Не за что, а для чего

Полина Пономарева, 2022

Автору на момент написания книги исполнился всего 31 год, но плотность событий в ее жизни потрясла бы даже закоренелых скептиков, утверждающих, что подобное не может выпасть на долю одного человека. Серьезная травма в довольно юном возрасте, затем – рак мозга, череда сложных операций, утрата мужа, клиническая депрессия, анорексия, кома, долгая реабилитация – сама Полина в шутку называет себя «профессиональным пациентом», но любой, кто прочтет ее книгу, скажет, что она скорее профессиональный выживальщик. Полина Пономарева делится опытом, как действовать в ситуациях, которые остальные считают «безнадежными» и «непреодолимыми». Просто знайте: в самый темный час вы больше не одиноки, чудеса действительно случаются, а выход есть всегда, пока мы живы! В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 1. О путях, поворотных точках и повторении старых уроков

Ну что же, начнем. Наверное, в 24 года, хотя, может, и в 16 — давайте разберемся вместе, — запустилась череда сложных событий, описывать их — все равно что снимать фильм-блокбастер, о котором зритель будет говорить: «Да не может быть такого! Все вымысел! Сценаристы придумали то, чего в жизни не происходит, и уж точно не с одним человеком».

То была не первая моя встреча с медициной, а именно с хирургией. Но один этап цеплялся за другой, и по цепочке они привели меня к сегодняшнему дню, к тому состоянию, в котором я нахожусь теперь. Не знаю, закончился ли период самых жестких испытаний, хотелось бы верить, что да. Но конкретно в моем случае строить планы, как вы поймете дальше, абсолютно излишне.

Все, что у меня есть сейчас, — факт моего выживания и пути, которыми я шла сквозь все обстоятельства. Медицинские подробности, приведенные в этой книге, делают картину более «выпуклой», прорисовывают детали, но, пожалуйста, не концентрируйтесь на них.

«Полина, ты не понимаешь»

Итак, мне 24 года, мой мир — яркий, полный планов и событий. В нем все очень плотно: работа в кино, без выходных и праздников, друзья, встречи, поездки, снова работа. Вот целый месяц идут съемки в Ялте: в моей ответственности множество процессов на съемочной площадке, от кастинга до администрирования, и строгий режиссер Наталья Владимировна, естественно, не дает никаких скидок на то, что я — ее дочь, наше общение полностью подчинено правилам субординации. В этой картине мира есть многое — кроме, конечно же, ужасов вроде рака мозга или двухнедельной комы. Возможно, они существуют, но происходят с кем-то другим. Да, уже пару месяцев подряд меня регулярно тошнит и рвет, да, у меня садится зрение, до того бывшее стопроцентным, но никакого чрезмерного волнения я не испытываю. Интуиция молчит, вещих снов тоже нет. Возможно, стоит последовать совету мамы и ограничить, а то и вовсе прекратить регулярные «возлияния» со съемочной группой или начать высыпаться и следить за режимом? Ведь может же человек просто переутомиться? Конечно, необходим отдых. Вот съезжу из Ялты в Москву, подберу массовку для фильма — 200 человек с особыми приметами (индиец, люди с татуировками) — и, безусловно, отдохну!

Спецэффекты, которые выдавал организм, меня беспокоили, но на первый план все время выходили рабочие вопросы, представлявшиеся мне гораздо более актуальными. Ведь на тот момент провести сложный подробный кастинг было не проходной задачей, которую можно выполнить кое-как или даже провалить: вся съемочная группа могла прилететь в Москву, только когда все будет подготовлено и наберутся нужные люди, не раньше. А каждый день на площадке — это сложнейшее скоординированное действо, причем дорогостоящее, все надо делать вовремя. На одной чаше весов лежали несколько месяцев труда большого коллектива, а на другой — мои недомогания. Ну и что честный, ответственный трудоголик признал бы более ценным? Правильно: рабочие нужды!

Вот и я собралась выполнить задание на «пять с плюсом», садясь в машину и отправляясь в столицу. В районе Савеловского вокзала я «отключилась». Потеря сознания прямо за рулем меня смутила, но не слишком испугала — мысли все равно продолжали вращаться вокруг работы, которую я должна была выполнить и от результата которой зависели дальнейшие съемки. Поскольку обошлось без жертв и мне даже удалось как-то вывернуть, я перевела дух и огляделась… взгляд остановился на непримечательном грязноватом здании со светящейся вывеской «МРТ». Их полно в городе, таких «стекляшек», арендуемых конторами, предлагающими разнообразные обследования. С другой стороны, почему бы и нет? Да, внешний вид не вызывает доверия, но МРТ и проверка зрения определенно не будут лишними, учитывая то, что я недавно чудом избежала аварии по причине потери сознания, — с этими мыслями я толкнула дверь и вошла внутрь.

Не знаю, почему мой выбор пал именно на магнитно-резонансную томографию. Предчувствия все еще молчали, я поглядывала на часы и думала, как бы не выбиться из графика. Правда, окулист «элегантно» решил все за меня, без предупреждения закапав мне в глаза препарат, после которого человек два часа проводит практически вслепую — но я-то об этом не знала! И послушно отправилась посидеть за дверью кабинета, как просил врач, а в душе, конечно, негодовала, зачем вообще нужно было сворачивать в эту шарашкину контору. Внезапно перед глазами все начало расплываться, мир как будто решил исчезнуть вместе с моим зрением. Не понимая, что происходит, я облилась холодным потом, вскочила, напрочь забыв, что ожидаю результаты МРТ, стала стучать в дверь, до которой добралась на ощупь, со словами: «Помогите! Я ничего не вижу!» Откуда-то сбоку прозвучало: «Вы Григоренко?» (тогда я носила девичью фамилию). Ответив утвердительно, я услышала: «Есть ваши результаты, у вас опухоль мозга» и далее: «Вам нужно записаться к неврологу». Мне что-то впихнули в руки — видимо, то самое долгожданное заключение, но зрение все еще не вернулось, а потому пришлось просить кого-то воспользоваться моим телефоном, отыскать контакты моего папы Саши и дать мне скороговоркой пролепетать в трубку: «Я не понимаю, мне тут сказали, у меня какое-то МРТ, все плохо, я ничего не вижу, пока, забери меня».

Нет ничего удивительного, что первым новость узнал именно папа Саша, ему я звоню и в горе, и в радости, он не является моим биологическим родителем, но он стал настоящим отцом для меня. Зато вот что действительно интересно — нервничать я уже начала, только не по поводу результатов МРТ, а скорее по поводу неудачной ситуации в целом. «Не мой день» — вы ведь знаете, как это бывает? Что-то пошло не так, нужна перезагрузка, поскольку реальность немного бунтует, а у меня же нет времени на эти игры, от меня сейчас зависит судьба съемочного процесса, потому давайте побыстрее возвращаться к нормальному рабочему графику. Поездка в Москву, обморок, странный окулист, непонятная клиника, явно ошибочный диагноз выглядели для меня чередой нелепых случайностей, которые вот-вот прекратятся. Просто надо перепроверить сказанное этими горе-врачами и успокоиться, отдохнуть, а потом возвратиться к работе. Я прямо физически ощущала, как уплывает время, которое я должна была потратить с гораздо большей пользой, вместо того чтобы опровергать всякие странные врачебные мнения.

Маме, конечно же, пока решили ничего не сообщать, да и о чем там сообщать, ведь точно ничего не известно? Если бы не билет на самолет во Франкфурт, немедленно присланный отцом, я с большой вероятностью не сделала бы и повторное обследование, ведь у меня же съемки! Причем провернул он это под предлогом того, что именно ему нужна моя помощь и поддержка, что именно у него проблемы со здоровьем, которые нужно решать в немецкой клинике, — сместил фокус на себя. И вот тогда Полина согласилась, послушно приземлившись в семь утра следующего дня во Франкфурте. Папа слишком хорошо меня знает! Он даже поручил своему товарищу отвезти меня в клинику, повторяя по телефону: «Я совсем скоро прилечу, жди меня, а пока можешь как раз повторить МРТ и проверить голову». Я поразмыслила — и согласилась.

В отличие от «московского» МРТ «франкфуртское» длилось не 40 минут, а целых два часа, заключение мне и вовсе никак не отдавали: то у профессоров обед, то они ушли. Что происходит? Пожав плечами — ведь я тут все равно не ради себя, верно? — я скрасила ожидание долгой прогулкой по городу. Франкфурт был, как всегда, прекрасен, и еще более прекрасны были пять сосисок, съеденные из банальной жадности, а может и от скуки. Есть и гулять мне понравилось, а вот послесосисочное самочувствие — не очень. Стоя возле отеля, я наконец-то увидела отца: он нервно и очень быстро шагал вперед, а за ним гуськом бежали врачи — наверное, не менее десятка человек. Из своих наблюдений я сделала вывод: видимо, все плохо, произошло что-то серьезное, иначе зачем столько народа? Меня осенило: у папы, вероятно, рак! В голове тут же закрутился «внутренний диалог», в котором я в деталях представляла себе, что именно скажу и как буду оказывать поддержку, мотивировать. Пролетали обрывки аргументов «надо бороться», «а вот современная медицина», «мы справимся» — ну что там еще обычно говорят в таких случаях? Когда папа позвонил мне с просьбой подняться к нему в номер, я морально готовилась произнести все, что придумала, максимально уверенно, отрепетированно. «У меня рак!» — скажет мне отец. «Сейчас очень хорошо научились его лечить, главное, вовремя диагностировать», — скажу я. Да, так и будет.

Голос у отца звучал очень жестко, да и поведение показалось странным. Здесь надо отметить, что папа Саша — один из самых психически устойчивых, адекватных и терпеливых людей, которых я знаю. Но и ситуация нестандартная, верно? Значит, его нервозность оправданна. И, пока он брал из мини-бара бутылки, одну за одной открывая их об стол, я смотрела из окна на невероятно красивый Франкфурт, внутренне все еще репетируя нужные поддерживающие ответы. Папа почему-то кричит на меня? Это ничего, просто у него же серьезная проблема, и мы спра…

— Ты не понимаешь, Полина! У тебя рак мозга! У тебя время пошло не на часы, а на минуты! Чем ты вообще думаешь?! Иди спать, с утра у нас врачи!

Все. То самое слово на «р» было произнесено, пусть и не понято мною в полной мере. Этот разговор на повышенных тонах и вид на ночной Франкфурт стали, наверное, реальной точкой отсчета дальнейших событий.

Ночь я провела почти без сна, в некоем ступоре, без слез и эмоций. Пытаясь даже не осознать новость, а скорее решить, что буду делать дальше. У меня опухоль мозга. Рак. Мозга. У меня. И что? Это проблема? Да нет же — врачи преувеличивают. Папа тоже немного сошел сума, кричит на меня, вряд ли оно того стоит. Вот у других людей, безусловно, есть серьезные проблемы, в том числе и рак — печени или желудка, в общем, такой, от которого умирают. «Настоящий». Вспышка секундного страха превращалась в непонимание и растекалась внутри вопросом: «Что же будет, что меня ждет?» Так я живу до сих пор: что бы со мной ни происходило, нет осознания, что впереди окончательный тупик, ужас, кошмар, — кажется, что все можно преодолеть!

Совладав со своим настроением, папа прислал мне CMC: «Извини, наверное, надо было дать тебе снотворное. Подожди, сейчас пришлю тебе анекдоты и смешные картинки!» Нельзя сказать, что меня это сильно подбодрило, но я все равно была благодарна за поддержку.

Так я сидела, сидела и сидела, не думая о том, что надо бы отдохнуть перед завтрашними консультациями. Помню, что в гостиничном баре было только пиво — всерьез напиться у меня бы не получилось, даже если бы такое желание возникло. Заснуть организм не соглашался, а для каких-то выводов недоставало информации. Точнее, мое сознание решило, что ее недостаточно, и я выбрала наихудший способ заполнить пробелы: спросила доктора Гугла. Не повторяйте мою ошибку, пусть пальцы и зудят от желания набрать диагноз в строке поиска — потому что вы там прочтете приговор, с чем бы ни обратились. Простуда? Смертельно! Порез на пальце? Ампутация, инвалидность. Конечно же, доктор Гугл ответил, что рак мозга неизлечим, — зачем я вообще спрашивала?

Но и Всемирная сеть меня ни в чем не убедила. Наверняка именно со мной что-то другое, и завтра утром немецкий профессор признается, что на самом деле все хорошо, а врачи преувеличивают. Иначе и быть не может! Конечно, здесь мог сработать т. н. эффект отрицания, возникающий в стрессовых ситуациях: «Я в порядке, я в домике, это не про меня». Но дело еще и вот в чем: мне как эмпату очень жалко людей, переживающих страшные кризисы, я от всей души оказываю помощь — и вижу, что у окружающих столько всего серьезного происходит! У них ужас-ужас, а у меня вроде бы и ужас, но не такой же, я справлюсь.

Преуменьшая серьезность диагноза, я же не собиралась прятать голову в песок подобно страусу и все равно настраивалась на решение вопроса. Хотелось бы сказать читателям: вы имеете право на отрицание, если оно помогает вам двигаться дальше, не консервироваться в ужасе от происходящего. Сразу принять тяжелую новость не всем под силу — например, когда лишаешься работы или близкого человека, заболеваешь или случается что-то другое. От первых минут отрицания впоследствии может протянуться мостик к принятию. Главное — что-то предпринимать. Скажите себе: «Ладно, сейчас я не в состоянии полностью осознать свою проблему, значит, примем ее как данность. Да, я пока не верю, но сделаю первый шаг к ее решению, а потом предприму то-то и то-то. Страшного в мире вообще много, на мою долю выпало именно это, что будем делать?»

Нужно идти вперед, двигаться, искать выход. Если бы мою книгу урезали до двух слов, то я бы выбрала «Встал и пошел!». Не можешь бежать — иди, не можешь идти — ляг и ползи, важно любое движение, замирать нельзя. Помогай себе чем можешь, подтягивайся на кончиках пальцев и обязательно куда-то доползешь. А если остановишься, то будь ты хоть бедным, хоть богатым, хоть крутым, хоть простым, на пьедестале или где угодно, — наступит конец! Всех прошу: не впадайте в отчаяние. Чем тратить силы на уныние, вложите их в поиски выхода, который обязательно есть, я в этом не сомневаюсь: опробовано, проверено, из любой ситуации. Безвыходных положений нет, за глухой запертой дверью всегда будет следующая дверь, так бейтесь в нее, а если и она закрыта — в следующую! В третью, в десятую, двадцать пятую. И створки распахнутся.

Тогда, в свои 24, сидя без сна во франкфуртской гостинице, я не пыталась выдавить из себя принятие или разобраться с эмоциями, которые временно словно бы заморозились. Если я и получила стресс, то лишь от того, как мне «сообщили» о результатах обследования, а не от самого факта заболевания. Но одно я знала точно: пора бежать, идти, ползти и т. д. Двигайся — и придешь к другим условиям, может быть, они будут лучше. Не будут — иди дальше.

Утром я по своим ощущениям была бодра и направилась на консультацию к тому самому врачу, который, конечно же, должен был подтвердить, что диагноз ошибочен, и, господа, мы все свободны, все прекрасно. Думаю, вы уже догадались, что надежда на ошибку рухнула — профессор сообщил мне о наличии опухоли в мозге, подробно прокомментировал МРТ и подчеркнул, что операция необходима, желательно побыстрее. Вот тут впервые я услышала слово «трепанация» применительно к себе, любимой, — такое же страшное по содержанию, как и по звучанию.

Так как опухоль «поселилась» в левой лобной доле мозга, извлекать пораженный участок решили с определенным запасом. А доступ к этой части нашего организма, надо сказать, крайне нелегкий — я имею в виду для хирургов. Требуется надрезать скальп от уха до уха, завернув кожу наверх, затем отпилить верхушку черепа, дополнительно удалить небольшой квадратик кости на уровне лба — и только тогда ювелирно, по миллиметрам, работать с живой тканью внутри. Профессор, я думаю, не рассчитывал, что сидящая перед ним пациентка сразу все поймет и благодушно примет, но время консультации ограничено, потому он изложил суть операции и предложить задать вопросы. Только явно не ожидал, что я спрошу, через какое время после вмешательства мне можно будет выпить. «Вы серьезно? — уточнил доктор. — Перед трепанацией черепа вас волнует запрет на алкоголь? Ну, видимо, у вас будет все хорошо и когда-нибудь вы все-таки выпьете».

Нет, я могла бы сказать светилу медицины правду: меня волновали и другие вопросы, только, боюсь, «правильных» в его понимании среди них не было. Человек с опухолью мозга обязан, наверное, поинтересоваться препаратами, анализами, процессом реабилитации. Я же очень хотела знать, когда получу свою молодую жизнь обратно в максимально полном объеме — чтобы можно было встречаться с друзьями, гулять и веселиться, как-то вообще не рассматривая вариант, что в 24 года от всего этого придется отказываться. К тому же ведь у меня роскошные длинные волосы до самой попы, разве я доверю их сбривать неизвестным мне медсестрам в клинике? Нет, пусть даже одним днем, но я слетаю в Москву, к своей стилистке с легкой рукой, пусть меня острижет именно она. До операции еще неделя, хватит времени выбрать приличную пижаму, сделать маникюр/педикюр — иначе как я разденусь в больнице, как пойду с неухоженными руками и ногами в операционную, там врачи-мужчины, в конце концов! Волосы будут уже острижены, надо брать чем-то другим. Этого я, конечно, профессору не озвучила, а вот разрешение на посещение Москвы все-таки спросила, подчеркнув, что мне это нужно. Неважно, что он обо мне подумал и насколько легкомысленны пункты, которые я здесь перечисляю.

Понимаете, я никак не могла позволить грядущей трепанации занять всю мою жизнь, перекрыть мне горизонт и кислород, заставить полностью погрузиться в мир раковых опухолей и жить этим каждую минуту. Не в моей воле было отменить рак мозга, но я могла — и должна была! — решать, о чем думать и чего хотеть, что делать до и после операции. Забота о своей внешности, или даже такое странноватое занятие, как просматривание сайтов с париками, отодвигает ужасные мысли на второй и даже на десятый план. Главное, всерьез сконцентрироваться на жизни «после» — изо всех сил верить, что она непременно будет. А раз так, решите уже сейчас, кто польет ваши цветы, кто выгуляет собаку, какие книги вы прочтете, когда вас выпишут из больницы, выберите шапку и халат. Вроде бы это все ненужные мелочи по сравнению с глобальной проблемой или страшным диагнозом, но стоит только позволить себе нырнуть в ужас, как он съест каждую свободную минуту. «Это всего лишь волосы, какая разница, кто их отрежет?» — жизнь сосредоточена в таких крошечных деталях на самом-то деле. Круглосуточно пережевывая подробности диагноза, вы ничем себе не поможете, лучше озаботиться ближайшим будущим, поселить себя в картинку, где вы все уже прошли. Я не оставила себе свободного времени на ожидание чего-то плохого, заполнив оставшиеся до операции семь дней под завязку.

Я сообщила парню, с которым тогда встречалась, что он должен встретить меня в московском аэропорту. А прилетев, тут же отправилась в полуподвальную эконом-парикмахерскую, сжимая в руке бутылку виски, попросила стилистку Наташу меня обрить — и наконец-то смогла зареветь, глядя, как она отхватывает ножницами мой длинный хвост и берет машинку. Наталья уже по моему лицу поняла, что все серьезно, закрыла салон на ключ и велела: «Пей, это будет тяжело!» Вот в тот момент у меня буквально градом полились слезы — будто прорвало плотину, я рыдала, осознавая, что все не игра и, вероятно, в жизни что-то действительно пошло не так. День вышел очень длинным, время в нем словно бы спрессовалось. После стрижки, натянув подаренную моим молодым человеком шапку, я требовала отвести меня в караоке, потому что если в одной сфере плохо, то в другой-то должно быть хорошо? Пение, сколько себя помню, было моим безопасным выходом из реальности, клапаном для сброса сильных переживаний. Просто однажды я поняла: когда пою, мне становится легче, и люди, слушающие меня, понимают мои эмоции, проникаются ими, получается не просто «слив» энергии, а полноценный обмен. При каждой возможности я бежала петь, петь, петь, петь — чтобы облегчить душу и наполнить ее заново чем-то хорошим.

И так мы пели в караоке до самого утра, когда бесконечный день завершился, наконец, моим не очень трезвым сном. Алкоголь и нервы — абсолютно не сочетаемы, от слова «совсем»! Смешивать их попросту опасно, пожалуйста, не принимайте вышеописанное как руководство к действию.

По пробуждении меня ожидала сотня пропущенных звонков от папы, мамы и подруги, а также длинная череда CMC, в которых меня на разные лады уговаривали не переживать, не читать какой-то имейл: «Все в порядке, диагноз написан там исключительно для того, чтобы дали визу, а на самом деле он ничего не значит». Надо ли говорить, что после таких уверений я тут же прошерстила почту за последние сутки? Тем более что имейл был подписан моим лечащим врачом, разве может такое письмо ничего не значить, как все утверждают? О, в нем обнаружилось много интересного!

Из Франкфурта я улетала, не зная, как точно звучит мой диагноз, просто запомнила про «рак мозга». Теперь же я все увидела черным по белому: анапластическая астроцитома. В душе тут же всколыхнулось желание узнать все подробности про эту разновидность опухоли.

Конкретизация диагноза, а может, все, что сказал о нем доктор Гугл, настроили меня очень решительно: если остался в лучшем случае месяц и с астроцитомой не выживают, то я проведу отпущенное мне время ярко и красиво, а не в больничных стенах и безнадеге. Глупо идти на трепанацию, чтобы с гарантией умереть, когда можно пожить, переделать кучу дел, еще раз сходить в караоке, помочь всем родственникам и даже с чистой совестью уйти в загул! Мне представлялась, например, поездка на Ибицу, и там — все удовольствия мира. Отличный план, не имеющий изъянов, на мой тогдашний похмельный взгляд.

Поэтому, выпив кофе, я набрала номер родителей и твердо оповестила о своем решении отказаться от трепанации, а вместо этого прожить остаток жизни на полную катушку. Думаю, они прекрасно понимали, и в каком состоянии я нахожусь, и что я прочла диагноз, и что впитала в себя все медицинские сводки Интернета. Мягко, но настойчиво мама с папой пояснили: оперироваться надо, Полина. А то, что ты приняла на свой счет, скорее всего, было написано про глиобластому — от нее действительно ушли многие известные люди, но это следующая стадия и совершенно не твой случай, у тебя всего лишь астроцитома. Их уговоры и это «всего лишь» снова повернули флюгер моего настроения в сторону операции. Так что обратно во Франкфурт я все-таки вылетела.

Пять дней до назначенной врачом даты я провела с семьей и с подругой Ариной — она, бросив все дела, срочным образом прилетела из Лондона, потому что мое ночное CMC: «Врачи сказали, что у меня какой-то рак, но я ничего не понимаю» добавило ей седых волос, мягко говоря. А после такого сообщения я ведь вдобавок перестала брать трубку, и Арине пришлось звонить всем, кому только можно, включая моих родителей… Да, стресс порой толкает нас на загадочные поступки. Тем не менее подруга была рада увидеть меня в относительно бодром настроении и собиралась оказывать мне всяческую поддержку.

Начало октября 2014 года в Европе выдалось теплым, в кафе и ресторанах можно было сидеть на улице. Мы гуляли, разговаривали, много шутили и смеялись. Каждый старался поддерживать какой-то определенный уровень энергии в себе и других, порой мы «перебрасывались» этой энергией, будто искрящимися шарами, заряжая и заряжаясь. Юмор был преимущественно черный, чего греха таить, но в то же время всем присутствующим было кристально ясно, что именно так и надо себя вести: мы, не сговариваясь, сохраняли этот стиль общения.

Запомнилось, что именно на открытой веранде франкфуртского ресторана я открыто закурила при родителях. Да, взрослый сформировавшийся человек 24 лет от роду, имеющий два высших образования, окончивший школу МЧС, работавший в Сбербанке и т. д., и т. п., раньше как-то не удосужился разобраться с этой темой. Понимаете, мне все время хотелось поймать подходящий момент, а идеальные обстоятельства не попадались — да и «работу с возражениями» надо было продумать. Например, что я должна говорить, если папа с мамой попытаются оторвать мне голову? Здесь же расклад, что называется, сошелся: вот какие аргументы против курения могли привести мои родители в том контексте? «Сигарета навредит твоему здоровью»? Серьезно?

Когда я отправила маму с папой немного отдохнуть и восстановиться, то с головой нырнула в тусовочную жизнь с подругой. Мы то спали утром, то не спали вообще, день смешался с ночью. Возможно, мы были первыми, кого охранники выдворяли из караоке за «недостойное поведение», выражавшееся всего лишь… в громком пении. Приходила ли мысль, что пора остановиться и задуматься о предстоящем испытании? Возможно, однажды: когда в кафе нам вместо саке по ошибке подали воду, а мы решили, что уже не способны воспринимать алкоголь на вкус.

Кажется, что я описываю месяцы кутежа, — разумеется, нет, события не заняли и недели. За два дня до операции следовало прийти в больницу для подписания бумаг, а за сутки — лечь в отделение, причем сделать это, само собою, в ясном сознании. Так я и поступила.

«It’s time to go. It’s time to say goodbye»

Больница в принципе невеселое место, но есть такие отделения, в которых царит особо гнетущая атмосфера. Даже когда просто заходишь туда, быстро начинаешь чувствовать давление на психику, поддаваться этому влиянию, видеть, как растет уровень внутренней тревоги. Наверное, что-то такое передается буквально по воздуху. Отделение нейроонкологии трудно описать тому, кто там не бывал, но поверьте: лучше вы прочтете об этом в книге и никогда-никогда не сможете на практике подтвердить или опровергнуть мои слова. Представьте себе несколько этажей, и там — только операции на мозге, кромсание головы, легких пациентов попросту нет. Кто-то косой или кривой, у кого-то запал глаз после операции. Кто-то смотрит в одну точку, кто-то смеется ни с того ни с сего, кто-то выглядит нормально, но плачет, потому что это родственники недавно умершего пациента. Народ круглосуточно пьет кофе и курит возле огромной пепельницы, по размерам превышающей вокзальные урны, — а что еще делать?

Вначале мне всего лишь нужно было подписать предоперационные бумаги, но вид самого отделения и людей, которые словно тени слонялись по этажу и коридорам, уже впечатлял. Именно на этаже, а не в приемной, становится понятно: скоро ты будешь среди них. Впервые — на консультацию профессора — я зашла в соответствующее отделение с еще не остриженными волосами, и ловила на себе странные взгляды: «Ты не наша, что ты тут делаешь?» Позже меня не покидало ощущение, что я безумно всем сочувствую, но при этом присутствовал и некий страх: как они ходят, как они выглядят, неужели я стану такой? С одной стороны, очень хотелось помочь им хотя бы чем-то, а с другой — внутри рождалась мантра: «Я сделаю что угодно, я буду вести себя как угодно, но не так, не хочу идти по этому сценарию!» Полагаю, что здесь уже было не отрицание, это слишком простое объяснение. Для себя самой я не была среди тех, чье состояние казалось мне настолько тяжелым и заслуживающим сочувствия. Да, возможно, мой диагноз тоже непрост, но все равно ничего подобного: вот такие были мысли.

Второй особенностью после пациентов были нескончаемые беседы с врачами на тему того, как все будет происходить. И если технику проведения операции со всеми неприятными подробностями непрофессионалу еще удастся пропустить мимо ушей, то о возможных осложнениях вам расскажут снова, и снова, и снова. Особенно — в нейроонкологии. Разговоры перед операцией — обычная практика, пациента обязаны уведомить обо всех нюансах, но суть вмешательства в головной мозг в том, что абсолютно любая мелочь может пойти не так. Человеческий мозг — малоизученная территория. Да, есть волшебные хирурги и гениальные ученые, понимающие, какая часть мозга за что отвечает, но даже у них нет точной информации о работе каждого из миллиардов соединений и связей этого тончайшего природного «компьютера». Буквально миллиметр в сторону — и все уже не так. Потому подробные разговоры — правильно, не спорю, и для безопасности врачей в том числе, но как же все-таки тяжело!

Близкие старались сопровождать меня, а я — не падать духом и быть бодрой для них, так что каждый из нас работал мотором позитива для другого. Но иногда эта тактика приносила курьезные итоги. Помню, мама упорствовала в том, чтобы быть со мною везде и присутствовать при всех беседах, а я, сберегая ее психику, сопротивлялась. К тому же определенные вещи и ситуации человек должен проходить сам, лично, с высокой степенью… интимности, что ли. Так правильно. И когда меня с очередной предоперационной лекцией посетил профессор в компании десятка анестезиологов, я настоятельно попросила маму выйти. Она же направилась к двери, но вместо того, чтобы закрыть ее за собой, свернула в коридорчик, ведущий к санузлу, и притаилась… в небольшом шкафу! Не знаю, как эта мысль прокралась к ней в голову и почему никто не заметил этот демарш. И вот в самый разгар описания процесса трепанации, когда я в десятый раз выслушивала, что именно со мной может пойти не так и какие осложнения меня ждут, старалась не пропустить подробности — здесь ведь специалисты, от них зависит моя жизнь! — дверцы шкафа распахнулись, и мама с нервическим хохотом «выпала» из своего убежища. Я белела и зеленела, еще не вполне отойдя от красочных медицинских подробностей, доктора ошеломленно уставились на это явление, и, видимо, окончательно убедились том, что вся наша семья — с большими странностями.

— Мама, выйди, пожалуйста! — достаточно суровым тоном произнесла я, собравшись, наконец, с мыслями.

В ответ на что она по-королевски прошествовала в коридор и, закрыв за собою двери, объявила ожидавшим там отцу и подруге:

— Меня только что дочь впервые в жизни послала на хер!

Естественно, когда врачи удалились, отец зашел в мою палату с логичным вопросом: «Полина, ты зачем „послала“ родную мать?» — и наткнулся на мое полное недоумение по этому поводу.

Мы сами создавали себе абсурдные ситуации, попахивающие то ли комедией положений, то ли легким сумасшествием, но, возможно, иначе мы бы тронулись рассудком совсем по другому поводу. Надо было как-то находить силы противостоять давящей безысходности, окружавшей любого живого человека за порогом этого воистину страшного отделения.

То, что я не плачу над своей судьбой, не погружаюсь полностью в осмысление диагноза и легкомысленно порхаю по этажу, наверное, воспринималось персоналом как большая странность, даже какой-то род психического отклонения. Одна дама, которую мы с Аришей почему-то прозвали Гердой, пригласила меня в свой кабинет для подписания согласия на операцию и прямым текстом поинтересовалась, отчего я не плачу. «Не хочется как-то». Что еще я могла ответить? «Ты и правда понимаешь, что именно с тобой будут делать завтра? Ты понимаешь, что тебе вырежут левую лобную долю, потому что у тебя там опухоль? Понимаешь, что, скорее всего, после операции будешь не говорить, а мычать, или даже перестанешь понимать человеческую речь?» Вы не поверите, но дама вскочила и продемонстрировала все, о чем рассказала, наглядно: она тянула звук «м-мы-м», подволакивала ногу, показывала полуприкрытый глаз — все вышеперечисленные возможные осложнения. После каждого приступа пантомимы Герда переспрашивала, почему я так спокойно реагирую — может, я слишком плохо знаю язык, чтобы осознать свою судьбу и заплакать наконец? Тогда, наверное, нужно сообщить еще вот про такой нюанс и образно передать, как именно я буду лежать, дергаться, ползти и так далее? Все еще нет нужной реакции? Продолжаем. Больше часа длилась эта прицельная пытка подробностями. Я шокированно смотрела мощное театрализованное представление, и хотелось то ли насыпать вокруг себя защитный круг из соли, то ли просто выбежать из кабинета. Слезы подступили к глазам только один раз: когда упорная сухонькая фрау подчеркнула, что на операции она будет правой рукой моего нейрохирурга. Я живо представила, каково это — оказаться во власти человека, настолько по-живодерски смакующего всякий негатив, — и действительно готова была разрыдаться! Абсолютно не хотелось, чтобы Герда ковырялась в моем теле так, как пыталась сейчас ковыряться в душе. Скорейшим образом подписав необходимые бумаги, я пулей вылетела из кабинета, никому не обмолвившись, что там происходило.

Если бы на этом все кончилось! Еще один интересный посетитель пришел в мою палату вечером перед операцией, когда я уже надеялась остаться одна и как-то морально подготовиться. Мужчина, представившийся местным (больничным) юристом, протянул мне некие бланки и сказал, что я должна написать на них свое последнее желание, «поскольку такая тяжелая операция» и все в том же роде. Это уже показалось мне перебором, и я, каюсь, испортила бланки, нарисовав на них средний палец. Повозмущавшись, юрист все же оставил меня в покое.

И я оказалась наедине с собой — без перспективы принять, к примеру, снотворное, потому что назавтра в голове должна быть абсолютная чистота и ясность.

Не отрицаю, найдется очень много людей, которых подробнейшее обсуждение нюансов лечения, в т. ч. и осложнений, настраивает на конструктивный лад, успокаивает, дарит почву под ногами и вселяет уверенность в своих силах. Им нужен максимум возможной информации, это их подпитывает и вовсе не кажется им негативным или истощающим. Но я не отношусь к их числу, у меня подобное вызывает внутренний протест, словно мне извне навязывают тяжелый сценарий, роль в котором я изо всех сил отказываюсь примерять на себя.

Даже если диагноз и звучит как приговор, я предпочитаю думать, что остается хотя бы малейшая возможность для диалога.

Поскольку перед операцией мне не спалось, я начала действительно анализировать свою жизнь и на полном серьезе задаваться вопросом, где, что и почему пошло не так. Что мне пытаются сказать при помощи этой болезни, что доносят до меня, куда мне стоит свернуть, что переосмыслить? Я взяла листок бумаги и написала обращение к… Богу? Вселенной? В общем, к тому Единому, что непременно существует, а значит, сохраняются шансы договориться. Записка получилась краткой и конструктивной: «Дорогой Бог, привет, пишу тебе… (оттуда, где я сейчас нахожусь). Насколько я понимаю, что-то пошло не так? Наверное, это было… (далее я перечислила все пункты, которые пришли в голову)? Наверное, я должна исправить вот это и это, выполнить то-то и то-то? Если я правильно поняла твой урок, можно, я очнусь от наркоза нормальной? А если неправильно, то можно не просыпаться вообще? Дата. Подпись».

Потом я написала вторую записку, для родителей о том, что очень люблю их и все непременно будет хорошо. Эту записку я перед самой операционной успею сунуть подруге прямо в руку, но уже завтра. Пока что меня ожидала долгая ночь наедине с собой.

На тот момент я уже пережила одну тяжелую и в какой-то степени «судьбоносную» ситуацию, где тоже фигурировали многочасовая операция, наркоз и неизвестный исход, но она не шла ни в какое сравнение с тем, что могла сделать онкологическая болезнь. Я сейчас говорю о серьезной травме лица и последующей полной его реконструкции. Мне было всего 16, когда обыкновенная поездка с семьей на горнолыжный курорт принесла мне мое первое грандиозное медицинское «приключение».

Многие подростки довольно самонадеянны, кричат «гоп!» раньше, чем прыгнут, и стремятся совершить что-нибудь «крутое», чтобы выделиться, — я не была исключением. На лыжах я стояла всего лишь второй сезон, но меня манил сноуборд своей яркой атрибутикой и невероятными трюками. Сообщив тренеру, что я — опытный фристайлер и желаю немедленно поехать на трассу, где можно совершать вращения на 360 градусов, я отправилась туда, невзирая на плохую видимость и откровенно портившуюся погоду. Для нашей семьи в принципе не бывало ситуаций «не то настроение» и «что-то погода не очень»: катались мы с утра до вечера, если уж выбрались отдохнуть. Покорять трассу в снегопад мне даже казалось особо привлекательной идеей. И, не освоив толком правильную постановку ног и безопасную технику катания, я понеслась вниз с горы. Внезапно на моем пути возникло живое препятствие: мой брат отдыхал на склоне, лежа на животе, а ноги поднял вверх, и сноуборд, соответственно, горизонтально держался на них. Учитывая мою скорость, я могла либо упасть сама, либо переехать его, и помним про видимость. Хорошего решения принять не удалось, скажу только, что ударилась я о плоскость чужого сноуборда очень неудачно: кромкой мне разрезало лицо надвое так, что даже кусок мышцы упал на снег, а кожа «чулком» завернулась наверх к носу.

Половина всей отпущенной мне природой крови, наверное, осталась тогда на трассе. Сквозь болевой шок я запомнила ярко-красные пятна на белом снегу, шум вертолета спасателей, опустившегося прямо на склон, и зевак, снимающих меня на телефоны, — люди, ради всего святого, это худшее, что вы можете сделать, если видите несчастный случай. Помогите или вызовите помощь, а если не получается, то просто уходите. Но нет, они кольцом окружали прилетевших врачей и глазели, как меня экстренно штопают прямо на горе, ставят капельницы и пытаются остановить кровотечение. Реанимация находилась в ближайшей больнице, но туда еще надо было долететь. Первые швы, конечно, выглядели так, словно их накладывал мясник, но на фоне огромной потери крови о красоте речи не шло, довезти бы пострадавшую живой.

Маме, которая с нами не поехала, долго не сообщали, что произошло, тем более что такие вещи — разговор не телефонный. Но конспираторы из нас были не слишком хорошие, и она начала подозревать неладное почти сразу.

— А можно Полю услышать? — задавала мама вопрос по громкой связи.

— Она уже уехала, это же на целый день, — выкручивался папа Саша.

— Что-то она уже третьи сутки днем и ночью катается?

— Да, ты знаешь, днем и ночью!

Конечно, как только врачи разрешили лететь, мы все возвратились в Москву, и скрывать мою полную потерю лица не было никакой возможности. Мама бросилась в комнату обнять Полю, только вместо Поли сидело нечто с опухшим и перекроенным жуткими швами «фасадом» — конечно же, от таких впечатлений у мамы случилась истерика. Мне было жалко и ее, и себя, хотелось как-то поддержать нас обеих, но в той ситуации позитив было выкроить просто неоткуда.

Пока семья обивала пороги больниц в поисках хорошего хирурга, я уехала в пустующую бабушкину квартиру и занавесила в ней все зеркала, потому что видеть себя такой просто не могла. Друзья, конечно, меня навещали, но даже простой выход в магазин был для меня стрессом, а на учебу в тот год я не вернулась по вполне понятным причинам. Ужас состоял не в самой травме, а в том, что врачи не брались сделать мне нормальное лицо из, простите, месива тканей и швов, которым оно стало.

Тогда мне было больно и дико страшно, казалось, что это наихудшее событие в моей жизни — да и что за жизнь с таким отражением в зеркале? На каждый новый отказ я реагировала рыданиями, и спасибо папе, что он не сдавался, пока не нашел Дэна Бейкера, 87-летнего пластического хирурга, буквально «икону» в этой области медицины. В четвертой главе, в подразделе «1001 отказ», я упоминаю обо всем, что он сделал для меня.

Конец ознакомительного фрагмента.