Путешествия любви

Коллектив авторов, 2023

Любовь – это всегда путешествие. Вглубь себя, вглубь другого человека, вглубь слова или сердца, вглубь страны или города, вглубь реальности или мифа. Герои этой книги путешествуют по России, Литве, Грузии, Украине, Италии, чередуя Москву, Питер, Махачкалу, Ростов-на-Дону, Киев, Тбилиси, Хельсинки, Венецию, Париж, плывут по семейным и любовным плавням жизни, по реальным и придуманным мирам, пересекают в самолетах Атлантику и гневят ангелов. И, конечно, в этой книге много моря и Крыма, ведь все ее авторы имеют отношение к Волошинскому конкурсу и фестивалю, которые проводятся уже более 20 лет – так долго не существовал еще ни один литературный конкурс. Наравне с современными классиками русской литературы в сборнике представлены рассказы тех, кто только начинает свой творческий путь, начинает ярко и убедительно, в чем читатели сами смогут убедиться, прочтя эту книгу. Рассказы публикуются в авторской редакции.

Арина Обух (Санкт-Петербург)

Два человека для масштаба

1. Короткометражка

Город, ветер, двое на «вы».

А на часах уже два ночи. Ещё пятнадцать минут — и всё. Они просто гуляют по городу и разговаривают.

Три часа ночи. Ладно, ещё пять минут…

Ещё пятнадцать минут — и решительно всё.

Четыре часа. Ей хотелось лечь пораньше, но она дождалась титров.

Профессионалы всегда читают титры. Она не была профессионалом. Но прочла.

Белая ночь перешла в белое утро. Девушка задёрнула шторы.

Она всё думала про этот фильм, а потом ушла в сон.

Утром открыла глаза и снова начала думать про фильм.

Жизнь шла, и фильм шёл.

Сначала их было трое: Довлатов, он и она.

Но Довлатов остался стоять на улице Рубинштейна, а двое двинулись дальше и остановились у Пяти углов.

Она обратила его внимание на дом с башней.

— Это башня художника Саши Мельничука. Ночью, когда горят окна, видна огромная красивая Сашина люстра. Всю мастерскую он сделал сам. А потом умер. Теперь там живёт фотограф. Однако башню люди называют «башней художника». И это название хранит память о Саше. Но люди знают только про этого фотографа…

Посмотрели на башню, а потом свернули с темы народного беспамятства на улицу Ломоносова. Нашли кафе, сели за столик.

Сидеть можно было только на улице — карантин закончился, но призрак коронавируса ещё бродил по планете — рекомендовалось соблюдать дистанцию.

Она первый раз за два месяца самоизоляции вышла «в люди», в центр города. И он с иронией смотрел на её карантинные перчатки.

— Ваши синие перчатки очень подходят к этой синей чашке.

Помолчали, потом сказали, что очень рады друг друга видеть. Порадовались и снова замолчали.

Раздался звонок.

— Алё. Нет, я сейчас не в Москве. В Питере, да, на три-четыре дня приехал…

Разговор заканчиваться не спешил. Он два раза успел приложить руку к груди, мол, извините, но тут важный разговор.

— Это продюсер звонил. По поводу окончательного монтажа. Простите.

— Нет, мне было даже интересно.

— Думаете, я бы всё это говорил, если бы вас не было? Нет, конечно. Это я для вас старался. Производил впечатление.

— И вам это удалось.

Она с улыбкой смотрела на человека из титров.

Они шли по улице, разговор заворачивал во дворики, переходил мосты, разворачивался на площадях. А если вдруг наступало молчание, то оно было каким-то необременительным.

На центральных улицах было много людей, но стоило свернуть, пройти чуть дальше, вглубь, всё исчезало: шум, люди, машины — ничего не было. Картина «Двое в городе» в духе Эдварда Хоппера. Бессюжетная живопись, портреты домов.

И два человека для масштаба.

На улице Декабристов они увидели одинокий маленький столик и скамейку. Именно скамейку. Картинка показалась необычной, они не устояли и сели.

— Знаете, я был в Италии, жил на берегу моря, и там хозяева разводили мидии. Горы мидий, а я вегетарианец. Не выдержал: сказал себе, что это достопримечательность, которую обязательно нужно попробовать. Ну это как быть в Голландии и не есть сыр. Или в Германии не попробовать сосиски с капустой. Это всё — достопримечательности.

Их беседу прервал голос проходящего мимо маленького мальчика:

— Папа, а что такое декабристы?

Крошка сын спросил отца, но не получил ответа.

— Папа! А что такое декабристы?!

На этот раз мальчик уже проорал свой вопрос на всю улицу Декабристов.

— Декабристы — это… — отец замялся. — Ну-у… это такие цветы. Они цветут в декабре.

Трехлетний человек ответ отца принял.

Девушка быстро открыла интернет и прочла:

— «Декабристы. Эпифитные кактусы. Произрастают не в почве, а на другом растении. Расцветают в декабре», — и добавила: — Надо думать, расцветают алым мятежным цветом.

— Сначала улицы будут называться именами цветов, потом мальчик подрастёт, будет читать Шефнера и улицы превратятся в «Линии грустных размышлений» и «Проспекты замечательных недоступных девушек».

Отец и сын растворились в конце улицы. Мир замер. Нежно-серый, перламутровый, мягкий. Рыжее небесное тело куталось в облаках, смотрело сон.

— Ну-ка, замрите. Давайте я вас сфотографирую. Смотрите прямо, да, теперь в сторону, чуть на меня, стоп.

Поднялся сильный ветер и принял горячее участие в фотосессии.

Город, ветер, двое на «вы».

Получилось девяносто две фотографии.

Одна была общая.

Он поставил телефон на парапет, включил камеру и таймер, они быстро сели на ступеньки набережной и полминуты сидели неподвижно. Был в этом какой-то девятнадцатый век, фотоателье Карла Буллы, фото на память: не дышать, не двигаться, важность момента. Он чуть склонил голову в её сторону, как и положено кавалеру на старинной открытке.

На следующий день опять встретились у Довлатова.

Довлатов их ждал.

Периферическим зрением оба заметили, что открылись ворота в знаменитый двор Толстовского дома. Быстро, с ловкостью двенадцатилетних, побежали к воротам. Успели. Она юркнула в арку, а он попридержал дверь.

— Хочется кому-нибудь хорошее сделать, пропустить, но, видимо, хорошее никому не нужно.

Огромный арочный Толстовский двор принял двоих в свою утробу.

— Я сегодня короткометражку придумал. Представьте: два человека — мужчина и женщина. Первый кадр: он просыпается в своём доме, одёргивает шторы, смотрит в окно. Следующий кадр: она едет в поезде. А можно и без первых кадров. Просто встречаются двое и говорят друг другу: «привет — привет», обезличено так, не обращаются друг к другу ни на «вы», ни на «ты». Мы пока не понимаем, знакомы они или первый раз друг друга видят. Идут куда-то, и он ей рассказывает… Ну сейчас я наугад что-нибудь придумаю: «Вот видите балкон? С него в свое время упал граф. И после этого таких балконов больше не строили. А теперь посмотрите сюда…». Ну то есть мы понимаем, что девушка приехала в город на экскурсию, он — экскурсовод. И вот как бы ничего не происходит, они гуляют, он рассказывает ей о городе, но зритель при этом чувствует, как этих двух незнакомых людей друг к другу тянет, бешено. Сильное напряжение, которое нарастает. Всё на уровне энергии. И вот в конце короткометражки они просто прощаются. Пока. Пока. Всё.

— Мне нравится, — сказала девушка.

Но ей показалось, что она не первая, кому он рассказывает эту только что придуманную короткометражку.

Режиссеры — люди опасные и продуманные. Особенно, когда у них есть собственный сценарий.

А впрочем, это неважно. Люди часто рассказывают всем одни и те же истории. И даже не потому, что желают понравиться, а, наоборот, возможно, просто ждут какой-то другой, инаковой реакции.

— Смотрите, какая стенка красивая. Интересно, это такой дизайн или просто штукатурка посыпалась, — сказал он и стал фотографировать.

Стена замерла, не дышала, желая ещё больше приглянуться.

Девушка тоже сфотографировала, чтобы в памяти телефона осталась эта стена. Память телефона как-то связывалась с её собственной памятью.

Питер включил белую ночь.

Их перехватила улица Зодчего Росси.

— «Зодчего»… Зачем такая архаика? — сказал он. — И зачем вообще эта добавка, все же знают, кто такой Росси.

— Звучит красиво, — ответила она. — И, может быть, ещё из коллективного чувства вины. Он построил Петербургу дворцы, а умер в бедности на съёмной квартире. Справедливость держит дистанцию от Земли, соблюдает карантин.

Стало темнеть, загорелись люминесцентные вывески баров.

За одним из вечерних столиков сидел Петр I. Его глаза горели, отражая экран смартфона. Сам царь был сумрачен.

Девушке очень хотелось сфотографировать эту сценку, но было понятно, что царь бы её не помиловал. Его рабочий день закончился. Он больше не хочет фотографироваться. Он хочет быть просто уставшим человеком.

Двое свернули с центральных улиц и оказались в лабиринте дворов-колодцев. Темнота, дворы не заканчивались, выхода не было. Но вдруг в одной из арок показался свет. Это ресторанная улица Рубинштейна сияла и пела. Людей было очень много. Довлатов потерялся в толпе.

А потом Питер сократился до одного неба. Размером примерно метр на метр. Квадрат светил с потолка чёрным светом. Малевич сидел на мансардной крыше гостиницы и водил кисточкой, рисуя ночь. Двое сидели в комнате и следили за его работой.

Наступило молчание. Посередине комнаты стояла кровать. Стояла и на себе настаивала. Она была композиционным центром.

— Помните, вы говорили, что были в Италии и ели там мидии. И что в Голландии надо обязательно попробовать сыр, а в Германии — сосиски с капустой. Потому что это достопримечательности…

Он кивнул.

Она хотела продолжить монолог, но потом поняла, что роль неудачная. В конце должна была бы присутствовать фраза: «А я не хочу быть достопримечательностью». Но зачем тогда она пришла в гостиницу — вопрос.

…У него был такой фильм, где двое не спали. Точнее, они именно спали — просто засыпали вместе на одной кровати. И это было хорошо. Она про этот фильм думала.

Режиссёр умел держать паузы.

Наступило время окончательного монтажа.

Малевич пишет «Белый квадрат». Ночь не наступает.

Прощаются, сохраняя дистанцию.

— Пока.

— Пока.

Всё. Снято.

2. Легкий ветерок колышет волосы

Девушка надела новое платье — значит, это уже другая девушка.

Другая девушка и другой мужчина приехали в другой город.

Их встречал Свободный переулок. Такое название. От чего именно свободный — неизвестно. Но, проходя по такому переулку, приятно примерить его название на себя.

Свободные люди в Свободном переулке.

По чувству — это был приморский городок. В котором у тебя нет дел, обязанностей… Вообще ничего нет. И как будто тебя самого нет.

Всю жизнь так нельзя прожить, а два дня — можно.

— А куда мы идем? Ты уже был здесь?

— Да, давно.

Он был в этом городе шесть лет назад. И ел мороженое. И теперь создавалось впечатление, что он приехал на поиски этого мороженого. Причем он хотел купить его в том же месте, что и шесть лет назад: в парке, рядом с набережной.

Они долго искали. Вернее, они гуляли, разговаривали, смотрели, а «мороженое» — это была его подмысль.

Сработала синхронизация, и у нее тоже появилась эта под-мысль: ей казалось, что вот-вот и свет белого фартука просочится сквозь листву, и даже не он узнает мороженщицу, а она его. И скажет: «Ну, здравствуй. Шесть лет тебя здесь жду, а тебя все нет и нет. Нет и нет».

Наконец, нашли повозку с мороженым. Но это, конечно, была не та повозка, не тот продавец и не то мороженое. В городе встретили еще несколько лотков, но они тоже не подошли.

Делать было нечего. Свобода как отсутствие сюжета. Ищи мороженое, читай названия улиц, рассказывай о своем детстве.

Попадая в маленький город, ты сам несколько увеличиваешься, ты такой значимый теперь, ты единственен. А с тобой рядом мужчина. Или женщина. Или эльф. Неважно. В данную минуту это просто самое близкое к тебе существо. Возьми его руку — и это будет просто продолжение твоей руки.

Они шли куда глаза глядят.

А глаза были жадными и смотрели во все стороны.

Его манили стены из фортификационного кирпича — старые заводы и фабрики, построенные в готическом стиле.

— Мне тоже нравится готика. И шотландские сказки. Особенно концовки этих сказок: «И жили они долго и счастливо. И, если не умерли, значит, живут до сих пор». Или такая: «Гости пировали много дней, и, если еще не закончили, значит, и сейчас пируют». Там настоящее время не заканчивается.

Прохладная шелковая ткань ветра гладила ноги и плечи. Тени ложились на дома, как краска на влажную акварельную бумагу.

Они вдвоем могли бы совершить злодейство или хотя бы украсть ложку из кафетерия. Город как будто специально для них убрал с улиц всех свидетелей. Но нет, ничего не происходило, никакого развития сюжета и объединяющего действия.

Городу было скучно с ними, поэтому ночь пришла раньше, чем обычно. Явилась на Тверскую площадь, где главным был фонтан. Трогательный и торжественный. Как царь игрушечный.

— Пойдем к фонтану? А то приехали, а у фонтана не были, дураки, что ли.

Девушка кивнула. Ничего против фонтана она не имела.

— Знаешь, в моем родном городе было мало памятников, но был фонтан. Я часами на него мог смотреть и смотрел.

Встреча с фонтаном была чем-то вроде компенсации после невстречи с мороженым.

Двое смотрели на него. И фонтан был несколько смущен таким вниманием. Обычно все шли мимо, лишь мельком поглядывая на его работу.

На следующий день город, в котором они находились, стал еще меньше. Тверь превратилась в Торжок.

А прогноз погоды сообщал следующее: «+23, ощущается как +25. Легкий ветерок колышет волосы».

— Не прогноз погоды, а начало романа, — усмехнулась девушка.

Ветер и правда был нежным, теплым, ненавязчивым. Как и сам город.

Храмы, холмы, земля выворачивалась, дыбилась, скатывалась, как на картинах Петрова-Водкина.

Встречая очередной храм, девушка крестилась незаметно, словно стараясь не оскорбить чувства неверующих.

Он это заметил. И улыбнулся.

Улыбка совершенно меняла его лицо: детский человек, чей мальчик? А потом он снова возвращался в себя: взрослый, обособленный. Уединенный в себе. Фортификационный человек.

Вдруг город, по которому они гуляли, снова изменил облик: храмы пропали, дома исчезли, дороги размыло. Остались только лес и поле.

— Ты когда-нибудь была в панике?

— В смысле?

Он показал на табличку, стоявшую среди деревьев. На ней большими буквами было написано: «ПАНИКА».

— Что это?

— Деревня. С населением в семь человек.

— Интересно, как здесь называют жителей — «паникёры»?

И тут же представила, как достала местных жителей эта шутка.

…А прямо в поле, на столбе, висел телефон. Девушка взяла трубку. И услышала голос.

— Алё, здравствуй. А это кто? А в поле больше никого нет? Странно. Гроза, что ли, начинается?.. А ты не клади трубку, ладно? Расскажи лучше о себе… Ну как «что», я вот в Панике родилась, некоторые думают, что в Панике, но это неправильно. Была речка Паника, поникшая, а теперь так деревня называется, вот. У меня есть шесть друзей. Они все предали меня, но мы все равно живем рядом. Алё, ты не молчи, скажи что-нибудь: ты вообще кто? Как живешь?.. Я тоже нормально. А ты из какого города?.. О, я там была, белые ночи смотрела. Открытку привезла: там мост Дворцовый и Эрмитаж — красиво, но наяву все немножко не так было, не знаю, как сказать. Алё, да чего ты молчишь?! Как будто говорить не о чем! Ты что тут делаешь? На мост из валунов приехала посмотреть? Про мост не знаешь?! Ну, смотри: видишь дорожку вдоль поля? Вот, иди прямо, долго, и будет тебе мост. Там камни на собственной силе держатся, была дорога из Петербурга в Москву, и вот мост от нее остался. По нему еще Екатерина ездила, представляешь? Что-то мне с тобой прощаться не хочется — говоришь мало, но слушаешь хорошо. А мы с тобой, получается, первый и последний раз говорим, случайная встреча, да, ну ладно, иди, смотри…

Девушка повесила трубку и оказалась в Петербурге. «+20» ощущалось как «+17».

А он оказался в Москве. «+20» ощущалось как «+20».

И жили они долго и счастливо.

И, если не умерли, значит, живут до сих пор.

У смерти были розовые вьетнамки

1. Март

— Почему у тебя дома на календаре всегда март?

— Потому что на этой странице Белла Ахмадулина. Там дальше Горький хмурится, Шукшин щурится. Не, не надо. Пусть будут Белла и март. А то, что сейчас декабрь, это и так хорошо видно.

Она посмотрела в окно, как бы желая убедиться в верности своих слов. Черная речка была совершенно белой.

— Черная речка, Новая деревня, Старая деревня… — продолжила она. — Название этих районов не для амбициозных людей: понты некуда кинуть.

Двое в машине, на «Яндекс. Карте» высвечивается надпись: «Место дуэли Пушкина».

— Нет, ну место, конечно, неудачно выбрано, — заметил он. — Дорога, дома… Из окон могли увидеть, да?

— Да, жители каждый раз выходят на балкон и пытаются их остановить. Ни разу не получилось: Дантес стреляет, Пушкин падает в снег. А потом на то же место приходят кидать понты Волошин и Гумилев.

— Трагифарс по мотивам трагедии. Волошин, кажется, по дороге к барьеру сапог потерял или что там…

— Калошу. Долго ее искал, наотрез отказывался дуэлировать в одной калоше.

Снег серебрит город. За окном показалась церковь Рождества Иоанна Предтечи.

— Здесь Пушкин крестил своих детей.

Проезжая мимо, она всегда почему-то произносит эту фразу. Словно Пушкин их вчера крестил. Последняя новость.

— Не представляю на Пушкине креста, — говорит он. — Нет, я все понимаю, крестил детей, но крестик на нем представить не могу.

— Ну правильно: крест не должен быть виден, он спрятан, нательный.

— Хорошо, я могу представить голого Пушкина, но крест на нем…

— Я знаю, что ты не веришь в Бога, но, наверное, с тебя достаточно того, что ты веришь в Пушкина.

Остановились на светофоре. Через дорогу шла женщина — джинсовая куртка, рыжие волосы из-под кепки. Девушка неотрывно смотрела на нее.

— А вечной жизни тоже нет?

— Нет.

— А во сне к тебе умершие разве не приходят? Дедушки, бабушки…

— Приходят.

— И что говорят?

— Разное говорят.

— Смотри, это моя бабушка, видишь? Рыжая, в кепке. Она тоже на Черной речке живет. Два года назад умерла.

— Умерла или живет?

— Ты знаешь, затрудняюсь ответить. Однажды во сне она позвонила мне и сказала, что отдыхает в Железноводске. А я ей говорю: «Подожди, так ты живая?!» А она отвечает: «Ты что, с ума сошла?!» — и бросила трубку. Прям как живая: она с характером была. Слушай, а я тебе про «Комнату страха» рассказывала?..

…Я впервые перестала бояться смерти, когда увидела, что у нее розовые вьетнамки.

Она помахала мне рукой и сказала:

— Привет, малышка. Сколько тебе лет?

— Восемь.

— О, когда вырастешь — заходи в гости.

Смерть не пускала меня в «Комнату страха», загораживая черную дверь. Из этой комнаты доносились крики и зловещая музыка.

Мне хотелось попасть туда, хотя все, кто входил в эту черную дверь, — не возвращались.

Через несколько минут Катя посадила меня в огромную «Чашку для чая». Это был один из тех аттракционов на Крестовском острове, куда пускали восьмилеток.

Кружась в «Чашке», я вдруг увидела, что люди, которые вошли в «Комнату страха», вышли с другой стороны.

Все живы. Смерти нет.

— Да, забавно. Ты когда приедешь в Москву?

Она взглянула на него и подумала, что он слишком крепко в себе заварен. Он сам для себя и «Чашка для чая», и чай, и «Комната страха».

Открыла нараспашку окно. А там — Салоники, Брюгге, Сент-Аньес… В Петербурге можно найти любой город.

А она находит себя на перроне, отражаясь в стекле «Сапсана».

— Ты не ответила. Когда приедешь в Москву?

Он уезжает, она остается. Это происходит из века в век: поезд Петербург — Москва вот уже сто шестьдесят девять лет идет по своему маршруту.

Дантес сто восемьдесят три года убивает Пушкина.

Пушкин живет уже двести двадцать один год.

А на календаре Белла Ахмадулина. Март.

2. Сёдня

Бабушка пригласила на обед Кончаловского и Высоцкую.

Сидели за длинным неудобным столом. Кончаловский молчал. Высоцкая делилась рецептом салата. Они были нашими далекими родственниками.

Мы с бабушкой хотели, чтобы они поскорее ушли: нам надо было поговорить о главном.

И наконец они ушли. Мы обрадовались. Я развалилась в кресле, бабушка присела рядом. И тут некстати меня посетила мысль, что как-то нехорошо получилось. Все-таки родственники. И не какие-нибудь, а знаменитые. Надо связь поддерживать, а мы всю жизнь так, не особо общались. Бабушка даже не знает, кто это. Я стала объяснять ей.

— Это Кончаловский — режиссер, известный, знаменитый. А это жена его, актриса. Салаты готовит по телевизору.

Но бабушка Катя желает поскорее закончить этот пустой разговор: она как бы осознаёт, что это дурка сна. То есть, в отличие от меня, понимает, в каких обстоятельствах мы находимся, и поэтому обнимает меня за плечи и спрашивает о главном:

— Ну а с женихами-то у тебя как?

Даже после смерти ее волнует этот вопрос.

Надо ответить. Сегодня пойду на кладбище и расскажу.

Смоленское кладбище, Малышевская дорожка.

— Привет, вот и я. — Рассказываю новости.

Рядом кружит пчела. Она всегда тут летает, ждет меня.

Странно, такое большое кладбище, столько живых цветов, а она вьется только у Катиной могилы, причем опыляет искусственный колокольчик. Хотя рядом стоят две живые розы, которые я принесла.

Начинаю рассказывать про деда Виталия, что отпели его спустя тридцать лет после смерти… Недослушав, она быстро улетает. Резко и даже немножко обиженно. Узнаю бабушкин характер: ревнует. И вообще. Хочет только про любовь слушать.

— Ладно. Про любовь.

Пчела возвращается. Снова притворяется, что опыляет пластмассовый колокольчик. Старается себя не выдать. Актриса.

— Я влюблена…

Пчела подлетает ближе, замирает в воздухе — вся внимание.

— Я влюблена в того, про кого ты говорила: «Только не этот!»

Пчела не улетает. Хороший знак. Значит, уже «этот». Смирилась.

«Хочу на твоей свадьбе погулять», — так говорила.

«Хочу на твоей свадьбе полетать», — так говорит.

Возвращаюсь домой.

Мне почему-то все время хочется петь. В бабушку пошла.

Голоса у меня совершенно нет (как и у нее), но песня внутри кружит. Летает, смешит, поет, жалит. «Верила, верила, верю-ю. Верила, верила я-я… Время настанет — полюбишь, но будет уж поздно тада».

И обязательно в конце это Катино твердое белорусское «тада».

Когда — «тада»?

Сёдня.

3. Белый, неосязаемый, яремный

— На Васильевский остров я приду полетать, — обещает он.

И прилетает. Снимает крылья и оставляет их на вешалке в коридоре.

— А можно примерить?

Он помогает мне прикрепить крылья к спине.

Крылья велики. Они волочатся по полу. Ни шагу ступить, ни взлететь.

— Тяжелые… Как ты их носишь?

— Тут сноровка нужна, — улыбается он.

У него всегда неотложные дела, каждый день спасает мир: с миром все время что-то не так. Мир постоянно требует его внимания.

Я не знаю, кто он, поэтому называю его просто Белый.

С крыльями — точно ангел. Без крыльев — человек.

Может быть, все это неправда, но, с другой стороны, я же своими глазами видела эти крылья. Многим людям, чтобы уверовать, — нужно что-то осязаемое.

У меня был знакомый, который не верил в Бога, но носил крест: родители крестили, он понимал, что это традиция, и крест не снимал никогда, но веры не было. Белый говорит, что так многие люди живут. А когда попадают на небо, они там самые ошалевшие бродят, удивляются все время, облака трогают, каждого ангела останавливают и спрашивают: «А что дальше? А куда идти?..» Суматоха как в аэропорту. Потом их вызывают на стойку регистрации… Ад, рай, возьмите билетик.

А знакомый мой, неверующий, три раза крест в реке терял. И три раза покупал новый. Была у него какая-то необходимость в этой ноше. Белый говорит, что ангелы летят на крест и садятся на «ангелову полочку».

— Какую полочку?

— Вот тут.

Белый касается моей шеи и чуть надавливает на яремную ямку.

— Вот тут слышно, о чем голова думает и про что сердце стучит, очень удобно. Кстати, перестань свои ошибки считать, отпусти их, включи какой-нибудь другой режим, почисти память.

Но я перестаю думать о них только тогда, когда Белый накрывает меня крылом. В эту минуту мир сокращается до пределов одного крыла.

В моей жизни Белый появился неожиданно и вовремя.

В тот год смерть забирала всех наспех, без передышки. Все только и успевали повторять: «Ушла эпоха, ушла эпоха, ушла эпоха».

Умирали великие актеры, режиссеры, музыканты, писатели, художники… Словно Там был запланирован какой-то заоблачный фестиваль, где непременно должны выступить все лучшие люди планеты Земля.

А небесный зрительный зал заполнили зрители.

Моя бабушка Катя, по земной привычке, пришла на концерт заранее, на два часа раньше, заняла место.

30 августа дал концерт Иосиф Кобзон.

— А Кобзон спел «Катюшу»? — спрашиваю я.

Белый кивнул.

— Правда?

— Конечно, ты же просила. А я передал.

А 1 октября он так сказал:

— Ей сегодня Шарль Азнавур поет.

И Белый показал контрамарки.

В детстве игра такая была — «Секретик»: роешь в земле ямку, кладешь в нее красивый цветок, накрываешь стеклышком, запоминаешь место и никому про него не рассказываешь — всё, тайна готова. А теперь моя тайна — Белый. И тоже в ямке — яремной.

…А однажды на одной из стен моего двора появилась надпись: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

Весь двор думал над данным уравнением, никто не мог осилить этого вычитания и полученного результата.

Стерли, закрасили, почистили память.

Но надпись опять появилась. Проступила. И на себе настаивала: «Бесконечность минус значимое равно бесконечность».

То есть: минус Катя — «минус значимое». На Земле все время идет вычитание. И прибавление — планета прирастает новоселами. Бесконечность такая. А минусы принимает Небо, тоже бесконечное.

У меня в коридоре крылья висят. Оставил кто-то.

Надеваю. Смотрю в зеркало: великоваты. Зато теплые.

По дороге на Смоленское кладбище всегда вижу одного и того же нищего, Филимоном зовут. Его все знают, у него собственное кресло. Он как памятник для голубей: они сидят на его голове, плечах, ногах, животе… Бог голубей. Любит деньги, но принимает их с достоинством.

— А крылья возьмете?

— Так это ж мои!

Он на все так реагирует: думает, что люди ему не подают, а возвращают.

Надел крылья и взмыл в небо вместе с голубями.

Все это правда, все было.

И падал петербургский снег, мартовский. Белый, неосязаемый, яремный.