Правдивая История – Лживыми Словами

Пулатов Ф.Ф., 2022

У каждого мало-мальски уважающего себя человека своя правда – я слышал это не один раз, и твердили эту простую истину все – от мала до велика. Так вот, хоть моя вредная натура привыкла держаться подальше от популистских лозунгов, считаю тем не менее, что можно, а скорее нужно воспользоваться случаем и рассказать свою правду. Правда, в отличие от других мне понадобится около 300 тысяч символов с пробелами, около 50 тысяч слов и примерно 2 года, чтобы рассказать свою правду. Но… как сказано выше, правдивой будет лишь история, а слова мне пришлось выдумать. Для того чтобы написать золотые слова, изо дня в день мне приходилось многое осуществлять наяву, обстоятельства, описанные в книге, сначала становились правдой для других, а затем эту правду принимал я сам. Вы поймете, о чем я – тут нет ничего мудреного: каждый из нас придумывает свою жизнь. И если человек стремится к правде, ему нужно хорошенько постараться, чтобы придумать свою жизнь правдиво.

На прогулку

Следующее утро наступило чересчур рано, как, видимо, повелось в подобных заведениях. Толком не успев умыться, я оказался в столовой. Очутившись за столом с подносом, я увидел одно яйцо, черный хлеб, компот и прекрасный кусочек золотистого масла. Медленно почистив яйцо, я резко расхотел его есть и отложил в сторону. Я взялся за нож, весь кусок масла, тающего на блюдце, размазал по куску хлеба и не спеша начал его поедать. В то время как у меня во рту смешивались два ингредиента, мои глаза осторожно начали осматривать всех присутствующих в столовой. По большей части здесь были пожилые люди, все они, не поднимая головы, быстро поглощали то, что было на их подносах. В то время как почти все мои органы были заняты своими прямыми обязанностями, мой слух незаметно вовлек меня в большой спор между тремя больными. Понять, о чем идет разговор, мне так и не удалось. Оживленные дебаты разгорелись не на шутку, пациенты уже давно забыли, зачем они пришли в храм, где главным идолом является еда, на их подносах все оставалось нетронутым, и только тонкие струйки пара из чашек с горячим чаем поднимались вверх, добавляя еще больше дыма пылающему спору. Так как меня никто не приглашал выразить свое мнение, я поспешно закончил с завтраком и, возвратившись в свою палату, не нашел другого места, кроме кровати. Я принялся было что-то читать, но быстро понял, что меня снова клонит ко сну. Чтобы разогнать его, я встал и пошел бродить по больнице.

Первая прогулка вызвала приятные ощущения. По длинным коридорам прогуливались озабоченные лица или, наоборот, чересчур счастливые. Больница — место, где люди зачастую утоляют свое беспокойство, в этом храме они чувствуют себя в безопасности, и это прекрасно отражается на лицах больных. Не найдя другого выхода кроме как парадных дверей, я впервые за эти дни вышел на улицу, жадно вдохнув свежего воздуха, тут же закашлялся. Я снова набрал воздуха в легкие в надежде впитать от него все блага, кажется, это произошло — ноги мои подкосились, а голова закружились, как после пары глотков спиртного. Я присел на ближайшую скамейку возле выхода из больницы. Рядом со мной сидел мужчина лет пятидесяти, щеки его были немного красноваты, и его белые волосы, прилизанные набок, не могли не броситься в глаза. Он сидел ровно посередине скамейки и медленно смаковал сигарету. Как только дым попал мне в ноздри, во мне тут же пробудилось неистовое желание сделать хотя бы затяжку, а еще лучше две… Нет, мне хотелось курить сигарету всю оставшуюся жизнь! Я решил, что мне надо срочно купить сигареты, но до магазина неизвестно сколько идти, надо немедленно стрельнуть эту самую сигарету. Так как я хотел этого прямо сейчас, я не стал дожидаться, посмотрел на этого мужчину и начал обыденный разговор, который случается между двумя бедолагами, застрявшими по воле случая в больнице.

— Вы тоже лежите здесь? — спросил я, устремив свой взгляд на вход больницы.

— Да-а-а, — протянул он. — Третья неделя уже пошла.

И только я хотел спросить, по какой причине он здесь лежит, видимо, по моему взгляду он все понял.

— У меня, сынок, такая болезнь, что тебе лучше и не знать. Зачем такому молодому, как ты, забивать голову названиями глупых болезней? Возможно, не зная названия этой болезни, ты никогда ею и не заболеешь, — он слегка опустил голову и задумался.

Для меня это был идеальный случай попросить сигарету. Но только я открыл рот, как он вдруг спросил меня:

— А ты что забыл в этих стенах? — Он показал рукой с сигаретой на здание больницы.

И опять только я хотел ответить, он снова не дал мне этого сделать.

— Хотя лучше не говори, а то привыкнешь болтать на старческие темы, даже не успев постареть.

Мысль мне показалось интересной, но я не мог полноценно обдумать ее, потому что меня манил запах табака. Воспользовавшись секундой молчания, я напрямую, без всяких запинок попросил сигарету, попросил так, будто он мне ее был должен. Мужчина, не глядя на меня, достал пачку и протянул мне. Я не знал этой марки сигарет, а может, забыл, да это и не важно. Важно, что передо мной была наполовину полная пачка сигарет. Я взял одну и посмотрел на него, а он в это время отстраненным взглядом смотрел куда-то вперед и, по-видимому, ждал, когда я скажу спасибо. Он убрал пачку, но перед тем, как сказать спасибо, я быстро выхватил еще одну сигарету. Не знаю, зачем я это сделал, получилось как-то машинально. После слов благодарности он непринужденно положил пачку в карман, а я в этот момент уже подбирал слова, чтобы попросить у него огня.

— Вот черт, и зажигалку забыл в палате, угостите еще огнем, — попросил я, чуть съежившись.

Он не сказал ни слова, протянул мне спички, только тонкая улыбка появилась на его лице. Я взял в губы сигарету и, как ребенок, не умеющий обращаться со спичками, прикурил. Сделав первую затяжку, я точно понял, что сигареты раньше я курил. Я с головой погрузился в курение и даже не заметил, что человек, угостивший меня сигаретой, спрашивал меня о чем-то. Выдохнув дым, я почувствовал, что голова закружилась так, что я даже не видел, кому адресую вопрос:

— Простите, что? — Мои глаза, мой голос, да и все во мне в тот момент было направлено в никуда.

Откуда-то, где недавно сидел тот самый человек, пришел ответ:

— Говорю, сигарета, видимо, первая — да на тебе лица нету, — и я услышал негромкий смех.

Моя голова в этот момент была увлечена совсем другим, я с минуту не мог прийти в себя, после чего вся бушующая тьма, которая происходила у меня в верхней части тела, резко перетекла в нижнюю часть. Так хоть думать стало немного легче, и язык вроде тоже стал слушаться, и я наконец смог ответить:

— Да, сигарета первая, голова кругом пошла.

— Мне бы так, — усмехнулся мужчина, на что мы оба рассмеялись, и он ушел, дав мне полностью утонуть в сигаретном дыме, чего я так страстно желал.

Докурив до половины, я понял, что больше не могу — затяжка хоть и была приятна, но дым оказался едким. Сигарету нужно было выкинуть как можно скорей, дым уже пробирался не только в легкие, но и во все тело. Как нельзя кстати урна стояла там, где ей и полагается, — возле лавочки. Как и лавочка, она была синего цвета. Немного еще посидев и уже заскучав в одиночестве, я решил оглядеть окрестности, не выходя за ограду. Нужно было как можно больше узнать о месте, где я пробуду какое-то время.

Ступив на тротуарную плитку в легких тапочках, я отправился бродить по окрестностям больницы. На главной дороге, по которой я шагал, было довольно оживленно. Обогнув корпус, где я лежал, с обратной стороны я обнаружил пожелтевшие от времени столбы высотой примерно с меня, они шли вдоль длинной лестницы, спускающейся в парк. Тут я весь обратился в зрение, все остальное отошло на второй план, от увиденного пейзажа даже дыхание прервалось на секунду, но только на секунду. Зелень деревьев внизу за лестницей и колоннами излучала свет, манящий меня. Я перепрыгивал сразу через несколько ступенек, которым не было счету… Так я допрыгал до финиша, мог получить вывих, но кто-то уберег меня, надеюсь, Бог.

Сильный и резкий порыв ветра толчком в спину указал мне и таким же неуверенным пешеходам нужное направление. Главная дорога разделялась на несколько дорожек, но все они вели в парк, так что я пошел в потоке людей.

Особое внимание привлекали люди с седыми волосами: когда главная дорога уходила вправо или влево, они замедляли шаг, уступая путь более быстрым пешеходам, а если нужно было свернуть с центральной аллеи, они подавали знак правой или левой рукой в зависимости от того, в какую сторону они направлялись.

Узкие, но многочисленные тропинки давали простор флоре этого парка, а она здесь была представлена в самом роскошном виде: повсюду была высажена газонная трава, она уже успела обрести свой оригинально-зеленый цвет, среди нее протискивались небольшими кучками сорняки вперемежку с желтыми лютиками. Молодые деревья с тонкими стволами и веточками еще не успели достаточно окрепнуть, чтобы противостоять сильному ветру, зато высокие и мощные деревья служили парку на все сто процентов, закрывая всех его обитателей и от непогоды, и от палящих лучей солнца.

Ноги принесли меня к решетчатому забору с острыми пиками на концах и с калиткой посередине, за которым находилась остановка общественного транспорта с большим скоплением народа. Туда сегодня мои глаза не хотели смотреть, так что они задали оборот на 180 градусов — лучше побродить здесь.

К сожалению, по пути мне не встретилось ни одного магазинчика или хотя бы ларька, вместо этого парк был усеян синими лавочками вдоль асфальтированных дорожек.

Наконец из пустого блуждания прогулка превратилась в осмотр ближайших окрестностей — так по крайней мере я чувствовал себя нужным, занятым хоть каким-то делом, пусть даже самым пустяковым. Те самые синие лавочки, которые заполонили весь парк, теперь были заняты людьми. Я двигался медленно и рассматривал почти каждого из них: такое сходство между ними не могло меня не поразить — мало того что неизменно в компании сидел один, на котором были тапочки «миллионник» (так называли тапочки в больнице), так еще и остальные были все как один с пакетами в руках. Судя по размеру, в тех пакетах находилось то, без чего современный человек не смог бы прожить и дня, — еда. Все они, окружив больного, по очереди что-то у него спрашивали. А самое поразительное — это выражения лиц: все будто шли на фильм ужасов, а он оказался комедией. Все их опасения так легко читались на их лицах, нахмуренные брови показывали легкий испуг, который нельзя было спрятать за улыбкой. Наворачивая первый круг по парку, я уже собирался заходить на второй, как вдруг откуда ни возьмись — Камила. Чуть впереди нее шел мужчина среднего возраста, может, даже моложе. Спустя секунду до меня дошла картинка целиком — это был мой отец. Странное чувство пробрало меня: где-то в области сердца все наполнилось теплом, будто солнечный свет попал туда и застрял между ребрами. Меня грело это чувство, словно я стоял под лучами солнца. Знаю точно, многие сыновья отцов называют по имени, возможно, даже с добавлением отчества. Также точно понимаю, что многие называют просто на ты. Я же отца называл на Вы сколько себя помню, он мне был всегда «Вы». Но все же представлю отца всем, кто читает эту историю. Все незнакомые и малознакомые зовут его Фирдавс, его дети (мои сестры и я) обращаются к нему на Вы, а для моей мамы он из любящего мужа, к большому сожалению, стал тоже Фирдавсом. Он выглядел таким, каким я его помнил, только, может, несколько седых волос появилось.

Девушка, которую я хорошо помнил как девочку, приобрела совершено другой облик: на смену юношеский неуверенности пришла утонченная грациозность, ее взгляд многим мог показаться отстраненным, но я придерживался мнения, что Камила чересчур сосредоточенна — ведь это и есть главная особенность грации. Камила!

Отец шел чуть впереди, как это принято, и спокойно что-то рассказывал, синхронно жестикулируя. Камила шла послушно за его плечом и спокойно внимала отцу — картина, мне привычная, приближалась. Я уже ожидал их в точке пересечения, они, не обращая внимания на весь внешний хаос, продолжали свой семейный спектакль, а я в этот момент все никак не мог на них насмотреться. Отец был по обыкновению в идеально выглаженном. Сколько у меня хватает памяти, он всегда носил вещи так, словно он украшал их, а не они его. Мой громкий оклик прервал их общение, и оба посмотрели по сторонам, пока наши взгляды не встретились. Мы поспешили друг к другу. Первым делом я крепко обнял отца, будто маленький котенок, заблудившись на просторной улице, я искал защиты, я прижался к отцовской груди и с минуту слушал, как ритмично бьется его сердце. Открыв глаза, я поднял голову и увидел на его лице смущение, а затем и почувствовал его. Отец не церемонясь перехватил инициативу и начал, как это полагается в здешних местах, спрашивать про мое здоровье, я не стал упоминать плохую сторону моего самочувствия, начал я с того, как мне хорошо, ничего не болит и вообще будто заново родился. И я не слукавил, ведь я и вправду чувствовал себя хорошо, я просто недоговаривал, в каком дурном расположении духа я нахожусь, когда остаюсь один. Мы решили подняться ко мне в палату, так как ветер на улице усиливался. Возле лифта было столпотворение, на мое предложение подняться пешком Камила прищурила глаза, а отец уже искал выход к лестнице. Пока мы преодолевали первые этажи, Камила задала мне ряд привычных вопросов, на которые я дал такие же привычные ответы. В коридоре, возле стола медсестры, скучились больные, и в комнату отдыха также пробралась дневная суета, казалось, будто мы не в больнице, а в головном офисе Google, только вместо инженеров были пенсионеры, вместо мозгового штурма — легкий старческий пердеж.

На полпути я обернулся, чтобы убедиться, что спутники идут за мною, и увидел хищное выражение отцовских глаз. Его малозаметная улыбка пропала совсем, а голос стал немного грубее. Что так смутило моего отца, для меня осталось загадкой.

В палате Родион ушел с головой, в прямом смысле этого слова, в газету. Большой разворот заслонил ту часть тела, которая и дает представление о человеке. Только худые ноги, закрытые штанинами по щиколотку, остались на виду. Войдя первым, я придерживал двери, уступив дорогу Камиле и Фирдавсу. Они поздоровались с Родионом, тот в ответ, не отрываясь от газеты, коротко буркнул «добрый» и продолжил читать. Знаком руки я предложил своим гостям присесть на мою кровать, сам же примостился напротив них на диване. В комнате явно чувствовалась неловкость, не понимаю, откуда ей только тут было взяться.

— А туалет у вас где? — оглядывая комнату, спросил Фирдавс.

— За дверью справа, — я указал направление, думая, что отец хочет по нужде, оказалось, из чистого любопытства.

Закончив обследование комнаты, Фирдавс сел на кровать и посмотрел на меня.

— Ну, выглядишь ты хорошо, сынок, а это самое главное. — Оскал его исчез как и не бывало.

— Как и говорил, я чувствую себя неплохо, вот только память меня пока подводит.

— Только не переживай, все наладится, врач нам сказал, что это явление временное.

— Надеюсь, — с большой надеждой в голосе сказал я.

Камила напомнила отцу про пакет, он тут же вскочил и начал его распаковать. Не знаю почему, но мне было жутко интересно, что они принесли. Из двух пакетов один оказался с вещами, а второй с едой. Ничего из того, что вызвало бы у меня интерес, там не оказалось, разве что сладости, на которые я сразу положил глаз.

— Твоя мама положила тебе кое-каких вещей, — держа пакет с одеждой, Фирдавс начал вынимать содержимое и вслух перечислять: — эти пижамные штаны для сна, штаны чуть потеплее на всякий случай, рубашка, — он оглядел ее с двух сторон, — в этой, в общем, можешь и спать; кофта, это моя кофта (вещь была со вкусом), в ней можешь выходить на улицу. Отец продолжил доставать из пакета вещи, выкладывая все на кровать: пакет с носками, пакет с трусами… последнее, что лежало на самом дне, Фирдавс не достал, а посмотрел на пол:

— Тапки, вижу, у тебя уже есть. Здесь еще одни, такие же, только другого цвета. В них можешь выходить на прогулки, — он указал пальцем в окно, — или, наоборот, ходить в них по лечебнице. А те, которые у тебя на ногах, — теперь он указал пальцем на мои тапки, — можешь носить в лечебнице (я не слышал, чтобы он использовал слово «больница»)

— Спасибо! — А что мне еще оставалось сказать?

Он перевел взгляд на Камилу. На этот раз сестра взяла слово:

— Ну, как тебе условия в этой больнице? Нравится?

Одновременно с этим вопросом я услышал шорох со стороны Родиона. Камила, оглянувшись по сторонам, сказала:

— Здесь не грязно, пахнет приятно, постель мягкая. — Она пару раз оттолкнулась руками от кровати и, секунду находясь в невесомости, успела одобрительно кивнуть.

Фирдавс, в свою очередь, тоже выразил одобрение, кивнув в ответ, дав понять, что согласен с ней. У меня за короткое пребывание в больнице еще не сложилось мнение по этому поводу, но, чтобы не в завязнуть в пустых разногласиях, я подтвердил:

— Лучше, чем на открытом воздухе, места не найдешь.

— Не говори, — произнесла Камила с какой-то детской игривостью. — Ты уже весь парк обошел?

— Только сегодня успел его оглядеть… — начал я, но сестра не дала мне закончить.

— Когда ты еще спал, мы с Шоирой (моей старшей сестрой), кроме мамы, естественно, — она сделала короткую паузу, — почти все время валялись на газоне, принимали солнечные ванны.

— Что, прямо на траве? — удивленно спросил Фирдавс.

— Так все делали, не волнуйтесь, Шоира постелила покрывало на землю.

— А Азиза что делала в этот момент? Спала? — ехидно спросил Камилу Фирдавс.

— На этом самом диванчике, — ответила она, указывая пальцем на диван, на котором сидел я. Затем Камила продемонстрировала, как именно Азизе пришлось выкрутиться, чтобы улечься. Последний акт ее выступления ознаменовался громким хохотом, мы дружно сотрясали воздух смехом, даже Родион не остался в стороне, убрав газету, он показал свои пожелтевшие зубы.

— В таком случае не сиди в этих проклятых четырех стенах, меньше лежи, но больше отдыхай, а самое главное — пей как можно больше воды, — после этих слов Фирдавс немного пододвинулся ко мне и негромко, так, чтобы Родион не мог разобрать, о чем мы толкуем, сказал полушепотом: — Мы немного доплатили врачу, чтобы тебя подержали на пару дней дольше и добавили пару лишних процедур, так что пользуйся моментом.

Я посмотрел отцу в глаза, и смущение, которому неоткуда было взяться, исчезло, я поблагодарил его. Но после слов благодарности между нами снова воздух наэлектризовался неловкостью.

Моя жажда впитать их присутствие не покидала меня, я присматривался к каждому движению, не мог наглядеться на их лица. Фирдавс и Камила не испытывали подобных чувств, хотя демонстрировали живое участие, да и откуда этим чувствам было взяться? Они не видели меня от силы 48 часов, а может, и того меньше. Я же не видел их, если доверять моей нынешней памяти, несколько лет.

Мы погоняли воздух еще чуток, пуская слова по палате, немного помолчали, побродили по коридорам, так прошло не знаю сколько времени, и, покидая больницу, они пообещали вернуться на ужин, только на этот раз все вместе.

Из дневника

Смущение не может возникнуть ниоткуда, разве что его корни уходят куда-то глубоко и не понятно в какой части души находятся, но если вспомнить, что ген шахтера заложен в каждом из нас, будет легче выкопать ростки смущения. Я этим занялся, и скажу так: оказалось, это чувство происходит из-за недоговоренности между нами. Видимо, недоговоренность приравнивается к неправде, а там, где есть неправда, всегда будет тишина. Смущение копится в человеке, в принципе, как и все другие чувства.

А что такое человек? Не такой уж дурацкий вопрос. Не такой уж простой. Для окружающих — тех, кто хорошо знает человека, он, собственно, лишь то, что они о нем знают.

Но что такое человек сам для себя? Он то, что он сам о себе помнит. Это прежде всего и самое главное. К этому уже прибавляется отражение от окружающих — они что-то вносят в этот образ, как бы подсказывают: ты вот тот, о котором мы знаем вот это… Но это после и не так важно. Главное — что ты о себе помнишь: кем ты был сегодня утром, вчера вечером, неделю назад, месяц, год… А если ты помнишь себя восемнадцатилетним, а потом бац удар по голове — тебе двадцать пять, и последние семь лет твоей жизни для тебя… Их как не было.

Я сегодня стрельнул сигарету, мне было неловко, словно я восемнадцатилетний парень. Я будто так и ждал, что он спросит: «А не рановато ли тебе?» Ну, паспорт, может, и не будет спрашивать, но все равно… А что это значит в практическом плане? И в связи с тем вопросом, который я только что задал? Да то, что я не только не помню этих семи лет, что само по себе неприятно, но и то, что я себя теперь не очень понимаю. Такие дела.