Девушка с голубой звездой

Пэм Дженофф, 2021

1942 год, Краков. Сэди и ее родители ютятся в гетто, все еще надеясь, что их минует страшная участь, которую уготовили таким, как они. С приходом немецких оккупантов каждый день оборачивается для них испытанием, напряженной борьбой за выживание. Но когда нацисты учиняют очередную кровавую расправу над еврейским населением, становится очевидно: укрыться от нарастающего произвола и жестокости уже невозможно. Сэди и ее беременной матери приходится искать убежища в туннелях под городом, в мрачных сырых катакомбах. Однажды девушка наблюдает через канализационную решетку за суетной жизнью города, который будто и не заметил их отсутствия, и видит свою ровесницу, покупающую цветы. Элла – полька, которая ведет привычную ей жизнь так, словно мир и не охвачен войной. Почувствовав на себе взгляд, она, приглядевшись, различает Сэди во мраке «подземелья». Элла сразу понимает, что перед ней та, кому в нынешней ситуации безопаснее находиться в тени. Она начинает помогать Сэди, и постепенно девушки сближаются, но, к сожалению, в сложившихся обстоятельствах эта дружба может стоить каждой из них жизни…

4

Сэди

Пораженные, мы всматривались в непрерывный поток канализационной реки.

— Папа! — снова крикнула я. Мать издала низкий гортанный звук и попыталась броситься в воду вслед за ним, но рабочий удержал ее.

— Ждите здесь, — велел он, удаляясь по тропинке и следуя за течением. Я схватила маму за руку, чтобы она снова не прыгнула в воду.

— Он сильный мужчина, — предположил Сол. И хотя он решил нас успокоить, я разозлилась: откуда ему знать?

— И хороший пловец, — от отчаяния согласилась мама. — Он может выжить. — Хотела бы и я цепляться за надежду так же сильно, как она. Но вспомнив, как его, словно тряпичную куклу, швыряло течением, я поняла, что даже папа с его уверенной греблей не одолеет течение реки.

Мама и я несколько минут жались друг к другу в безмолвии, оцепеневшие, не в силах поверить в случившееся. Рабочий вернулся с мрачным лицом.

— Он попал под обломки. Я пытался освободить его, но было уже слишком поздно. Мне очень жаль, но боюсь уже ничего поделать нельзя.

— Нет! — закричала я, и мой голос разнесся эхом по туннелю, похожему на пещеру. И прежде чем я снова открыла рот, рука матери зажала его, ее кожа ощущалась на губах смесью мерзкой канализационной воды с солеными слезами. Я рыдала, уткнувшись в ее теплую грязную ладонь. Всего пару минут назад папа был здесь, не позволив мне упасть с доски. Не потянись он ко мне, он до сих пор бы был жив.

Через секунду мама отпустила меня.

— Он умер, — проговорила я.

Словно маленький ребенок, я прижалась к ней. Мой отец, добрый великан, мой защитник, мой собеседник и самый близкий друг. Мой мир. Но сточные воды канализации унесли его, как груду мусора.

— Я знаю, я знаю, — прошептала мама сквозь слезы. — Но мы должны вести себя тихо, иначе тоже умрем. Если будем шуметь, то нас может обнаружить полиция на улице, наверху, а никто из нас не хочет подвергаться такому риску. — Мама прислонилась к стене подземки, выглядела она беспомощной и слабой. Наш побег — целиком папина идея, как мы обойдемся без него?

Сол шагнул ко мне, его карие глаза смотрели серьезно.

— Я сожалею о твоей утрате. — Теперь его голос звучал дружелюбнее, чем в прошлый раз, когда я пыталась заговорить. Но это больше не имело значения. Он прикоснулся к полям своей шляпы, а затем снова придвинулся ближе к отцу.

— Нам пора идти, — сказал рабочий.

Я упрямо стояла, отказываясь двигаться.

— Мы не можем оставить его. — Я понимала, что папу утащило вниз по течению, но все же в глубине души верила, что если останусь стоять прямо здесь, на том же самом месте, где он исчез, он вынырнет, и все будет так, словно ничего и не случилось. Я протянула руку, желая, чтобы время остановилось. Только что папа был здесь, позади меня, живой, осязаемый. Теперь его нет, лишь неподвижная пустота.

— Папа мертв, — сказала я, и эта реальность болезненно пронзила меня глубоко внутри.

— Но я здесь. — Мама обхватила мое лицо руками, вынуждая посмотреть ей в глаза. — Я здесь и никогда тебя не оставлю.

Рабочий подошел и опустился передо мной на колени.

— Меня зовут Павел, — тепло сказал он. — Я знал твоего отца, он был хорошим человеком. Он доверил мне спасение ваших жизней и хотел бы, чтобы мы шли дальше.

Он встал, развернулся и пошел, уводя остальных по тропинке. Мама выпрямилась, казалось, его слова укрепили ее дух. Ее округлый живот выпирал еще больше.

— Мы как-нибудь справимся с этим.

Я смотрела на нее с недоверием. Как она могла даже подумать — не говоря уже о том, чтобы поверить, что сейчас, когда мы все потеряли, все хорошо? На секунду я задумалась — не сошла ли я с ума? Но в ее словах слышалась спокойная уверенность, которую мне почему-то нужно было услышать.

— С нами все будет хорошо.

Мама начала подталкивать меня.

— Давай. — Несмотря на свой рост и хрупкую внешность, она всегда была такой обманчиво крепкой и теперь подталкивала меня с такой силой, что я боялась: если буду сопротивляться, то тоже соскользну в воду и утону. — Нам надо поторопиться.

Она была права. Остальные продолжали идти без нас и оказались на пару метров впереди. Мы должны были следовать за ними, иначе останемся одни в этом пугающем темном туннеле. Но когда я испуганно глянула в темную бурлящую реку, протекавшую вдоль тропинки, меня снова охватила тревога. Я всегда боялась воды, и теперь эти страхи казались обоснованными. Если папа, отличный пловец, не смог справиться с мутным течением, то каковы мои шансы?

Я посмотрела на темную дорогу впереди. Я ни за что не смогу перейти.

— Иди, — повторила мама, теперь ее голос зазвучал мягче. — Представь, что ты принцесса-воин, а я твоя мать, великая королева. Мы отправляемся из залов Вавельского замка в подземелье, чтобы убить дракона Смока. — Она обратилась к выдуманной детской игре, в которую мы играли в детстве. Я была слишком взрослой для таких детских манипуляций, и воспоминание об играх, в которые я чаще всего играла с отцом, накрыло меня новой волной сожалений. Но способность моей матери держать лицо в любой ситуации была одной из вещей, которую я ценила в ней больше всего, и ее желание подбодрить даже в такую минуту напомнило мне, что у нас общее горе.

Мы нагнали остальных и продолжили идти по канализационной тропе, которая все никак не заканчивалась. Впереди шел рабочий Павел, за ним следовала молодая пара, а затем религиозная семья со старухой, которая, несмотря на свои девяносто лет, двигалась с удивительной скоростью. Скорее всего, мы уже приближаемся к окраине города, думала я. Наверное, впереди будет какой-то выход на свободу, может быть, в лес за городом, где, по слухам прятались евреи. Мне не терпелось еще разок вдохнуть свежего воздуха. Павел повел нас вправо, в ответвление главного туннеля, он был поуже, и тропинка, казалось, пошла вверх, словно мы приближались к выходу. Сердце радостно забилось, когда я представила, как ощущаю утренний солнечный свет на лице и навсегда покидаю канализацию. Павел снова повернул, на этот раз налево, и повел нас в бетонную комнату без окон и других источников света. Она была где-то четыре на четыре метра, меньше, чем однокомнатная квартира, где мы жили с родителями в гетто. Грязные воды плескались у покатого входа, словно волны на берегу. Кто-то положил несколько узких досок поверх шлакоблоков, чтобы получились скамейки, а в углу стояла ржавая дровяная печь. Все выглядело так, будто нас здесь ждали.

— Здесь вы будете прятаться, — подтвердил Павел. Он обвел комнату рукой. Тогда я поняла, что Павел вел нас по канализационным трубам не для того, чтобы мы где-то вышли. Канализация была тем самым «где-то».

— Здесь? — переспросила я, забыв о мамином предупреждении вести себя тихо. Все головы повернулись ко мне. Павел кивнул. — Как долго? — Я не могла представить, что проведу в канализации хоть час.

— Я не понимаю, — ответил он.

Мама откашлялась.

— Думаю, моя дочь спрашивает, куда мы отправимся потом?

— Дураки, — огрызнулась старуха. Впервые я услышала ее голос. — Мы уже пришли.

Я недоверчиво посмотрела на мать.

— Мы будем жить здесь? — У меня закружилась голова. Мы могли бы продержаться здесь несколько часов, может быть, ночь. Когда папа заставил меня спуститься через дыру в канализацию, я думала, что мы всего лишь переходим в безопасное место. И пока мы пробирались сквозь грязь и отчаяние, я твердила себе, что нужно идти. А путь, напротив, оказался пунктом назначения. Несмотря на все свои жуткие кошмары, я и представить не могла, что мы останемся в канализации.

— Навсегда? — спросила я.

— Нет, не навсегда, но… — Павел робко взглянул на маму. Людям, пережившим войну, было нелегко говорить о будущем. Затем он снова посмотрел, на этот раз мне в глаза. — Когда мы планировали побег, мы думали, что выведем вас через туннель, что заканчивается у реки. — По тому, как дрогнул его голос, я поняла, что под «мы» подразумевался мой отец. — Только теперь немцы охраняют этот выход. Если мы пойдем дальше вперед, нас расстреляют. — И если мы вернемся в гетто, будет то же самое, подумала я. Мы оказались в ловушке. — Это самое безопасное место. Ваша единственная надежда, — с мольбой в голосе произнес он. — Другого выхода из канализации нет, а даже если бы и был, на улицах сейчас слишком опасно. Все хорошо? — спросил он, будто нуждаясь в моем согласии. Будто бы у меня был выбор. Я не ответила. Я не могла представить себе, что соглашусь на такое. И все же папа не привел бы нас сюда, если бы не верил, что это единственный выход, наш единственный шанс на спасение. Наконец я кивнула.

— Мы не можем оставаться здесь, — раздался голос позади меня. Я обернулась. На другом конце комнаты молодая женщина с малышом разговаривала со своим мужем, поддерживая мое возмущение. — Нам обещали выход. Мы не можем здесь оставаться.

— Выйти невозможно, — терпеливо сказал Павел, как будто он только что не объяснял. — Немцы охраняют выход из туннеля.

— Другого выбора нет, — согласился ее муж.

Но женщина забрала сына у мужа и направилась к выходу из комнаты. — Впереди есть выход, я знаю, — упрямо настаивала она, протискиваясь мимо Павла и направляясь в противоположную сторону, откуда мы пришли.

— Прошу, — взмолился Павел. — Вы не должны уходить. Это небезопасно. Подумайте о своем сыне. — Но женщина не остановилась, и ее муж последовал за ней. Вдалеке я слышала, как они все еще спорили.

— Стойте! — тихо позвал Павел у входа в комнату. Но сам за ними не пошел. Он должен был защищать нас всех — в том числе и себя.

— Что с ними будет? — спросила я вслух. Никто не ответил. Голоса пары стихли. Я представила, как они идут к тому месту, где канализация встречается с рекой. Где-то глубоко, я хотела бы сбежать вместе с ними.

Через несколько минут раздался звук, похожий на хлопушки. Я подпрыгнула. Хотя я несколько раз слышала выстрелы в гетто, но так и не привыкла к этому звуку. Я повернулась к Павлу.

— Вы думаете?..

Он пожал плечами, не зная, стреляли ли в сбежавшую семью или на улице, выше. Но голоса в канализации смолкли.

Я придвинулась ближе к маме.

— Все будет хорошо, — успокаивала она.

— Как ты можешь такое говорить? — возмутилась я. «Хорошо» — самое неподходящее описание того ада, где мы оказались.

— Мы пробудем здесь несколько дней, может неделю.

Мне хотелось верить ее словам.

У входа прошмыгнула крыса, оглядев нас — не со страхом, а с презрением. Я взвизгнула, и остальные уставились на меня — я была чересчур громкой.

— Шепотом, — мягко сказала мама. Как она могла быть такой спокойной, когда папа умер, а крысы смотрели на нас сверху вниз?

— Мама, тут крысы. Мы не можем здесь оставаться! — Мысль о том, что мы должны остаться среди них, была невыносимой. — Мы должны уходить, сейчас же! — Мой голос перерос в истерику.

Ко мне подошел Павел.

— Пути назад нет. Выхода нет. Теперь это твой мир. Ты должна смириться с этим ради себя, ради своей матери и ребенка, которого она носит. — Он смотрел мне прямо в глаза. Я кивнула. — Это единственный выход.

Позади него, в туннеле, за выходом, все еще стояла крыса, вызывающе глядя на нас, словно празднуя победу. Я никогда не любила кошек. Но, ох, как бы я хотела, чтобы та старая полосатая кошка, гулявшая в переулке за нашей квартирой, сейчас схватила это существо!

Мама повернулась к Павлу.

— Нам потребуется много карбида и, разумеется, спички. — Она говорила спокойно, будто смирилась с нашей судьбой и попыталась извлечь из нее максимум пользы. Мне показалось, что она должна была спросить и сказать «пожалуйста». Но она говорила тем особенным, уверенным тоном, который пускала в ход в тех случаях, когда хотела, чтобы люди поступали в ее интересах.

— Они будут у вас. Дальше по тропинке идет труба, оттуда можно набрать пресной воды. — Теперь Павел заговорил ласково, пытаясь успокоить нас. Затем он неловко потоптался. — У вас есть деньги?

Мама замялась. Она понятия не имела, договорился ли папа об оплате и какой была сумма. И большая часть денег, что мы взяли с собой, наверняка осталась на дне канализационной реки вместе с папой. Она сунула руку под платье и протянула смятую банкноту. Судя по лицу Павла, это было меньше обещанного. Что же будет, если мы не сможем заплатить ему?

— Я знаю, это немного. — Мама умоляюще смотрела на него, надеясь, чтобы этого хватило. Наконец он взял деньги. Религиозный человек, стоявший в углу со своей семьей, тоже передал Павлу немного денег.

— Я буду приносить еду так часто, как смогу, — пообещал Павел.

— Спасибо. — Мама посмотрела через его плечо на другую семью. — Думаю, мы не были должным образом представлены друг другу. — Она прошла через комнату. — Я Данута Голт, — сказала она, протягивая руку отцу семейства.

Он не пожал ее, но формально кивнул, как при встрече на улице.

— Мейер Розенберг. — У него была борода с проседью и желтизной табачных пятен вокруг рта, но глаза были добрые, а голос теплый и мелодичный. — Это моя мать Эстер, мой сын Сол. — Я посмотрела на Сола, и он улыбнулся в ответ.

— Все зовут меня Баббе, — вмешалась старуха своим хриплым голосом. Казалось странным называть таким домашним именем женщину, с которой мы только что познакомились.

— Рада знакомству, Баббе, — ответила моя мать, уважая пожелания старухи. — И с вами, пан Розенберг, — добавила она, употребив более официальное польское обращение. Затем снова повернулась ко мне. — Я здесь со своим мужем… То есть… — Казалось, она на секунду забыла, что папы больше с нами нет. — То есть была с мужем. Это моя дочь, Сэди.

— А та, другая семья, — не могла не спросить я. — Та, что с маленьким мальчиком. Что с ними случилось?

В глубине душе я не хотела знать. Мне приятнее было думать, что они выбрались на улицу и нашли убежище. Но я никогда не умела притворяться или отводить взгляд. Мне нужно было знать.

Перед ответом Павел неуверенно посмотрел поверх моей головы на маму, будто спрашивая, должен ли он мне лгать.

— Я не знаю точно. Но скорее всего, их убили у истока реки, — сказал он наконец. Выстрел, вспомнила я стрельбу. Нас бы тоже убили, если бы мы пошли этим путем. — Теперь вы понимаете, почему важно, чтобы вы сидели здесь молча и тихо.

— Но как мы сможем здесь остаться? — требовательно спросила Баббе Розенберг. — Ведь понятно, что теперь, когда поймали других, немцы знают, что здесь есть люди, и придут с обыском. — Сол подошел к бабушке поближе и положил ей руку на плечо, словно собираясь успокоить.

— Может быть, — спокойно сказал Павел, не собираясь врать ради нашего спокойствия. — Когда я оставил вас здесь и вышел на улицу, я заметил у одной из решеток пару немцев. Я сказал им, что внизу крысы, чтобы они не спускались. Они хотели прислать польскую полицию, чтобы те посмотрели вместо них, но я сказал им, что здесь никто не сможет выжить.

Я подумала, что, может быть, это и правда.

— Но все же в какой-то степени они будут следить за канализацией, — серьезно сказал Сол, впервые открыв рот. Его лоб тревожно наморщился.

Павел мрачно кивнул:

— И когда они решат проверить ее, мне придется их привести. — Группа ответила чередой вздохов. Неужели он все-таки нас предаст? — Я поведу их по другим туннелям, чтобы они вас не видели. Если они будут настаивать на этом маршруте, я обрисую фонарем перед собой широкий круг, чтобы у вас было время спрятаться.

Оглядывая пустую комнату, я не представляла, где именно.

— Мне пора идти, — сказал Павел. — Если я не появлюсь на работе, у бригадира будут вопросы.

Должно быть, уже утро, решила я, хотя свет сюда не доходил. Он порылся глубоко в кармане и вытащил завернутый в бумагу сверток. Он развернул его, и показалось какое-то мясо, которое он разломил на две половинки, затем передал один кусок матери, а другой пану Розенбергу, разделив скудный паек между двумя нашими семьями.

— Это голонка, — прошептала мама. — Свиная рулька. Съешь ее. — И хотя раньше я никогда не пробовала ее, у меня заурчало в животе.

Но пан Розенберг посмотрел на предложенное Павлом мясо и недовольно поморщился.

— Это трайф, — сказал он с отвращением, при мысли о том, чтобы съесть что-то некошерное. — Мы не можем есть это.

— Сожалею, но за такое короткое время я смог только это раздобыть, — ответил Павел с искренним раскаянием в голосе. Он протянул ему еще раз, но пан Розенберг отмахнулся.

— Возьми хотя бы для матери и сына, — предпринял очередную попытку Павел. — Боюсь, что в ближайшие день-два ничего больше не будет.

— Нет, категорически.

Павел пожал плечами и дал маме лишнее мясо. Она замялась, разрываясь между желанием накормить нас и нежеланием брать больше положенного.

— Если вы уверены…

— Это не должно пропасть даром, — сказал он. Мама взяла маленький кусочек свинины для себя, а остальное отдала мне. Торопясь, я проглотила его, пока пан Розенберг не передумал, стараясь на обращать внимания на злобные глаза его сына. Старуха держалась ближе к своей семье, не жалуясь, но я виновато думала, что наверняка она бы не отказалась. Я смотрела на Розенбергов в их непривычной темной одежде. Что они сделали, чтобы заслужить спасительную милость от работника канализации? Они так отличались от нас. И все же нам придется здесь вместе жить. Мы были избавлены от необходимости делить квартиру в гетто. Но теперь наша единственная надежда — прятаться в этом крохотном пространстве с этими незнакомцами.

А потом Павел ушел, оставив нас одних в комнате.

— Сюда, — позвала Мама, указывая на одну из скамеек. Она показала на место, такое грязное и мокрое, что еще вчера отругала бы меня за то, что я там сижу.

Когда я села, моя нога запульсировала, напоминая о свежей ране.

— Я порезала ногу, — призналась я, хотя казалось глупым упоминать об этом в свете всего произошедшего. Мама присела передо мной, и без того грязный подол ее юбки опустился в вонючую воду. Она подняла мою правую ногу и, вынув ее из промокшего ботинка, обтерла сухим куском своего платья. — Ноги должны быть сухими. — Я не понимала, как она может думать о таких вещах в это время.

Она потянулась за сумкой, которую папа бросил мне перед тем, как упал в воду. Что было в сумке, за которую отец заплатил своей жизнью? Мама открыла ее. Лекарства и бинты, бело-голубое детское одеяло и запасная пара носков для меня. Я сжалась в маленький комочек, вновь опустошенная горем.

— Носки, — медленно проговорила я страдальческим голосом, не веря в это. — Папа умер из-за пары носков.

— Нет, — сказала мама. — Он умер, чтобы спасти тебя. — Она притянула меня ближе. — Я знаю, это трудно, — прошептала она, ее глаза блестели от слез. — Но мы должны делать все возможное, чтобы выжить. Именно этого он бы хотел. Понимаешь? — У нее было стальное, решительное выражение лица, которого я никогда раньше не видела. Она наклонила голову к моей, и я почувствовала, что мягкие завитки волос вокруг ее уха все еще пахли водой с корицей, которую она нанесла накануне после мытья. Мне было интересно, как долго мы здесь пробудем, прежде чем этот восхитительный аромат исчезнет.

— Я понимаю. — Я позволила ей смазать мне ногу мазью, затем надела чистую пару носков, что она мне вручила. Когда я наклонилась, то заметила на своем рукаве повязку с голубой звездой, которую заставляли нас носить немцы, чтобы обозначить как евреев. — По крайней мере, нам это больше не нужно. — Я потянула за повязку, и ткань затрещала, радуя меня.

Мама улыбнулась.

— Вот она, моя девочка, всегда видит светлую сторону.

Она последовала моему примеру и сорвала собственную повязку, затем удовлетворенно хихикнула.

Когда мать подошла, чтобы закрыть сумку, что-то маленькое и металлическое выпало из нее на канализационный пол. Я поспешила поднять этот предмет. Это была золотая цепочка с кулоном, где было выгравировано еврейское слова «чай», или жизнь — ее мой отец всегда носил под рубашкой. Мужчины обычно не носят украшения, но кулон подарили отцу его родители на бар-мицву. Я считала, что он утонул в нем и тот затерялся в канализационной реке, но, видимо, он снял его перед нашим побегом. Теперь цепочка была здесь, с нами.

Я протянула его матери. Но она помотала головой.

— Он бы хотел, чтобы ты носила его. — Она застегнула застежку у меня на шее, и «чай» оказался у меня на груди, у сердца.

Снаружи послышался грохот. Мы поднялись, как по тревоге. Неужели немцы пришли так быстро? Но это в очередной раз был Павел.

— Свет, — указал он на одинокую карбидную лампу, свисавшую с крюка. — С улицы виден пар от лампы. Вы должны погасить ее. — Мы нехотя отказались от нашего единственного источника света, и канализация снова стала темной и холодной.