Бездуховная духовность

Полина Владимировна Репина

Юноша по имени Эрлай приезжает в город учиться на скульптора. На творчество его вдохновляет вера в Бога, запрещенная в стране в то время. Но для Эрлая не верить – значит не быть творцом. Дилемма сложна. Что выберет Эрлай? Искренни ли с ним его девушка и друг Гуансюй?…Тридцать лет спустя страну не узнать: теперь религия здесь в почете. Журналист Шоучжень знакомится с духовным лидером Цзюго Нуронг. Он хочет понять: действительно ли она идеал духовности? Как связаны эти две истории?

Часть 2. Шоучжень

Прошло тридцать пять лет, и многое в стране переменилось: произошёл переворот, и после него все превратились из убеждённых атеистов в «пламенно религиозных»; стало модно выставлять это напоказ, ходить в храм целыми семьями и при случае поучать других. Это было смешным подражанием верхам общества, в котором на самом деле не было и доли истины. Приближалось Рождество — праздник, который в последнее время отмечался особенно напыщенно; все двинулись на службу, изображая верующих, чтобы соседи и друзья не сказали о них плохо. Отправился туда и двадцативосьмилетний журналист Шоучжень. Шоучжень писал статьи по истории христианских соборов и монастырей, статьи о паломничествах, знакомился с людьми-отшельниками и рассказывал об их жизни. Он действительно любил своё дело, хотя никогда не считал и не называл себя истинно духовным человеком. В ту ночь он собирался брать интервью у духовного лидера страны — двадцативосьмилетней Цзюго Нуронг. Она происходила из семьи настоящих праведников: её отец тоже раньше занимал этот пост, а мать руководила приютом для инвалидов и бездомных, и занималась этим до сих пор. Шоучженя тянуло ко всему возвышенному, и Цзюго Нуронг он считал эталоном в духовном плане; его ожидания подтвердились, когда он впервые увидел её не по телевизору. Она больше походила на ангела, а не на человека: духовный лидер была очень невысокой — около ста сорока сантиметров; у неё были белые кудри и чистые голубые глаза. Всё богослужение она говорила и пела своим очень высоким голосом, который всем проникал в душу. Так получилось, что интервью, которое молодой человек брал у неё по долгу службы, переросло в более серьёзное знакомство: она рассказывала ему о прекрасных отце и матери, об их семейных традициях; Шоучжень думал о том, как же ему, среднему человеку, далеко до такой преданности вере. Со временем, когда у Цзюго находилось свободное время, они стали общаться. Каждый раз она рассказывала Шоучженю о том, что наблюдала ежедневно: как люди один на один рассказывали ей о своих грехах. Жизненные ситуации были разными, но эти люди не совершали ничего ужасного: конечно, иногда они были резкими, нечестными, критиковали других, сомневались в том, что есть вечная жизнь. Цзюго прощала их, но всякий раз необыкновенно возмущалась их, в общем-то, обыкновенным поступкам. Шоучжень каждый раз думал о том, какой же она неиспорченный и чистый человек.

Несколько месяцев спустя Цзюго стала для Шоучженя духовным наставником: он доверял её мнению во всём больше, чем своему. Она говорила много хорошего о своей семье, и Шоучжень стал просить её о встрече с этими людьми; она с радостью согласилась. Но в тот день Цзюго из-за занятости не смогла пойти домой вместе с Шоучженем, и он отправился туда один. Жили они очень скромно. Нуронг-старшая оказалась милой и обаятельной дамой сорока восьми лет. У неё было редкое иностранное имя — Фемида. Мужа дома не было — он уехал по делам в другой город. Фемида была отменной хозяйкой — угостила гостя всякими вкусностями. За это время Шоучжень рассказал немного о себе, но затем хозяйка дома перевела беседу совсем в другое русло.

— Дочь, наверное, обо мне много красивых слов наговорила, — сказала она, — но Вы ей не верьте. Мне почему-то не хочется перед Вами ничего изображать; я хочу, чтобы Вы знали правду. Как Вы считаете, в течение моей жизни к скольким людям я была действительно неравнодушна?

— Я думаю, что таких людей у Вас было много, — улыбнулся Шоучжень, — несколько миллионов — точно.

— Как же Вы ошиблись! — воскликнула Фемида. — Вы второй такой человек в моей жизни. А первым был вовсе не мой муж, и даже не Цзюго.

— Своеобразное у Вас чувство юмора, — сказал Шоучжень, — и как прикажете понимать?

Но женщина ответила совершенно серьёзно: «Будет лучше, если я открою Вам глаза; Вы удивительно наивны, Шоучжень. Это второй такой случай, который я знаю. Вы спрашивали меня про моё имя. Так вот, дала мне его моя мама. Мои родители были удивительно светлыми людьми: таких ещё называют источником любви и добра. Это они основали приют, которым я сейчас руковожу, и управляли им совместно. Мама всегда желала мне всего самого лучшего; она назвала меня в честь Фемиды, матери Ахиллеса — согласно легенде, великого героя и борца со злом. Она хотела, чтобы я выросла самодостаточной и яркой индивидуальностью. Но этим планам не суждено было сбыться. По натуре я эгоистка, которая не может жить без похвал и одобрения. Это стало проявляться ещё в детстве. Родители хотели, чтобы я попробовала себя везде, и в пять лет отдали меня в художественную гимнастику. Тренер заметила, что у меня есть данные, и взяла меня сразу же. Но в восемь лет она попросила забрать меня из секции, и так и сказала моей маме: «У вашей дочери ПОЛНОСТЬЮ отсутствует характер». Для меня это была вселенская катастрофа: все эгоисты пытаются понравиться, продемонстрировать силу характера, которой у них на самом деле нет, считают себя сильными личностями и хотят быть первыми лишь за то, что они существуют. Так было и со мной. Я стала симулировать болезнь: мне хотелось привлечь внимание родителей, чтобы они попрыгали вокруг меня, как зайцы. Потом мама записала меня в балетную школу: мне нравился не сам балет, а та доза восхищения и аплодисментов, которую получаешь, когда станцуешь заглавную партию. Моя женственность и умение себя подать помогли мне попасть в школу. Но в четырнадцать я бросила балет, потому что в первом нашем спектакле главную партию танцевала не я. Я опять устроила истерику. Упала и моя популярность среди одноклассников: раньше я врала им с три короба, про воображаемые успехи в балете, а теперь пришлось признаться в этом и рассказать всё как было. Я стала никому не нужна: я не представляла из себя ничего особенного. К тому же мне никогда не было дела до чужих радостей и проблем; я была эгоистка, и все это знали. Мне было трудно жить без хотя бы мнимого превосходства, и я начала увлекаться разными успокоительными, потому что каждую ситуацию я стала воспринимать как тест на собственную значимость. К восемнадцати годам я стала очень нервной и чувствовала себя совершенно никчёмной. О будущей профессии я и не задумывалась. Однажды за ужином папа деловым тоном пригласил меня помочь им с мамой в приюте — разобраться кое с какими документами постояльцев. Я тогда ничего в этом не понимала, просто папа помог мне почувствовать свою значимость и приобщил меня к делу. К двадцати годам я в нём освоилась, и мои родители, ещё полные сил, отошли на второй план, предоставив мне руководство; парадокс, но эгоисты страсть как любят быть лидерами без особой самоотдачи. Я хорошо помню мой первый рабочий день и то, что заставило меня остаться в приюте. Это был двухлетний глухонемой ребёнок. Я почувствовала совсем не то, что вы думаете: никакого сострадания или желания помочь! Я поистине наслаждалась его убожеством и бессловесностью: нравилось, что мне дано больше него во всех отношениях. Это чувство до сих пор удерживает меня на работе: я радуюсь каждый раз, глядя на таких людей, ведь у меня есть преимущества хотя бы по сравнению с ними! Когда кто-то обсуждает, каким благородным делом я занимаюсь, я расплываюсь в улыбке из-за своего тщеславия. Другое я испытывала лишь один раз — в двадцать лет. Он в прошлом был скульптором; его звали Эрлай. Он провёл семь лет в психиатрической клинике, а теперь практически выздоровел, и наш центр должен был помочь ему адаптироваться к жизни. Он был истинно верующим, каких у нас сейчас почти нет, и имел большой талант. Но государственная система того времени сломала его. Человек, которому он верил, предал его. Более того, Эрлай задушил свою любимую женщину: он узнал, что она хотела заставить его отказаться от веры, чтобы потом просто использовать. Общество и близкие люди довели его до сумасшествия и этого убийства, но почему-то он винил во всём себя. Наблюдая за мной, он говорил мне, что считает меня человеком с самой доброй душой и самым высоким уровнем сознания, которого он когда-либо встречал. Он влюбился в меня как в идеал человечности: он и представить себе не мог, что руководило мной во время так называемой заботы о немощных людях. Он говорил, что никогда бы так не смог, а между тем я была гораздо менее порядочна, чем девушка, которую он задушил. Я восхищалась его чистыми помыслами и идеализмом, я не испытывала к нему уже привычного презрения. Это была моя первая и последняя любовь; чтобы разбудить душу такой конченой эгоистки, как я, нужен именно такой человек, как Эрлай. Вы напомнили мне его, Шоучжень. Конечно, у меня характера не хватило признаться в том, насколько я далека от совершенства, за которое он меня принимал. Отношения наши были странными: утром он бросался в мои объятия, целовал мне руки, а вечером утверждал, что разрушит мою жизнь, если мы будем вместе: он считал, что не контролирует себя и может в любой момент расправиться со мной, как с той женщиной, потому что психически болен; он называл себя «больным недочеловеком», «отжившим своё разложившимся трупом». Он просил, чтобы я оттолкнула его, когда он снова придёт ко мне; любовь была в нём сильнее всего, и он приходил снова и снова несмотря на то, что чувствовал себя ущербным и не достойным меня. Он говорил: «Я не имею права даже прикасаться к тебе своими грязными руками». Когда Эрлай только поступил к нам из больницы, мне сообщили, что первые пять лет он не понимал даже, кто он, но при этом у него присутствовала маниакальная ненависть к себе: он мог избить или порезать себя, чтобы причинить себе страдания и наказать себя за то, что он сделал — за то убийство. Когда я спросила, жив ли кто-нибудь из его родных, он со слезами на глазах стал рассказывать об отце и матери. Эрлай попросил моих помощников съездить в его родное селение и связаться с ними. Когда мнимый друг устроил всё так, чтобы Эрлая посадили в тюрьму, дожидаясь заключения, он перестал отвечать на звонки родителей и скрывался от них: для всего селения он был гордостью и отрадой, и родители вряд ли перенесли бы такое — узнать это было бы для них слишком больно. Он думал, что в тюрьме его жизнь оборвётся. Так вот, когда мои помощники вернулись из той глухой деревни, они привезли с собой какого-то старика. Он был соседом Эрлая в селе и помнил его маленьким мальчиком. Около года назад там свирепствовала лихорадка — она погубила сто восемьдесят из двухсот десяти местных жителей; среди них были родители Эрлая и какой-то дедушка Чунсань. Родителям Эрлая было тогда чуть больше пятидесяти; он говорил, что в своё время очень хорошо зарабатывал и мог себе позволить обеспечивать их. Он не раз предлагал им переехать в город и начать нормальную для большинства жизнь, но они остались на малой родине. Эти люди чтили обычаи, что передавались из поколения в поколение: они не мыслили своей жизни без изнурительного физического труда, который сократил их годы. Последней фразой того деревенского жителя, с которым нам удалось связаться, были слова «Погибает наша деревня!» и горькие слёзы.

Узнав о смерти Чунсаня, Эрлай твёрдо решил ехать к нему на могилу. Через несколько дней он вернулся, и я стала спрашивать, кем ему приходился этот Чунсань. Я помню его ответ так ясно, как будто мы говорили с ним только что. Эрлай сказал: «Он мой второй отец: именно он сформировал мою личность, научил меня правде, в которой я ни разу не усомнился и от которой не отказался. За это я поплатился. Но то, чему он научил меня, прекрасно, а то, кем я стал, — результат моей слабости, сумасшедшего характера и чрезмерной тонкокожести».

В то время мой приют находился на юге — в моём родном городе. Его очень часто посещал мой муж — он тоже оттуда родом. Так мы и познакомились. Уже тогда он занимал высокий церковный чин: приближались выборы главы Церкви здесь, в столице, и ему, провинциалу, очень хотелось занять это место. Тогда в среде духовенства вспыхнула волна недовольства среди тех, кто требовал сделать обет безбрачия для высших чинов необязательным. Таких людей оказалось большинство, и вскоре это стало официально разрешено. При голосовании отдавали предпочтение тем, кто жертвовал деньги на благотворительные цели, как мой муж; но он делал это лишь для пиара, одобрения людей своей сферы и потому, что ему позволял кошелёк. Когда мы поженились, он признался, что вообще ни во что не верит. Но Эрлай-то думал, что всё от души, из самого сердца; в стране только сменилась власть, и Эрлай всерьёз верил в её духовность и полагал, что скоро страна расцветёт, ведь теперь она под мудрым руководством.

Однажды мы с Эрлаем сидели в комнате одни. Вдруг к нам без стука вошёл мой на тот момент будущий муж и бросил на стол мятое письмо — его он нашёл в своём кармане. Он потребовал от Эрлая объяснений — что это. Я сохранила письмо и сейчас принесу его».

Фемида принесла изъеденный годами листок тетрадной бумаги и прочла: «Дорогой отец Нуронг! Я не указываю своего имени, потому что Вам негоже тратить своё время на такое опустившееся ничтожество, как я. Дело в том, что я люблю Фемиду. Это удивительно сострадательная и милосердная девушка: другой такой нет. Ей трудно найти человека, равного ей по моральным качествам; я знаю одного такого — это Вы. С ней вы станете единым целым и обретёте счастье. Я же, увы, не могу быть вместе с ней: я наполовину ненормальный, да ещё и убийца. Я убил женщину, которую любил больше, чем кого-либо, до Фемиды. Прислушайтесь, пожалуйста, к моим словам».

Фемида продолжала: «Мой муж выследил, кто настойчиво подкладывал ему подобные послания. Конечно, письмо Эрлая очень наивно; возможно, дело в том, что он мучился от любви ко мне и ещё не до конца оправился от своего психического заболевания. Я сказала Эрлаю, что люблю его, а также что подобные письма нелепы и ими он только унижает себя. Я добавила, что обязательно помогу ему избавиться от гнетущих воспоминаний из прежней жизни и не брошу его. Когда мой муж догадался, что автор письма — Эрлай, он заявил нам, что не намерен дальше общаться с такими „отбросами общества“, как мы с Эрлаем, и что мы вполне подходим друг другу — оба убогие, а он, Джуай Нуронг, без пяти минут глава Церкви, больше не намерен тратить на нас своё время. Он без какого-либо повода оскорбил меня, и тогда Эрлай набросился на него: мой муж был совсем не тем, за кого выдавал себя всё время, и для Эрлая это была страшная догадка. Он бился в истерике несколько дней подряд. Но через неделю муж кардинально изменил ход действий: забыв об оскорблении, он вдруг стал предлагать мне руку и сердце. Наш разговор услышал Эрлай. Перед этим он случайно подслушал беседу мужа с приятелем о том, что если Джуай хочет занять пост главы Церкви, то ему не помешает женитьба на директоре приюта для бездомных и инвалидов — на мне. Это как бы подчеркнёт его заботу о людях из низших слоёв общества и поднимет его в глазах нашего духовенства. К тому же своей свадьбой он поддержит отмену обета безбрачия, что также понравится многим в его среде. Следовательно, за него проголосуют очень многие. Увидев, как Джуай предлагает мне стать его женой, Эрлай раскрыл для меня все карты мужа. Тогда мне стало ясно, почему Нуронг так неожиданно стал со мной добр и ласков. Я отказалась от его предложения, и тогда муж стал шантажировать меня: не стань я его супругой — и он лишил бы меня моей работы, закрыл бы приют. У него были связи. Потерять работу всегда значило и значит для меня потерять чувство какой-никакой состоятельности в жизни, и я согласилась на брак. Когда я попыталась объяснить Эрлаю, что выхожу за другого из-за шантажа, он ответил, что, увы, серьёзно ошибся в человеке уже третий раз в жизни, и прогнал меня с глаз долой. У него снова произошёл срыв, и он вернулся в психиатрическую клинику. Я не знаю, где он и что с ним сейчас, но он единственный, кроме меня самой, о ком я изредка думаю и переживаю — я эгоистка до мозга костей. Уже выйдя замуж, я ждала ребёнка от Эрлая: Цзюго — его дочь. Мужу я ничего не сказала: хотя он женился на мне исключительно из карьерных соображений, чтобы использовать удачный для себя момент, он настолько не любил детей, что никогда бы не стал воспитывать чужого ребёнка. Я обманула мужа, вместе с ним переехала в столицу и перенесла сюда своё заведение. Муж занял долгожданную должность. — Фемида сделала паузу. — Шоучжень, я хочу предостеречь Вас от ошибок относительно моей дочери. Я бесхарактерная; но по закону того, что в мире существует равновесие, моя дочь унаследовала тройную дозу характера. Она ещё более жестока, чем её отец, хотя по внешнему облику этого не скажешь никогда. Она ни перед чем не остановится для своей цели: она способна манипулировать людьми, как марионетками. Ломаю голову, но не пойму: каким человеком быть всё же хуже — безвольным или жестоким? Наверное, жестоким».

Тут Шоучжень не выдержал.

— Замолчите, — сказал он, — и послушайте меня: Вы никогда не любили Вашего Эрлая. Если бы любили, то не бросили бы его в таком состоянии, несмотря на любые угрозы. Таким, как Вы — тем, кто при общении с инвалидами испытывает извращённое наслаждение, нужно держаться от них за километры. Если бы Вы хотя бы немного уважали себя и у Вас были бы какие-то ценности, Вы бы с этой работы сразу ушли. Ну надо же! Оказывается, есть матери, которые испытывают зависть к родным детям и готовы распускать о них грязные слухи! Я не поверю Вам. Вообще, кто Вы такая, чтобы судить Цзюго, плести про неё неизвестно что?! Вы не достигли уровня Вашей дочери ни в чём. Я не хочу иметь с Вами ничего общего; прощайте! — сказал Шоучжень и ушёл, хлопнув дверью.

Разговор был в конце февраля; но уже в начале апреля в сердце Шоучженя закрались сомнения — вдруг Фемида не хотела оклеветать дочь, а лишь стремилась показать Шоучженю реальную картину. После того, что увидел юноша, его представления о Цзюго начали постепенно переворачиваться с ног на голову.

Однажды утром Шоучжень отправился в Центральный Храм — место, где Цзюго встречала и выслушивала прихожан. Почему-то в храме было пусто; спиной к Шоучженю стоял единственный посетитель — мужчина. Когда он обернулся, выяснилось, что это бизнесмен, имя которого слишком известно, чтобы упоминать его. Он первым начал разговор с духовным лидером, и Шоучжень не стал обращать на себя внимание и решил не мешать им.

— Я знаю силу Вашей веры, — обратился он к Цзюго, — и именно поэтому выбрал Вас. Это звучит странно, но я не имел права когда-то выбирать бизнес. Потому что я из тех людей, в ком практичность оказывается сильнее морали и совести. На мне страшный грех: я убил человека, представителя фирмы-конкурента. Я не знал себя до конца; но никто из нас не рискнёт предположить, что способен на такое, и очень зря. Я прошу Вас, помолитесь за меня. Теперь я, разумеется, из бизнеса уйду. Мы не могли бы ещё немного поговорить о том, что меня мучает, о моей жизни? Только чтобы это осталось между нами.

— Только на определённых условиях, — ответила Цзюго, — Вы человек далеко не последний в городе, и если Вы хотите, чтобы я потратила на Вас время и силы, мне требуется вознаграждение. Около полумиллиона Вас устроит?

— Что? — спросил посетитель и резко отступил назад.

— Вы совершили тяжкий грех, и отмолить его мне будет непросто. Это тоже труд, и Вы должны заплатить мне.

Ничего не ответив, бизнесмен быстро, буквально бегом, устремился к выходу.

— А у Вас, оказывается, есть голова на плечах! — от прежней серьёзности Цзюго не осталось и следа. — Плохого я мнения была о деловых людях. Думала, все вы недалёкие и привыкли мыслить только товарно-денежными категориями. Не раз и не два подкупала таких, как Вы, тем, что чем больше они заплатят за молитву о себе, тем выше будет эффективность. И они верили! Выходит, не всех богатеньких можно вот так поймать на удочку!

Шоучжень стоял в дверях; он тут же выскочил на улицу, пока Цзюго не повернула голову. Это настолько рушило привычный портрет Цзюго, что он стал думать: не померещилось ли ему, не бред ли всё это. Осмыслить это Шоучжень был не в силах; он шёл куда-то по улицам в состоянии транса, врезаясь в людей и в предметы. Пришёл в себя он почему-то у приюта, где работала Фемида. Шоучжень решил, что ноги, не управляемые головой, неслучайно привели его сюда: как бы противно ему ни было беседовать с Фемидой после того, как он узнал её нутро, он хотел поговорить с ней о Цзюго. Он зря не дослушал её до конца в тот день.

Шоучжень поднялся на верхний этаж — в директорскую приёмную. Фемида была занята; но тут его взгляд остановила бледная хрупкая девушка со шваброй: она мыла пол. Она предупредила, что подождать Шоучженю придётся довольно долго. Девушка пригласила Шоучженя присесть за столик и вскипятила чай. Они разговорились; девушку звали Сакура. Шоучжень хотел задать ей вопрос, но боялся, что им оскорбит девушку или ей будет неприятно; он не понимал, что заставило её заниматься здесь целыми днями тяжёлой физической работой.

— Давно Вы здесь работаете? — всё-таки решился Шоучжень.

— Нет, недавно, — ответила она.

— А почему же именно здесь?

— Здесь много детей. Мне очень радостно, когда они рядом, и им тоже.

— Но почему бы Вам тогда не устроиться, например, в детский сад нянечкой? — спросил он как можно осторожнее.

— Так сложилось, что путь на другую работу мне закрыт, — ответила Сакура. — Это самое лучшее из всего, что я могла выбрать.

Шоучжень сразу ощутил, что это для неё болезненная тема. Он любил приглядываться к людям и делать предположения: кто этот человек по своей сути, по роду занятий, жизненной позиции? Он знал, что мог ошибаться, как в случае с Фемидой. Но эта девушка сразу стала ему интересна — она казалась какой-то загадочной, и Шоучжень решил провести над ней небольшой эксперимент.

— Как Вы относитесь к психологическим тестам? — спросил Шоучжень.

— Попадаются правдивые, — сказала девушка.

— Можно, я предложу Вам один — на ассоциации?

— Конечно.

— Я буду называть Вам цвет двери. Вы должны будете подробно описать, что и кого Вы видите за дверью, свободное ли там пространство. Мне нужно первое, что придёт Вам в голову. Хорошо?

— Да.

— Зелёная дверь.

— Я вижу праздничную улицу; на ней много людей. Я обнимаю, целую их. Мы водим хоровод, нам весело вместе.

— А что за синей дверью?

— За синей дверью — Синяя птица, много птиц, бабочек; зелёный луг, лето. Кажется, что я летаю, вдыхаю чистый воздух. Рядом много маленьких детей: мы играем с ними.

— А что Вы видите за белой дверью?

— Я будто в тумане. Мне как-то спокойно, и я очень счастлива. Я вижу большое, чистое озеро. Вижу в нём своё отражение. Рядом никого нет, но я чувствую присутствие близких людей: их уже нет в живых, но они охраняют меня. Потом туман рассеивает яркий-яркий свет, и я вижу их лица.

— Теперь представьте красную дверь.

— Красную? Что-то не получается.

— А Вы постарайтесь.

Сакура думала долго — минуты три-четыре, а потом сказала: «Знаете, я представила красную дверь, но мне как-то не хочется её открывать. Я достаю ключ, но он заедает. Мне кажется, что там меня никто не ждёт».

— Последний вопрос: что за дверью сиреневого цвета?

— Сиреневого? Театр. Я сижу в огромном зале. Открывается сиреневый занавес, выходят актёры. Звучит чудесная музыка. Спектакль о любви; он так нравится мне!

— А рядом с Вами есть люди?

— Людей почему-то нет, и это странно для меня.

— Всё. Вот такой тест. За какой из дверей Вам было лучше всего находиться?

— За сиреневой. Расшифруете тест?

— Вы необычная личность. Зелёный цвет — это то, что для Вас дружба. Вы относитесь к единицам, которые считают друзьями всех без исключения; Вы слишком простодушны, и Вас легко обмануть. Синий цвет — это ассоциации с детством. Белый — мысли человека о смерти. Вы, наверное, верующая; Вы ожидаете чего-то светлого. Красный — это амбиции, честолюбие. Вас это не привлекает. Более того, Вы считаете себя неудачницей, неспособной чего-либо добиться: это неправильно. А сиреневый цвет — отношение к религии и мистике. Вера — Ваше счастье. То, что в зале Вы сидели одна, означает, что в своих взглядах и вере Вы абсолютно одиноки. Вас не понимают.

Сакура отметила, что всё сказанное Шоучженем — прямо в точку; у неё заканчивалась смена. Шоучжень забыл о цели своего визита; он попросил у девушки разрешения проводить её к автобусной остановке. Юноша начал рассказывать ей историю одного православного монастыря, о котором только собирался написать, но его спутница обладало гораздо большими сведениями в этом вопросе, чем сам Шоучжень. Это касалось всех религиозных вопросов в принципе. Сакура не могла быть просто уборщицей, любящей детей: вероятно, она не хотела чего-то говорить о себе — в ней было много таинственности. И ещё кое-что: когда девушка думала, что Шоучжень на неё не смотрит, в её улыбке всегда был оттенок лёгкой непреходящей грусти. Даже когда она рассказывала что-то смешное, её глаза были печальны. Что-то здесь было не так.

Когда Сакура села в автобус, Шоучжень понял, что хотел бы связать с этой девушкой всю свою жизнь. Но тут его почему-то остановила мысль о Цзюго: внутренний голос говорил ему, что, женившись на Сакуре, он предаст её. Это было неправильно: юноше казалось, что он любил Цзюго только как духовного наставника, тем более что она по своей воле дала необязательный обет безбрачия. Но он подумал, что не только любит Сакуру, но ещё и абсолютно ей верит: если бы Цзюго выдавала одну теорию за абсолютную истину, а Сакура — другую, то он поверил бы Сакуре! «Стоп!» — сказал себе Шоучжень. У него не было никакого права так рассуждать и проводить параллели между духовностью Цзюго и чьей-то ещё. Тем более — девушки, которую он знал меньше часа! Но вдруг Шоучжень вспомнил об утреннем случае в храме. Что же это было — недоразумение? Он что-то понял не так? Или это правда? Разум твердил, что это суровая действительность, но юноша не хотел в неё верить. Не хотел перечеркнуть её светлый образ навсегда. «А что, если испытать Цзюго так же, как и Сакуру? С помощью теста?» — подумал он. — «И узнать кое-что очень важное».

Шоучжень так и поступил; Цзюго очень долго отказывалась, потому что считала эти тесты глупым развлечением для бездельников. Но Шоучжень был настойчив, и она уступила ему.

— Представь себе белую дверь, — начал он, — что ты видишь за ней?

— Темноту. Какие-то страшные звуки. Ко мне подбирается змея-анаконда. Она душит меня. Я пытаюсь кричать, но голоса нет. Мне больно. Мучительно больно.

— А что за красной дверью?

— За красной? Много народу, все сидят за большим столом; поднимают бокалы и говорят тосты за меня.

— А теперь представь фиолетовую дверь.

— Фиолетовую? Да такой и нет нигде!

— Попробуй!

— Да сказала же — не могу! — непривычно резко для себя ответила Цзюго.

— Ну ладно. А что за синей дверью?

— Там… девочка.

— Какая девочка?

— Отстань от меня со своими идиотскими вопросами! — взорвалась Цзюго. — Какая разница!

Взгляд Цзюго стал таким, как будто она отбивалась от вооружённого нападения: в её глазах были одновременно страх и агрессия. Шоучженю казалось, что она вот-вот вцепится в него зубами. Она выпалила эту фразу голосом другого человека — жёсткого и грубого. Но через несколько секунд агрессия в глазах сменилась слезами.

— Мне стыдно перед тобой, — сказала она своим новым голосом.

— За что?! — воскликнул Шоучжень.

— За то, что я не соответствую твоему идеальному образу, и никогда даже не приближусь к нему.

— С тобой всё в порядке?! Какой ещё идеальный образ?

— Я абсолютно бездуховный человек. Услышь меня. БЕЗДУХОВНЫЙ!!!

— Как?! Ты не веришь в Бога?!

— Религия и духовность — не одно и то же, хотя почти все считают, что одно невозможно без другого. И это естественно, ведь они нормальные люди. А я, например, очень рано научилась прикрывать религией своё истинное лицо. Всерьёз задумалась об этом совсем недавно — когда в моей жизни появился ты. Я ни в чём не уверена и ничего не знаю. Но в последнее время мне кажется, что там что-то есть. Если это так, то там меня будет душить анаконда. Или рвать хищные звери. Или пожирать пламя — потому что я бездуховна. Но ты, Шоучжень, для меня — всё. И мне так хочется стать хотя бы немного похожей на то, что ты видишь сквозь розовые очки. Их ты скоро снимешь. Миллионы людей в нашей стране тоже в розовых очках, и меня это вполне устраивает. Я обманываю безумное количество людей каждый день. Знаешь, почему? Потому что они уверены в моей непогрешимости!!! — Она понизила голос. — Я ведь до тебя никогда не любила! Никогда!!! Даже своих родителей.

— Но почему? — чуть слышно вымолвил Шоучжень.

— Моя семья — это деловой союз, где все преследуют одну цель — быть хорошими в глазах масс. Никакой любви там нет и не может быть. Ну с чего бы мне любить отца? Мы с ним сделаны из одного теста; тесто на вид пышное и вкусное, вот только начинка горьковата. У меня она такая же, как у отца, и потому для меня это не секрет, в отличие от других. Мать — вообще безвольное животное. Ей бы по кругу за пастухом ходить и траву щипать. Правда, это животное иногда забавное, и абсолютно безобидное.

— К сожалению, с матерью тебе очень не повезло, — сказал Шоучжень, — но как ты можешь так говорить?! Она же всё-таки твоя мать!

— Я хотела поговорить с тобой о другом. После этого ты вообще меня знать не захочешь. Ты уверен, что хочешь всё узнать про меня?

— ГОВОРИ!!! — крикнул яростно Шоучжень.

— Хорошо. Не знаю, как начать. В общем, в двенадцать лет я поступила учиться в духовное училище. Там было шесть групп: пять — среднего уровня и одна — для самых способных. Я попала в неё. В группе было пятнадцать человек: десять мальчиков и пять девочек. Я была среди них самой сильной ученицей. Периодически из более слабых групп переводили одного-двух человек в нашу; часто это были очень способные люди, которые претендовали на лидерство в коллективе. В группе были шесть человек, которых я называла своей «боевой шестёркой»: они пользовались особым почитанием из-за общения со мной. Если в группе появлялся мой потенциальный конкурент, эта шестёрка с моей лёгкой руки натравливала на него всех остальных. Они боялись нас и ничего сделать не могли — просто подчинялись. Через какое-то время я выживала этого человека из группы — он уходил сам. Так было раз пять или шесть до того, как к нам пришла новая ученица — Сакура. В это время я как раз строила козни новому сопернику. Разумеется, через посредников. Эта Сакура была не от мира сего: она казалась нам дурой, которая не разбирается в жизни, принимает всё за чистую монету и стремится быть праведной не только теоретически, но и в жизни. Мы жили там все вместе, как в пансионе; и хотя мы были будущими духовниками, этот путь был выбран нами только из-за резко возросшего восхваления этого занятия при новом государственном режиме; мы хотели больших денег, белых ряс до пола, высоких чинов. И, конечно, преклонения перед нами и права судить других людей, ставить себя выше их, «наставлять на путь истинный». Когда Сакура говорила нам о самых простых вещах и о том, что слова не должны расходиться с делом, мы смеялись над ней; но когда нам говорил в учёной форме то же самое профессор богословия, мы почтительно и трепетно повторяли за ним и даже отвечали это у доски. Но однажды всё изменилось: я вошла в класс, и со мной не поздоровался никто. Это был бойкот. Все перестали оскорблять мальчика, которого я хотела выжить из класса, и попросили у него прощения. Это Сакура так подействовала на них: они стали лучше в своих мыслях и поступках, а раньше просто боялись меня. Она стала настоящим лидером в группе: никто ни разу не произнёс это слово, но все знали, что это так. Она не была блестящей, прилежной ученицей. Не учила днями и ночами канонические тексты, не вдумываясь в их смысл, в отличие от меня; её лидерство было в том, что её духовность была настоящей, а не показной и поддельной. Меня же теперь ни для кого в группе не существовало. Так я прожила три года.

Но когда мне исполнилось двадцать пять, я всё же поднималась к вершинам: на тот момент духовным лидером страны был мой отец, и буквально на днях должны были избрать нового. В религиозной среде ходили слухи, что это буду я. Мне, конечно, не терпелось. Отец на два дня уехал по делам и оставил меня принимать прихожан. Меня зашла навестить Сакура. Она не злопамятна; приходила пожелать мне удачи и рассказала о том, что и её близкие попросили представить там свою кандидатуру. Умом я понимала, что волноваться мне не о чем: Сакура и любая власть, даже духовная, — вещи несовместимые, да и согласилась она лишь из любви к своим родным. К тому же она не умела понравиться нужным людям и изобразить безгрешность; да и какие вообще шансы могли быть у неё против меня, дочери Нуронга! Я подумала о том, что наконец-то отыграюсь за прежние годы: теперь я стану лидером, и не для группы подростков, а для всей страны!

После этого Цзюго рассказала Шоучженю историю трёхлетней давности, которая подтолкнула её к совершению чудовищного поступка. Вот как всё было на самом деле.

У алтаря на коленях, низко опустив голову, сидела женщина; этот человек был доведён до крайности. Она была бы рада заплакать, но слёз уже не было.

— Госпожа Нуронг, — позвала она.

Нуронг сделала подобающее лицо и голосом, каким обычно заговаривала со всеми — тонким и ангельским — спросила: «Что с Вами?»

— Здравствуйте! Я приехала к Вам специально, из другого города, — сказала посетительница. — Только Вы сможете понять меня и помочь. Мой тринадцатилетний сын повесился. — Говорить ей было очень непросто; каждое слово давалось с трудом. — Знаете, мой муж работает на промышленном заводе. Когда я была беременна, я зашла к нему на завод; как назло, там произошла катастрофа, и многие вредные газы попали в воздух. Никто не пострадал, и я надеялась, что и у меня всё обойдётся. Но наш сын родился уродливым: наполовину — человек, а наполовину — волк. Если бы Вы встретили его, сказали бы: это оборотень. В роддоме нам предлагали сделать ему смертельную инъекцию: нас убеждали в том, что в мире людей ему не выжить. Мы подписали согласие, но за несколько минут до процедуры я ворвалась в кабинет и потребовала всё отменить.

— Как вам вообще в голову могло прийти убить своего ребёнка! Это грех! — заявила Нуронг.

— Я знаю. Просто мы были в отчаянии, — сказала женщина. — Я по профессии программист, и очень неплохой. Я ушла с работы, чтобы быть дома с сыном. Я изолировала его от людей: запретила друзьям приходить к нам домой, сама занималась его воспитанием и образованием. Муж не одобрял моего решения: считал, что раз уж наш сын родился таким, он должен привыкать к обществу людей, как бы трудно ни было. Но я боялась, что мир не примет и травмирует ребёнка. Я оберегала его. Когда он стал постарше, стала обучать его компьютерным технологиям. Он оказался необыкновенно талантливым и проявил к этому большой интерес. Ему было бы под силу со временем сделать что-то выдающееся в этой области. Вот только никто не знал, как провести мост между ним и остальными людьми.

Но когда-то он должен был начать жизнь в социуме. Я постоянно оттягивала этот момент: сын не хотел, чтобы в нём кто-то признал личность; он увлекался компьютерами и творил в этом выдуманном мире. Я понимала, что страх сына перед неизбежным столкновением с реальностью стремительно растёт, и боялась всё больше и больше. Но нам обоим было хорошо в этом инкубаторе: мы попали в зону комфорта, из которой не хотелось выходить. Конечно, я сформировала его взгляд на жизнь и вкус: покупала домой книги и фильмы для моего мальчика. Они и стали его единственными собеседниками и друзьями, кроме меня. У него была насыщенная внутренняя жизнь, несмотря на изоляцию. Иногда мы с ним ходили вместе в кино или на компьютерные выставки, которые были интересны нам обоим. Он всегда скрывал своё лицо и уходил, как только всё заканчивалось. С закрытым лицом он ходил и на прогулку. В последнее время я поняла, что его самооценка ужасно занижена: он чувствовал, что ради него я отказалась от многого, что было для меня важно, и тяготился этим. Он говорил, что виноват в том, что приковал меня к дому невидимыми цепями. Он был бы рад выйти в жизнь, но был более чем уверен, что человек он только для нас с отцом. К сожалению, всё так и вышло. Убедить меня было непросто, но муж настоял на том, чтобы мы отдали сына в школу. Все трое из нас понимали, что отступать уже некуда. Это человеческая чёрствость довела его до самоубийства. Он пытался наладить контакт хотя бы с кем-то, но ничего не получилось. Это произошло вчера. — Женщина упала на пол и прорыдала около пяти минут, колотя руками и ногами.

Когда Нуронг помогла ей подняться, она продолжала: «Муж хочет расстаться со мной, потому что меня ненавидит и винит в смерти сына. Жалеет, что пошёл у меня на поводу лет десять назад. Самое страшное, что он прав. Сыну было бы легче, если бы он вошёл в общество ровесников в два-три года: в это время у детей ещё нет критического мышления и своего мнения — они принимают всё то, что им дадут, расскажут или покажут. Для них неважно, похож ты на них или не похож: они вообще об этом не думают. Чем раньше бы мы отпустили мальчика в свободное плавание, тем лучше было бы, хотя легко бы ему не стало. Я же силой выбросила сына в давно сформированный коллектив людей, стоящих на трудном рубеже взросления, где каждый занимает своё место в соответствии с личными качествами, способностями и заслугами. Они и так переосмысливают многое, низвергают вчерашние авторитеты. А принять моего сына — для них уже слишком. Это было равносильно его добровольному походу на казнь: его долго пытали, а затем он казнил себя сам.

Сохранив ему жизнь, я была обязана сформировать круг его общения в бессознательном возрасте. Моё упрямство привело к трагическому концу; может быть, ровесники сына, с которыми он бы познакомился в два года, общались бы с ним и потом по привычке, из жалости, не воспринимали бы сына как урода, зная его с самого раннего детства. Я упустила столько лет, причём осознанно… Я знаю, как сильно виновата! Но я люблю своего мужа; зачем он так со мной?! Я привезу его сюда; поговорите с ним о том, чтобы он постарался простить меня. Чтобы он не уходил. Но должна Вам сказать, что мой муж — неверующий. Но это же не имеет значения! Только Вы переубедите его. Поговорите с ним, пожалуйста, Вы же особенная!» — посетительница поцеловала ноги Нуронг.

— Прекратите немедленно, — сказала Нуронг морализаторским тоном, — и не рассчитывайте на мою помощь. Если у Вашего мужа хватит ума, он простит Вас, потому что Вам тоже тяжело. Но если он неверующий, беседовать с ним не собираюсь! От этого не будет никакого толку!

— Я умоляю Вас! — взмолилась женщина и мёртвой хваткой вцепилась в рясу Нуронг. Это был крик души.

— Нет! — непреклонно ответила духовный лидер.

— Но, может быть, Вы отпоёте моего сына?

— Вы в своём уме?! Он самоубийца!

— Чтобы Вы поняли, как тяжело ему было жить, я покажу Вам его фотографию.

Женщина протянула снимок; не глядя на него, Нуронг продолжала читать мораль: «Если смотреть на это объективно, то нет Вам прощения. То, что выпало Вашему ребёнку, он должен был вынести — от начала и до конца, а Вы посмели препятствовать этому! Вы должны были приучать его, что не только Вы заботитесь о нём, но и он обязан проявлять понимание к другим людям, пусть он и не такой, как все. Вы же тринадцать лет создавали особенный уход за ним, вращались вокруг его интересов, как Земля вокруг Солнца! Вы начали убивать его с самого рождения!»

— Да посмотрите же! — попросила женщина в последний раз.

Нуронг шарахнулась в сторону, а лицо её исказилось гримасой: на фотографии, на человеческих плечах, была самая настоящая волчья морда.

«А знаете, Вы зря не усыпили его, — брезгливо сказала Нуронг, — потому что это не человек, а животное!»

— Это человек! — крикнула в отчаянии несчастная мать. — Он думал, как человек! Воспринимал всё, как человек, и был очень умным!

— Знаете ли, милая моя, — как ни в чём не бывало ответила Нуронг, — такая кара просто так с неба не падает. Не может человек породить зверя. Уходите отсюда! И Вы, и Ваш муж — от сатаны! Дьявольское вы отродье!!!

Женщина пристально посмотрела в глаза Нуронг: она пылала гневом и была способна на всё. Пронзив Нуронг взглядом с головы до пят, она сказала: «Как Вы думаете, какое самое страшное открытие в моей жизни? Нет, это не внешность моего сына, когда он родился. Это то, какая Вы на самом деле. Вам кажется, что Вы — человек? А Вы уверены?! Подумайте об этом на досуге».

Конец ознакомительного фрагмента.