Бумага всё стерпит. Восемнадцать рассказов

Полина Снегирёва

В книгу вошли рассказы: «Массаж от Зоси», «Мама», «Колдовство», Аккумулятор», «Машина времени», «Светка», «Выбор», «До встречи в Париже», «Минотавр», «Омут», «Пустоцвет», «Материализация чувственных идей», «Медицинская сортировка», «Офицеры», «Пол-пони», «Гоша хорощий», «Парася», «Чомга». Книга содержит нецензурную брань.

МАМА

__________________________________________________________________

Я её ненавижу. Намалюет себе губы как баба базарная, — и на блядки со своими горкомовскими. Это у них называется «по производственным объектам». Пару раз она брала меня с собой на эти «объекты». Не знаю, то ли мне хотела показать, какая она крутая и к чему я, дура, должна стремиться, то ли хахалю очередному своему похвастаться какая у неё дочь красивая выросла. А в последний раз, скорее всего, просто боялась, что я опять Гарика позову, пока её не будет.

Мы живём в горкомовском доме на улице Ленина. Я как раз в первый класс пошла, когда мы сюда переезжали, поэтому она и на линейку первую мою не пришла, у неё, видите ли, «машина с мебелью заказана». А я, между прочим, первый звонок давала. Это в школе такая традиция, открывать учебный год первым звонком: самый лучший десятиклассник берёт на руки самую красивую первоклассницу и несёт её целый круг вдоль всей линейки. Она когда меня привела в школу записываться, завуч так и отпала: «Ах, какая красивая девочка!…И читать уже умеет? Мы её поставим первый звонок давать! Вы не возражаете, Вера Михайловна? Разрешите ваш телефончик, на всякий случай…».

А «телефончика» — то у нас и нет! Вот тоже дурость маменькина. Ведь удобно же, когда телефон в квартире! Нет, она отказалась по принципиальным соображениям, чтоб не беспокоили в нерабочее время: «Скорую и милицию можно из автомата бесплатно вызвать. А для личных звонков две копейки в доме всегда найдутся. Слава богу, при развитòм социализме живём, четыре телефона-автомата возле нашего дома и переговорный пункт напротив имеется».

Я со стыда сгорела, когда Гарик меня о телефонном номере спросил. Гарик хоть и из бэшек, (в «А» классе мажоры вроде меня, а в «Б» с родителями попроще записывают), но даже у него телефон есть. У него вообще родители классные и в квартире такой ремонт, что закачаешься. Всё как на Западе: стены деревом обиты, люстры никакой нет, только бра регулируемые и полки встроенные, в стене есть специальное углубление для проигрывателя, а пластинок… целая гора, и все иностранные, не Зыкина какая-то, а АББА, БониМ, Скорпионс. Но квартирка маленькая, конечно, две комнаты всего. Одна под гостиную сделана, там мы и сидели, а другая — спальня, получается… Это что же, они там все скопом спят — и родители и Гарик и сестричка его? Папа его сам всё в квартире делал, своими руками. Родители очень обрадовались, когда я к ним в гости пришла, мама пошла кофе готовить на кухню, а папа меня в гостиную повёл и на диван у стеклянного журнального столика предложил сесть. Тут неудобно получилось: я в мини была, на диван плюхнулась, ноги выше головы задрались и трусы видны. Гарик покраснел весь, а папа сглотнул слюну и пошёл пластинку ставить, чтоб позора моего не видеть. Мама из кухни с подносом пришла, а у нас картина маслом: Гарик стоит в ступоре как варёный рак, красный, с выпученными глазами и кажется даже пари^’тся от напряжения; папа иглу на пластинку поставить не может, руки трясутся; и юная девица кружевными трусами кверху на диване в позе одинокой берёзки вставлена. Мама Гарика сначала забеспокоилась, — бросила суетливый взгляд в папину сторону, но когда поняла, что папа на мои импортные прозрачные трусы, которые я у мамы из шкафчика стащила, не смотрит, облегчённо улыбнулась, поднос с кофе на столик поставила, руку мне подала, из дивана выдернула, откуда-то табуреточку выдвинула, туда меня усадила и по плечу похлопала. На Гарика посмотрела сочувственно, но его выручать не стала, а подошла к папе: «Может коньячку в кофе?». И так у неё всё споро и естественно вышло, будто ничего и не было. Разрядила, как говорится, обстановку.

У нас кофе никогда не варили. Мама всегда себе в спецпаёк растворимый брала. И очень зря! Настоящий кофе должен быть в зёрнах, причём необжаренный. Процесс приготовления кофе — это таинство. Сначала нужно пожарить зёрна до появления божественного аромата, затем помолоть на ручной мельнице, а после варить в медной турке три раза снимая едва закипающий напиток с огня… Это мне папа Гарика рассказывал. И хотя, конечно, наш кофе был уже куплен в далёкой Бразилии жареным и даже молотым, расфасован на советской фабрике в советские картонные коробки с пятигранным знаком качества, сварен в оловянной кастрюльке на микроскопической кухне с газовой плитой, которая питается северным голубым потоком, который в свою очередь проложили советские комсомольцы-ударники, положив туда свою молодость и здоровье, всё равно было сказочно приятно пить горькую кашицу с едва уловимым запахом коньяка под звуки Белого альбома Битлз.

У нас с мамой трёхкомнатная квартира в горкомовском доме. Даже не хочу предполагать, каким местом она её получила, хотя известно каким… Тем же самым, которым она получила свою должность. Впрочем, сейчас она измельчала. Сейчас у неё в основном производственники в ухажёрах, эдак скоро слесарей водить начнёт. Последний, дядя Паша, кажется слесарь и есть, во всяком случае, очень похож повадками. Неприятный тип.

Тётя Клава, соседка, очень нам завидует, они-то впятером в двухкомнатной. И немудрено. Муж — зам. по культуре, а она — секретарша при нём. Какая культура, такие и блага! Хотя, с мамой у них нормальные отношения, мама всегда просит тётю Клаву за мной приглядывать, ключ у неё есть.

Она-то, тётя Клава эта, нас с Гариком и застукала и ввечеру, конечно, маменьке заложила. Это было в четверг, ещё на каникулах. Боже, какой случился скандал! Оказывается, это я у нас потаскуха и блядь каких свет не видывал, а ещё, конечно, неблагодарная мразь, испортившая своей матери жизнь. Это потому, что я потеряла СВОЮ девственность на ЕЁ диване, в ЕЁ гостиной. Моя девственность, между прочим, — это единственное что принадлежит только мне, а диван её я от крови своей замыла, даже следов не осталось. И, конечно, ей глубоко наплевать на то, что я девственность эту отдала любимому человеку, самому лучшему человеку на свете, и у него, между прочим, нормальная мама, которая приносит кофе вместо того, чтобы орать и обзываться. Школу закончу и уйду от неё к Гарику, пусть одна кукует в своих безвкусных пошлых хоромах.

В пятницу она потащила меня на свою работу. Даром, что ехали мы на служебной Волге, всё равно дышать от пыли было нечем. Две беды в России — дураки и дороги.

Дядя Паша оказался парторгом на мебельной фабрике, расположенной в таких ебенях, о которых я только в сводках по району читала.

На фабрике этой всё завалено каким-то мусором, обломками и обрезками, как после бомбёжки. А тут мы с маменькой: такие фифы на каблучках, она в костюмчике льняном, я в платьице мини, а-ля французская школьница. И обе в колготках, потому что голые ноги — это дурной тон, даже в жару порядочная женщина должна надеть тонкие нейлоновые колготки.

У них было душное совещание в скушной комнате, посреди которой кружила жирная жужжащая муха. Думаю, это был мух, такой же жирный, назойливый и никчёмный как дядя Паша, которому моя нравственная маменька раздавала недвусмысленные авансы «жаркими» взглядами и пошлыми подхихикиваниями. Это вульгарное поведение настолько несоответствовало её строгому опрятному виду, как перевод в фильме «Анжелика» не соответствовал тому, что происходило на экране: когда великолепная Анжелика, одним взглядом, брошенным из-под густых ресниц, поднимает бурю страсти в сгорающем от нетерпения юноше, он почему-то строгим закадровым голосом вышколенного КГБэшника говорит ей что-то постное типа: «Вы прекрасны, мадам». Но, если честно, нам с Гариком было всё равно, что КГбэшник говорит Анжелике, потому что мы выглядели как взрослые. Недаром нам два раза продали билеты на этот фильм, где мы неистово целовались два сеанса подряд, а потом пошли ко мне…

В выходные, после того, как нас с Гариком застукали, маменька со мной не разговаривала. И слава богу, потому что, я бы точно не удержалась сказать ей всё, что о ней думаю. А после, всю неделю я ходила в школу. По будням мы и раньше с мамой не особо общались, она приходила поздно, у меня уроки. А сейчас меня ещё тётя Клава с пристрастием пасла, по маменькиной просьбе, понятно.

Я очень ждала субботу. Во-первых, в субботу у нас в школе английский день. У нас ведь не простая школа, а «с изучением ряда предметов на английском языке», сюда берут только лучших в городе. Раньше было больше уроков на английском, теперь остались только английская литература, география и технический перевод, всё поставили в субботу, по два урока, как пары в институте, так что суббота у нас — английский день.

Пока мы с маменькой «не разговаривали», я от нечего делать переделала все уроки, включая субботние. На литературу нам задали прочесть и пересказать рассказ О. Генри «The Gift of the Magi». Мне так понравился рассказ о бедных и гордых влюблённых, что я чуть ли не выучила его наизусть. Интересно, у них что, не было родителей, почему они так бедствовали?

А во-вторых, в субботу мы договорились с Гариком опять пойти на Анжелику, теперь уже на вечерний сеанс, а потом он… боже как он загадочно сиял при этих словах: «Ты можешь отпроситься на ночь? У меня для тебя сюрприз…». Да плевала я на «отпроситься»! Было б у кого отпрашиваться! Уйду и всё! Только записку у себя в комнате оставлю: «Не волнуйся. Буду утром».

В субботу в школе я была звездой, я щебетала на инглише как Мерлин Монро, сокрушаясь о бедности нью-йоркских влюблённых прошлого века и восхваляя их пролетарскую независимость, клеймя загнивающий капитализм не хуже ведущего «Международной панорамы» и, кажется, мой английский был бы оценён даже при лондонском дворе, во всяком случае, за этот урок я заработала аж три (!) пятёрки.

В два сорок я была уже дома. И сразу в ванную. У меня сегодня вечером СВИДАНИЕ. Только одна ЕГО фраза за целый день: «Ну, что, в семь-тридцать у кинотеатра Октябрьский?», — но зато сколько она для меня значит!

В пол-четвёртого я начала готовиться. Стрижка короткая, укладки ноль, хорошо, меньше мороки. Лифчик и трусики. Тут выбор небольшой. Собственно, у меня только один «взрослый» комплект, остальное надевать даже в школу стыдно. Колготки есть новые, надену. Платье?…Нет, бриджи с кофточкой.…Нет, всё-таки платье. Платье привлекательней, и снимать легче. От последней мысли я покраснела. Туфли возьму выпускные, чешские лодочки на каблучке. Мама будет ругаться, но ничего, я скажу: «Разносить же надо, чтоб не натёрли, на выпускном всю ночь в них гулять придётся».

Платье и кожаный поясок к нему я красиво разложила на своей кровати. Надела лифчик, трусики и колготки.

Звонок в дверь. Кто бы это мог быть? Я выглянула из комнаты. Моя и мамина спальни выходят в гостиную, а оттуда видна входная дверь. Дурацкая планировка.

Мама уже открывала. Никогда не спросит: «Кто там?», сразу за дверь хватается. Если б у нас не автоматическая защёлка была, она бы, наверное, вообще двери бы не закрывала. Такая доверчивая, думает в сказке живёт.

На пороге качался дядя Паша, пьяный в жопу. Я остолбенела. Кажется, он своей мерзкой тушей занял всю прихожую и ещё немного гостиной. Он явно что-то хотел сказать, но получалось только мычание. Мутными глазами он водил по маминой фигурке и приподнимал одну руку будто в подтверждение своей пламенной речи, но рука оказывалась такой неподъёмно-тяжёлой и совершала совершенно не те движения, которые от неё требовались. На это даже смотреть было мучительно, а уж как ему было тяжело, бедненькому, наверное…

И тут он остановил свой мутный взгляд на мне. Есть такая игра с шариком в коробочке, где нужно поворачивать коробочку чтобы маленький блестящий шарик закатился в лунку. Взгляд у этого пьяного чудовища был такой, как если бы шарик превратился в тяжеленное огромное чугунное чёрное ядро и натужно катался от стены к стене, гулко ударяясь, осыпая штукатурку под обоями, подминая под себя всё сущее и поглощая обломки в себя, от этого увеличиваясь и тяжелея как снежный ком. Пьяная голова дёрнулась, будто её встряхнули, тупой взгляд вперился в меня, ядро покатилось и ухнуло прямо по мне. Дядя Паша перестал качаться, выпрямился, отчего стал ещё больше, наконец, овладел своей рукой, будто тряпочную куклу отшвырнул маму на стенку коридора и не отводя от меня глаз громко и отчётливо произнёс: БЛЯДЬ.

Только теперь я поняла, что стою в неглиже перед пьяным невменяемым зверем и тут же юркнула в свою комнату. Уже закрывая дверь, я увидела, как мама пытается вытолкать его из квартиры, а этот гад прёт всей тушей. Мне стало даже немного смешно, привиделась мультяшная сценка будто белка пытается сдержать трактор.

Некоторое время была возня, потом затихло и мне стало по-настоящему страшно. До этого тоже было страшно, но по-другому, от несоответствия происходящего здравому смыслу и нормальному человеческому существованию. А тут навалилось такое чёрное и неподъёмное, что даже дышать нельзя было. Моё сердце, прежде колотившееся как ненормальное, вдруг перестало стучать, под грузом этого невозможного страха оно превратилось в крохотный напряжённый комочек, не в силах сделать ни одного движения. Я будто увидела себя со стороны: «Когда я успела сесть на кровать? Платье разложено. Хорошо, что села рядом, значит не помну»».

Дверь отлетела вбок и хрустнула. Надо же, я даже представить не могла, что можно так эффектно двинуть моей дверью. Он стоял, занимая собой весь дверной проём, всё такой же отвратительный и пьяный, но… только в руке у него был молоток. Наш молоток. А на нём прядь маминых волос и кровь. Интересно, подумала я, как это он нанёс удар, чтоб одновременно ещё вырвать волосы и могла ли мама после такого удара выжить. А когда он опрокинул меня на кровать, я стала думать о том, что молоток этот лежал ведь в кладовке и почему он вдруг так некстати оказался в маминой комнате. Потом мне стало жалко новых колготок, лопнувших под жирными пальцами урода. Похоже, трусы он тоже разодрал. Я уже ничего не чувствовала, кроме его запаха.

Он вонял водкой, прогорклым маслом и резким до тошноты пòтом. Всё это продолжалось бесконечно долго. Я подумала, что надо что-то делать. И я стала считать его движения. Раз, два, три… с его отвисшей губы капнуло, четыре, пять, шесть… мне стало тяжело дышать его миазмами. Я отвернула голову, девять, десять… Прямо перед моими глазами лежал молоток, с заострённого его конца свисал наполовину прилипший к металлу маленький белый лоскуток кожи с нелепо растущими из него мамиными волосами. Я закрыла глаза. «Ёппаный в рот, — прорычала пьянь, — не могу кончить», и слезло с меня. Потом его стошнило. Прямо на моё платье. Он его скомкал, подтёрся и отбросил в угол.

Когда он ушёл, я отползла в угол кровати, сжалась и натянула на себя плед. Внутри было пусто, как будто оттуда вынули самое главное, как если бы можно было из сливы вынуть косточку, не надрезая мякоть. У меня больше не было мамы.

Стемнело, пришёл Гарик. Видимо дверь оставалась открытой. Он не вошёл, испугался, позвал тётю Клаву. Вызвали милицию. Свитер мне дали и джинсы, а трусов не дали, не сообразили. Сначала подумали, что я убила. Я говорить не могла, да и не хотела. Забрали в психушку. Долго спорили куда меня везти, вроде как я уже не ребёнок, но и несовершеннолетняя ещё. Потом всё-таки решили во взрослую психиатрическую.

Там что-то вкололи. Утром пришёл милиционер с допросом. Я не смогла разомкнуть губ. Не получалось. Только головой двигала, но не уверена, что в правильную сторону. Хотя, кажется, он понял. «Ты маму убила?» — я покачала головой. «Я так и думал», — сказал он и просиял гагаринской улыбкой.

Сколько-то дней ко мне никто не приходил. Я всё ждала Гарика, или на худой конец тётю Клаву, но никого не было. И вообще никто со мной не разговаривал, даже врачи и медсёстры. Но я хорошо кушала. Здесь было очень похоже на детский садик… Когда я была в детском садике, мама меня всегда спрашивала, забирая из группы: «Ты сегодня хорошо кушала?». Я старалась запомнить всё, что давали на завтрак, обед, полдник и ужин. И если бы сейчас она меня спросила, я бы ей подробно рассказала, как меня здесь кормят.

Однажды, наверное, недели через две, приехали с милицейской машиной и повезли меня на опознание. Они вычислили дядю Пашу. Меня ввели в комнату, поставили перед несколькими мужчинами и сказали показать на того, кто был у нас в квартире в тот день. Я показала. Меня некому было везти обратно в больницу, поэтому посадили ждать машину на диванчике в комнате у следователя.

Чуднòе дело, когда человек не может говорить, все вокруг думают, что он также ничего и не слышит. Все, кто приходил давать показания здоровались, косились на меня, молоденький следователь устало сообщал: «Она не разговаривает», — и я превращалась для них в мебель. Эдакий безмолвный цветок в кадке, у которого убили маму. Всего-то.

Сначала допрашивали жену дяди Паши. У него, оказывается, полный комплект: жена и две дочки. Обрюзглая некрасивая женщина много плакала и беспрестанно божилась о чём-то.

Директор мебельного комбината, осиротевшего на одного парторга, принёс положительную характеристику, распечатанную в трёх экземплярах.

Секретарь райкома сам не смог приехать, но долго и громко булькал в трубку что-то очень поддерживающее их сотрудника и сожалеющее о недоразумении.

Гарик пришёл с мамой. Она скользнула по мне взглядом, будто холодная змейка проползла бочком и больше не отводила глаз от того, что писал следователь.

…«Мой сын несовершеннолетний, говорить за него буду я»… «Нет, это не он обнаружил тело, он вообще до приезда милиции в квартиру не заходил»… «Его пригласила одноклассница делать вместе уроки»… «Ну и что, пришёл с цветами? Разве это запрещается?»… «Вы что? Какие отношения? Нет, они даже не гуляли никогда вместе»…

Когда молоденький следователь объявил, что допрос окончен, мама Гарика немного расслабилась и заговорила уже нормальными фразами: «Скажите, этот протокол может повлиять на характеристику?»… « Нам в институт поступать, Игорь идёт на золотую медаль»… «А можно не подписывать?»… «Я, знаете ли, в Институте работаю, у меня допуск есть, вы же туда ничего не сообщите?»… — и, уже безнадёжно упавшим, но вполне человеческим голосом, — «Впрочем, они всё равно всё узнают… Накрылась моя командировка в капстрану»…

Гарик смотрел то в пол, то на маму… и ни разу на меня.

Тётю Клаву допрашивали последней. Оказалось, этот дядя Паша её родственник.

«Он был невменяемым, точно вам говорю! Выпил лишнего.»… «Она сама виновата, — это она про маму, — водила его за нос… А он, между прочим, женатый мужчина»… «Он из-за неё даже семью хотел бросить!»… «Она вообще его шантажировала, грозилась с должности снять»… «Может он вообще защищался!»… Последняя мысль, видимо, ей очень понравилась, тётя Клава всем своим существом подалась в сторону этой мысли: «Что?… Какую девочку?…. Эту что-ли?…»… Тётя Клава быстрым движением глаз стрельнула по мне, будто в первый раз меня видела, скривилась в кислую гримассу и отрезала: «Нет, исключено!»… «Ну и что, что нашли голой?»… «Эта, знаете ли ещё та оторва, яблоко от яблони недалеко падает»… «Ей ещё семнадцати нет, а она уже водила к себе кобелей разных. Мы ж соседи, я всё видела»… «А она точно не слышит?», — всколыхнула в себе остатки совести добрая женщина… — «Ах, не говорит, но всё слышит»… Соседка замялась на секунду, новая прекрасная мысль озарила её справедливое лицо и прибавила энергии её обвинительной стратегии: «Ну, я вам, товарищ следователь скажу, она ведь не в себе… «того», то есть… Думаете её просто так в сумасшедший дом определили? Я давно за ней замечала»… «Ах, по протоколу определили, ну…», — и она замолчала, но не от стыда, разумеется, а вконец запутавшись.

Потом пристально посмотрела на меня, поджала губы, наклонилась к следователю и стала с жаром на него шептать, закладывая пальцы, будто училка, перечисляющая спряжения. «Так что, — закончив, она встала королевной, нависая над следователем, — не нужно никаких экспертиз»… И сквозь зубы, словно делая одолжение процедила: «Пожалуйста, товарищ лейтенант, сделайте как надо, это ведь и в ваших интересах».

В больницу меня вернули к ночи.

А наутро все как с цепи сорвались. То пописай им в баночку, то кровь сдавать, то зрачки смотреть, то гинекологу показаться. Несколько раз к главврачу водили. А меня как заклинило, — не могу говорить и всё тут.

Потом, видимо, были выходные, потому что врачей никого не было, только медсёстры и медбратья.

На третий день меня снова привели к главврачу. Приятный, спокойный дядечка, с лысиной и бородкой. Сейчас мало кто носит бороду, только разве что полярники. Но у этого была остренькая, как у врачей на дореволюционных картинах.

Когда он дошёл со своим молоточком до моих коленок, в кабинет влетела тётя Клава. Даже не взглянув на меня, она победно шлёпнула на стол перед «Бородкой» какой-то листок с печатью и размашистой подписью: «Вот ваша очередь на Волгу. Спасибо, товарищ. Суд завтра. Судье тоже пришлось кое-что пообещать, но он сказал, что вашего заключения о временной невменяемости будет вполне достаточно… И, ещё, знаете что…» Голос её сделался мягче и ласковей. Она даже не смотрела в мою сторону. Казалось, на мне надета шапка-невидимка.

Бородка чуть приподнял меня и тихонько подтолкнул: «Иди, сядь пока на кушетку, детка». Кушетка стояла между двумя шкафами. Один был набит картонками с ампулами, а другой до предела забит бумагами, так, что казалось вот-вот эти бумаги, не выдержав внутреннего напряжения выпрыснут и разлетятся по всей комнате. Я села и от греха подальше прислонилась к ампульному шкафу.

Что-то взбудоражило меня. Что? Что-то праздничное и родное одновременно. Несколько секунд мои мысли блуждали в поисках ответа. На-конец я узнала. Мамины французские духи. Соседка взяла их из маминого шкафа. Мразь.

— Знаете, у меня есть личная просьба к вам лично, — продолжала мерзавка. Бородка какбы безразлично перебирал бумаги. Она приподняла пакет с надписью Мальборо и несколько подавшись вперёд, так что её внушительные сиськи легли аж до середины стола, доверительно заворковала:

— Видите ли, мы с мужем, двумя детьми и больной свекровью занимаем двухкомнатную квартиру рядом. Мы первые на очереди на расширение. А девочке ведь всё равно, — тётка презрительно двинула частью плеча в мою сторону, — она ведь теперь ваш пациент…

— Позвольте, — поднял на неё глаза Бородка, — но даже если б я мог, я не могу без решения органов опёки…

— А с опёкой мы договорились, — выпрямившись, уверенно затараторила скотина. Вы только заключение дайте вот такое… и она положила перед эскулапом тетрадный листок в клеточку с тремя написанными на нём словами. А внизу цифры. По-видимому, цена вопроса.

«Сколько у неё ещё листков заготовлено по мою душу?» — равнодушно подумала я. Мне хотелось избавиться уже от ощущения, что именно сейчас мою судьбу перекраивают липкими от нечистот руками, зарыться под одеяло, думать о маме, мысленно разговаривать с ней, как будто она живая.

Бородка прочитал листок: «Но это же неправда. Девочка всего лишь не может говорить из-за шока. Это пройдёт. Вы же навсегда её запрёте здесь с таким диагнозом!» Голос его слегка дрожал неуверенностью. Заветные кругляшки нолей в цифре сулили не только машину Волгу, но и достроенный кирпичный дом под черепичной крышей в дачном посёлке «Урожай», новый цветной телевизор, приличный шерстяной костюм и ручку с золотым пером.

В дверь постучали и не дожидаясь вызова тут же вошли. Это была гинеколог, смотревшая меня в пятницу. Она молча положила перед Бородкой два листа один за другим. Тот взял один. Потом другой.

— Какой срок?

— Четыре недели всего. Надо делать чистку и сообщать об изнасиловании, — гинекологу было плевать на всё происходящее. Она констатировала факт и размашисто вышла из кабинета.

Тётя Клава покачала головой, поджала губы и исправила на клетчатом листочке цифру один на цифру два.

…Я знала! Я чувствовала! Больше всего сейчас, когда я потеряла маму, я хочу ребёнка! Даже если Игорю не разрешат на мне жениться, даже если придётся устроиться на самую позорную и низкооплачиваемую работу, даже несмотря на то, что я осталась совсем одна! Я сразу всё придумала. Экзамены я сдам, через два месяца ещё будет незаметно. Потом устроюсь на работу. Поселюсь в общежитии. А потом как-нибудь…. Вон, Маринка из параллельного класса, вообще после восьмого родила. Скинулись ей на коляску и пелёнок накупили…. У неё, правда, мама была… А у меня уже нет, поэтому я должна действовать!

Я спокойно встала с кушетки, посмотрела Бородке в глаза и чётко произнесла: «Я не буду делать аборт. Это ребёнок не от преступника».

Клетчатый листочек в руке Бородки задрожал мелкой дрожью. Он побледнел. А тётя Клава, напротив, вопреки моим ожиданиям, подбоченилась, откинулась на стул. Её сиськи колыхнулись как холодец, и она сказала: «Видите, товарищ доктор. Теперь, когда она говорит, и вполне связно, теперь и вам на руку подписать очевидный диагноз!»

Бородка долго и виновато смотрел на меня. Он не колебался, решение он уже принял, теперь ему нужно было найти себе оправдание. А это, видимо, как раз получалось плохо. Потом он поднял трубку с бежевого телефона и, не набирая никаких цифр, коротко сказал: «Снегирёву в четвёртую. Аминазин десять. Готовьте операционную в гинекологическом… Что? Нет, местный, конечно… Нет, гинеколог уже здесь… Да какая мне разница?…» В трубке снова вопросительно булькнуло. Доктор ещё раз посмотрел на меня, теперь уже оценивающе, и добавил: «Не нужно. Сама пойдёт.» Бородка подчёркнуто-интеллигентно клацнул об рычажок аппарата, с усталой гадливостью посмотрел на тётю Клаву и с трудом выдавил из себя: «Уходите уж».

Я сказала ей: «Кто тебе разрешил брать мамины духи? Будь ты проклята, мразь». И пошла к двери, которую уже открывал для меня санитар.

август 2021, Стрельна