Мулен Руж

Пьер Ла Мюр (1950)

Одаренный художник, единственный наследник древнего аристократического рода Анри де Тулуз-Лотрек унаследовал от предков не только титул, но и наследственный недуг. Обладая поразительным жизнелюбием и неоспоримым талантом, «маленький граф с Монмартра» с одинаковой страстью постигал тайны живописи и предавался кутежу. Знавший богемную жизнь Парижа как никто другой, Лотрек запечатлел на своих холстах и многочисленных рисунках парижские кабаре, прославил в веках блистательный «Мулен Руж». Портреты танцовщиц, дам полусвета и уличных девиц снискали ему скандальную славу, признание и успех, однако познать счастье искренней взаимной любви коротышке Анри было не суждено… Роман Пьера Ла Мюра — это больше чем описание жизни Тулуз-Лотрека, это — исследование мятущейся души художника, чье пылкое сердце до последнего дня жаждало любви…

Книга первая

Ненасытное сердце

Глава 4

— Я горжусь тобой, Анри.

— Правда? Это правда, мамочка?

— Да, Рири, очень горжусь. — Стоящая у камина графиня с нежностью глядела на сына. А он совсем не изменился: как и прежде, жаждал ее одобрения — тот же маленький мальчик, что когда-то стремительно ворвался в гостиную, чтобы показать ей свой крест Почетного легиона. — Честно говоря, мне не верилось, что ты нагонишь упущенное.

— Я чувствовал твои сомнения, и это меня подстегивало, — озорно усмехнувшись, отозвался он. — И степень эту дурацкую я получил только ради тебя. Лично мне она даром не нужна.

Шестнадцать месяцев назад, вскоре после их возвращения в Париж, Анри решился на отчаянный поступок. Специально для него был нанят господин Тетар, рыжеволосый молодой человек, с блеском закончивший Сорбонну. С тех пор стол в гостиной был завален стопками книг. К подлокотнику инвалидного кресла прикрепили небольшую съемную полочку, на которой с трудом умещался здоровенный латинский словарь. В течение нескольких месяцев здесь скандировался гекзаметр, повторялись исторические даты, решались алгебраические функции. Теперь это все осталось в прошлом: Анри получил степень бакалавра.

— Посиди со мной, — предложила Адель, показывая на скамеечку для ног, — как в детстве, когда ты был совсем крошкой.

Она грустно вздохнула, глядя, как Анри с трудом поднимается с кресла и, тяжело опираясь на короткую трость с резиновым наконечником, делает несколько неуверенных шагов.

— Господин Тетар считает, что ты мог бы учиться дальше и стать магистром! — склонилась графиня к сыну, когда тот присел у ее ног. — Может, попробуешь, а? Ведь тебе же нравится читать!

Да, книги стали для Анри величайшим благословением и утешением. Они помогли ему забыть о сводившем с ума одиночестве, о том горьком разочаровании, которое он испытал, узнав, что его кровный брат Морис уехал из Парижа вместе с семьей, а радужные прогнозы докторов относительного его ног оказались ошибочными. О да, он больше не прикован к инвалидному креслу. Со временем он научился вставать и даже передвигаться, опираясь на трость. Однако это все, на что он способен, и больше улучшений не предвидится. Ноги его больше не вырастут, он никогда не сможет ходить, как все, и ноющая боль в суставах тоже останется с ним на всю жизнь. Анри никогда не заводил об этом разговора, но мать знала, что он давно все понял: она прочла это в его глазах. А книги помогут ему смириться и забыться. Возможно, именно они и помогут ему нести свой крест…

— Книги — самые надежные друзья, — продолжала мать, — это источник счастья и успокоения.

Графиня робко разворачивала перед ним планы, тайно взлелеянные ею на протяжении последних месяцев: об этом можно только мечтать — тихая, размеренная жизнь в благородном обществе умных книг.

— Нет, мама, — решительно отказался Анри, — не хочу я учиться на магистра. Конечно, книги и все такое — это здорово, но только я быстро умру от скуки, если мне придется провести остаток жизни за чтением.

— Тогда ты мог бы начать писать сам…

— О чем? Чтобы стать писателем, нужно прожить целую жизнь. — Анри заметил разочарование на материнском лице. — Прости, мама, — виновато пробормотал он.

— Ну и чем же ты собираешься в таком случае заняться, малыш? — спросила она после непродолжительного замешательства. — Как думаешь проводить время?

— Не знаю еще. — Он смотрел на огонь в камине. — Я подумаю…

Графиня продолжала рассеянно поглаживать его по волосам. Ему хотелось жить как полноценному молодому человеку. Он любил жизнь и еще не подозревал, как несправедливо и жестоко она с ним обошлась.

— Анри, — внезапно она посерьезнела, — а ты не забываешь молиться?

Он стиснул зубы.

— Послушай, мама. Я не молюсь с того самого дня, когда ты плакала. — Он был готов к упрекам, но мать молчала, и тогда он продолжал: — Помнишь, тогда, в Ницце? В тот день я решил для себя раз и навсегда: никакого Бога нет. Бессмысленно искать объяснения и оправдания деяниям Того, кто благоволит к избранным и наказывает всех остальных. Кто заставляет невинных страдать за чужие грехи. Ведь это из-за Него ты пролила столько слез.

Анри медленно поднял голову и поймал ее взгляд.

— Ты должна понять меня, мама. Я не хочу молиться Богу, которого я не могу ни понять, ни простить. Богу, который не вызывает у меня ни любви, ни уважения.

Она в ужасе смотрела на сына. Бедный Рири! Превратившись в уродливого калеку, страдая от постоянной боли, оставшись без друзей, он перестал находить утешение в молитве — единственном средстве, которое могло бы примирить ее мальчика с незавидной участью, уготованной ему судьбой. Видимо, рано или поздно в жизни каждого наступает момент, когда больше нельзя прощать…

— Понимаю, — бесцветным голосом ответила Адель. — Иногда трудно верить в милосердие Божье… Но очень скоро ты сам поймешь, что без Бога жить еще труднее.

Лето того года они провели в Мальроме, купленном ею совсем недавно замке. Адель всегда угнетало мрачное великолепие Альби — а уж после произошедшего с Анри несчастного случая оно стало просто невыносимым. Мальром же ничем не напоминал о недавней болезни и прочих невзгодах. Особняк с башенками, утопавший в зелени вековых деревьев, находился недалеко от Бордо, среди виноградников и зеленеющих холмов, напоминавших о милом ее сердцу родном Сейлеране.

Анри полюбил Мальром — его тихий сад, окруженный каменной стеной с высокими железными воротами, посыпанные гравием дорожки и ухоженные клумбы, на которых цвели яркие георгины. Иногда он заходил в конюшни, где угощал лошадей морковью и разговаривал с конюхом. Или подолгу сидел на берегу заросшего кувшинками пруда, отрешенно глядя, как в изумрудно-зеленой воде плещутся золотые рыбки. После завтрака юноша дремал в шезлонге на маленькой террасе позади дома. Поддразнивал тетушку Армандин, которая приехала из Альби погостить на несколько дней и осталась на все лето. Он то и дело наведывался в соседнюю деревню, чтобы сыграть в шашки с аббатом Сула, кюре церкви Сент-Андре-дю-Буа, и со временем проникся искренней симпатией к простому и радушному сельскому священнику. Очень часто после обеда они с матерью отправлялись на прогулку в экипаже по пустынным пыльным дорогам, и Жозеф, облаченный по такому случаю в ливрею, снова гордо восседал на месте кучера.

Накануне возвращения в Париж Анри, как обычно, сидел с матерью на террасе, слушая монотонный стрекот цикад и наслаждаясь прохладным ночным ветерком.

— Знаешь, мам, — вдруг нерешительно произнес он, — я знаю, кем хочу стать. Художником.

От неожиданности у нее даже перехватило дыхание.

— Художником?!

Слово само по себе ассоциировалось с чем-то неприличным. За исключением нескольких именитых, всеми уважаемых мастеров, художники в ее представлении были безнравственными, погрязшими в распутстве проходимцами, что обитают в грязных каморках на Монмартре, где предаются беспробудному пьянству и разглядывают голых натурщиц. Это изгои приличного общества, равно как и актеры, писатели, музыканты. Очевидно, одаренный сын какого-нибудь лавочника мог бы лелеять мечту стать художником, но для молодого человека из знатной семьи подобное желание довольно странно. Нет, не подобает урожденному Тулуз-Лотреку…

— Художником! — повторила она. — Но, Анри…

— Я знаю, что ты сейчас мне скажешь, — поспешно перебил он мать, предвидя возражения. — Но ведь мне и выбирать-то особенно не из чего. Ну чем еще я могу себя занять, чем? И потом, мне всегда нравилось рисовать. Помнишь, какие портреты я писал в замке? А быка, которого я непременно хотел нарисовать для монсеньора архиепископа? Конечно, — поспешно добавил Анри, — прежде всего нужно выяснить, есть ли у меня хоть какой-то талант. Вот я и подумал, что, возможно, господин Пренсто — помнишь старого художника, с которым я познакомился несколько лет назад на конных состязаниях, — согласится дать мне несколько уроков рисования…

Ее задумчивый взгляд устремился куда-то в темноту осенней ночи. Конечно, несколько уроков рисования мальчику не помешают. Напротив, помогут хотя бы на время забыть об одиночестве. Какое-никакое занятие… А это очень важно — он должен всегда быть занят…

Между стареньким глухонемым учителем и семнадцатилетним калекой с самого начала установились искренние и чуткие отношения. Они понимали друг друга без слов, выражая чувства и мысли языком мимики и жестов и лишь в крайних случаях прибегая к помощи маленького блокнота.

Пренсто не был великим художником, но он быстро распознал феноменальный талант ученика и был не на шутку встревожен данным обстоятельством. У мальчика были налицо все задатки художника-импрессиониста! Он смело использовал цвет, он стремился к новизне! И это была катастрофа. Людям не нравились яркие, бросающиеся в глаза картины, они желали видеть спокойные, приглушенные тона. Так что пусть он с самого начала научится рисовать правильно, так, как надо. Главное — уметь оперировать небольшим количеством цветов. Для начала это будет черный. Только черный.

Однажды утром Анри увидел на столе гипсовую статуэтку скачущей лошади, а также лист белой бумаги и множество остро отточенных палочек древесного угля. Он с готовностью засел за мольберт. Когда эскиз был готов, учитель одобрительно кивнул и передвинул статуэтку, слегка ее развернув, после чего невозмутимо вернулся к прерванной работе. К концу дня пол в студии устилали угольные наброски скачущего жеребца, а Анри с недовольной миной трудился над двадцать восьмым рисунком.

С тех пор каждое утро на столе его дожидались новая статуэтка, стопка бумаги и уголь.

— Господин Пренсто, — отчаянно жестикулируя, запротестовал он однажды, — может быть, вы все-таки позволите мне писать красками?

В ответ Пренсто лишь покачал головой, и Анри снова взялся за уголь, время от времени бросая свирепые взгляды на учителя, который делал вид, будто не замечает его недовольства.

— Лошади! Лошади! Лошади! — разорялся Анри за обедом. — Знаешь, мам, сколько раз он сегодня заставил меня рисовать одну и ту же несчастную кобылу? Ровно тридцать семь раз! Эти клячи мне уже снятся! А я ведь так хотел рисовать портреты!

Адель посочувствовала сыну, в душе тайно надеясь, что в конце концов затея ему надоест.

Однако Анри день за днем возвращался в студию. И вот однажды утром он увидел натянутый на мольберт чистый холст. А на маленьком столике лежал новенький набор красок. К крышке была прикреплена записка. «От Рене Пренсто — его самому любимому и талантливому ученику».

— О, спасибо, господин Пренсто! — Он был вне себя от счастья. — Я даже не знаю, как вас благодарить.

Анри тут же бросился откручивать крышки тюбиков и выдавливать глянцевые полоски на чистенькую палитру.

— Странно! — вскоре заметил он, сосредоточенно разглядывая аккуратный ряд тюбиков. — Похоже, здесь нет желтого… И зеленого! И синего тоже! И КРАСНОГО!

С каждым новым восклицанием голос его повышался. И вот гневный взгляд ученика встретился с невинным взглядом недавнего благотворителя.

— Господин ПРЕНСТО!

Оперевшись на трость, он склонился над коробкой, вслух зачитывая ярлыки.

— Табачный! Мумия! Каштановый! Темно-коричневый! Красное дерево! Это неслыханно! Жженая умбра! Охра! Терракотовый! И разумеется, черный! Черный — слоновая кость, сажа! Тут столько черного, что им запросто можно выкрасить целый паровоз!

Он глядел на учителя, чувствуя себя прокурором, держащим речь перед судом присяжных.

— Как и что, по-вашему, я смогу нарисовать коричневым и черным? Господин Пренсто, как же вы могли сделать такое?

В руках у Пренсто появился маленький блокнот.

«Яркие цвета коварны, — написал старый художник. — Их следует использовать с осторожностью. Рембрандт мог сделать полумрак светящимся изнутри. Учись делать то же самое».

— Но ведь я не Рембрандт! — заорал Анри, прочитав записку. — Я не хочу рисовать, как Рембрандт! Рембрандт — это прошлый век…

Пренсто тем временем вернулся к своему мольберту. Анри со вздохом выдавил на палитру немного темно-коричневой краски и принялся за работу.

Минуло еще несколько счастливых недель.

Время летело стремительно. В окна стучали тяжелые капли унылого дождя, но в студии было тихо, тепло и уютно. Конечно, коричневый цвет и его оттенки вряд ли считались самыми красивыми цветами на свете, однако даже от такого рисования можно было получать удовольствие. Это напоминало игру на рояле в нижнем регистре — все лучше, чем не подходить к инструменту вообще…

Изредка Анри появлялся возле мольберта мастера и отчаянными жестами и взглядом выпрашивал у него капельку яркой краски.

— Господин Пренсто, ну, пожалуйста, дайте мне немного желтого! Мне без него не обойтись. Взгляните сами.

И всякий раз художник поднимался со своего места и шел внимательно исследовать холст ученика, после чего возвращался к своим краскам, выбирал нужный тюбик и осторожно выдавливал микроскопическую каплю желтой краски на палитру Анри.

После этого у него в руках появлялся неизменный блокнот. «Желтый — самый коварный изо всех цветов. Его не должно быть слишком много — это как тарелки в оркестре».

Пока Анри читал, гладко выбритое лицо старика неизменно расплывалось в широкой улыбке, но через какое-то мгновение сеточка морщин в уголках глаз совершенно разглаживалась. Затем, решительно тряхнув головой, он возвращался к мольберту.

Незадолго перед Рождеством Пренсто серьезно заболел. Графине он написал, что вынужден уехать из Парижа. Что же касается Анри, то юноша достаточно силен, чтобы приступить к академической подготовке в качестве портретиста, для чего ему следует поступить в мастерскую какого-либо известного мастера. Профессора Бонна, например.

— Может быть, тебе все-таки лучше заниматься дома? — предложила мать, дождавшись, когда Анри прочитает письмо. — Мы могли бы оборудовать одну комнату под студию.

— Но, мама, как ты не понимаешь, — горячо возразил сын, — это же совсем не то! Ты только подумай, как будет замечательно, если я поступлю учиться к такому великому портретисту, как Бонна!

— Да, но ты не боишься, что твое появление в его мастерской может оказаться не совсем удобным? Тем более сейчас, в разгар учебного года?

— Но если я не стану его учеником, то как вообще тогда я превращусь в портретиста? Ведь не могу же я всю жизнь рисовать одни гипсовые статуэтки! И к тому же, — понизив голос, добавил он, — возможно, там мне удастся завести друзей.

При этих словах сердце графини сжалось, а на глаза навернулись слезы, но она постаралась не выдать своего волнения.

— Возможно, — кивнула она, — но я на твоем месте не стала бы всерьез на это рассчитывать. Обычно молодые люди дружат компаниями, а к новичкам относятся весьма настороженно. К тому же ты довольно застенчив в незнакомом обществе, а люди склонны принимать застенчивость за высокомерие. И еще. Тем юношам, скорее всего, уже по двадцать лет, а тебе нет даже восемнадцати. Если ты не найдешь с ними общего языка, они даже не будут пытаться тебя понять, — с мольбой в голосе закончила она.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. — Его огромные карие глаза глядели на нее с невыразимой тоской. — И мне тоже страшно. Но ведь не могу же я всю жизнь просидеть дома, прячась от людей!

Заложив руки за спину, профессор Леон Бонна совершал обычный обход мастерской, прохаживаясь среди рядов мольбертов и время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть на холст того или иного ученика.

— Портретная живопись, — вещал он, обращаясь к классу, — это не только самое благородное из искусств, но и наиболее выгодное занятие с материальной точки зрения. Чтобы стать успешным портретистом, вам необходимо усвоить несколько правил. Если ваш заказчик человек активный и деятельный — ну, например, генерал, промышленник, государственный деятель, — то его надлежит изображать стоящим во весь рост, как Наполеона. Лицу при этом придается волевое, суровое выражение. Если же клиент занимается умственным трудом — ученый, писатель или лицо духовное, — то его следует запечатлеть сидящим, рука поддерживает подбородок, лицо одухотворенное, задумчивый взгляд. Как на моем портрете кардинала Лавижери.

Анри весь сжался на низеньком складном стульчике, нанося кистью неуверенные штрихи. Он нервно поглядывал на застывшую натурщицу, выверяя пропорции при помощи большого пальца. Что Бонна скажет сегодня? Неужели снова будет глумиться и насмехаться, на потеху всего класса?

— Но в любом случае, — продолжал художник, вальяжно раскинув руки, — техника остается одна и та же. Сначала вы делаете набросок, а потом наносите основные тени сырой умброй. Сырой умброй, всем ясно? — Он неожиданно повысил голос. — И ничем другим. Пусть импрессионисты и им подобные невежды кладут в основные тени синий или фиолетовый. Вы будете использовать исключительно сырую умбру!

Наконец он остановился у мольберта Анри и, нервно теребя жиденькую козлиную бородку, прервал лекцию, чтобы бросить беглый взгляд на холст. В комнате повисла напряженная тишина. Сейчас начнется представление.

— Ну и что это такое, по-вашему? — Профессор начал с легкой иронии. — Если вы считаете, что это картина, то я вынужден вас разочаровать. Вы глубоко заблуждаетесь. — И затем рявкнул в приступе гнева: — Знаете, как это называется? Мазня!

Дружный смех аудитории потряс стены.

— Зачем вы вообще упорно сюда таскаетесь? — продолжил Бонна, дождавшись, когда всеобщее веселье поутихнет. — Вы что, дружок, всерьез рассчитываете стать художником? Сколько раз мне повторять, что вы слишком высокого о себе мнения: таланта у вас ни на грош. У вас напрочь отсутствует чувство прекрасного. Хуже того, у вас извращенное представление о красоте. Вам не дано быть художником, и большее, что вы могли бы сделать в этой области, так это сидеть дома, тем самым избавив меня от необходимости любоваться вашей дурацкой мазней!

Бонна хотел добавить что-то еще, но просто пожал плечами и отошел. Вскоре он взял с вешалки цилиндр, накинул пальто и отбыл.

— Пятиминутный перерыв, — объявил нараспев смотритель, захлопав в ладоши.

Стоящая на подиуме натурщица встряхнулась и накинула на плечи грязный пеньюар. Она развернула газету и углубилась в чтение, вдумчиво ковыряя спичкой в зубах. Студенты отложили палитры и небольшими группками собрались у мольбертов.

Анри же продолжал водить кистью, украдкой смахивая слезы. Все! Зачем продолжать это мучение, быть всеобщим посмешищем для этих великовозрастных школяров. Ведь мать предупреждала, что он никогда не станет тут своим, и она, как всегда, оказалась права. Они отвергли его робкие попытки наладить приятельские отношения, ясно дав понять, что им не нужна его дружба. Но почему? Почему они его так невзлюбили? Из-за того, что он калека? Нет. Их раздражала его юность, дорогая одежда и то, что каждое утро его доставлял к дверям мастерской экипаж, которым правил кучер в ливрее. Для них он был всего лишь любителем, капризным сынком богатой мамочки, занявшимся живописью от нечего делать. Если бы они только знали, чего ему это стоило! Но они не знали, а продолжать упорствовать теперь глупо. К черту все! Лучше уйти, так лучше для всех. В конце концов, можно же учиться дальше и получить степень магистра, мама так об этом мечтала…

— Да не обращай ты внимания на старого ублюдка!

Голос, внезапно раздавшийся за спиной, заставил Анри отвлечься от раздумий. Он развернулся. Перед ним стоял высокий молодой человек в потертом сюртуке, пестрых брюках и модном галстуке. Анри с самого начала выделил его из толпы студентов, главным образом из-за прекрасного роста, громкого голоса, южного акцента, манеры говорить, растягивая гласные, и черной бороды, закрывавшей большую часть щек и подбородка.

— Пусть себе орет, пусть гадости говорит, — продолжал южанин. — Ведь денежки-то ты ему за учебу выложил, разве нет? Ну и все! Выгнать тебя он все равно не может, а ты за свои кровные имеешь полное право плюнуть ему в рожу. Кстати, меня зовут Рашу — Анри Рашу. Может, пообедаем вместе у Агостины? А потом, если хочешь, я покажу тебе свою студию. Ничего особенного, но оттуда открывается замечательный вид на кладбище Монмартра. Ты был на Монмартре?

Когда Анри с новоиспеченным приятелем вошли в небольшой зал и тихонько пробрались к свободному столику в дальнем углу, в ресторане Агостины царило привычное оживление. Длинноволосые художники с Монмартра, облаченные в черные бархатные костюмы и огромные береты, о чем-то горячо спорили над внушительными порциями ризотто, размахивая скомканными салфетками. Здесь было душно. Здесь вызывающе пахло чесноком. Красивая волоокая брюнетка расхаживала среди столиков, подобно щедрой Юноне. Не обращая никакого внимания на царившую кругом суматоху, она неторопливо разносила тарелки с дымящимися яствами, на ходу отпуская шуточки, отвечая на реплики и смеясь неподражаемым сочным смехом.

— Это сама Агостина! — шепнул Рашу и затянулся трубкой, выпуская изо рта густые клубы дыма. — Раньше она была натурщицей.

Агостине Сагаттори было тридцать девять лет от роду, и она считалась живой легендой Монмартра. В шестнадцать лет она приехала в Париж с родной Сицилии без гроша за душой. Единственным ее капиталом была неземная красота. И через полгода Агостина превратилась в самую востребованную натурщицу столицы. За ее благосклонность боролись самые именитые столичные живописцы. Скульпторы, восхищенные совершенством ее бедер, с удвоенным усердием стучали долотом о мрамор. В течение двух десятилетий ее великолепная грудь и классический профиль становились подлинным украшением ежегодного художественного Салона, а на бесчисленных городских площадях она представала перед прохожими в образе то Дианы, то Демократии, то Духа Марсельезы. Она щедро дарила любовь и нежность в студиях, где ей доводилось позировать, даруя утешение многим художникам в черные дни. Когда же три года назад Агостина открыла ресторан, благодарные живописцы в память о мимолетных, но ярких романах предложили ей свои услуги. Желающих оформить стены оказалось так много, что, не желая обидеть никого из них, хозяйка попросила каждого расписать для нее по тамбурину, которые теперь висели аккуратными рядами. Количество этих небольших знаков внимания свидетельствовало о щедрости и широте души владелицы заведения.

Анри видел, как Агостина склонилась к одному из посетителей, рыжебородому скульптору, громким шепотом умоляя: «Ради бога, Роберто, не ешь ризотто. Я сегодня положила в него много чеснока, а тебе после чеснока снятся кошмары. Возьми-ка лучше пепперони. Это блюдо разгоняет кровь, так что сегодня вечером ты приятно удивишь жену. Она будет просто счастлива».

Весело болтая с клиентом, она то и дело шутливо подталкивала его локотком. Затем, все еще смеясь, обратилась к новым посетителям:

–А, bambini^[1]. — Все студенты, безотносительно их возраста и роста, были для Агостины bambini. — Что, проголодались? Кушать хотите? Ладно, сейчас принесу минестроне. А потом ризотто, какого вы в жизни не пробовали. Это как музыка. Так и играет во рту.

Завсегдатаи заведения Агостины уже давно привыкли к ее лирическим сравнениям. Они стали так же привычны, как и иссиня-черные распущенные по плечам волнистые волосы хозяйки.

— А потом я вам принесу…

— Неси все, что есть. На твое усмотрение, — оборвал ее Рашу, который к тому времени уже успел основательно проголодаться. — Ты же все равно сделаешь по-своему.

Через минуту он замолчал, полностью поглощенный процессом жевания. Анри же был слишком взволнован, чтобы есть. Это было замечательное место. Он еще никогда не был в столь необычном ресторане. Все эти удивительные пряные запахи, несмолкающий шум, куча размахивающих руками художников, переругивающихся через всю комнату, о чем-то жарко спорящих…

В какой-то момент в поле его зрения попал коренастый старик благообразного вида с трубкой во рту, о чем-то увлеченно говоривший с бородатым блондином, выделявшимся изящными чертами лица.

— Старик с седой бородищей — это Писсарро, — проговорил Рашу с набитым ртом. — Он импрессионист. А тот второй — Тео Ван Гог. Он держит галерею на Монмартре. — Тут он заметил нетронутую тарелку Анри и угрожающе зашептал: — Черт побери, быстрее жуй ризотто, а то Агостина тебя просто возненавидит!

Покончив с едой, студенты отправились на улицу Ганнером, где находилась знаменитая студия Рашу.

— Ну как тебе этот вид?! — торжествующе воскликнул Рашу, распахивая окно и обводя широким жестом панораму из надгробных плит, склепов и статуй плачущих ангелов. — Все равно что поселиться в зале скульптур Лувра, а? Ты представить себе не можешь, какой эффект зрелище производит на девиц. Особенно крематорий. Они обычно сначала пугаются до смерти, но зато потом становятся такими страстными!.. — Он указал на старую кушетку, застеленную псевдовосточным узорчатым покрывалом. — Я и кровать специально поставил так, чтобы вся красота была видна.

Затем он небрежно сорвал с гвоздя висевшую на стене мандолину и затянул популярную на Монмартре балладу под названием: «В любви тебе равных нет!»

Со временем у Анри вошло в привычку сразу после занятий отправляться на обед с Рашу, а затем проводить остаток дня в его студии. Там он рисовал, подтягивал припевы фривольных песенок, наблюдал за похоронными процессиями, вечно тянущимися под окнами, временами пропускал стаканчик с возницами катафалков, кладбищенскими сторожами и работниками крематория, которые то и дело заглядывали в студию, чтобы попозировать для очередного портрета, а заодно и распить бутылочку-другую винца и перекинуться шуткой с художниками.

— Знаешь, — обронил как-то раз Рашу, пристально разглядывая Анри, — ты вообще-то нормальный парень. Конечно, слишком молод, — снисходительно добавил он с высоты своих двадцати двух лет, — однако не глуп, совсем не глуп. И ты здорово рисуешь! Хоть этот старый ублюдок Бонна и утверждает обратное.

Для Анри это признание было величайшим комплиментом. Его душа переполнилась благодарностью к красавцу-великану, вызвавшемуся быть его другом.

— Рашу, если бы ты только знал…

— Да пошел ты!..

Столь экспансивный ответ должен был наглядно продемонстрировать богатому мальчику, что студенту не пристало опускаться до телячьих нежностей. Настоящая мужская дружба должна основываться на грубости и не чураться бранных словечек.

— Проблема в том, — продолжал Рашу, не обращая внимания на недоумение Анри, — что ты слишком застенчив, чересчур вежлив и, черт побери, опрятен. Только посмотри на свои ногти! Черт возьми, грязь под ногтями еще никому не повредила. И вообще, ты должен почаще ругаться, говорить что-нибудь типа «черт побери», «я плюну тебе в рожу». Будь как все, и тогда от тебя перестанут шарахаться.

В течение нескольких недель Рашу старательно посвящал Анри в тонкости поведения настоящих студентов-художников.

— А теперь представь, что мы с тобой спорим, — предложил он однажды, когда за окном стоял теплый и пасмурный мартовский день. — Ну, скажем, о Рубенсе. И вот я говорю: «Рубенс — самый великий живописец изо всех». Ну и что бы ты мне на это ответил?

— Ну, я бы сказал, что не уверен…

Ответ Анри огорчил Рашу. Тот скорбно уставился на друга, затем решительно замотал головой.

— Нет, нет и нет! — произнес он наконец таким тоном, словно обращался к дебилу. — Ты должен сказать: «Рубенс? Да пошел он в задницу! Черт возьми, он просто ничтожество, его мазня годится только чтобы ею подтираться!» Понял? Тогда всем сразу станет ясна твоя точка зрения. — Он смотрел на своего протеже сверху вниз, и его маленькие темные глазки были полны невыразимой нежности.

Анри подспудно чувствовал, что наставник подобным образом готовит его к вхождению в студенческую компанию. И он не ошибся. Наступил день, когда Рашу небрежно обронил:

— Сегодня идем в «Нувель». Я хочу познакомить тебя со своими друзьями.

«Новые Афины», или «Нувель», как называли кафе завсегдатаи, оказалось шумным и прокуренным заведением на площади Пигаль, где обычно собирались художники. Друзьями Рашу оказались студенты из ателье Бонна — Франсуа Гози, Луи Анкетен и Рене Гренье. Как и Рашу, они жили на Монмартре. Скорее всего, они согласились встретиться с «богатым дилетантом» только ради того, чтобы угодить Рашу, который пользовался особым авторитетом в студенческой среде.

Они холодно поздоровались с Анри, после чего демонстративно забыли о его существовании, как ни в чем не бывало продолжив прерванную беседу. Анри же ничего не оставалось, как молча потягивать пиво.

Это могло показаться странным, но именно его молчаливость в конце концов разрушила их предубеждение. Как и всем любителям поговорить и прихвастнуть, им требовалась аудитория — любая аудитория. А в лице Анри они нашли благодарного слушателя, с готовностью внимающего историям их любовных похождений и невзгод, в основе которых неизменно лежали причины денежного характера.

Гози оказался первым, кто решил воспользоваться расположением Анри. Меньше чем через месяц после первых посиделок в «Нувель» студент как ни в чем не бывало подошел к нему в ателье во время перерыва.

— Ни за что не догадаешься, что со мной приключилось вчера вечером! — начал он с видом человека, которому только что довелось пережить нечто незабываемое.

Гози был молодым человеком болезненного вида с наивным взглядом. Он очень заботился о внешности, которая, сказать по совести, оставляла желать лучшего, и явно недооценивал свой талант, которым он, кстати, обладал. Помимо всего прочего он питал страсть к ярким жилетам, на которые тратил большую часть скудных средств, и был непоколебимо уверен, что ни одна женщина не может устоять перед волевым взглядом и надушенной бородой. Поэтому он мог часами простаивать перед зеркалом, тренируя гипнотический взгляд, и регулярно мариновал нелепую бороду в розовой воде.

— Возвращаюсь я домой, — продолжал он, воодушевленный вниманием Анри, — и решаю заскочить в небольшое бистро на углу. И представляешь, что я там увидел?

Он увидел молодую женщину неземной красоты — она безутешно рыдала. Разумеется, он подсел к бедняжке и стал расспрашивать о ее горе. Между двумя всхлипами она доверилась ему, поведав печальную историю, как домовладелица выставила ее на улицу, потому что она не смогла вовремя заплатить за комнату. Гози, понятно, проникся сочувствием к несчастной. Его гипнотические взгляды и тончайший аромат бороды, которую он вплотную придвинул к носу незнакомки, способствовали тому, что между ними вспыхнуло взаимное влечение. Они ушли из бистро и вскоре оказались в комнате у Гози, где их во всех отношениях перспективная дружба мгновенно переросла в пылкую любовь. В ту поистине незабываемую ночь Бабетта — так ее звали — была неподражаема: она оказалась женщиной бесконечного обаяния, исполненной пылкой страсти и не чуждой некоторой изысканной развращенности.

И все было бы расчудесно, если бы не одно но: как назло, Бабетта вошла в жизнь Гози в ужасно неподходящее время.

— Понимаешь, я только позавчера купил вот этот жилет, — он ткнул пальцем в великолепный жилет лимонно-желтого цвета, — так что…

Анри все понял. Он осторожно достал из кармана золотую монету в двадцать франков, которую Гози принял у него как бы с неохотой, но по всему было видно, что он очень даже доволен таким поворотом событий.

Через неделю настал черед Анкетена обращаться.

— О, я потерял ее! — страдальчески стонал он. — Такая девушка! Богиня! — В отличие от Гози, имевшего обыкновение порочить бросавших его подружек, Анкетен при расставании был склонен их идеализировать. — Мне не следовало водить ее в Лувр!

Анкетен был красавчиком-блондином. Девицы обычно оглядывались на энергично жестикулирующего белобрысого молодого человека в поношенном цилиндре. Его отношения с женщинами не складывались, по большей части из-за иллюзий, что он питал на их счет. Анкетена ужасали их невежество и глупость, и он честно пытался хоть немного просветить своих любовниц. Пытаются же некоторые мужчины привить подружкам представление о благочестии — увы, с тем же успехом. Он блистал перед ними образованностью, когда требовалось просто промолчать. Или же тащил бедняг в Лувр, дабы приобщить их души к шедеврам высокого искусства, в то время как сами девицы предпочли бы остаться дома и заняться чем-нибудь, с их точки зрения, поинтереснее.

— Я потерял ее в зале фламандских примитивистов, — вздохнул Анкетен. — Никогда больше не пойду в этот проклятый музей.

Излив таким образом душу перед Анри, он почувствовал себя гораздо лучше. А неделю спустя уже упорно работал над приобщением к прекрасному молоденькой прачки, с которой совсем недавно познакомился на танцах.

Рене Гренье последним из всех преодолел предубеждение перед Анри. Но в конце концов и его холодная сдержанность постепенно переросла в подлинное дружелюбие. Однажды он даже пригласил Анри в свою небольшую двухкомнатную квартирку на улице Фонтен.

— Видишь вон то окно? — Он указал на противоположную стену внутреннего дворика. — Студия Дега! Иногда даже видно, как он курит или читает газету.

Анри в этой компании почувствовал себя своим. Теперь у него появились друзья, самые настоящие друзья!

И вот как-то раз июньским утром профессор Бонна прибыл в мастерскую в на редкость хорошем настроении. Узкое лицо профессора светилось от счастья, когда он объявлял, что из-за большого объема работы не имеет более возможности проводить занятия и вынужден расформировать класс.

— Но вам не стоит унывать, — заверил он ликующих студентов. — Я договорился с коллегой по Академии, профессором Фернаном Кормоном. Он готов предоставить места тем из вас, кто пожелает продолжить учебу.

Студенты бурно радовались внезапной свободе.

На углу бульвара Клиши Франсуа Гози взобрался на фонарный столб и посылал воздушные поцелуи вслед каждой женщине, а Рашу, закинув руки за голову, исполнял танец живота под аккомпанемент восточных мотивов, извлекаемых Луи Анкетеном из гармоники. Рене Гренье как раз пускал шляпу по кругу, когда два усатых жандарма прервали представление на том основании, что оно было непристойно и наносило вред общественной нравственности.

— А еще вы мешаете движению, — добавил один из жандармов, подкручивая ус. — А если все вдруг начнут плясать посреди улицы?

Все закончилось благополучно, и после витиеватых извинений, заверений в патриотизме и приглашения пропустить вместе по стаканчику винца они расстались друзьями.

После веселого застолья у Агостины студенты направились в «Нувель», где в столь ранний час почти не было посетителей. Обезумевшие от счастья и воодушевленные ударившим в голову кьянти, они кричали до хрипоты и лезли целоваться с кассиршей, Косой Терезой, которую, наверное, последний раз целовали родители в далеком детстве. А потом добрели до любимого столика и притихли, не зная, чем бы еще заняться.

И тут Рашу предложил пойти в бордель.

— Черт побери! Гулять так гулять! — выкрикнул он, стукнув кулаком по мраморной столешнице. — Послушайте, я знаю одно местечко неподалеку, где полно хорошеньких девочек. Все как на подбор, просто картинки, голенькие совсем. Так как насчет того, чтобы развлечься? — И тут же добавил: — Вовсе не обязательно ложиться с ними в постель. Мы просто выпьем в женской компании.

— Отличная идея! — икнул Анри. — Идемте!

— Идея-то неплоха, — согласился Гренье. — Но во сколько это обойдется?

— Да, во сколько? — хором подхватили Гози и Анкетен.

Несмотря на бесконечные разговоры о девочках и одержанных победах, студенты все-таки чувствовали подспудное отвращение к продажным женщинам и самим интерьерам из красного плюша, где проститутки занимались своим ремеслом.

— Да какого черта думать о деньгах в такой великий день? Выпивка за мой счет! — взревел Рашу, которого в подпитии всегда тянуло на подвиги.

Так в споре была поставлена точка. Шумной толпой студенты покинули кафе и погрузились в фиакр.

— Эй, кучер! — выкрикнул Рашу. — Вези в «Серого попугая», улица Стэнкерк.

Глава 5

В октябре Анри начал посещать занятия в классе профессора Кормона.

Каждое утро он уходил из квартиры матери и отправлялся на Монмартр, где и находилась мастерская. Не доезжая до здания, он выходил из коляски и шел пешком, опираясь на короткую трость. Ему не хотелось, чтобы соученики видели его с Жозефом, наряженным в неизменную синюю ливрею и высокую шляпу. На тротуаре тем временем уже собирались студенты. Они спорили между собой и курили трубки.

Перекинувшись несколькими фразами с Рашу или кем-нибудь еще из друзей, ровно в девять Анри вместе со всеми преодолевал четыре пролета крутой лестницы и оказывался в студии. Тяжело дыша, переступал порог просторной комнаты, тесно заставленной мольбертами, где уже гудела растопленная чугунная печка. Оставив на вешалке шляпу и плащ, Анри пробирался среди мольбертов к своему складному табурету у самого подиума. Затем, положив трость у ног, он деловито принимался выдавливать краски на палитру, разглядывая очередную Венеру, Диану, Леду — или еще какую-нибудь богиню, ставшую их заданием на неделю.

Гвалт постепенно стихал. Шлумбергер, бравый экс-сержант с усами как у моржа, а ныне смотритель студии, подавал знак натурщице, чтобы та разделась и приняла позу. На следующие три часа Анри превращался в одного из тридцати с лишним студентов. Все они часто поглядывали на натурщицу, теребили себя за бороду, склоняли голову к плечу, рассчитывали пропорции, подправляли мазки, и при этом на их лицах отображались все оттенки мук творчества.

Раз в неделю профессор Фернан Кормон, член Академии изящных искусств, член отборочной комиссии Салона, член Консультативного совета национальных музеев, почетный член многочисленных зарубежных академий, офицер Почетного легиона, автор многочисленных фресок, исполненных по заказу банков и муниципальных учреждений, именитый портретист, кисти которого принадлежали портреты богатых вдов и светских дам, автор бесчисленных и весьма популярных античных сюжетов, зарисовок из жизни гарема и прочей будуарной живописи, наведывался в студию и проверял работы учеников. В дверях он грациозным жестом передавал свой цилиндр, трость с серебряным набалдашником и желтые перчатки Шлумбергеру, который затем помогал хозяину снять роскошную шубу. Оставшись без богатого наряда, академик становился как будто ниже ростом и уже в плечах — этот сутуловатый человек средних лет носил модную визитку, короткие гетры и галстук-эскот.

Осторожно пробираясь среди мольбертов, он что-то вещал мелодичным, хорошо поставленным голосом, активно жестикулируя длинными руками с тонкими наманикюренными пальчиками, время от времени останавливаясь, чтобы поправить работу ученика или сделать дружелюбно-снисходительное замечание.

Из его еженедельных лекций Анри почерпнул, что в основе любого искусства лежит красота, а задача настоящего художника в том, чтобы писать картины, которые радуют глаз. Он также узнал, что грунтовку следовало осторожно наносить на холст, а затем «вылизывать» его с помощью кисти, что фон непременно должен быть черным или темно-коричневым, а композиция картины — основываться на треугольнике.

Но чаще всего ему приходилось слышать, как следует писать женские портреты.

— Женский портрет! — восклицал Кормон, взмахивая рукой. — Если бы вы только знали, друзья мои, сколько такта, понимания и мастерства требуется для его написания!

Как правило, позволить себе собственный портрет могли дамы в летах, и данное обстоятельство требовало от художника особой обходительности и галантности. К счастью, большинство женщин понятия не имели, как они выглядят на самом деле, и питали приятные иллюзии. Будучи весьма и весьма объективными относительно достоинств и недостатков внешности родственников и подруг, они искренне полагали, что уж сами-то выглядят лет на десять — а то и все пятнадцать — младше своего возраста.

— А посему, — с усмешкой продолжал Кормон, — что от вас требуется, так это выяснить заблуждения заказчика относительно самого себя и отобразить их на холсте. Это не так уж и трудно: нужно лишь чуть выправить нос, увеличить глаза, освежить цвет лица, удлинить шею, округлить плечи, утончить пальцы, приподнять грудь, заузить талию, а также убрать все морщины, бородавки и родинки. Особое внимание следует уделить таким вроде бы мелочам, как броши, кольца, ожерелья и алмазные браслеты: от картины должен исходить дух неподражаемой элегантности, богатства и роскоши, и тогда заказчик будет поистине восхищен поразительным сходством. В этом-то кроется секрет признания и финансового успеха.

— Не бойтесь льстить женщине, — любил повторять Кормон. — Лести никогда не бывает много!

Однако несмотря на присущее ему дружелюбие — все эти «друзья мои!» и трепещущие холеные ручки, профессор Кормон был подвержен приступам самого настоящего гнева. Малейшая попытка соригинальничать, любое отступление от правил академической живописи приводили этот безобидный с виду скелет в бешенство.

— Вы забыли, что я состою в отборочной комиссии Салона?! — кричал он, брызгая слюной. — Так вот, я вам это напомню. И будьте уверены, уж я-то постараюсь, чтобы ваша мазня никогда не попала в Салон. Может, хоть это научит вас с уважением относиться к искусству вообще и мнению наставников в частности.

После такого выступления провинившийся студент должен был покинуть мастерскую и найти себе другое занятие, так как путь в Салон оказывался для него закрыт навсегда.

Анри, хорошо осознававший «неправильность» своего художественного восприятия, был вынужден проявлять особую бдительность. Он старательно заполнял основные тени сырой умброй, выверяя каждый мазок. Столь очевидное усердие не могло остаться незамеченным Кормоном, и тот иногда вознаграждал ученика дружеским похлопыванием по плечу.

— Терпение, Лотрек, терпение, — повторял он. — Таланта у вас нет, но вы стараетесь. Вы выполняете все мои указания и усердно трудитесь. Терпение! Со временем вы научитесь недурно рисовать. И кто знает, может быть, когда-нибудь ваши картины займут свое место в Салоне.

После этого он переходил к следующему студенту, а Анри замирал в оцепенении на низеньком табурете, не помня себя от счастья.

После занятий он отправлялся с друзьями в кафе Агостины, где всегда было шумно и многолюдно, где оживленно болтали студенты, где за столиками разворачивались жаркие дискуссии. Он слушал бесчисленные проклятия в адрес галеристов, критиков и академиков, изрыгаемые крикливыми членами недавно образованного Общества независимых художников.

Он видел мирно попыхивающего трубкой за чашечкой кофе Жоржа Сёра, спокойного юношу, походившего бы на херувима, если бы не усы и гренадерское телосложение. Ренуара — аскетического вида художника, знаменитого картинами обнаженных женщин. Клода Моне, человека с могучим затылком и короткими пальцами, похожего на преуспевающего деревенского помещика из Нормандии, коим он, впрочем, и являлся. Однажды Анри даже посчастливилось мельком посмотреть на Сезанна в один из его нечастных приездов из Экс-ан-Прованс. Он тогда обедал в гордом одиночестве и, видимо, был чем-то весьма недоволен.

А в один незабываемый день Анри и его друзей пригласил на кофе сам Камиль Писсарро, импрессионист с белой, как снег, бородой, обедавший в компании Дега.

— Так вы, значит, студенты, да? — крякнул создатель «Танцовщиц». — И несомненно, подающие надежды художники, которым не терпится поскорее удивить мир гениальными творениями.

Анри был слишком взволнован, потому пропустил сарказм мимо ушей. Он совсем недавно увидел работы Дега и пришел в неописуемый восторг, граничащий с поклонением. Он с обожанием глядел на сидящего напротив художника, стараясь запомнить бледное лицо, бороду с проседью и поджатые губы. Дега! Он пьет кофе с самим Дега!

Несколько мгновений художник задумчиво мял в пальцах сигарету, а затем скрипучим голосом выпалил:

— Да как вы не понимаете, что у вас нет никаких шансов? Что может дать искусство? Известность? За всю историю искусства мир узнал не более шестидесяти действительно великих мастеров. А наше столетие уже дало миру Жерико, Домье, Мане, Энгра и Делакруа, так что плохо ваше дело. Деньги? Искусство — это бесперспективно…

— Пожалуйста, Эдгар, — вмешался Писсарро, — не говори так. Не пугай молодых людей.

— Очень жаль, но мне это и не удастся! Увы, они благодарили бы меня за добрый совет до конца дней своих. — Он снова обернулся к студентам: — Искусство — наиболее жестокая изо всех профессий. Я знаю с полсотни художников, которые зарабатывают меньше ветеринара. Что до других, — он ткнул в толпу скрюченным пальцем, — так они просто живут впроголодь. А ведь тоже в свое время подавали надежды. Каждый парижский маляр когда-то был подающим надежды художником…

Распаляясь все больше и больше, Дега хотел сказать еще что-то, но тут его прервала Агостина.

— Синьор Дега, — обворожительно улыбнулась она.

— Что тебе? — рявкнул он через плечо.

— Вам не нужна новая натурщица? Моя кузина только что приехала из Палермо — красотка, каких свет не видывал! Между прочим…

— Меня не волнует, красотка она или уродка. Скажи мне лучше, она кто — протестантка?

— Протестанка! — воскликнула Агостина, пятясь назад. — Матерь Божия, в Палермо нет протестантов!

— Так, теперь другой вопрос. А какая задница у твоей кузины? Грушевидная или как яблоко?

— Задница! — Агостина задохнулась от смущения. — Ну, обычная… нормальная. В общем, как у всех.

— А вот тут ты не права. Задницы у всех разные. Если у твоей кузины задница как яблоко, то плевать я на нее хотел. Но если у нее зад как груша, то пусть завтра утром приходит в мою студию. А теперь оставь нас. Я хочу побеседовать с этими молодыми людьми.

Дега снова устремил взгляд на Анри и его товарищей.

— И вы тоже будете голодать, — явно злорадствовал он. — Вам придется бродить по улицам в дырявых ботинках, замерзать зимой в убогих студиях и дрожать от страха при виде домовладельца. А ведь могли бы быть счастливы, став представительными банковскими служащими, полицейскими или, на худой конец, почтальонами.

— Хватит уже, Эдгар, — возмутился Писсарро. — В их возрасте полезно мечтать, а ты подрываешь их веру в жизнь.

— Ничего-ничего, им это полезно, — фыркнул Дега. — Ты только посмотри на эти тупые, самодовольные лица. Они все воображают себя Микеланджело. Нет, я не собираюсь тратить время на уговоры. Еще чего! Жизнь сама расставит все по местам.

Дега встал, срывая с вешалки шляпу.

— Счастливо оставаться, — произнес он с кратким поклоном и удалился в сопровождении Писсарро, который с виноватым видом развел руками:

— Не обращайте внимания, просто у него изжога. Он всегда такой после завтрака…

— А все-таки забавный старик этот Дега, не правда ли? — заметил Рашу, ибо к нему первому вернулось самообладание.

Это был итог состоявшегося разговора и выражение общего мнения. Пребывая в совершенном смятении, студенты поднялись из-за стола и поплелись к выходу. В душе каждого боролись два чувства — злость и решимость.

Как и в прошлом году, Анри ежедневно проводил полдня в студии Рашу, занимаясь живописью и совершенствуясь в манерах и стиле поведения настоящего обитателя Монмартра. После посиделок в студии он привычно сопровождал южанина в «Нувель», где к ним присоединялась вся дружная компания художников.

Теперь он стал одним из них — почти. Он выслушивал их истории, одалживал деньги и оплачивал «пиво на всех». Он играл с ними в карты, изредка подавал голос в ходе жарких споров об искусстве, курил свои первые сигареты. Среди них он впервые осмелился произнести вслух «черт возьми» и «я плюну тебе в рожу» и, конечно же, был вынужден выслушивать бесконечные споры о любви и женщинах — особенно о женщинах.

Когда речь заходила о женщинах, то красноречие художников становилось просто-таки неиссякаемым. Сначала Анри с любопытством наблюдал со стороны, размышляя, надоест ли друзьям когда-нибудь бестолковая болтовня о девицах; теперь же он знал точно: нет, этого не случится никогда. Судя по всему, предмет был столь же многогранен, как и неисчерпаем.

Женщины, которыми они обладали. Женщины, которыми им почти удалось овладеть. Женщины, которыми они могли бы обладать. Качества, которыми непременно должны обладать их женщины. Чему их научили женщины и чему они сами учили женщин. Женская физиология и ее практическое применение. Искусство преодоления скрытых барьеров и высвобождение тайного либидо. Как обходиться с девственницами. Как вызвать в женщине вожделение, чтобы она, забыв о девичьей гордости, стонала и корчилась в экстазе. Цена женщин. Опасные женщины. А главное — как заполучить женщину…

В глубине души Анри полагал, что все это ерунда. Он видел тех женщин и откровенно недоумевал: что такого особенного в них находили его друзья. Тощие, пучеглазые прачки, с которыми студенты знакомились на танцах. Натурщицы, переспавшие с половиной обитателей Монмартра. Большинство из них язык не поворачивался назвать симпатичными, а некоторые к тому же не отличались и чистоплотностью. Они носили грошовые платьица и кроличьи горжетки. Они шумно хлебали суп и обливались дешевыми духами с приторным запахом. Однако, по уверениям его друзей, это были богини. Все как на подбор обладали скрытым обаянием и таили в себе неописуемую чувственность. Весьма и весьма странно! Лично он не видел ничего привлекательного ни в этих девицах, ни в каких-либо других, если уж на то пошло.

Однако мыслей своих Анри не озвучивал, с удовольствием наблюдая за веселой суетой, царящей в кафе, слушая звон чашек о блюдца и певучие восклицания официанток в белых фартучках. Подумать только! Всего несколько лет назад он был прикован к кровати, его ноги обнимал гипс, и никто не верил, что он когда-либо сможет ходить! А теперь — только поглядите на него! Ему девятнадцать, он учится на художника и сидит в кругу веселых друзей, потягивая пиво, рассуждая об итальянских примитивистах или слушая грязные разговорчики о женщинах!

Стоило ли говорить, что порой ему не очень-то хотелось вставать из-за стола и прощаться с друзьями в шесть часов, чтобы потом ехать домой в тихую гостиную матери. Эх, если бы только снять комнату на Монмартре…

— Извини, что снова опоздал, — как-то вечером начал он, входя в гостиную. — Но на дорогу от Монмартра уходит не меньше сорока минут. А движение на улице просто ужасное…

— Если бы ты уехал пораньше, то ты бы не опоздал к обеду. Ведь твои занятия заканчиваются, если я не ошибаюсь, около полудня.

Появление горничной несколько сгладило неловкость момента. Анри, покраснев, налил немного супа себе в тарелку.

— А в фиакре так холодно, — продолжал Анри, когда они наконец остались одни. — Нет, я точно как-нибудь подхвачу воспаление легких.

Адель внимательно посмотрела на сына. Да уж, воспаление легких! О, эта беспечная жестокость молодых! С какой легкостью они прибегают к запрещенным приемам! Ему хочется снять комнату на Монмартре. Он уже давно мечтает об этом! Она сопротивлялась этому желанию так долго, как могла, но в конце концов молодость есть молодость. Анри хочет жить поближе к друзьям, всегда и повсюду быть с ними, чувствовать себя взрослым и независимым. Какой мальчик не желает того же в этом возрасте? Нет, он не черств и не эгоистичен — он просто молод.

— Ты хочешь переселиться на Монмартр? — спокойно спросила она.

Прямота матери сбила его с толку. Он долго готовился к этому разговору, решив завести речь издалека, а она вызывает его на открытый разговор?

— На Мормартр? — с деланым удивлением переспросил он. — Честно говоря, я еще не думал об этом. Но вообще-то это было бы удобно. Для моей работы. Ты же понимаешь… Я бы был ближе к мастерской и…

— И смог бы проводить больше времени в кафе с друзьями, — грустно улыбнувшись, подхватила она. Слава богу, Анри так и не научился врать! — И потом гулять с ними допоздна!

Нет, темнить бесполезно. Она как будто читает его мысли.

— Да, мама, мне хотелось бы жить на Монмартре, — признался он.

— Я не возражаю, но боюсь оставлять тебя одного. А вдруг ты упадешь, повредишь ноги? Тебе даже будет некого на помощь позвать.

Он предвидел подобное возражение.

— Просто понимаешь, так получилось, что Гренье снимает двухкомнатную квартиру. Я же рассказывал тебе о Гренье, помнишь? Ему двадцать три года, это очень серьезный молодой человек. Ну так вот, он тут как-то на днях спросил, нет ли у меня на примете кого-нибудь, кто хотел бы занять вторую комнату. Чтобы платить ренту пополам.

— Прямо вот так и спросил?

У него покраснели уши.

— Все было не совсем так, — сдался Анри. — Я сам предложил ему это.

Она грустно усмехнулась.

— Тебе не следует даже пытаться лгать, Анри. Ты этого совершенно не умеешь. Можешь сообщить своему другу, что его предложение тебя устраивает.

Легкость, с какой была одержана победа, насторожила его. Может быть, стоит развить успех и попросить собственную студию? Нет. На это она, пожалуй, не пойдет. Не захочет, чтобы он жил один. Ну ладно, у него в запасе еще целый год. А потом он начнет работать над первой картиной для Салона. Вот тогда-то у нее не будет выхода, и она сдастся.

— Ты хочешь сказать, что разрешаешь снять комнату и жить на Монмартре? — уточнил он, все еще не веря своему счастью.

Она устало кивнула:

— Да, Анри. Ты можешь жить на Монмартре.

— Спасибо, мамочка! — затараторил он. Импульсивно вскочил со стула и поцеловал ее. — О, спасибо! Я знал, что ты меня поймешь. Одно из окон той квартиры выходит во двор, а как раз напротив находится студия господина Дега. Представляешь, как здорово жить напротив самого Дега!

— А кто он такой, этот господин Дега? — равнодушно спросила Адель.

— Дега?! Ну, мамочка, это же величайший художник из ныне живущих. Ты обязательно должна увидеть «Танцовщиц». Мы с Рашу на прошлой неделе ходили на его выставку в галерею Дюран-Рюэля…

Но графиня не слушала Анри. Он покидает ее… Искусство забирает у нее сына. Он отправлялся в путешествие по жизни, такой самонадеянный и такой уверенный в себе. Все ее надежды удержать его рядом, уберечь, защитить его от жестокого мира рухнули в одночасье. Как же одиноко будет ей в этой огромной пустой квартире…

Когда Анри уснул, она тихонько проскользнула к нему в комнату. Держа лампу в высоко поднятой руке, в тысячный раз вглядывалась в его лицо. Затем взгляд медленно скользнул по очертаниям тела под одеялом. Маленький, какой же все-таки он маленький! Немногим больше того веселого, непоседливого мальчишки-школьника. Как мирно он спит! Даже случайный приступ боли, от которого в детстве его черты искажались страдальческой гримасой, не нарушает его покой. Нет, буря еще впереди. Он еще не испорчен и не развращен духом похабства, царящим на Монмартре. Застольными разговорами в кафе, видом обнаженных натурщиц. Но время неумолимо бежит вперед. Скоро он начнет искать знакомства с женщинами, к нему придет первая любовь. И вот тогда он неминуемо узнает правду о себе. И что потом? О господи, что станется с ним потом?

— Вставай, Гренье! Подъем!

Из смежной комнаты раздается жалобный стон.

— Черт возьми, ну что ты разорался? Который час?

— Пора вставать! Уже почти восемь. — Шум плещущейся воды в оловянной лохани, сопровождаемый радостным фырканьем. — Мы опоздаем к Кормону! Вставай!

— Иди к черту! И перестань греметь лоханью! Я вообще не понимаю, какого дьявола согласился сдать тебе комнату!

Картина повторялась изо дня в день, каждое утро, и это тоже казалось частью магии Монмартра. Было так здорово просыпаться каждое утро в крохотной комнатке, всю скромную обстановку которой составляли узкая железная кровать, некрашеный сосновый платяной шкаф и старенький умывальник. Как славно чувствовать себя совершенно свободным и взрослым, вырвавшимся из-под опеки Аннет, Жозефа и матери.

Теперь он как Рашу и остальные друзья живет в старом, ветхом доме на Монмартре, и никто больше не назовет его маменькиным сынком или дилетантом. На сей раз он взаправду один из них!

Он завтракал с Гренье в бистро, затем друзья отправлялись в мастерскую. Больше Анри не приходилось заранее выбираться из ландо, чтобы избежать насмешек. Не нужно было бросать друзей в самый разгар захватывающих споров, чтобы тащиться через полгорода в тихую квартиру на бульваре Малезарб, где царила ужасная скука. Жизнь стала замечательной. Он мог проводить вечера с друзьями, ходить вместе с ними в грязные, но такие притягивающие кафешантаны. А чего стоил только один невероятный цирк Фернандо, где зрители дружно жевали апельсины из Испании, с замиранием сердца наблюдая за головокружительными трюками воздушных гимнастов на трапециях, наездницами, скачущими без седла, дрессированными пуделями и клоунами! Или «Мерлитон», находившийся в сыром подвале, где над столиками всегда висело густое облако табачного дыма, пахло прокисшим пивом, но где можно было шуметь сколько угодно, хором орать патриотические песни или слушать Аристида Брюана.

Но главное — теперь у него появилась возможность бывать в «Эли».

«Элизе-Монмартр», или просто «Эли», как любовно называли его завсегдатаи, был старым и обшарпанным танцевальным залом — дешевым, шумным и веселым. Подобно фонтану на площади Пигаль, у которого собирались натурщицы, или заброшенным ветряным мельницам, что стояли, широко раскинув давно замершие лопасти, «Эли» стал частью местного пейзажа, одним из пережитков старых времен, когда Монмартр считался отдаленной деревенькой, пристанищем столичных головорезов, проституток и прочей шпаны, оценившей по достоинству уединенное месторасположение и отсутствие полиции.

На протяжении целого столетия «Эли» оставался исключительно местным заведением, зависевшим только от здешних покровителей и не имевшим никаких связей со столичными кафе. Современная молодежь Монмартра по-прежнему наведывалась сюда, чтобы потанцевать, поскандалить и пропустить порцию-другую глинтвейна, который разносили в выщербленных чашках официанты в рубашках с закатанными рукавами. Смех и шелест кринолинов все еще отдавались гулким эхом под темными сводами. Замысловатые инициалы и пронзенные стрелами сердца, вырезанные на дубовых столах, затерлись от времени, но все еще напоминали о давних идиллиях. Это место населяли призраки прошлого, но это были добрые, всепрощающие призраки.

Для юных прачек, белошвеек и натурщиц, главных завсегдатаев данного заведения, «Эли» стал не только местом развлечения — это был рай, где всегда играла музыка и где всего за несколько су можно было на время забыть об убогих буднях и танцевать без устали, заглушая гложущую сердце тоску. Там они чувствовали себя как дома, где можно позволить себе любую шалость, ибо царившая в «Эли» непринужденная атмосфера не предполагала никаких запретов, и, что бы они ни вытворяли в «Эли», это никого не касалось. Порядок в кафе поддерживал — увы, безуспешно, — папаша Пюдэ, робкий плешивый старичок.

В «Эли» Анри пил вино, тайком делал наброски, наблюдал, как веселятся его друзья, и всякий раз, встречаясь с ними глазами, махал, тем самым показывая, что и он хорошо проводит время. Иногда папаша Пюдэ подсаживался к нему за столик и, потягивая горячее вино, обстоятельно рассказывал о своих невзгодах.

— У этих девиц с Монмартра, скажу я вам, порядочности не больше, чем у уличных кошек! Еще их матери и бабки приходили сюда и занимались любовью под столами, вот и эти теперь считают, что могут делать все, что в голову взбредет. В уборных и по углам вытворяют такое, что, ей-богу, волосы становятся дыбом! Куда мир катится? А тут еще этот, свинья из Дюфора, — он ткнул пальцем в дирижера, — сочинил злосчастный канкан. Так публика совсем от рук отбилась. Девчонки просто сходят с ума, когда слышат эту музыку. Знаете, что они делают? Тайком пробираются в уборную и снимают панталоны, вот так. А потом пускаются в пляс, высоко подкидывая ножки и выставляя на всеобщее обозрение свои прелести. Ужас! Уж можете мне поверить — даже целый полк ангелов с огненными мечами не смог бы навести порядок в этом притоне!

В «Эли» Анри также впервые увидел Ла Гулю, с которой часто танцевал Рашу, выделывая замысловатые па и отчаянно импровизируя. Это была светловолосая восемнадцатилетняя прачка, широколицая и коренастая. Она укладывала белокурые волосы в высокий шиньон, торчащий на макушке наподобие поднятого большого пальца. Ее речь состояла по большей части из взрывов смеха и непристойных замечаний вперемежку с грубыми словечками жаргона, который был в ходу у коренных обитателей Монмартра. Однако в танцах Ла Гулю не было равных. Она славилась потрясающим чувством ритма и фривольностью движений, отличающими ее от других исполнительниц канкана. Анри находил Ла Гулю очаровательной, для него она была наглядным примером прачки Монмартра, которая после десяти часов тяжелейшей работы, когда целый день приходится надрываться над чанами с грязным бельем, отдает кровавым трудом заработанные деньги, чтобы вечером прийти в «Эли», несколько часов порезвиться в обществе друзей и закончить вечер канканом — самым изнурительным танцем изо всех когда-либо придуманных людьми.

В перерывах между танцами друзья Анри возвращались за стол. Утирая пот с разгоряченных лиц, они раскуривали трубки, залпом осушали стаканы с глинтвейном, болтали, флиртовали, целовали партнерш, которые, кокетливо хихикая и слабо протестуя, делали вид, что хотят освободиться из объятий. Колени прижимались к коленям, руки шарили под столом. То и дело слышался приглушенный шепот: «Нет, не надо, дорогой. Не здесь…» При первых же тактах музыки они выпархивали из-за стола и мгновенно растворялись в толпе танцующих.

Оставшись в одиночестве, Анри развлекал себя наблюдением за танцующими парами. В мерцающей полутьме, при свете тусклых газовых светильников, старый танцзал был словно объят янтарной дымкой, из которой то и дело выпархивали кружащиеся пары и через миг снова бесследно исчезали. Мужчины — по большей части это были мелкие воришки и начинающие сутенеры — танцевали с деланым безразличием, как тогда было модно, небрежно зажав сигарету в уголке тонких губ, щеголяя сюртуками, закрученными усиками и залихватски сдвинув кепи, из-под которых выбивались напомаженные локоны. А вот девчонки, напротив, всем телом льнули к партнерам, крепко обнимали их, жмурясь от удовольствия, забыв обо всем на свете, наслаждаясь каждым мгновением.

Там же, в «Эли», Анри познакомился с длиннющим худощавым господином средних лет. Если считать от верха цилиндра до носков сверкающих черных штиблетов, то в нем было, пожалуй, никак не меньше восьми футов. Звали его Жан Реноден, но на Монмартре он был известен как Валентин Бескостный. Этот зажиточный скромный холостяк, привыкший к одиночеству, с виду напоминал восставшего из могилы мертвеца. Но у него была безумная страсть — танцы. Каждый день, незадолго до полуночи, он уходил из дома и несся по темным пустынным улицам в «Эли», где танцевал канкан — обычно с Ла Гулю, после чего стремительно исчезал.

Анри не замечал времени. Он радовался уже тому, что может просто находиться в этом людном, шумном месте, наблюдать за танцующими, делать зарисовки, потягивать вино, смеяться и шутить с друзьями. А незадолго до полуночи раздавался оглушительный звон медных тарелок, сопровождаемый длинной барабанной дробью. Канкан!

И тут же зрители вскакивали из-за столов и бросались занимать места вокруг каждой пары танцующих. Партнеры уже стояли друг напротив друга, замерев в напряженном ожидании: девицы приподнимали подолы юбок, мужчины держали ладони наготове, словно собирались аплодировать. Оркестр взрывался разъяренным галопом, и в тот же самый момент танцующие приходили в движение. Девицы подскакивали, отчаянно задирая подолы, а мужчины в такт музыке делали шажки назад и вперед, хлопая в ладоши, ударяя себя по бедрам, приседая на корточки, снова поднимаясь и кривляясь самым неподобающим образом, то и дело принимая самые непристойные позы, не забывая при этом громкими возгласами подбадривать партнерш.

Растрепанная, сверкающая глазами Ла Гулю являла собой настоящий ураган, она задирала юбки выше головы, лихо вскидывала обтянутые черными чулками ножки и извивалась всем телом, словно хотела выскользнуть из тесной блузки. Пот ручьями струился по ее лицу, упругие груди выпирали из-под блузки, а под белой кожей бедер играли мускулы. Дирижер на возвышении все ускорял и ускорял темп. Коллективное безумие овладевало танцующими, зрителями, музыкантами, и казалось, что старые стены вот-вот закачаются и рухнут. Стоял невообразимый шум: хлопанье множества рук, громкий стук каблуков, крики танцующих мужчин, непристойные замечания зрителей, оглушительный грохот меди.

Темп ускорялся, танцовщицы все быстрее исполняли пируэты. Мужчины извивались всем телом, хлопая себя локтями по бокам, били ладонями по коленям. Девицы, поддавшись всеобщей истерии, жмурясь от восторга или, наоборот, уставившись в пространство остекленелым взглядом, прыгали на одной ноге, задрав выше головы вторую и удерживая ее за лодыжку, открывая тем самым на всеобщее обозрение самые интимные части тела. Эта фигура называлась «гитара», высший пилотаж канкана. Наконец, при заключительном аккорде, сопровождаемом оглушительным грохотом меди, танцоры словно по команде валились на пол, безвольно раскинув ноги и руки, словно сломанные марионетки.

В мастерской Анри продолжал «вылизывать» каждый мазок, памятуя о своих «неправильных» художественных навыках, которые он изо всех сил старался держать под контролем, и покорно смеялся над шуточками Кормона. Он часто бывал на бульваре Малезарб, где рассказывал матери об успехах на художественном поприще, живописуя забавные случаи из своей жизни, о том, как в прошлый раз во время обхода класса Кормон похвалил его за хороший цветовой баланс. О том, как они с Рашу ездили в галереи, как у Буссо и Валадона видели Тео Ван Гога, милого голландца с острой рыжей бородой. Он хотел, чтобы она разделила его восхищение работами Дега и его крепнущую любовь к Монмартру. Он увлеченно описывал красоту извилистых переулков, многолюдную суету улицы Фонтен, когда они с Гренье ходили завтракать, старинные дома, прачек, склонившихся над пенящимися лоханями, уличных продавцов, акробатов в грязных розовых трико, раскладывающих коврики прямо на тротуаре… Но такие вещи невозможно было выразить словами. Монмартр являлся стилем жизни. А мать этого не понимала. Они жили в совершенно разных мирах, хотя их и разделяло несколько минут езды.

Как и прежде, он выслушивал бесчисленные откровения друзей и тактично помогал им преодолеть финансовые кризисы. Гози нашел себе новую подружку, которая бросила его ровно через три недели, оставив прощальную записку на подушке, освященной их недавней любовью. Целый месяц он пространно рассуждал о том, что любви не существует, обвиняя весь женский род в вероломстве и зарекаясь впредь никогда не иметь дел с женщинами. Анкетена Лувр лишил очередной любовницы — на сей раз это случилось в зале итальянских примитивистов. А Гренье пережил короткий, но яркий роман с очередной красоткой. Но и это не мешало Анри спать по ночам, несмотря на скрип кровати и возню, доносившиеся из соседней комнаты.

Рашу продолжал заманивать ничего не подозревавших простушек в свою студию и оставался весьма доволен результатами. С этой целью он даже разработал особую тактику молниеносных действий. Главным его оружием была неожиданность, приманкой — симпатия, местом охоты — улица. Обычно это происходило так: открыто и искренне улыбаясь, он подходил к намеченной жертве. «Прошу прощения, мадемуазель, вообще-то у меня нет привычки заговаривать с молодыми дамами на улице, но я просто не мог устоять. Видите ли, я — художник и собираюсь начать работу над картиной для Салона. Это будет Мадонна… И когда я увидел ваш изящный профиль, очарование вашего личика…» В девяти случаях из десяти прием срабатывал. Девица соглашалась попозировать для гипотетической Мадонны и с этой целью отправлялась вместе с Рашу в его студию. А там ее уже ожидали романтичный обзор кладбища, мандолина и бутылки кальвадоса под кроватью. Эти мимолетные романы вполне удовлетворяли потребности Рашу, а потому он всегда пребывал в хорошем расположении духа.

В скором времени в художественном классе Кормона появился новый студент, который присоединился к тесному кружку друзей Анри. Поль Лукас столь же красив, столь ленив и уравновешен, но время от времени его душу охватывали внезапные «порывы». Именно так он однажды решил стать художником и приехал в Париж из родной Нормандии, покинув зажиточное благочестивое семейство. Художественные устремления покинули Поля, еще когда он ехал в поезде, так что в мастерскую он поступил лишь для того, чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие на Монмартре перед отцом, набожным деревенским ростовщиком, присылавшим ему каждый месяц деньги на житье и отцовское проклятие впридачу.

Столь же импульсивен Лукас был и в отношении женщин, среди которых пользовался бешеным успехом и, к своему разочарованию, неизменно добивался желаемого — быстро и без особого труда. Уже очень скоро в его темной комнатушке на улице Абэс установился стойкий смешанный аромат дешевых духов молоденьких белошвеек, шляпниц и прачек. Легкость одержанных побед тревожила Поля, ибо его интерес к женщине длился ровно столько, сколько продолжалось завоевание. Он чувствовал себя поистине счастливым, лишь когда объект его привязанности находился вне досягаемости. Победа приносила ему очередное разочарование. Интерес же увядал вместе с лаврами триумфа.

Итак, зима близилась к концу. Ледяные февральские ветры сменились мартовскими паводками, превратившими Сену в грязный поток. На улицах и крышах таяли последние островки снега, и похожие на змеек ручейки устремились вниз по водосточным желобам и канавам. С приходом апреля в воздухе появилась особая мягкость, на бульваре Клиши дружно зазеленели ветки каштанов, по небу поплыли пушистые белые облака. То и дело на землю проливались теплые дожди, от которых приходилось укрываться под тентами кафе.

Весна вступила в свои права. Между булыжниками на мостовых Монмартра пробилась зеленая травка. Прачки пели над своими лоханями, а жандармы прогуливались по тротуарам, важно подбоченясь и снисходительно улыбаясь в усы. Весна на Монмартре была для Анри самым желанным временем года. Он чувствовал себя бесконечно счастливым, постоянно что-то напевал под нос и подолгу наблюдал за Дега из окна своей тесной комнатки. По вечерам же, когда над землей сгущались сумерки, он подолгу просиживал с приятелями на террасе «Нувель», потягивая пиво, болтая об искусстве, стуча кулаком по столу и через слово вставляя «черт побери», как и подобает настоящему студенту-живописцу, коим он теперь являлся.

Вот так, в атмосфере безмятежного восторга подошел к концу второй год его обучения.

После шумного Монмартра Мальром показался очень тихим. Конечно, здорово было снова жить с матерью, подшучивать над тетушкой Армандин, отправляться после обеда на прогулку в новенькой синей коляске и играть в шашки с аббатом Сула. Но все это не шло ни в какое сравнение с застольями у Агостины, спорами в «Нувель» и глинтвейном в «Эли».

Однажды сентябрьским вечером он сказал матери:

— Это последний год у Кормона, нужно будет писать работу для Салона. Мне понадобится собственная студия.

Графиня даже не подняла глаз от вязанья.

— Да, понимаю, — отозвалась она. — Начни подыскивать себе студию сразу же, как мы возвратимся в Париж.

Глава 6

Дом номер 21 на улице Коленкур являл собой добротное четырехэтажное здание с зелеными ставнями и изящными железными балкончиками. Над всем этим былым великолепием витал унылый дух благородных экспериментов, потерпевших абсолютную неудачу, ибо затея изначально была безумной.

Возведенное вскоре после Франко-прусской войны неким господином Левалье здание по задумке создателя должно было стать первой ласточкой великолепного проекта, целью которого была сдача внаем роскошных квартир благочестивым зажиточным семьям. Поначалу арендаторов восхитили по-деревенски свежий воздух Монмартра и роскошные апартаменты — газовые светильники на каждой лестничной площадке, туалет на каждом этаже, а в двух квартирах даже собственные ванны, — а также обходительность и приветливость консьержки, мадам Мишлен Лубэ.

Однако очень скоро жильцы ощутили на себе и неблагоприятное воздействие нравственной атмосферы Монмартра. Вечером по дороге домой благочестивым мужьям приходилось продираться через кордоны проституток, которые нахально норовили ухватить под локоток, обещая им незабываемое удовольствие, которое не могли обеспечить благоверные. Некоторым из этих господ удавалось-таки добраться до дома в тот же вечер, другим — нет. Вскоре начались ожесточенные семейные скандалы. Утирая глаза уголком передника, мадам Лубэ наблюдала, как жильцы съезжают один за другим. А иногда и целыми группами.

В течение нескольких месяцев дом пустовал. Наследники господина Левалье — сам капиталист тихо скончался, к счастью не застав краха своего предприятия, — велели мадам Лубэ снизить требования к моральному облику арендаторов до того предела, чтобы сдавать жилье всем желающим, располагающим достаточной суммой для внесения ренты. Таким образом, когда через несколько дней заявилась местная потаскуха в боа и чулках в сеточку и поинтересовалась о квартирке на втором этаже, то у мадам Лубэ не было иного выбора, кроме как взять ее грязные деньги.

Затем на четвертый этаж въехал рыжий великан-художник. Он сразу же взялся за дело. Для начала сломал перегородку между двумя комнатами, превратив помещение в просторную студию. Обломки стены выволок на лестничную площадку и бросил их там. Затем проделал огромное окно в стене. Прохожие, мягко говоря, были ошарашены, когда откуда-то сверху на них сыпались куски кирпича. Они задирали головы и грозили кулаком художнику, который плевал на них с высоты своего положения. Мадам Лубэ была вынуждена вмешаться. Несколько раз она поднималась наверх и принималась стучать в дверь. Когда же дверь наконец распахнулась, то перед мадам предстал совершенно голый потный художник с молотком в руке и с растрепанной бородой, обсыпанной штукатуркой. «Ну, не здорово ли? — восторженно взревел он. — Теперь я могу рисовать. Теперь у меня есть студия!» Эксцентричный жилец был насильственно выдворен из дома ажанами, когда начал выпиливать в двери дыры — для вентиляции.

С тех пор дом Левалье заселяла разношерстная местная публика. Краска постепенно сошла с его стен. Затем начала отлетать штукатурка с потолков, коридоры заполонили тараканы. Горестно вздохнув, мадам Лубэ убрала в сундук аккуратное платье из альпаки и корсет из китового уса. Она научилась закрывать глаза на происходящее, принимать всех подряд арендаторов, изначально ожидая самого худшего и обычно получая ожидаемое. Целыми днями она просиживала в своей каморке, посвящая время чтению газет, уходу за геранью, горшок с которой она выставляла на подоконник с приходом весны, и подолгу разговаривая с Мими, полосатой бездомной кошкой, ставшей ее лучшей подругой и собеседницей. Она превратилась в толстую старуху с двойным подбородком, единственный столп благочестия среди беспутства Монмартра.

Тем октябрьским утром 1885 года она стояла у окна кухни, попивая кофе со сливками и глядя на то, как из чрева уходящей ночи появляется новый мрачный и дождливый день.

— Ну что за место этот Монмартр! — вздохнула она. — Ужасное место!

Еще какое-то время мадам Лубэ созерцала залитые дождем оконные стекла — толстая круглолицая женщина в широкой коричневой юбке и шали. Ее седеющие волосы были собраны на макушке в крохотный пучок размером не больше яйца, а в глазах застыла тоска деревенской жительницы, волею судьбы вынужденной жить в городе.

Дождь монотонно барабанил по блестящим крышам мансард, грязными потоками стекал по стенам обветшалых зданий, жалкими слезами капал с карнизов, булькал в водосточных трубах и струился между отполированными до блеска булыжниками мостовой, то и дело собираясь грязными лужицами, похожими на небольшие зеркала. На Монмартре дождь казался каким-то особенно унылым, мрачнее, чем где-либо еще в Париже. Это было просто водяное опустошение, отчаяние, превратившееся в воду.

Мадам поднесла чашку к губам, собираясь отхлебнуть еще немного кофе и, бросив напоследок обиженный взгляд на улицу, вперевалочку подошла к мягкому креслу у окна, где проводила большую часть своего времени и откуда было хорошо видно все происходящее на улице. Она с кряхтеньем опустилась в кресло, подоткнула юбку, пристроила поудобнее подушечку, которую обычно подкладывала под спину, затем взяла со стола очки в железной оправе и принялась листать газету.

Как и все парижские консьержки, мадам Лубэ была постоянной и благодарной читательницей газет. Наспех пробежав заметки о землетрясении в Японии, резне в Индии, революции в Перу, войне на Балканах, перешла к более интересным вещам. Прочла первый абзац статьи о Всемирной выставке, которую собирались устроить в 1889 году, то бишь через четыре года, и ради которой хотели выстроить огромную железную башню прямо посреди Парижа.

Железная башня — ну это уж слишком! Раздраженно передернув плечами, мадам раскрыла страницу со светской хроникой. Обычно при чтении бульварных сплетен в ее воображении возникали роскошные гостиные или фойе консерватории, где в кадках растут раскидистые пальмы, а учтивые аристократы в вечерних костюмах и их изысканные дамы в платьях из тафты с длинными шлейфами и перчатками до локтя грациозно вальсируют под великолепную музыку или просто прогуливаются и ведут умные беседы.

Однако этим утром светские новости оказались на редкость скучными. Опустив газету на колени, консьержка достала из кармана передника четки. Губы сами собой зашептали «Богородице…», а ход мысли стал постепенно замедляться и вскоре остановился совсем. Голова упала на грудь, а подбородок уперся в шаль на груди. Старушка заснула.

Когда она проснулась, дождь прекратился. Бусинки воды время от времени срывались с карниза, но в сером облачном небе появились огромные голубые лоскуты. Мадам уже собиралась возобновить прерванную молитву, когда с улицы донесся грохот приближающейся повозки. Раздвинув занавески, она увидела, как из остановившегося фиакра, опираясь на короткую трость, выходит бородатый господин в черной шляпе и сюртуке.

— Мими, ты только глянь, карлик! — охнула она, разглядывая приближающегося посетителя, а затем посеменила к двери. — Да, господин?

Незнакомец учтиво снял шляпу, и мадам отметила его короткие волосы, аккуратно расчесанные на пробор.

— Вы не могли бы показать мне квартиру со студией? В объявлении на стене вашего дома говорится, что она сдается? — попросил незнакомец.

— Конечно, господин… — кивнула консьержка, прикидывая, что в нем не больше четырех футов росту. Вежливый, он смотрел на нее снизу вверх через толстые стекла пенсне и ждал. — Но это на четвертом этаже, — неуверенно добавила она, украдкой взглянув на его ноги. — И лестница довольно крутая.

— Да уж, похоже на то, — согласился карлик, разглядывая лестницу в дальнем конце коридора. — И все равно, можно посмотреть квартиру?

Мадам Лубэ снова с сомнением взглянула на него, затем подхватила юбку и начала восхождение. Он последовал за ней, одной рукой держась за перила, другой опираясь на трость, заставляя ноги поднимать со ступеньки на ступеньку вес непропорционального тела.

К тому времени как они наконец добрались до четвертого этажа, посетитель совершенно выбился из сил. На лице его блестели капельки пота.

— Вы были правы! — выдохнул он, пытаясь выдавить улыбку. — Лестница действительно крутая! — Достал из кармана носовой платок и вытер лицо. — Все равно что восхождение на Альпы! — усмехнулся он.

Мадам заметила, что у него красивые зубы и большие карие, по-детски наивные глаза. Несмотря на бороду, он выглядел очень молодо.

— А господин действительно художник? — с подозрением спросила она.

— Нет. Пока еще нет. Я только учусь. — Его полные алые губы растянулись в улыбке. — Только что начал третий год обучения в мастерской профессора Кормона, а теперь собираюсь работать над картиной для Салона. Именно поэтому мне и нужна студия.

Она с сомнением разглядывала незнакомца. Боже мой, еще один художник! Хотя, возможно, он не так уж и плох. Выглядит таким маленьким и беззащитным, к тому же вежливый. И еще у него хорошие, добрые глаза. Что ж, может быть, с ним-то как раз и не будет хлопот.

Она повернула ключ в замке и толкнула дверь.

— Ух ты! — воскликнул он, задохнувшись от восхищения. — Это же настоящая студия!

Еще несколько мгновений он стоял, замерев на пороге, восторгаясь огромной пустой комнатой, ее светло-серыми стенами, пузатой печью посередине и большим, до самого потолка, окном.

А затем торопливо заковылял к окну и принялся вглядываться в панораму островерхих крыш и дымоходных труб.

— Замечательный вид! — бросил карлик через плечо. — В ясные дни отсюда, наверное, можно видеть Нотр-Дам.

Затем он повернулся и взглянул на узкий лестничный марш, ведущий на балкон с изящным кованым ограждением.

— А что там, наверху?

— Слева спальня, — принялась рассказывать она, а он уже взбирался вверх по лестнице.

Снизу ей было видно, как посетитель заглянул в маленькую комнатку, стены которой были оклеены настоящими обоями, бормоча себе под нос: «Недурно, очень недурно!»

Затем толкнул другую дверь и не смог сдержать изумления.

— Боже мой, ванна!

— Да, господин, этот дом строился для приличных, богатых людей. А не для той шушеры, что ошивается здесь, на Монмартре! Но должна предупредить, что туалет не работает. Живший тут до вас художник имел обыкновение бросать туда штукатурку. Это же додуматься надо! Просто уму непостижимо! Но в конце коридора есть другой туалет, и вы можете пользоваться им, пока не починят этот. Ванна, кстати, тоже не работает, но если господин любит принимать ванны, — судя по ее тону, приличные люди этого не делали, — я распоряжусь, чтобы ее починили.

— Ничего, ничего, мне не к спеху, — отмахнулся визитер, спускаясь по лестнице. — Я ведь не собираюсь здесь жить. Студия мне нужна для работы. А так мы с другом снимаем квартиру на улице Фонтен.

Заглохнувшие было подозрения принялись одолевать ее с новой силой. Две квартиры! Нормальный человек не станет тратиться сразу на две квартиры…

Спуск по лестнице оказался столь же трудным, как и подъем, и проходил в гробовом молчании. Мадам Лубэ с тревогой следила за тем, как осторожно незнакомец проверяет надежность каждой ступеньки при помощи короткой трости. Как пить дать, как-нибудь оступится и свернет себе шею…

— Я беру студию, — объявил он, когда они оказались в ее в каморке.

— А вы уверены, что она вам подходит? — уточнила консьержка, не в силах скрыть тревожные предчувствия. — Лестница ведь ужас какая крутая…

— Нет-нет, это ерунда, — передернул плечами он. — Я уже привык к таким лестницам. Мастерская тоже находится на четвертом этаже, и лестница там ничуть не лучше этой. Зато хорошая тренировка для ног. И сколько вы хотите за студию?

— В год?

Он кивнул.

— Четыреста двадцать франков, — объявила она, внутренне готовясь к неминуемому торгу.

— Годится. Когда можно въехать?

Столь безоговорочное принятие условий потрясло консьержку настолько, что она согнала Мими с кресла и придвинула его посетителю.

— В любое время. Но я должна записать ваше имя в книге.

Мадам Лубэ принялась метаться по комнате в поисках амбарной книги. Найдя ее, чинно села за стол, поправила очки на носу и торжественно обратилась к нему.

— Итак, ваше имя? — Она приготовилась записывать. — Это для полиции. Им до всего дело есть.

— Разумеется. Тулуз. Анри де Тулуз…

— Я не спрашивала, где вы родились. Меня интересует только ваше имя.

— Я понимаю. Но Тулуз — это и есть мое имя.

Она отложила ручку.

— Тулуза, господин, это не имя, а название города, — терпеливо принялась втолковывать она. — Вы бы еще Парижем назвались или Марселем… Ладно, а теперь назовите мне ваше настоящее имя. — Она снова взяла ручку и занесла над страницей.

— Но я вам уже назвал его — Тулуз, — уперся он. — Это не моя вина, что…

— Я вижу, господин любит пошутить, — обиженно проговорила она. — Лично мне все равно, кем вы себя назовете — Наполеоном или Жанной д’Арк, но только полиции это вряд ли понравится. — Она снова занесла перо. — А теперь будьте любезны назвать свое имя, а также год и место рождения. Все, короче.

И он медленно продиктовал:

— Анри-Мари-Раймон де Тулуз-Лотрек и Монфа. Родился в Альби, 24 ноября 1864…

Тем днем мадам Лубэ, как обычно, отобедала в одиночестве, поговорила за жизнь с Мими, подмела лестницу, напомнив нескольким жильцам о необходимости внести плату за жилье, поморила тараканов, а ближе к вечеру зажгла керосиновую лампу и снова уютно устроилась в мягком кресле, собираясь углубиться в чтение.

И тут, второй раз за день, она услышала стук колес приближающейся кареты. Она по привычке откинула занавеску, вглядываясь в полумрак за окном. Ее удивлению не было предела. Это был не просто фиакр! Ведь извозчики на фиакрах не носят шляп с кокардами, белых рейтуз и сапог. Неужто частное ландо? Интересно, кто это мог быть…

Консьержка с трепетом наблюдала, как ландо остановилось перед домом и кучер в ливрее спустился со своего места, чтобы открыть дверь.

Из кареты вышла стройная седоволосая дама. Она что-то приказала кучеру и, с любопытством осмотрев дом, вошла в подъезд.

— Да, мадам? — бросилась к ней старушка. — К вашим услугам, мадам.

— Мне необходимо поговорить с вами, — негромко произнесла посетительница.

Мадам Лубэ отметила, что скрытое под черной вуалью лицо женщины казалось очень бледным. На незнакомке было черное платье простого покроя, короткая соболиная накидка, в руках муфта, тоже из соболя. Консьержка жестом предложила даме кресло, даже заботливо поправила подушку у нее за спиной. Затем присела на стул, чинно сложив руки на коленях, и приготовилась слушать.

— Мой сын сегодня утром арендовал студию…

— Ваш сын! — Мадам Лубэ даже задохнулась от неожиданности. — Вы имеете в виду карлика… — Эти слова вырвались сами собой, и она осеклась, испуганно зажав рот рукой. — Простите, мадам, — сконфуженно пробормотала она. — Я вовсе не хотела…

Губы дамы побелели, на лице появилось страдальческое выражение.

— Да, — в конце концов выдавила она. — Это мой сын. В детстве он сломал обе ноги…

Сидя в крохотной каморке при тусклом свете керосиновой лампы, графиня рассказывала об Анри — о его таинственной болезни, о сломанных ногах, о тщетном лечении, о страшных приступах. Мадам Лубэ не могла сдержать слез. Социальные барьеры исчезли.

— Именно поэтому я решила побывать у вас, — закончила посетительница. — Пожалуйста, уж присмотрите за ним. И если, не дай бог, что-нибудь случится, если он вдруг повредит ноги, немедленно дайте мне знать.

— Не волнуйтесь, мадам, — заверила мадам Лубэ, громко сморкаясь в большой носовой платок. — Я буду ходить за ним, как за родным сыном. Прослежу, чтобы в студии всегда было хорошо натоплено к его приезду, чтобы он надевал пальто, когда на улице прохладно. И ни словечка не скажу о вашем визите. Я знаю, какими щепетильными становятся мальчики в этом возрасте.

И, уже провожая графиню до двери, она спросила:

— Прежде чем уйдете, вы не могли бы назвать мне его настоящее имя? А то мальчик сказал, что он Тулуз. Разумеется, я понимаю, что это просто шутка…

— Да, он Тулуз. Его отец — граф Альфонс де Тулуз-Лотрек.

— Граф! Значит, он тоже граф, да?

— Да, — устало согласилась посетительница, — но титулом не пользуется. Хотя в наши дни до этого никому нет дела.

Они на мгновение задержались перед дверью.

— Спасибо вам, мадам Лубэ, — протянула руку графиня.

Мадам Лубэ проводила взглядом ландо, вскоре исчезнувшее из виду в конце улицы. На город опустилась ночь. В туманной темноте то здесь, то там зажигались желтые квадраты окон. Где-то вдалеке раздался протяжный гудок паровоза, походящий на жалобный крик раненого зверя. На душе кошки скребли. Печаль больших городов нависла и над Парижем.

А несколькими днями позже обитателей улицы Коленкур поразила необычная похоронная процессия. Катафалк, влекомый тощей, еле передвигающей ноги кобылой, был доверху нагружен плетеной мебелью и прочим скарбом, среди которого особенно бросались в глаза три мольберта, стол для рисования, высокая лестница и гипсовая копия Венеры Милосской в натуральную величину, очень напоминавшая оживший труп. На месте кучера восседал бородатый молодой великан, отчаянно щелкавший кнутом и горланивший фривольную песенку, прерываясь время от времени, чтобы вынуть изо рта длинную трубку и перекинуться шутками с местными прачками и выглядывающими из окон девицами.

За катафалком следовали четверо разбитных парней в потертых костюмах, в которых мадам Лубэ, наблюдавшая за странной процессией из окна, безошибочно распознала художников. Она узнала и нового квартиранта, ковылявшего позади всех и изо всех сил старавшегося не отставать от товарищей.

Когда шествие остановилось перед домом, молодые люди обступили повозку и принялись отвязывать веревки, которыми была закреплена мебель, Анри же направился в дом.

— Добрый день, мадам Лубэ, — учтиво поздоровался он, снимая с головы шляпу и стараясь отдышаться. — Мне не удалось нанять настоящих грузчиков, и друзья предложили свою помощь. Но вы не беспокойтесь, мы сделаем все очень тихо, не выходя за рамки приличий.

В следующий момент сонная тишина, царившая на лестнице, нарушилась громким топотом, выкриками и пением. Молодые люди взбирались по лестнице, перетаскивая мебель на плечах, царапая стены, натыкаясь на перила, перекликаясь между собой через этажи, отчего на лестнице поднялась веселая суматоха.

Взмокший от волнения Анри взволнованно расхаживал по огромной комнате, давая указания и порываясь помочь.

— Слушай, Лотрек. — Лукас возник в дверном проеме со связками холстов в обеих руках. — А это барахло куда свалить?

— Ну, куда-нибудь… Вот хотя бы здесь, в углу. Только осторожно. Один из них еще не совсем просох.

Лукас сложил картины и прошелся по комнате, с интересом озираясь по сторонам.

— Вот это я понимаю, настоящая студия! Эх, если бы мой старик позволил мне такой обзавестись!

— Если хочешь, приходи работать сюда.

Но Лукасу было неприятно уже даже одно упоминание о работе, и он поспешил к выходу, столкнувшись в дверях с Рашу, согнувшимся под тяжестью стола для рисования.

— Черт побери! — заворчал тот, опуская стол на пол и выпрямляясь. — Ты что, нарочно выбрал студию на четвертом этаже? Ты бы уж сразу на вершине Вандомской колонны обосновался, что ли… Или, может, тебе просто нравится карабкаться по лестнице?

Все еще тяжело дыша, он направился к кушетке у окна и рухнул на нее. С минуту сидел, озираясь, сложив огромные руки на коленях.

— Отличное место, — кивнул он наконец. — Северный свет и все такое…

— Тебе правда нравится? — Анри сел рядом. Ему очень хотелось взять друга за руку, однако он помнил, что студенческий этикет категорически отрицает любое проявление эмоций. — Спасибо, что помог достать катафалк.

Рашу лишь отмахнулся, а затем снова окинул взглядом комнату и с кряхтеньем поднялся с кушетки.

— Ладно, пойду я. Там, внизу, еще куча вещей.

Он направился к двери, и тут лестницу огласили возмущенные вопли. Анри поспешно вышел на площадку.

— Пожалуйста, потише! — взмолился он, перегибаясь через перила.

— Представляешь, этот недоносок Гози позволил себе нелестно отозваться о моей знакомой! — выкрикнул в ответ Анкетен, находившийся двумя этажами ниже. — Он обозвал ее старой ведьмой.

— И это чистая правда, — отозвался Гози из-за мольберта, который тащил наверх. — Все консьержки — старые ведьмы, а его подружка была консьержкой.

— Да, была, — попробовал оправдаться Анкетен. — Но при этом она оставалась настоящей красавицей. Обычно я спускался в каморку к своей крале, когда ее муж отправлялся развозить уголь. — Он опустил на пол складную ширму и свесился через перила, глядя сверху вниз на своего оппонента. — Иди сюда, — это уже походило на вызов, — и я покажу тебе, как называть Эмили старой ведьмой. Ты, тупой бабуин, никогда не спал с такой женщиной. Ты бы видел ее груди! Они были… они были словно выточены из мрамора!

Гози же лишь презрительно фыркнул в ответ. Всего неделю назад он нашел прощальное послание от очередной пассии, которое на сей раз было приколото к его выстиранной рубашке, а потому пребывал в скверном расположении духа.

— Да эта твоя Эмили, она была такой же, как все они! Старой каргой с обвисшим животом и сиськами до пупа!

— До колен! — поправил Лукас.

— Не, она на них сидела! — пробубнил Гренье из-под плетеного кресла, которое нес на голове.

— Она спотыкалась о них при ходьбе! — оглушительно загромыхал Рашу, сбегая по лестнице.

Молодые люди расхохотались. Двери квартир то и дело открывались, из квартир выглядывали жильцы, заинтригованные царящим на лестнице буйным весельем.

— Ради бога, заткнитесь! — чуть не плакал Анри с площадки верхнего этажа. — Ведь мадам Лубэ может услышать…

Она действительно все слышала и была тронута до глубины души подобной заботой о ее женских чувствах. Художники и в самом деле не блистали манерами и воспитанием, но он был совсем не таким, как они…

По пути в студию Гози и Анкетен все еще переругивались.

— И все-таки Эмили была красавица, — горячился Анкетен. — И такая страстная! Ты даже представить себе не можешь, какие вещи она вытворяла. — Прислонив ширму к стене, он вытер рукавом пот со лба. — Взять хотя бы…

— Да знаю я, знаю, — глумился Гози. — Она извивалась, крутила задницей, царапала тебе спину и стонала, что ты ее убиваешь. Но это слова, только слова. Женщины холодны, и ничего с этим поделать нельзя. У них рыбья кровь.

Мало-помалу переезд близился к концу. Один за другим друзья заходили в студию, сваливали на пол поклажу и устало опускались на кушетку, тяжело дыша и устремив отсутствующий взгляд в пространство.

— Все! — шумно выдохнул Рашу, сжимая в объятиях Венеру Милосскую. — Ну и тяжесть! Эта тетка потянет на целую тонну, не меньше. Но зато, друзья мои, вы только взгляните, какая задница! Я изучал ее все время, пока тащил сюда, и скажу я вам…

— Огромное всем спасибо, — вступил Анри, — за помощь…

— Умираю от жажды! — перебил его Гренье.

— Внизу дожидается катафалк, — объявил Рашу, — так что могу подбросить вас в «Нувель», это как раз по пути на кладбище.

Предложение было с энтузиазмом принято, и молодые люди проворно вскочили с кушетки, надвигая шляпы на глаза.

— Вы идите, — предложил Анри. — Я вас догоню.

Их тяжелые шаги загрохотали вниз по лестнице. Вскоре голоса стихли, и загроможденная вещами комната погрузилась в тишину. Анри присел на краешек кушетки, с улыбкой обводя взглядом холсты, беспорядочно развешанные по стенам, перевернутые стулья и кресла, мольберты, складную лесенку, Венеру Милосскую в углу.

Его студия! Наконец-то у него появилась студия… И ему обязательно будет хорошо здесь. В этом он не сомневается. Это отправная точка его карьеры. И, даже став знаменитым портретистом, он никогда не забудет эту огромную комнату с пузатой печкой, окном в полстены, балконом, спальней и неработающей ванной…

Все еще улыбаясь, Анри надел шляпу, пальто. Напоследок окинув взглядом студию, вышел в коридор и осторожно закрыл за собой дверь.

Он заметил, что газовые светильники на лестнице зажжены. Все-таки какая милая женщина, эта мадам Лубэ! Очень предусмотрительно с ее стороны осветить лестницу, чтобы он не сломал себе шею. Да, он непременно будет здесь счастлив…

В «Нувель» было многолюдно и накурено. Анри толкнул тяжелую дверь и направился к столику в дальнем конце зала, где они обычно устраивались с друзьями. Но даже его прибытие не положило конец спору, разгоревшемуся между Гози и Анкетеном. Непримиримые приятели свирепо поглядывали поверх пивных кружек, время от времени переругиваясь и выпуская клубы табачного дыма в лицо друг другу.

Анри присел на кожаный диванчик рядом с Рашу, протер стекла пенсне, заказал пиво и огляделся по сторонам. Наступил час аперитива, священное для художников время. Официанты в белых фартуках лавировали между столиками, ловко удерживая на кончиках пальцев заставленные посудой круглые подносы. За окном бурлила жизнь, ее шум, подобно разъяренному прибою, врывался в зал кафе всякий раз, как открывалась входная дверь, и на мгновение в нем тонули разговоры и стук соусников о мраморные столешницы. То там, то здесь вспыхивали жаркие студенческие споры на темы искусства, заводились разговоры о женщинах, кое-кто из студентов старательно прихорашивался, а остальные напряженно играли в карты, пряча тузов в рукаве и ставя на кон стакан выпивки. Старшие представители богемы, облаченные в забрызганные краской брюки и черные плащи, отдыхали после праведных трудов, коротая время за выпивкой покрепче и чтением газет. Неудачники собирались группками, чтобы в очередной раз обличить жестокость галерейщиков, бессердечие критиков и непробудную тупость общества, упорно отказывающегося покупать их замечательные живописные полотна.

К шести часам вечера друзья Анри успели основательно переругаться, выразить взгляды на творчество Гойи и Делакруа, поделиться опытом в части обольщения женщин и способов пробуждения в них самых низменных инстинктов. Они также выпили по несколько кружек пива, накурились терпкого табака и уже начинали ощущать некоторую усталость.

Именно тогда Лукас объявил о свидании с Жюли.

— Она работает в «Шапо Флёри», у одной из тех роскошных модисток, которые за шляпку заламывают пятьдесят франков. Жюли просто прелесть, но никак не сдается. Я раз попытался ее поцеловать, и знаете, что она выкинула? Отвесила мне пощечину. — Похоже, инстинкт охотника не давал ему покоя: глаза возбужденно засверкали лишь при одной мысли о борьбе и возможном поражении. — Я от нее с ума схожу. Вот это девушка! — добавил он, вставая из-за стола.

— Бедняжка! — вздохнул Гренье. — Если ты обойдешься с Жюли как с остальными, лучше ей утопиться в Сене прямо сейчас.

Лукас расплатился с официантом и неспешно убрал сдачу в карман.

— А чего ты от меня ждешь? Чтобы я влюбился? С женщинами хорошо до тех пор, пока не влюбишься. А как только дал слабину, считай, пропал. Они меняются прямо на глазах, тут же начинают выискивать себе новую жертву. Такова уж их натура. Они все мазохистки какие-то! Если у них была хотя бы одна несчастливая интрижка, они будут вспоминать об этом всю жизнь. А если ты любезничаешь и волочишься за ними, тебя забудут через неделю. — Он помахал на прощание. — Ну ладно, встретимся завтра у Кормона.

Повисла неловкая пауза.

— Смотреть противно, как девки вешаются ему на шею, — с завистью проговорил Гози.

Кто-то позвал всех к Агостине, а затем в «Эли». Предложение было рассмотрено со всех сторон и в конце концов отклонено.

— Только не сегодня, — отмахнулся Рашу. — Я устал. Эта чертова Венера Милосская весила целую тонну.

Гренье ушел, через какое-то время за ним последовали и Гози с Анкетеном, и еще целый час Анри оставался за столом наедине с Рашу. Царило уютное молчание.

— А как насчет того, чтобы перекусить в другом месте? — неожиданно предложил Рашу, выбивая трубку о краешек стола. — Что-то я проголодался.

Когда они добрались до ресторана Агостины, время обеда уже прошло. Зал «Тамбурэн» практически пустовал, если не считать пожилого господина с аккуратной бородкой, жевавшего яблоко за газетой, подпертой бутылкой кьянти, и белокурой уличной девицы с острыми чертами лица, жадно уплетавшей суп. Ресторанная духота смешивалась с аппетитными ароматами, доносившимися с кухни. Из-за тяжелой портьеры доносился приглушенный звон тарелок и женский голос, негромко напевавший итальянский мотивчик.

Студенты едва успели занять места за столом, когда пение смолкло и к ним выпорхнула Агостина.

— Матерь Божия! Почему вы так поздно? Я уж подумала про себя: «Наверное, bambini нашли себе место получше, чем у Агостины».

Итальянка явно напрашивалась на комплимент, и молодые люди с готовностью заверили ее, что ничто на свете не заставит их отказаться от здешней стряпни. В ответ она скромно заметила, что, возможно, «Тамбурэн» и не самый шикарный ресторан на свете, но уж, во всяком случае, он даст сто очков форы новомодным парижским забегаловкам, куда все так стремятся в последнее время.

— Да знаете ли вы, где подают самую лучшую еду в мире! В Палермо! Ну и готовят там, скажу я вам! Всего за одну лиру можно упиться и ужраться как свинья. Какое вино, какие спагетти! Пища богов! Ах, Палермо! — Взгляд ее мечтательно затуманился. — В Палермо всегда светит солнце. А небо голубое-голубое… как плащ Мадонны. А воздух — словно лучшие духи…

После того как все похвалы Палермо были вознесены, она отправилась на кухню и вернулась с двумя тарелками супа.

Друзья не спеша принялись за еду. В скором времени господин с яблоком ушел, аккуратно свернув газету и сунув ее под мышку.

Девица же осталась за столиком. Она закурила сигарету, исподволь любуясь своим отражением в оконном стекле. Анри наблюдал за плавными движениями ее руки, разглядывая чувственно сложенные губы и подмечая, как трепещут ее ноздри, вдыхая дым. Свет газовой лампы смягчал черты ее лица и играл золотистыми бликами в волосах.

— А ты уже выбрал сюжет для салонной картины? — внезапно спросил Рашу.

— Сначала я хотел взять библейский сюжет. Ну, типа «Авраам приносит в жертву своего сына» или «Моисей у скалы». Но сложновато…

— Пожалуй, — кивнул Рашу, — слишком много деталей.

— А что ты скажешь насчет Икара? Ну, того, кто убежал из Лабиринта и попытался лететь на крыльях из воска. Тут можно построить хорошую треугольную композицию. Я бы изобразил его на скале с распростертыми крыльями. Готовящегося взлететь.

— Ну, не знаю, — с сомнением проговорил Рашу. — О нем все-таки мало кто слышал. А почему бы тебе не написать Венеру или Диану? Они всегда актуальны и хорошо смотрятся. К тому же для этого не придется заморачиваться, можно просто пойти в Лувр, скопировать одну из картин Буше, добавить несколько деталей от себя, и дело в шляпе.

Еще какое-то время они обсуждали различные сюжеты, пригодные для Салона.

— А как насчет старого доброго Распятия? — предложил Рашу, после того как Венера была отвергнута. — Это тоже подходит. К тому же в Лувре полно вариаций на тему распятия, — с многозначительным видом добавил он.

И тогда друзья переключились на религиозные сюжеты. Отборочная комиссия навряд ли с ходу отвергнет Распятие, Марию Магдалину, вытирающую ноги Спасителя волосами, или святого Себастьяна, подставляющего грудь под острые стрелы.

— Придумал! — воодушевленно воскликнул Рашу, стукнув кулаком по столу. — Сцена кавалерийской атаки! Сюжет совершенно беспроигрышный. Остается только съездить в Люксембург, скопировать одну из деталей, две-три изменить, и дело в шляпе. За это вполне можно получить бронзовую медаль, — возбужденно заключил он.

Патриотический сюжет также подвергся серьезному обсуждению. Технические трудности и большое количество деталей были основными доводами против. И Рашу с великой неохотой был вынужден согласиться, что чучело настоящей лошади в натуральную величину вряд ли удобно держать в студии.

— Ладно, — согласился он. — На худой конец, всегда есть такая беспроигрышная вещь, как бытовой сюжет.

— Да, знаю. «Маленькая девочка, плачущая над сломанной куклой» или «Маленький мальчик, украдкой лакомящийся вареньем», — подсказал Анри с плохо прикрытой иронией.

Рашу его тон совсем не понравился.

— Черт побери, ну а мальчик с вареньем-то тебе чем не угодил? Что в этом такого?

— Ничего. Нет ничего зазорного в том, чтобы лепить куличики или писать в штаны. Но тебе не кажется, что человек в конце концов выходит из этого возраста?

— Ну ладно, ладно. — Рашу был готов признать свое поражение. — Если ты действительно так считаешь, лучше Икара тебе действительно ничего не найти. Это приличный классический сюжет. Но только не забудь хорошенько его вылизать. Сам знаешь, как к этому относится Кормон. — Он заметил, что Анри его совсем не слушает. — Да куда ты смотришь?

Анри кивнул в сторону девицы, застывшей за столиком.

— А интересное лицо, правда? — прошептал он. — Обрати внимание, как зеленоватые тени ложатся на шею…

И, словно догадавшись, что речь идет именно о ней, девица раздавила сигарету в пепельнице, поправила боа, выложила на столик деньги за обед и направилась к выходу.

— Да что с тобой такое? — Рашу угрюмо разглядывал Анри.

— Ничего. Я просто сказал, что у нее интересное лицо. И все. Было бы неплохо ее нарисовать. У некоторых людей лица непроницаемые, словно стены, а у других они как окна. Сквозь них видно душу. Ладно, не обращай внимания. Ты говорил о том, что Икара надо хорошенько вылизать…

— И все-таки угодишь ты в историю, — печально констатировал Рашу, вид при этом у него был самый серьезный, а взгляд мрачным. — С чего это тебе вздумалось переводить краски на шлюху? Только потому, что у нее зеленые тени на шее и лицо как окно?

— Я этого не говорил, я имел в виду…

— Заткнись и дай мне закончить! Ладно, предположим, нарисовал ты эту девку, ну и?.. Что ты будешь делать с такой картиной? Продашь? Да кто ее купит? Выставишь? Но где? Кому нужен портрет шлюхи с Монмартра?

— Никому, наверное. И все равно работать над таким портретом было бы куда интереснее, чем над твоей дурацкой кавалерийской атакой или мальчиком, ворующим варенье. И даже над Икаром, если уж на то пошло. Неужели ты никогда не рисовал просто так, для себя? Просто потому, что тебе хотелось что-то сказать своей работой? В детстве я постоянно рисовал мать и приставал ко всем с просьбой попозировать.

— А теперь? — Рашу говорил словно прокурор, пытающийся подловить свидетеля на несоответствии в показаниях. — Теперь тебя больше не привлекает Салон, ты это хочешь сказать?

— Нет. Я возненавидел живопись. С души воротит при одной только мысли о бесконечных Венерах и Дианах, которых нам приходится рисовать в мастерской. И почему композиция всегда должна быть в виде треугольника? А это дурацкое вылизывание? Кто сказал, что нужно непременно вылизывать каждый мазок? Кто так решил? Почему я не могу рисовать то, что мне хочется? И делать тени синими или зелеными, если именно такими они мне и видятся — сине-зелеными? Почему?..

— Потому что не можешь! — громогласно оборвал его Рашу. — Ты рисуешь то, что тебе велит Кормон, и делаешь это так, как он того требует, иначе тебя никогда не впустят в Салон. А если ты не попадешь в Салон? Знаешь, что это означает? Можешь распрощаться с мечтой стать художником.

— Да, ты прав, — кивнул Анри. — Сам не знаю, что это на меня нашло. Не волнуйся. Я вылижу своего Икара и прорвусь в наш дурацкий Салон, даже если это будет стоить мне жизни.

Мелодичный звон колокольчика на двери невольно заставил их обернуться. В ресторан вошли двое посетителей.

В первом Анри узнал Тео Ван Гога, управляющего галереей «Гупиль».

— А кто это вместе с ним? — шепотом поинтересовался он у приятеля.

В ответ Рашу недоуменно пожал плечами:

— Полагаю, какой-то бродяга, которого он из жалости собирается накормить обедом.

Наряд широкоплечего спутника Тео состоял из забрызганных краской бархатных брюк и поношенного синего свитера, обтягивающего могучую грудь. Он был без шляпы, и его непокорные засаленные локоны ниспадали на лоб. Переступив порог, незнакомец бросил на пол недокуренную сигарету, обвел мутным взглядом комнату и вразвалочку направился к ближайшему столику.

Завидев студентов, Тео Ван Гог поспешно извинился перед спутником и направился к ним.

— Вот вы-то мне и нужны! Можно присесть? — Он выдвинул стул и бросил через плечо: — Поль, заказывай, что хочешь. Я уже отобедал.

— Кто это? — спросил Рашу.

Тео подался вперед и понизил голос:

— Поль Гоген. Раньше был маклером, но бросил все, чтобы стать художником.

— Ну и дурак! — убежденно вздохнул Рашу.

Тео сокрушенно покачал головой:

— Если бы только он один. Вот мой брат тоже вбил себе в голову, что ему непременно нужна живопись. Он перепробовал много профессий, но так ни на чем и не остановился. Одно время он собирался стать проповедником, и он жил среди бельгийских рудокопов. Но надолго его не хватило.

— А сколько вашему брату лет? — невинно поинтересовался Анри. И тут же пожалел о вопросе, ибо Тео смущенно покраснел.

— Тридцать три! Слишком много, чтобы учиться живописи. Хотя, с другой стороны, я вообще не уверен, что его это всерьез захватит. — Немного помолчав, он провел изящной рукой по рыжим волосам. — И все-таки он мой брат, и мне хочется сделать все, что в моих силах. Он написал, что приедет в Париж после Рождества, и я записал его к Кормону на второй семестр.

Теперь он смотрел на друзей почти умоляюще.

— Пожалуйста, не обижайте уж его. Ну, я про эти ваши студенческие шуточки и розыгрыши. Он очень чувствителен и обидчив по натуре. Не насмехайтесь над ним, над акцентом и возрастом.

— А как его зовут?

— Винсент. Винсент Ван Гог. Вы его сразу узнаете. У него рыжая борода, как у меня, — с улыбкой добавил Тео. — А еще он просто замечательный парень. Сами убедитесь, когда познакомитесь с ним поближе.

* * *

На следующий день Анри отправился в лавку папаши Танги на улице Клозель, чтобы закупить краски и холст, необходимые для задуманной им салонной картины.

Улица Клозель, несомненно, была самым неподходящим местом для ходожественной лавки. Эта улочка на Монмартре, довольно пустынная в течение дня, становилась по-настоящему многолюдной с приходом ночи, когда здесь находили приют местные уличные жулики и проститутки, которым темнота была на руку. Но Танги, будучи убежденным анархистом, придерживался мнения, что искусство якобы является выражением социального сознания, а потому его надлежит созерцать исключительно в пролетарской среде. В довершение всего он заполонил крохотную витрину своей лавчонки творениями Сезанна, да еще без рам.

На этот раз хозяин восседал за прилавком, попыхивая трубкой.

— А, месье Тулуз, как хорошо, что вы зашли! — воскликнул он, живо вскакивая на ноги, дабы поприветствовать одного из редких клиентов, расплачивающихся наличными. — Как ваше драгоценное здоровьице? — На его круглом небритом лице появилось выражение глубокой озабоченности. — А месье Рашу как поживает? А как господа Анкетен, Гози и Гренье, пребывают ли они в добром здравии? Ну, не пакостная ли погода стоит на дворе? Дела в лавке идут из рук вон плохо. Художники не могут рисовать, так как света совсем мало. А потому краски и холсты почти никто не покупает. А потому и дела идут из рук вон плохо. Но ничего. — Понизив голос, старик метнул вороватый взгляд в сторону двери. — Когда свершится революция, все пойдет по-другому. Все хорошие художники — те, кто является выразителем истинного общественного сознания, — будут поощряться государством, жить в роскоши и комфорте. А что до всех остальных — так мы их просто перестреляем.

После этого ему на память пришел эпизод, имевший место во времена тех беспокойных недель, последовавших за падением Второй империи, когда ему самому довелось сыграть незначительную роль. На пересказ истории — которую Анри слышал уже несколько раз — ушло еще несколько минут. Затем Танги деловито потер руки.

— Итак, месье Тулуз, чего изволите?

— Мне нужны шесть тюбиков сырой умбры и четыре тюбика коричневой краски.

— Шесть больших с умброй и четыре больших с коричневой, — важно распорядился Танги, словно обращаясь к целому легиону невидимых подмастерьев, смешивающих краски.

Откуда-то из недр дальней комнаты донесся усталый женский голос:

— За наличные или в кредит?

Танги не смог скрыть раздражения:

— Дорогая, естественно, за наличные. Это заказ месье Тулуза.

— Ну, слава богу!

В тот же день Анри заказал большой холст высотой более восьми футов и почти такой же ширины. И вот через три дня он приступил к работе над картиной для Салона — «Икар, расправляющий крылья».

С тех пор образ летучего грека не оставлял его ни на минуту. Его карьера, вся его жизнь теперь зависела от него. После обеда с друзьями в ресторане Агостины он спешил вниз по улице Коленкур, задыхаясь, поднимался на четыре пролета в свою студию и всецело отдавался безумию сырой умбры и тщательного вылизывания.

Когда мадам Лубэ в первый раз подсматривала за ним из-за двери, а он с палитрой в руке ползал вверх-вниз на своих неверных ногах по складной лесенке, она едва не лишилась чувств, решив, что постоялец сошел с ума.

— А что, картина обязательно должна быть такой громадной?

Медленно, но верно мадам Лубэ входила в его жизнь. Едва он успевал взяться за работу, как она стучалась в дверь и с невинной улыбкой интересовалась, хорошо ли протоплена печка. Проникнув в студию, она шуровала кочергой в раскаленной печной утробе, разгребала угли, затем захлопывала железную дверку, недовольно ворча себе под нос о парижском угле, от которого нет никакого проку. Покончив с этим, консьержка не спешила уходить. Под тем или иным предлогом она задерживалась в комнате, пока Анри, сдавшись, не предлагал ей присесть.

Она с готовностью принимала приглашение.

— Но только на одну минуточку, — объявляла мадам, усаживаясь в просторное кресло.

Иногда она рассказывала Анри о месье Левалье, том капиталисте-идеалисте, домоправительницей у которого ей довелось служить, пока она не стала консьержкой этого «злосчастного притона». А иногда просто читала ему вслух газеты.

Вот так проходил день за днем. Анри терпеливо карабкался вверх и вниз по лесенке, заполняя основные тени сырой умброй, вылизывая каждый мазок, пока краска наконец не начинала блестеть на холсте, как атлас. Однако временами на него нападало отчаяние: начинало казаться, что он никогда не закончит работу. Интересно, сколько драгоценного времени уйдет, пока он закончит лицо античного истукана с пустым, ничего не выражающим взглядом, идеально прямым носом и по-девчоночьи полными, карминными губами? А эти дурацкие восковые крылья? А напряженные мускулы? А широкая, словно барабан, грудь? Анри уныло вспоминал предостережение Рашу и, стиснув зубы, с удвоенной силой принимался водить кистью по холсту, проклиная каждый мазок, каждую тень и полутень, каждый дюйм гладкого, цвета сливочного масла, тела.

Но иногда все существо его восставало против ненавистной картины. И тогда, вопреки заветам Рашу, Анри спускался с лесенки, устанавливал на мольберт маленький холст и отдавался зарисовкам из жизни Монмартра. Прачка, идущая по улице Коленкур с огромной корзиной. Личико уличной девицы, замеченной на улице или в кафе. Сценка канкана, подсмотренная накануне в «Эли». Усталость чудесным образом исчезала. К художнику вновь возвращалась прежняя непосредственность. Наброски весело пестрели сочно-зелеными, ярко-синими и нежными пастельными тонами. Радость рисования возвращалась, а близость укоризненно маячившего за спиной «Икара» делала ее острей.

Он как раз самозабвенно работал над небольшой зарисовкой канкана, когда в дверь студии неожиданно постучали и в комнату вошел отец. Испуганно взглянув на графа, мадам Лубэ поспешно ретировалась.

— Твоя мать упомянула, что ты снял студию, вот я и решил взглянуть, что за гнездышко ты себе присмотрел. — Заложив руки за спину, зажав под мышкой трость с золотым набалдашником, граф обвел комнату взглядом. — Что ж, неплохо, совсем неплохо. Конечно, домишко обшарпанный, но полагаю, это отличительная черта всех домов на Монмартре.

Он подошел к окну.

— Отличный вид. В ясную погоду отсюда, наверное, виден Нотр-Дам. — Он обернулся, снова оглядывая комнату. — Да, здесь ты, похоже, отдыхаешь душой. В детстве тебе всегда нравилось рисовать. Возможно, со временем ты станешь хорошим художником и научишься рисовать лошадей так же здорово, как покойный Пренсто.

Анри следил за каждым его движением, чувствуя, как гулко стучит сердце в груди. Как же изменился отец за последнее время! Шелковый цилиндр, белая гвоздика в петлице — все оставалось по-прежнему, и все же перемены были разительными, но повинен в них не только возраст. Взгляд графа казался остановившимся, почти безумным. О нем ходили разные слухи. Бедный отец, который так мечтал о сыне, который смог бы выезжать с ним на оленью охоту в Лурю…

— А там, наверху, спальня и ванная. Хочешь взглянуть?

— А это еще что? — воскликнул граф, игнорируя предложение. Конец его трости упирался в неоконченного «Икара».

— Моя картина для Салона.

— Но для чего ему эти дурацкие крылья?

— Дедал, его отец, сделал Икару пару крыльев из воска, чтобы он мог летать над морем. Но юноша подлетел слишком близко к солнцу, воск растаял, и летун утонул. Это древнегреческий миф.

— Что ж, одним идиотом в мире меньше! — Граф пожал плечами и отвернулся от полотна. — Ну, мне пора. Рад, что у тебя все хорошо.

Отец уже собрался уходить, когда его взгляд неожиданно упал на небольшую зарисовку на мольберте. Он подошел поближе и наклонился, пристально разглядывая взметнувшиеся вверх нижние юбки и ножки в чулках.

— Твоя мать сойдет с ума от горя, если узнает вот об этих твоих художествах, — заметил он, выпрямляясь. — Настоящая порнография. Конечно, шлюхи — это тоже часть нашей жизни, но их место не на холсте.

И, передернув плечами, он направился к двери.

— Но это не важно. Все ерунда.

В дверях они на какое-то мгновение повернулись лицом друг к другу, словно пытаясь преодолеть разделявшую их пропасть.

Граф сдался первым:

— Что ж, Анри, прощай.

— До свидания, папа. Спасибо, что заглянул.

Граф не ответил. Стоя на площадке у двери, Анри смотрел, как отец торопливо спускается по лестнице.

В самом начале декабря, в преддверии Рождества, Париж охватила веселая предпраздничная суета, напоминавшая слабую усмешку на угрюмом лице суровой старухи зимы. Люди радостно шлепали по грязи, нагруженные яркими коробками подарков.

Декабрьским утром во время обычного пятиминутного перерыва Лукас подошел к Анри.

— Помнишь, я рассказывал тебе о своей девушке, Жюли…

— Это та, что работает у шикарной модистки?

— Да. Представляешь, она так и не дала себя уговорить. До сих пор твердит, что Бог ее накажет, если она согрешит.

— Почему бы тебе тогда не переключиться на другую? Ведь ты же все равно ее не любишь.

— Дело не в этом. Просто это уже вопрос чести. К тому же меня все больше и больше к ней влечет. Если бы я только мог подарить ей какую-нибудь безделушку на Рождество… Тогда она, возможно, и позволила бы себя поцеловать. Женщины обожают целоваться. Должно быть, это действует на их фаллопиевы трубы или еще на что-нибудь, но, как только девица позволит себя поцеловать, договориться с ней уже проще простого. Я тут присмотрел на днях симпатичное боа в лавке на улице Провэн, где продаются подержанные вещи…

Анри неприятно поразило, что все его друзья построили планы на Рождество, а он в эти планы никаким образом не входил. Лукас намеревался сосредоточить усилия на Жюли, неприступной модистке из шляпной мастерской. Гренье обмолвился о свидании с загадочной девушкой, которой он, похоже, был увлечен не на шутку. Рашу «продал» сочельник престарелой тетушке, которая пообещала ему выдать сверкающую золотую монетку в двадцать франков после рождественской мессы. Анкетен был без ума от Жанетт, одной из танцовщиц канкана в «Эли». Гози же ухлестывал за очередной «богиней» — на сей раз она оказалась актрисой.

Тулуза уязвила подобная разобщенность друзей, и в то же время он начал осознавать, сколь ненадежна эта студенческая дружба, когда-то казавшаяся вечной. Всего через несколько месяцев они покинут мастерскую Кормона и разойдутся кто куда. Не будет больше ни шумных застолий у Агостины, ни жарких споров в «Нувель», ни вечеров в «Эли».

Эти тревожные мысли занимали его вечером накануне Рождества. Он смотрел на огонь в камине, сидя в материнской гостиной. Лампа отбрасывала светящийся овал на потолок, на каминной полке чуть слышно тикали маленькие часики. Секунды и минуты капали в вечность, как капельки воды, срывающиеся с давшего течь крана. Пушистые хлопья снега за оконным стеклом неслышно ложились на карниз. Время от времени с улицы доносился приглушенный грохот колес проезжавшей кареты или экипажа. А затем снова наступала тишина, окутанная желтым светом лампы.

— Ну и как продвигается работа над «Икаром»? — спросила мать, на мгновение откладывая бесконечное вязанье. — Ты доволен результатом?

— Все идет замечательно. — Милая мамочка, она пыталась проявлять интерес к его художественной карьере. — Основные тени уже нанесены, лицо закончено. Но еще нужно очень много вылизать.

Анри взглянул на графиню. Все это время они постепенно отдалялись друг от друга, и теперь отчужденность была почти осязаемой, она висела в воздухе между ними, как занавес. Его захлестнула волна нежности. Бедная мамочка, как же ей одиноко!

— Как только откроется Салон, мы сможем уехать в Мальром, — предложил он, желая угодить матери. — Я закончу учебу у Кормона, и мы проведем там всю осень вместе. Или вообще останемся до Рождества.

Взгляд графини переполняла невыразимая нежность. Он хотел хоть как-то загладить свою вину за комнату на Монмартре, за вечера, проведенные не с ней. Он хотел доказать ей свою любовь. Оставаясь в душе все тем же маленьким Рири, он сделал это в присущей ему экстравагантной манере, бросив к ее ногам целые недели, месяцы своего общества — совсем как Альфонс, оставлявший сотни франков чаевых в ресторанах.

— Боюсь, осенью Мальром не самое веселое место. В октябре начинаются дожди…

Однако Анри стоял на своем, желая во что бы то ни стало навязать ей свою великую жертву. Подумаешь, погода там будет уж точно не хуже, чем в Париже. К тому же будет здорово побывать на рождественской мессе в Сент-Андре-дю-Буа.

— Мы пригласили бы аббата Сула на рождественский обед, — продолжал он. — Мамочка, ну пожалуйста, скажи, что это хорошая идея!

Его умоляющий голос воскресил в памяти образ маленького мальчика на лужайке перед замком, уговаривающего мать попозировать для портрета. Анри совсем не изменился. В какой-то мере он навсегда останется ребенком.

— Там посмотрим, — с улыбкой кивнула она.

Еще какое-то время они разговаривали о студии, которую он собирался снять на будущий год. И уж, разумеется, не на пропащем Монмартре, а в каком-нибудь тихом респектабельном районе.

— Кстати, — заметила Адель, — тебе понадобится домоправительница. Как насчет мадам Лубэ? Судя по тому, что ты рассказываешь, она очень милая женщина.

Прекрасная идея. Он непременно поговорит с мадам Лубэ об этом сразу же после того, как «Икар» будет принят Салоном.

Взгляд Анри снова остановился на огне в камине. Он рассеянно смотрел, как тоненькие язычки пламени танцуют по поленьям — словно крохотные танцовщицы! Интересно, чем сейчас занимаются его друзья? Добился ли Лукас первого поцелуя? Сдалась ли Жюли перед великолепием подержанного боа? Наверное, очень приятно, когда тебя целует симпатичная девчонка…

Мать поглядывала на него поверх вязанья. Анри чем-то озабочен, ему страшно. До сих пор он был слишком очарован жизнью, у него не оставалось времени задумываться, как ее прожить. Но запоздалая юность подходит к концу, в нем просыпается чувственность. Он еще не осознает это в полной мере, но мать знает, что с ним. Его взгляд лишился детской ясности и наивности. Горячая кровь Тулуз-Лотреков начинает бурлить в его венах.

Нет, буря еще не наступила. Но она уже была на подходе.

Глава 7

Рождественские праздники подошли к концу. По правде, они закончились еще три недели назад. Игрушки уже давно убрали из витрин магазинов. В самом деле, кто захочет смотреть на елочные игрушки после Рождества? Даже серпантин и конфетти были старательно выметены, смыты в сточные канавы. Улыбки и всякая сентиментальная чушь остались в воспоминаниях, пришло время браться за работу. Анри вернулся к «Икару» и скучной, многотрудной и беззаботной студенческой жизни.

Тем утром он прилежно корпел в мастерской над «Купающейся Дианой», подбирая телесные оттенки, следя за анатомией и хроматическим равновесием, время от времени поглядывая на обнаженную Большую Марию, застывшую в напряженной позе.

Все было как всегда. В печке гудел огонь. В комнате было тепло, даже жарко, но не до духоты. Шлумбергер, смотритель мастерской, коротал время до пятиминутного перерыва в углу за чтением газеты. Студенты творили за мольбертами, то отступая назад, то подходя поближе, то и дело склоняясь над ящиком с красками, чтобы выбрать тюбик с нужной краской и выдавить ее на палитру. И разумеется, на улице шел дождь. Капли убаюкивающе стучали в окошко мансарды, словно по нему проносились стада крохотных овечек, барабанящих по стеклу миниатюрными копытцами. Да, все шло как всегда: ничего не изменилось, если не считать… если не считать того, что все казалось не таким, как прежде. Странно, не так ли? Но почему все было не так, как раньше?

Анри старался не задаваться этим вопросом. Он резко откинулся на спинку стульчика, разглядывая рисунок. Чуть больше умбры в этой тени. А левую руку следует вылизать получше… Интересно, настанет когда-нибудь конец этому вылизыванию или нет? И почему Кормон так на этом настаивает? Чего хорошего в этой технике? В конце концов, ведь Кормон человек образованный: наверняка ему приходилось копировать Микеланджело, Греко, Хальса, Веласкеса! И уж кому, как не ему знать, что настоящее искусство, настоящая красота вовсе не обязательно красивы? И все же вчера он снова вещал об обнаженных красавицах, которых обязан писать всякий хороший художник. Прелестных и сочных, непорочных и соблазнительных! «Груди должны возбуждать воображение, но ничего больше. Таз должен быть девственным и в то же время сулящим наслаждение. Лобок без волос, предпочтительнее всего прикрыть его легкой тканью или рукой, как у Венеры Тициана». Неужели мэтр сам верил в этот бред? Скорее всего, да, ибо с каждым днем он становился все более и более непримиримым. На прошлой неделе один из студентов тайком добавил немного розовато-лиловой краски в телесные тона, так можно было подумать, что наступил конец света! «Импрессионизм! Я предупреждал вас, я не потерплю у себя в мастерской никакого импрессионизма! Может, вы забыли, что я вхожу в комиссию Салона?» Больше тот студент не появлялся в мастерской. А зачем? Он знал, что Кормон будет голосовать против его работы. А еще ему было прекрасно известно, что без Салона он никогда не станет художником. Ну ладно, хватит о грустном. Пора снова браться за работу. И куда подевалась проклятая умбра?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Мальчики (ит.).