возможно, придется вспоминать, каким он был. Предполагаю, что слова изменятся прямо у нас на глазах — сразу после того, как мы исполним задуманное.

Отмеченный текст гласил:

Предатель Гано вел сложную игру: взяв деньги у кордовского калифа, он подкупил группу басков-христиан, чтобы те, переодевшись сарагосскими мосарабами, устроили засаду на пути арьергарда франкских войск. Для этого Гано нужно было одновременно поддерживать связь с басками и замедлять движение арьергарда франков, притом что Гано служил у франков проводником и разведчиком. Засада сработала. Карл Великий лишился испанских мулов. И он захлопнул дверь в исламский мир.

Таков был текст Илария.

— Как только мы, образно говоря, нажмем на кнопку, то есть дадим добро Эпикту, текст должен измениться, — сказал Григорий. — Используя сложный комплекс устройств, Эпикт отправит в прошлое аватара — полуробота-полупризрака. И предателя Гано по пути в Ронсевальское ущелье настигнет беда.

— Надеюсь, аватар не очень дорогой, — заметил Вилли Макджилли. — Помнится, в детстве мы обходились дротиком, выструганным из красного вяза.

— Вилли, опять ты со своими шутками, — приструнил его Глассер. — Кого ты, будучи мальчишкой, убил во времени?

— Многих. Маньчжурского короля Ву, папу Адриана Седьмого^[42], нашего президента Харди, короля Марселя из Оверни, философа Габриеля Тёплица. И хорошо, что мы их убили. Дрянные были людишки.

— Никогда о таких не слышал, — фыркнул Глассер.

— Разумеется. Ведь мы их убили, когда они были детьми.

— Хватит дурачиться, Вилли, — вмешался Григорий.

— Он не дурачится, — изрек Эпикт. — Откуда, по-вашему, я взял эту идею?

— Взгляните на мир, — тихо произнес Алоизий, — на наш городок с полудюжиной башен из серого кирпича. На наших глазах он разрастется или, наоборот, съежится. Изменится мир — изменится и городок.

— А я, кстати, еще не видела двух спектаклей, которые сейчас идут в городе, — заволновалась Валерия. — Не дайте им исчезнуть! В конце концов, их всего три!

— Наше отношение к современным изящным искусствам полностью совпадает с мнениями, изложенными в рецензиях, которые мы тоже отобрали в качестве контрольных текстов, — вклинился в разговор Одифакс О’Ханлон. — Можете не соглашаться, но мы уже давно не видели столь катастрофического упадка искусств. Живопись представлена лишь тремя школами, и все они переживают не лучшие времена. Современная скульптура — это стиль «металлолом» и непристойные паяные безделушки. Единственный истинно массовый вид искусства — граффити на стенах туалетов — тоже выродился: никакого воображения, сплошная стилизация, да и просто неприятно смотреть… Немногочисленные мыслители, которых я могу вспомнить, — это покойный Тейяр де Шарден и мертворожденные Сартр, Цилински, Айхингер. Ну хорошо, раз вы смеетесь, не вижу смысла продолжать.

— Все мы, кто собрался здесь, — эксперты в разных областях знаний, — подытожил Когсворт. — Большинство — эксперты по всему сразу. Мы хорошо знаем мир от и до. Так давайте сделаем то, ради чего собрались, и посмотрим, каков будет результат.

— Эпикт, жми на кнопку! — распорядился Григорий Смирнов.

Эпиктист выпустил из своих механических недр аватара — полуробота-полупризрака. Вечером четырнадцатого дня августа месяца 778 года по дороге из Памплоны к Ронсевальскому ущелью предатель Гано был схвачен и вздернут на единственном в дубовой роще рожковом дереве.

И все изменилось.

— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил, сгорая от нетерпения, Луи Лобачевский. — Не вижу никаких изменений.

— Аватар вернулся и доложил, что миссия выполнена, — сообщил Эпикт. — Но я тоже не вижу перемен.

— Давайте взглянем на образцы, — предложил Григорий.

Присутствующие — десять человек и три машины: Ктистек, Кресмоидек и Проаистематик — разочарованно всмотрелись в контрольные образцы.

— В тексте Илария никаких изменений, — вздохнул Григорий.

И действительно, текст остался прежним:

Король Марсилий Сарагосский вел сложную игру. Он взял деньги у кордовского калифа, чтобы убедить Карла Великого отказаться от завоевания Испании (чего тот, кстати, не планировал, да и не смог бы). Он стребовал с Карла компенсацию за города у северной границы, поскольку те возвращались под христианское управление (хотя сам Марсилий никогда ими не владел), и начал взимать плату со всякого, кто проходил по новому торговому пути через его город. Взамен Марсилий подарил Карлу тридцать три ученых, столько же голов мулов и несколько повозок манускриптов из древних эллинистических библиотек. Но дорога через перевал, соединяющая два мира, была открыта, и вдобавок обе стороны теперь имели доступ к Средиземному морю. Миры приоткрылись друг для друга, что оказало благотворное влияние на каждую из сторон и на цивилизацию в целом.

— Не изменилось ни слова, — констатировал Григорий. — История проследовала тем же курсом. Эксперимент не удался. Но почему? При помощи устройства, которое мне что-то уже толком не вспомнить, мы попытались сократить период беременности и ускорить рождение нового мира. Но у нас ничего не вышло.

— И город ничуть не изменился, — сообщил Алоизий Шиплеп. — Все такой же большой и красивый, с двумя десятками внушительных башен из разноцветного известняка и мидлендского мрамора. Крупнейший культурный и деловой центр. Мы обожаем его, но он такой же, как прежде.

— Все спектакли на месте, — радостно сообщила Валерия, изучив театральную программу. — Включая те, которых я еще не видела. Их больше двадцати. Как я боялась, что они исчезнут!

— В изящных искусствах тоже никаких перемен, если судить по рецензиям-эталонам, — известил Одифакс О’Ханлон. — Можете не соглашаться, но искусство никогда еще не переживало такого подъема и не пользовалось такой популярностью!

— Прямо как копченая кровяная колбаса, — заметила машина Кресмоиди.

— «Дорогу знает в полноте лишь тот, кто бегал по ней трижды», — продекламировала машина Проаист. — Это из одного древнего стишка. Автора, правда, не вспомню. Если что, стишок хранится в моей главной памяти в Англии.

— О да, история-треуголка, которая заканчивается там же, где началась, — изрек Эпиктист. — Но колбаса недурна, и мы должны ею наслаждаться; ведь большинство эпох было лишено даже этого.

— О чем вы болтаете, ребята? — спросил Одифакс и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Живопись по-прежнему переживает эпоху расцвета. Школы — как гроздья галактик. Большинство людей творят только ради удовольствия. Скандинавам и маорийцам все труднее сохранять лидерство в области скульптуры, ведь почти все новые произведения — экстраординарные. Страстность и чувство юмора освободили музыку от излишних догм. А с тех пор как теоретическую математику и психологию отнесли к исполнительским видам искусства, жить стало значительно веселее… Пита Тейяра тут называют талантливым писателем-фантастом, виртуозом эксцентричной пародии. Конечно, тема мыслящей планеты была изрядно заезжена, когда он за нее взялся, но до чего же захватывающая комическая феерия у него вышла!^[43] А другие! Мульдум, Цилински, Поппер, Гандер, Айхингер, Вайткроу, Хорнвангер — все мы в неоплатном долгу перед этими сектантами! Да и в мейнстриме наблюдаем нескончаемую череду великих романов и романистов!.. Извечно популярный вид искусства — граффити на стенах туалетов — удерживает свои позиции. Компания «Путешествия без границ» предлагает девяностодевятидневный кругосветный арт-тур, посвященный веселым, но изысканным миниатюрам на стенах туалетных комнат филиалов компании. Ах, как же щедр наш мир!

— Да, наш мир — рог изобилия, — подхватил Вилли Макджилли. — Достижения просто ошеломляют! Но хотелось бы знать: не продиктованы ли мои слова тайным злорадством? Ведь понятно, что эксперимент провалился. А я этому рад. Люблю мир таким, какой он есть.

— Мы пока провели треть эксперимента, и не стоит утверждать, что он провалился, — возразил Григорий. — Завтра снова попытаемся изменить прошлое. А если настоящее останется прежним, попробуем еще раз.

— Хватит уже о работе, люди добрые, — прогудел Эпиктист. — Встретимся завтра здесь же. А теперь вы к своим развлечениям, мы — к своим.

Вечером люди продолжили разговор: машин поблизости не было, так что над людьми никто не насмехался.

— Давайте вытянем из колоды случайную карту. Как она ляжет, так и поступим, — предложил Луи Лобачевский. — Выберем чисто интеллектуальный переломный момент чуть более поздней истории, внесем изменения и посмотрим, что произойдет.

— Я предлагаю Оккама, — сказал Джонни Кондьюли.

— Но почему? — спросила Валерия. — Ведь он последний и самый малоизвестный из средневековых схоластов. Может ли то, что он сделал или не сделал, как-то повлиять на ход истории?

— Еще как может, — сказал Григорий. — Оккам приставил бритву к сонной артерии и вскрыл бы ее, если б ему не помешали. Хотя… здесь что-то не так. В воспоминании чего-то не хватает, как будто у истории с бритвой есть другой смысл^[44] и терминализм^[45] Оккама имеет более глубокое значение, чем нам кажется.

— Давайте позволим ему вскрыть артерию, — предложил Вилли. — Заодно поймем терминологию терминализма и посмотрим, насколько остра эта бритва Оккама.

— Так и поступим, — решил Григорий. — А то наш мир — совсем как жирный лентяй, он пресыщен, он докучлив, и это не давало мне покоя весь вечер. Давайте выясним, способны ли интеллектуальные воззрения быть реальной силой. Детали операции поручим Эпикту, а поворотным моментом, на мой взгляд, нужно считать тысяча триста двадцать третий год. Джон Латтерелл тогда приехал из Оксфорда в Авиньон, где размещался папский престол. С собой он привез пятьдесят шесть тезисов из оккамовских «Комментариев к Сентенциям Павла» и предлагал их заклеймить. Хотя их и не осудили прямо, Оккам подвергся серьезной критике, от которой так и не оправился. Латтерелл доказал, что нигилизм Оккама — не более чем «ничто». Идеи Оккама увяли, прокатившись невнятным эхом по дворам мелких германских князьков, которым он пытался всучить свой товар, но торговать на серьезных рынках ему уже не светило. А между тем его философия могла пустить под откос целый мир, если, конечно, интеллектуальные воззрения и впрямь способны выступать как реальная сила.

— Уверен, нам не понравился бы Латтерелл, — сказал Алоизий. — Без чувства юмора, без искры, да еще и всегда прав. А вот Оккам — другое дело. Он обаятелен, он совершал ошибки. Возможно, развязав руки Оккаму, мы уничтожим мир. Развитие Китая замедлилось на тысячелетия из-за мировоззрения, которое оккамовскому и в подметки не годится. Индия погружена в гипнотический застой, который называют революционным, но никаких изменений там не происходит — интеллектуальные воззрения этой страны ее намертво загипнотизировали. Но оккамовское мировоззрение — вещь совсем особая.

Итак, они решили, что бывший канцлер Оксфордского университета, вечно больной Джон Латтерелл, должен подцепить еще одну болезнь по дороге в Авиньон, куда он направлялся в надежде покончить с ересью Оккама, пока та не заразила весь мир.

— Что же, начнем, люди добрые, — прогрохотал назавтра Эпикт. — Моя часть работы состоит в том, чтобы остановить человека, следующего из Оксфорда в Авиньон в тысяча триста двадцать третьем году. Ну, проходите, располагайтесь, и давайте приступим. — Эпиктист затянулся из семирожкового бульбулятора, голова морского чудовища засияла всеми цветами радуги, и гостиная наполнилась волшебным дымом.

— Все готовы к тому, что им перережут горло? — бодро спросил Григорий.

— Всегда готов, — проворчал Диоген Понтифик, — хоть и не верю в результат. Вчерашняя попытка потерпела фиаско. Не представляю, чтобы какой-то английский схоласт, оспаривавший около семисот лет назад в итальянском суде во Франции на плохой латыни пятьдесят шесть пунктов ненаучных абстракций другого схоласта, может стать причиной масштабных изменений.

— Условия для опыта идеальные, — сообщил Эпикт. — Контрольный текст взяли из «Истории философии» Кобблстона^[46]. Если попытка окажется удачной, текст изменится у нас на глазах. Как и все остальные тексты, да и мир в целом. — И добавил: — Здесь собрались лучшие умы человечества: десять человек и три машины. Запомните, нас тринадцать. Это может быть важно.

— Следите за миром, — приказал Алоизий Шиплеп. — Я говорил это вчера, но повторю еще раз. Мы сохранили мир в нашей памяти и теперь наблюдаем за ним. Изменится он хоть на йоту — мы это сразу уловим.

— Жми на кнопку, Эпикт! — скомандовал Григорий Смирнов.

Эпиктист выпустил из своих механических недр аватара — полуробота-полупризрака. И однажды вечером в 1323 году на полпути из Манда в Авиньон, что в древней провинции Лангедок, Джон Латтерелл внезапно снова занемог. Его отвезли на небольшой, затерянный в горах постоялый двор. Возможно, там он и умер. Во всяком случае, до Авиньона он не добрался.

— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил Алоизий.

— Давайте взглянем на образцы, — предложил Григорий.

Все четверо — три человека и призрак Эпикт, похожий на маску каченко^[47] с переговорной трубкой, — повернулись к эталону и разочарованно переглянулись.

— Все та же палка и пять насечек на ней, — вздохнул Григорий. — Наша контрольная палка. В мире ничего не изменилось.

— Искусство тоже осталось прежним, — сообщил Алоизий. — Наскальная роспись, которой мы посвятили несколько последних лет, выглядит как и прежде. Мы рисовали медведей черной краской, буйволов — красной, а людей — синей. Когда у нас появится еще одна краска, мы сможем изобразить птиц. Как же я надеялся, что эксперимент подарит нам новые цвета! Даже мечтал, что птицы на рисунке возникнут сами собой, прямо у нас на глазах.

— А из еды все тот же огузок скунса, и ничего больше, — вздохнула Валерия. — А я так ждала, что эксперимент превратит этот огузок в бедро оленя!

— Не все потеряно, — успокоил ее Алоизий. — У нас по-прежнему есть орехи гикори. Об этом я молился перед экспериментом: только бы орехи гикори не пропали!

В невыделанных шкурах на голое тело, они восседали вокруг стола для совещаний, под который приспособили большой плоский валун, и кололи каменными топорами орехи гикори. Мир оставался прежним, хоть они и пытались его изменить с помощью магии.

— Эпикт подвел нас, — констатировал Григорий. — Мы создали его тело из лучших палок. Сплели ему лицо из лучших трав. Наши песнопения наполнили его магией. Все наши сокровища — в его защечных мешках. И что же волшебная маска предлагает нам в ответ?

— Спроси у нее сам, — посоветовала Валерия.

Вокруг стола сидели лучшие умы человечества. Трое смертных — Григорий, Алоизий, Валерия (единственные люди на Земле, если не считать живущих в других долинах) и дух Эпикт, маска с переговорной трубкой.

Григорий встал, обошел стол и наклонился к переговорной трубке:

— Эпикт, и что прикажешь нам делать?

— Я помню женщину, к носу которой приросла кровяная колбаса, — сказал Эпикт голосом Григория. — Это как-нибудь поможет?

— Возможно. — Григорий снова занял место за валуном для совещаний. — Это из одной старой — ну почему старой, я придумал ее только сегодня утром! — народной сказки про три желания.

— Пусть Эпикт расскажет, — предложила Валерия. — У него лучше получается.

Обогнув Эпикта, она подошла к переговорной трубке и выпустила через нее клуб дыма — она курила большую рыхлую сигару, свернутую из черных листьев.

— Жена тратит первое желание на колбасу, — начал Эпикт голосом Валерии. — То есть на куски оленьего мяса с кровью, забитые в перевязанную оленью кишку. Муж злится, что жена так бездарно потратила желание, ведь она могла попросить целого оленя, из которого получилось бы много колбасы. Муж злится очень сильно и в сердцах желает, чтобы колбаса навечно приросла к носу жены. Так и происходит. Жена в истерике. До мужа доходит, что он истратил второе желание… Дальше я забыл.

— Как же так, Эпикт?! Как ты мог забыть? — в смятении вскричал Алоизий. — Может статься, судьба всего мира зависит от того, чтобы ты вспомнил. А ну-ка, дайте мне поговорить с этой треклятой маской! — И Алоизий направился к разговорной трубке.

— О да, вспоминаю, — продолжил Эпикт голосом Алоизия. — Мужчина тратит третье желание на то, чтобы избавить жену от колбасы. Таким образом все возвращается на круги своя.

— Мы не хотим, чтобы все оставалось на кругах своих! — простонала Валерия. — Это невыносимо: из еды только огузок скунса, из одежды — обезьяньи манто. Мы жаждем лучшей жизни. Мы желаем верхнюю одежду из шкур оленей и антилоп!

— Я призрак-ясновидец, больше ничего от меня не требуй. — И Эпикт умолк.

— Послушайте, мир остался прежним, но у нас есть намеки на нечто иное! — осенило Григория. — Скажите, какой народный герой выстругал дротик? И из какого материала?

— Народный герой — Вилли Макджилли, — произнес Эпикт голосом Валерии, которая первой подскочила к переговорной трубке, — а выстругал он его из красного вяза.

— А мы? Сможем ли мы выстругать дротик по примеру народного героя Вилли? — спросил Алоизий.

— А у нас есть выбор? — осведомился Эпикт.

— Сможем ли мы сконструировать метатель дротиков и перебросить его из нашего контекста в…

— Точнее, сможем ли мы убить дротиком аватара, пока тот не убил кого-то еще? — взволнованно спросил Григорий.

— Попробуем, — изрек призрак Эпикт, вернее, просто маска каченко с переговорной трубкой. — По правде сказать, мне эти аватары никогда не нравились.

Думаете, Эпикт — просто маска каченко с переговорной трубкой? А вот и нет. Внутри него находилось много чего еще: красный гранат, настоящая морская соль, толченые глаза бобра, хвост гремучей змеи и панцирь броненосца. По сути, он стал первой Ктистек-машиной.

— Приказывай, Эпикт! — воскликнул Алоизий, приладив дротик к метателю.

— Стреляй! Достань предателя-аватара! — прогудел Эпикт.

На закате ненумерованного года на полпути из ниоткуда в никуда аватар пал замертво, сраженный в сердце дротиком, выструганным из красного вяза.

— Ну как, Эпикт, сработало? — спросил, волнуясь, Чарльз Когсворт. — Скорее всего, да, ведь я снова здесь. А то в последний раз меня не было.

— Давайте взглянем на образцы, — спокойно предложил Григорий.

— К черту образцы! — воскликнул Вилли Макджилли. — Вспомните, ведь мы уже это слышали!

— Уже началось? — спросил Глассер.

— Уже закончилось? — удивился Одифакс О’Ханлон.

— Жми на кнопку, Эпикт! — рявкнул Диоген. — Такое чувство, будто я что-то пропустил, что-то очень важное. Давай по новой!

— О нет, нет! — всполошилась Валерия. — Только не по новой. Это же путь к огузку скунса и полному безумию.

Примечания

39

Перевод М. А. Литвиновой.

40

См. отличный разбор Пола Кинкейда в его колонке в 275-м выпуске журнала Vector (весна 2014 г.), воспроизведенной по адресу: https://ttdlabyrinth.wordpress.com/2014/08/01/reprint-thus-we-frustrate-charlemagne. (Примеч. Д. Д.)

41

Перевод С. В. Гонтарева.

42

Во время написания рассказа не было папы Адриана VII. Период его папства — с 1984 по 2006 г.

43

Имеется в виду французский теолог, биолог, археолог и палеонтолог Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955), синтезировавший католицизм и современные теории космической эволюции. В его труде «Феномен человека» (1938–1940, опубл. 1955) описывается концентрация мышления в масштабе планеты.

44

Бритва Оккама — философский принцип, гласящий: «Не следует умножать сущности сверх необходимого».

45

То же, что номинализм.

46

Имеется в виду английский иезуит Фредерик Чарльз Коплстон (1907–1994), прославившийся в 1948 г. радиодебатами с Бертраном Расселом, и девятитомная «История философии», выпущенная Коплстоном в 1946–1975 гг.

47

Имеется в виду качина — расписная ритуальная маска у индейцев хопи, изображающая духов предков.