Паранойя. Почему мы?

Полина Александровна Раевская, 2021

Он бросил меня, я посадила его за решетку. Между нами ненависть, боль и миллион "почему?". Но ответив хотя бы на одно из них, можно ли простить? И есть ли шанс начать заново?Содержит нецензурную брань.

Глава 1

«Пусть мы и сами знаем, что оступаемся, знаем даже раньше, чем сделали первый шаг, но ведь это сознание все равно ничему не может помешать, ничего не может изменить.»

К. Макколоу «Поющие в терновнике»

— Ну, привет, Настюш. Не ждала? — первое, что произносит Долгов, проходя в мою спальню.

Это его насмешливое пренебрежение и ленивая походочка сытого котяры действуют на меня, как красная тряпка на быка. Такой едкой, жгучей злобой захлестывает, что я едва сдерживаюсь, чтобы не зарычать, как бешеная зверюга и не наброситься на этого ухмыляющегося козла.

Мне хочется расцарапать его наглую физиономию, разбить ее в кровь, разорвать на кусочки за это паясничество в самые горькие для меня минуты, за всю боль и горе, что я проживаю.

Перед глазами проносятся все те унижения и отчаянное бессилие, когда я переставала чувствовать себя человеком; когда на коленях ползала перед Можайским, умоляя о помощи; и каждую ночь, сидя в кладовке в ожидании очередных побоев, звала Долгова или просила все небесные силы сохранить моего малыша.

Я прокручиваю это снова и снова, и ненавижу. Кто-то где-то писал, что больше всего мы ненавидим тех, кого когда-то любили, и он прав. Убеждаюсь теперь в этом на все сто. Даже Елисеев и Можайский в списке самых ненавистных мне ублюдков уступают место Долгову. Ненавижу его за все, что он сделал, а главное — за то, что не сделал, хотя мог бы и должен был.

Однако вместо того, чтобы выплеснуть ему в рожу свою агонию, оглушить болью и правдой, впиваюсь обкусанными ногтями в ладони и заставляю свое натянутое, как струна, тело принять такую же лениво — расслабленную позу, и отзеркалить ухмылочку.

Никогда эта скотина не узнает, за что я сражалась и какую цену заплатила. Пусть думает, что предала, не любила, пусть ненавидит, мстит. Мне уже все равно. Главное, чтобы в полной мере прочувствовал, каково это, когда человеку, который еще вчера шептал тебе о любви, на самом деле плевать. Поэтому, неимоверным усилием воли взяв свои эмоции под контроль, приподнимаю снисходительно бровь и, наконец, отвечаю:

— А должна была?

Долгов снова усмехается, только вот во взгляде ни единого намека на насмешку, в нем ярость и едва сдерживаемое бешенство.

— Ну да, че это я? — не скрывая сарказма, парирует он и специально, нервируя меня, медленно обходит комнату по кругу. — Слышал, с Елисеевым путаешься, — начинает он приближаться. Мне хочется попятиться назад, но заставляю себя стоять на месте.

— И? — бросаю с вызовом, вскинув подбородок. Злость придает смелости.

— «И»? — вкрадчиво уточняет Долгов. — Даже так?

— А что, ты из тюрьмы прямиком ко мне, чтобы слухи обсудить? — шлю приторно — издевательскую улыбочку, но он тут же возвращает ее мне.

— Да нет, Настюш, просто решил заехать, вы*бать тебя по старой памяти. Бабы — то твоими молитвами давно не было, а ты, как раз, тут первая по пути.

— Неужели? — скалюсь еще лучезарней, пытаясь скрыть за этим оскалом боль и унижение. Мне так плохо, что я совершенно перестаю себя контролировать, хоть и понимаю, что переступаю черту, которую переступать не следует. — Не хочу тебя разочаровывать, — снисходительно тяну, растягивая гласные, — но ты не по адресу. Благотворительный фонд для лохов и неудачников лучше поискать дома или где там сейчас твоя жена спрятана?

На несколько долгих секунд повисает напряженная пауза. У Долгова от ярости лицо приобретает такой оттенок, что в гроб краше кладут.

— Да ты что? — хищно ощерившись, подходит он почти вплотную и, тут же посерьезнев, с угрозой цедит. — Ты, Настенька, попутала что ли?

— Я попутала? — вырывается у меня ошарашенный смешок. — Нет, Серёженька, это ты попутал. Хочешь спросить с меня за суд? Спрашивай. А с кем я трахаюсь — не твоего ума дела, понял?! Тебе башку что ли окончательно в тюряге отбили или старческий склероз напал? Так давай напомню: ты меня бросил! Послал еще до суда, поэтому иди в жопу со своими вопросами!

В следующую секунду разъяренный Долгов хватает меня за шею и со всей дури впечатывает в стену. Затылок обжигает острой болью, перед глазами темнеет и тут же взрывается мириадами разноцветных мушек. Закашливаюсь, но Долгову плевать, давит еще сильнее на горло.

— Ты! Сука! Ты кого тут из себя корчишь передо мной? — цедит дрожащим от гнева голосом, обжигая горячим дыханием и своей близостью. В нос забивается противный, тюремный запах, похожий на то, как если бы его одежду несколько дней замачивали в затхлой воде с сигаретными окурками, однако я успеваю в этой вони почувствовать его собственный, ни с чем несравнимый аромат, от которого меня ведет и невольно бросает в дрожь, но Долгов расценивает ее по-своему. — Че кривишься, падла? Не нравится?

— Убери от меня руки! — впившись ногтями в его запястье, хриплю и пытаюсь вырваться, но он наваливается всем весом, распиная меня на стене.

Соприкосновение с его исхудавшим, но по-прежнему крепким, сильным телом, подобно электрическому разряду — прошибает до самых костей. По коже пробегает мороз, и тут же становиться невыносимо жарко. Дышим загнано и смотрим глаза в глаза, готовые разорвать друг друга.

— Трахалась с ним? — выдыхает он мне в щеку, сверля меня взглядом одержимого психа, но мне не страшно, мне горько и противно до слез.

Я потеряла маму, сестру, да все, что у меня было! И это стопроцентно его рук дело, но все, что его волнует — это единственный ли он мужик, побывавший во мне.

Если до этого у меня еще и были какие-то сомнения, что ему не все равно, то теперь от них не осталось и следа. Плевать ему. На все плевать.

Слезы обжигают глаза, но я давлю их в себе. Растягиваю дрожащие губы в ядовитой ухмылке и шепчу:

— Трахалась, Долгов. С удовольствием трахалась, как самая настоящая ебл*вая су… — договорить не успеваю, я даже не успеваю ничего понять, как его кулак впечатывается в стену в паре сантиметров от моего лица.

— Заткнись! — выплевывает он с такой яростью, что кажется еще чуть-чуть и свернет мне шею. Но мне уже плевать, что со мной будет. Меня несет, прорывает, как назревший гнойник.

— Ну, давай, ударь, — подначиваю, окончательно слетая с катушек. — Давай! Ты ведь только и способен, что винить бабу за то, что сам — слабак и ни черта не смог сделать. Давай бей, я же тебя предала! А вот ты — молодец, настоящий мужик! Бросил меня в самое пекло….

— Заткнись, бл*дь! Закрой свой рот!

— А то что? Что ты сделаешь?

— Убью тебя суку! Убью! — орет он, и бьет по стене снова, и снова, сжигая меня диким, полыхающим взглядом.

Наверное, не свихнись я от горя, я бы уже сжималась в ужасе и билась в истерике. Впрочем, возможно, это она и есть, ибо мне не страшно, меня колошматит всю от хохота. Я смотрю на его сбитый в кровь кулак и смеюсь, как припадочная сквозь бегущие по щекам слезы.

— Тупое животное! — выплевываю с презрением и продолжаю выводить Долгова. — Ну, давай, убивай! Никчемные куски дерьма, вроде тебя, всегда так делают — вместо того, чтобы защищать, сливаются, а потом качают права, когда их меняют на нормальных мужи…

— Да пошла ты, тварь! — замахивается он, я скукоживаюсь в ожидание удара, но Долгов с досадой снова впечатывает кулак в стену. А я уже просто не выдерживаю, меня накрывает звериной злобой, и я бью его наотмашь по лицу.

— Да! Я — тварь! — срываюсь на крик. — Тварь, которую ты бросил, когда надоела и послал для надежности на глазах у всей своей семейки. Поэтому, когда мне сказали, что я могу засадить тебя за решетку, я с радостью согласилась. Я ведь тварь!

Меня разрывает на части от боли, и я снова влепляю ему пощечину. Бью с такой силой, что рука немеет. На мгновение мир, будто замирает. Щека Долгова покрывается красными пятнами. На его посеревшей коже это выглядит ужасно. Впрочем, то, как меняется его лицо от бешенства, по — настоящему пугает.

Пугает настолько, что я, как мелкая, трусливая собачонка, оскаливаюсь еще больше и, глядя ему в глаза, влепляю очередную пощечину: вторую, третью. Долгов сжимает челюсти так, что желваки начинают ходить на щеках. От гнева у него подрагивают сжатые в тонкую полоску губ и как у дракона раздуваются ноздри, того и гляди, огонь повалит, однако он даже не пытается защититься. Давит мне на горло и сверлит диким взглядом.

Я же, окончательно озверев, хлещу еще и еще. Мне мало. Вспоминаю все, что со мной делали, вспоминаю маму, Глазастика и бью, захлебываясь слезами и накатывающей цунами истерикой. У Долгова уже вся рожа красная и разбита губа, а я не могу остановиться, продолжаю лупить, куда придется ладонями, кулаками, чувствуя с каждым ударом еще большую горечь и боль.

— Ненавижу тебя! Всем сердцем тебя ненавижу! Лучше бы ты сдох! — ору вне себя от отчаяния и горя, понимая, что никого и ничего уже не вернешь.

Видимо, это становиться последней каплей. Крепкая рука сдавливает мое горло с такой силой, что в глазах темнеет, и я начинаю, как выброшенная на берег рыба, хватать воздух ртом, но не успеваю ничего понять, как Долгов швыряет меня со всей дури на кровать и уже в следующее мгновение я стою на коленях на полу, уложенная животом на матрас.

Сообразив, к чему эта поза, внутри все холодеет и меня пробивает дрожь.

Я готова быть избитой, искалеченной и даже убитой, но только не изнасилованной. И главное — не им — не мужчиной, которого я любила.

— Нет! Не трогай! Не смей! — начинаю сопротивляться изо всех сил, но Долгов, молча, впечатывает меня лицом в матрас и, не церемонясь, стаскивает до середины бедра мои лосины с трусиками, похабно бросая:

— Вижу, Елисеев — большой любитель кустов.

Этот козел смеется, а я цепенею от унижения, чувствуя, как холодный воздух обжигает мои ягодицы и промежность. С того дня, как я потеряла малыша, старалась даже лишний раз не прикасаться к себе там… Я мылась — то с содроганием. Стоило только коснуться, как снова проживала те страшные секунды и чувствовала на пальцах липкую кровь.

Дальнейшее происходит, как в каком-то кошмарном сне, благо он быстро заканчивается, стоит только Долгову войти в меня.

— Бл*дь! — слышу позади шипение и чувствую, как по ногам начинает что-то стекать. Впрочем, ни что-то, а, наверное, кровь. Не кончил же он с одного толчка.

В следующее мгновение хватка на моей шее ослабевает и Долгов выходит из меня. Я всхлипываю от режущей боли и скукоживаюсь в комок. Живот ноет, разрывает на части. Уткнувшись в матрас едва дышу. Мне уже плевать, как я выгляжу с этими спущенными лосинами и трусами, с окровавленной промежностью. Да на все уже давно плевать. Когда человека ломают, он перестает испытывать стыд и унижение. В конце концов, чего стыдиться, если от гордости и собственного достоинства все равно ничего не осталось.

— У тебя месячные начались, иди в ванную, — произносит Долгов глухо. У меня вырывается истеричный смешок, и я тут же захожусь в слезах.

Месячные. Как же?!

Впрочем, пусть «месячные». Истеку кровью и сдохну. Все равно не хочу больше просыпаться в этом поганом мире. Мире, где за сраные бумажки можно пустить в расход и любовь, и дружбу, и детей, и братьев, и сестер.

— Ты слышишь? — снова раздается надо мной напряженный голос Долгова. Я не понимаю, про что он говорит, да это и не имеет значения. Просто пусть уйдет.

— Оставь меня в покое. Что тебе еще надо? — произношу через силу.

— Вставай. Собери необходимые вещи, мы уезжаем, — ошарашивает он.

Поднимаю голову с матраса и смотрю во все глаза.

— Давай, — с невозмутимым видом кивает Долгов на шкаф, прикладывая к сбитым казанкам мокрое полотенце.

— Ты в своем уме вообще? — все, что могу выдохнуть, ни черта уже не понимая.

— Собирайся! — отрезает он жестко. — Или я тебе сейчас помогу.

Он делает шаг ко мне, я инстинктивно отшатываюсь. Дрожащими руками натягиваю торопливо лосины и забираюсь на кровать.

— Не смей ко мне приближаться! — цежу, отползая все дальше и дальше. Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга, словно видим впервые. И это действительно так.

Я не знаю этого мужчину: не знаю его холодный, безжалостный взгляд и, что за ним скрывается. А главное — какую еще черту он способен переступить, чтобы наказать меня или просто заткнуть.

Оказывается, чтобы человек стал чужим не нужны годы и расстояния, достаточно одного неправильного шага. Жаль только, что его недостаточно, чтобы разлюбить.

Скривившись, Долгов явно хочет что-то сказать, но в последний момент передумывает. Втягивает с шумом воздух, словно призывая все земные силы дать ему терпения и, не говоря ни слова, идет в гардеробную. До меня доносятся звуки выдвигающихся шкафов.

Не знаю, что он задумал и зачем я ему. Ясно одно: я по — прежнему марионетка без прав и возможности выбора.

Не то, чтобы меня это как-то волновало или возмущало… Нет. Мне уже абсолютно все равно, что будет дальше. Не осталось ничего, что со мной бы ни сделали и чем меня можно было бы напугать. Однако, хочется покоя. Я хочу остаться наедине с собой. Свернувшись калачиком под теплым одеялом, спрятаться от всего мира и, обняв пустой, ноющий живот, оплакать свои потери: маму, Глазастика, своего малыша, себя, наконец, и свою переломанную, испоганенную жизнь. Но…

— У тебя пять минут, чтобы привести себя в порядок. Потом не проси заехать в магазин или еще куда-то по твоим женским делам. Будешь сидеть в машине и справляться сподручными средствами, — объявляет Долгов, выходя из гардеробной с дорожной сумкой от Луи Витон, как попало набитой моими вещами. — Давай, пошевеливайся. Я и так потерял кучу времени, скоро менты объявят в розыск, и выехать из города будет сложно.

Он еще что-то говорит, а я просто пытаюсь осознать этот п*здец. Смотрю на совершенно индифферентного Долгова и чувствую себя сумасшедшей. Если бы не боль в низу живота, я бы решила, что у меня и правда слетела кукуха, и мне привиделось, что он нагнул меня над матрасом и трахнул"на сухую". Но я все еще не до конца натянула трусы, и кровь медленно стекает по моим бедрам, а значит ничего мне, к сожалению, не привиделось.

— Думаешь, после всего произошедшего меня волнуют твои угрозы и, тем более, проблемы? — спрашиваю едва слышно, хотя хочется заорать дурниной от боли, от обиды, от всей этой жестокости и несправедливости.

Долгов ничего не отвечает, бросает сумку возле двери и решительно направляется ко мне.

— Не трогай меня! — не взирая на опоясывающую боль, вскакиваю с кровати и хватаю с тумбочки книгу, чтобы хоть как-то обороняться.

— Собралась, живо! — взбесившись, рявкает этот мудак. Я тяжело сглатываю, задрожав от нового приступа боли и страха, Долгов же добавляет. — Ты вроде не совсем дура, должна понимать, что мне достаточно свистнуть, и тебя отсюда вынесут без всяких разговоров. Так что давай, сама, по-хорошему.

— Какой шикарный выбор, — вырывается у меня едкий смешок сквозь слезы.

— А кто тебе виноват? — заявляют мне таким тоном, словно говорят о погоде. — Не жевала бы сопли и не надеялась на Елисейку или на кого ты там рассчитывала, сидела бы уже давно на Манхэттене и попивала бы свой мятный чай, любуясь Гудзоном. У меня еще в январе было все готово. Тебе нужно было лишь подождать до утра, а не нестись, сломя голову, к своей мамаше.

Сказать, что я охренела — не сказать ничего. Я просто онемела от захлестнувшего меня возмущения и злости. Однако, представив, что все могло быть именно так, становиться невыносимо, до слез больно. Ведь я уже тогда, получается, была беременна, а значит, могла… мы могли…

Нет, я даже думать об этом не в силах.

— Ну, да, — проглотив колючий ком, киваю с горькой усмешкой. — Это все я.

Долгов тяжело вздыхает, будто я его жутко утомила.

— Я тебе так скажу, Настя, — продолжает он свои нравоучения. — Либо человек сам делает выбор, либо за него выбор делают обстоятельства. Усидеть на двух стульях еще ни у кого не получилось. Да ты и сама теперь в этом убедилась, так что не наступай дважды на одни и те же грабли. Пора взрослеть. Пора делать выбор.

— Как будто ты мне его оставил, — огрызаюсь, понимая всю бессмысленность этого диалога.

— Оставлял. Помнится, еще в самом начале дал тебе возможность отказаться, но что ты мне тогда ответила? Кажется, это звучало так: «Хочу быть твоей».

— Я… — возмущенно открываю рот, но он не позволяет возразить.

— Не знала, не понимала и вообще маленькая была? — насмешливо уточняет, и тут же следует будничный ответ. — Ну, тогда объясняю: быть моей — значит не просто передо мной ноги раздвигать. Это может каждая баба. Быть моей — значит выбирать меня! Не маму, ни папу, ни сестру, а МЕНЯ! Всегда! Независимо от обстоятельств, вопреки всем и всему, понятно? И впредь ты будешь поступать именно так. Мне пох*й, хочешь ты того или нет! Тебе пора уяснить: то, что я назвал своим, остается моим до конца. И лучше вдумайся в это, если не хочешь повторения чего-то подобного, — обводит он ничего не выражающим взглядом кровать.

— Господи, какое же ты животное! — выплевываю с отвращением и болью, задыхаясь от понимания, что он не чувствует ни капли сожаления или вины. Ни за то, что произошло сейчас, ни за то, что сделал с моей семьей.

— Да. Но для такой трусливой сучки в самый раз, — будто подтверждая мои мысли, соглашается он и жестко резюмирует. — Всё, иди мойся, хватит из себя жертву корчить, ты уже эту роль в суде отыграла на отлично. Собирайся, мы уезжаем. У тебя две минуты.

— Я никуда с тобой не поеду, — шепчу, глотая слезы.

— А я не спрашиваю, поедешь ты или нет. Я говорю — ты делаешь! — отрезает он и обходит кровать, я шарахаюсь, сбивая с тумбочки лампу. Долгов, как ни странно, останавливается и отведя взгляд, словно увидел что-то неприятное, добивает:

— Ты протекла, иди.

Опускаю взгляд, вижу на своих белоснежных лосинах кровавое пятно, и в глазах темнеет, меня накрывает дежавю. Я будто снова стою на подъездной дорожке перед мамой с Можайским и истекаю кровью. Задрожав, начинаю задыхаться от паники, но выскользнувшая из рук книга падает прямо на ногу, очень вовремя приводя в чувство, иначе я не знаю, во что вылилась бы моя истерика.

Зашипев, машинально наклоняюсь к онемевшей ноге. Пока растираю ушиб, прихожу немного в себя и беру эмоции под контроль. Втягиваю с шумом воздух и, превозмогая тупую, ноющую боль в животе, ковыляю в ванную. На Долгова стараюсь не смотреть.

Оказывается, стыд еще жив. Стыд человека, у которого не осталось ничего сокровенного.

Словно в подтверждение этого Долгов заходит следом за мной в ванную. Застыв соляным столбом, поднимаю вопросительно бровь.

— Не кипишуй, смотреть не собираюсь, — «успокаивает» он и, как Елисеев, опустив крышку, садится на унитаз, приготовившись ждать.

— А что ты собираешься? — вспомнив то издевательство, моментально вспыхиваю от гнева.

— Ну, уж точно не выбивать дверь, если тебе придет в голову закрыться.

— Я не собираюсь ее закрывать. Выйди!

— А я не собираюсь проверять, — отрезает он и, давая понять, что диалог окончен, напоминает. — У тебя полторы минуты.

Меня снова начинает колотить, но уже от злости и бессилия. Хочется заорать во весь голос, но я настолько вымотана, что получается лишь с шумом втянуть воздух и, переступая через остатки гордости, тихо попросить:

— Пожалуйста, выйди. Я ничего не буду делать.

Долгов собирается, судя по выражению лица, в очередной раз послать меня, но я тут же добавляю:

— Если так сомневаешься, оставь дверь открытой. Но пожалуйста… выйди. Я тебя прошу.

Он медлит. Смотрит на меня пристально, отчего я невольно вся сжимаюсь в попытке прикрыть пятно. Наверное, выгляжу крайне жалко, потому что, поморщившись, он, не говоря ни слова, выходит. А я себя так и чувствую: жалкой, раздавленной, ничтожной.

Смахиваю подступившие слезы и обессиленно опускаюсь на бортик ванной. Руки дрожат, ноги не держат. Живот так противно скручивает в спазмах, что впору лечь и умереть.

Ну, вот за что мне все это? Разве то, что я позволила себе любить женатого мужчину соизмеримо с тем, что я проживаю сейчас?

Пока размышляю о законе бумеранга, аккуратно смываю следы Долговского бешенства. Между ног щипет так, что не могу сдержать слез.

Господи, неужели не зажило после выскабливания? Или это разрывы от грубого проникновения? А может, все — таки месячные? Крови — то не так уж много, да и по времени уже пора.

— Заканчивай, — врывается в мои переживания и надежды Долгов.

От неожиданности вздрагиваю, душевая лейка выпадает из моих ослабевших рук и падает с громким стуком. Меня с ног до головы обдает почти кипятком.

Я люблю греть ноги в горячей воде, но полностью моюсь исключительно в едва теплой, поэтому невольно взвизгиваю. Уж слишком горячо, особенно, для лица.

Естественно, Долгов тут как тут. Обжигает взглядом, а у меня внутри все обмирает. Стыдно становиться. До слез стыдно, стоит только вспомнить уничижительную фразу о том, что я за собой не следила.

Отворачиваюсь к стене и едва держусь, чтобы не разрыдаться от унижения.

Не знаю, почему меня беспокоит среди всего этого кошмара такая глупость. Смешно ведь: он берет меня силой, а я переживаю о том, что месяц не делала эпиляцию. Но, наверное, дают о себе знать втолкованные мамой истины.

Она бы сейчас наверняка выдала что — то из арсенала великих женщин типа"Чем хуже у девушки дела, тем лучше она должна выглядеть". Мама любила всякую пафосную ерунду и четко ей следовала. Она вообще была ходячим пособием, как быть женщиной, мимо которой не пройдет ни один мужчина.

Была… — словно молнией пронзает. При мысли, что Жанна Борисовна больше никогда не будет поучать меня со всезнающим видом, накатывает такая щемящая, отчаянная боль, что я понимаю, беспокоится об эпиляции не так уж глупо.

Пусть я еще не приняла и не осознала новость, которую сообщила Лиза, да и в груди теплится надежда, что это снова утка, как в тот раз — с аварией, однако я точно знаю, моя психика не выдержит очередной потери. Мне просто не за что будет зацепиться, чтобы удержаться на плаву и не утонуть в горе. Поэтому лихорадочно загоняю на задворки сознания эту, еще ничем не подтвержденную, новость и возвращаю себя в «здесь и сейчас».

Долгов, убедившись, что я не упала и ничего себе не повредила, снова оставил меня одну. Выдохнув с облегчением, выхожу из душа и перерываю шкаф в надежде, что домработница пополнила мои запасы гигиенических средств. Те, что были до роковых событий я выкинула, дабы маме не донесли, и она не догадалась, что я беременна.

К счастью, все на месте. Более того, мама, видимо, предусмотрела, что что-то может быть не так, как раньше и теперь среди стандартного набора: ежедневок, для стрингов и тампонов, была пачка прокладок с"кучей капель". Ее-то я и беру.

Может, все-таки попросить врача? — проскакивает мысль, как только надеваю чистые трусики, но тут же отмахиваюсь от нее.

В конце концов, зачем? Чтобы эти"всесильные"мудаки и дальше пытались за мой счет самоутвердиться и что-то доказать друг другу?

Нет. Не хочу больше. Да и Долгов вряд ли станет искать мне врача, будучи в бегах. Зачем я ему вообще нужна, не понятно. Какой-то очередной каприз зажравшегося придурка: будто я мяч, который каждый из них пытается забить в ворота другого. При этом никому из них я по сути не нужна. Я — просто игра: такая же бессмысленная, как футбол и одновременно такая же веселая и захватывающая.

Пока один — один. Долгов сравнял счет. Уверена, Елисеев моей пропажей будет крайне недоволен. Он ведь еще не получил то, что хотел. Уж не знаю, как мама и Можайский удерживали его от меня, но даже не сомневаюсь, он свое еще потребует. А я лучше умру, чем эта мразь коснется меня снова.

В общем, в жопу такую жизнь! — решаю для себя и, выпив обезболивающее, собираю в косметичку все, что может понадобиться, если я не откину кони. После накидываю халат и иду в гардеробную, где быстро переодеваюсь в спортивные штаны и футболку. Достав из ящика шкатулку с дорогими для меня вещами, выхожу к Долгову.

–Собралась? — резюмирует он, оглядев меня с ног до головы. Отвечать ему даже односложными предложениями у меня нет абсолютно никакого желания. Молча, кладу в сумку косметичку и шкатулку, а потом опомнившись, беру с комода наше с мамой и Глазастиком прошлогоднее фото, сделанное буквально за пару недель до переезда.

На фотографии мы, конечно же, как с картинки счастливой семьи, которой никогда не были, но сейчас я не вижу этой наигранности. Передо мной лишь красивая до умопомрачения мама и мы с Глазастиком с искрящимися улыбками на наших беззаботных лицах.

Господи, моя маленькая хохотушка… Неужели тебя больше нет?

Горло перехватывает спазм, а глаза жгут слезы.

— Ты правда их убил? — вырывается у меня всхлип, когда Долгов забирает из моих рук фотографию и подталкивает к выходу.

На мгновение он замирает, а у меня ярким заревом вспыхивает надежда, но в следующее мгновение его лицо принимает абсолютно непроницаемое, жесткое выражение.

— Пошли, — цедит он сквозь зубы и берет меня под локоть, но я, все поняв, тут же отшатываюсь.

— Не прикасайся, — шепчу, задрожав от слез. — Никогда больше не трогай меня этими грязными руками!

— Тогда прекрати истерику и спускайся вниз! — припечатывает он безжалостно. И мне ничего другого не остается, кроме, как глотать слезы и прощаться со всем, что когда-то называлось моей жизнью.

Во дворе нас ждет настоящая вакханалия: вся охрана дома перебита, залитые кровью бойцы валяются то тут, то там. Обслуживающий персонал согнан, как скот в кучу и охраняется несколькими быками с автоматами.

— Где моя тетя? — с ужасом оглядываю весь этот беспредел.

— Все нормально с твоей тетей. Посидит часок другой взаперти, потом ее выпустят, — отзывается Долгов абсолютно спокойно и подводит меня к одному из джипов.

— Я не поеду, пока не увижу ее, — останавливаюсь в паре шагов, не давая себя усадить.

— Ты не в том положении, чтобы ставить мне условия, — отрезает он и, обойдя меня, достает из машины бронежилет. — Надевай. Если я сказал, что с ней все в порядке, значит с ней все в порядке.

— Ты мне уже однажды сказал, что с моей мамой и сестрой ничего не случится! — срываюсь на крик и пытаюсь вырваться из его хватки, но он встряхивает меня, словно куклу и опускает мне на плечи порядка десяти килограмм армида, от которых я едва не оседаю на подъездную дорожку.

— Я сказал тебе то, что ты хотела услышать, — тут же подхватывает меня Долгов и ставит жирный крест на всех моих надеждах. — Есть обстоятельства, над которыми я не властен. Смерть твоей сестры и матери — одно из них.

— И это твое оправдание? — шокированная этой шарахнувший прямо в лоб правдой, шепчу, заходясь в слезах.

Долгов, ничего не говоря, усаживает меня в машину. Закрыв за нами дверь, отдает какие-то последние распоряжения по телефону и только, когда наш кортеж из трех или четырех машин выезжает со двора, произносит:

— Я не оправдываюсь, Настя. В вопросах выживания оправданий быть не должно. Ты либо добренький и мертвый, либо злой и живой. Я предпочитаю быть живым.

Что на это можно ответить?

Собственно, ничего. Спрашивать, неужели нельзя было убрать одного Можайского, тоже бессмысленно, поэтому просто отворачиваюсь к окну и плачу, глядя на пролетающие за окном улицы.

Понятно, что каждый выживает, как может, и не он, так его. И я не желаю Долгову смерти даже после всего, что между нами произошло. У меня нет мыслей в духе “лучше бы он, чем они”. Но, вспоминая Глазастика, еще совсем недавно примеряющую на себя роль тёти: то, как она радовалась вместе со мной, гладя по вечерам мой живот, мое сердце разрывается на части от бессильной злости.

Я знаю, что тот Гордиев узел, в который сплелись судьбы моих любимых людей невозможно было аккуратно распутать, только рубить. Но, боже, как же больно. Как же мне больно!

Закусив кулак, чтобы не завыть в голос, плачу навзрыд. Перед мысленным взором проносятся кадры из прошлого: как я увидела моего большеглазика впервые. Такую красную, слегка отекшую с белыми, как снег волосами. Она казалась мне тогда до безобразия страшненькой, но я все равно полюбила ее всем своим истосковавшимся по любви и ласке десятилетним сердечком. Ей я подарила все то, чем не могла поделиться с мамой. Со школы я летела к этому комочку радости и нянчилась с ней днями напролет. Когда первым ее словом стало"няня", моему счастью не было предела. Она была моей нежностью, радостью и любовью в нашем лишенном любви и тепла доме.

А уж, когда узнала о моей беременности и вовсе… В каком же восторге она была, что скоро у нас будет маленький, и можно будет катать его на коляске, кормить с бутылочки и переодевать. Она тогда постоянно фантазировала, представляя наше будущее и рассказывая про свое: что у нее, когда вырастет, обязательно будет большой дом в деревне и много — много детей, а еще непременно муж — кондитер, чтобы она могла есть сладкое в любое время. Такие по-детски смешные, милые мечты… Сейчас они по — живому режут, ибо не будет. Ничего уже у моего Глазастика не будет: ни дома большого, ни много-много детей, ни мужа-кондитера, ни банального"вырасту".

Не вырастет, так и останется в воспоминаниях маленькой девчушкой, и только в сердце большой, незаживающей раной.

С каждой минутой эта рана разрастается все сильнее и сильнее, стоит только представить, как мы могли бы жить втроем с мамой и Глазастиком в Греции, в уютном домике на берегу Средиземного моря. Наверное, это могла бы быть чудесная жизнь. Думать, о том, что Можайский вряд ли позволил бы ей стать реальностью, мне совсем не хочется. Сейчас я хочу мечтать. Говорят, это совсем не вредно. Жаль только, не уточнили, что это бывает свирепо больно, когда точно знаешь, что твоим мечтам не суждено сбыться.

В этом коконе боли я провожу неизвестно, сколько времени. Прислонившись к стеклу, смотрю невидящим взглядом вдаль и чувствую, как меня изнутри сжирает пустота и горечь. Слез больше нет. На меня накатывает какое-то тупое безразличие, и я просто смотрю в никуда.

Вымотанная переживаниями и стрессом, сама не замечаю, как засыпаю. Сквозь сон чувствую, как меня аккуратно укладывают, позволяя вытянуться на сидении. Так становиться намного удобнее. Скованное напряжением тело постепенно расслабляется, а уж когда заботливые руки начинают нежно гладить меня по волосам и лицу, я и вовсе едва не мурчу. Правда, моя нега длиться недолго.

Вскоре начинается какая-то суета: в мой сон то и дело врываются взволнованные голоса, забористый мат, машину мотает, будто по ухабам, руки, еще недавно поглаживающие меня, теперь напряженно держат. А в следующее мгновение я едва не подскакиваю от раздавшегося выстрела.

— Тихо, маленькая, тихо! — не позволяя мне поднять голову с его колен, успокаивающе поглаживает меня Долгов и тут же жестко бросает сидящим впереди мужикам. — Леха, люк открывай и пали прямо в голову. А ты, Витёк, юли хоть немного. Ты же, бл*дь, не трамвай.

— Я стараюсь, Сергей Эльдарович.

— Не надо стараться, надо делать! Я тебе не мама, чтоб твоим стараниям умиляться.

Парень что-то обиженно бурчит в ответ, а дальше раздается залп выстрелов, от которых у меня сердце уходит в пятки. Сон моментально, как рукой снимает, и я едва дышу от бушующего в крови адреналина.

Что я там говорила? Жить не хочу? Так вот ни хрена подобного. Хочу. Еще как хочу. Мой инстинкт воет сиреной, и я цепляюсь за Долгова, как за спасательный круг, но он, будто специально убирает мои руки.

— Давай, Настюш, сядь вон туда, — кивает в проход между моим и передним сиденьем. — Машина бронированная, но я сейчас окно открою, надо им помочь. Главное голову спрячь и руки.

— А ты? — вырывается у меня неосознанно, что у Долгова вызывает едва заметную улыбку.

— Все хорошо будет. Давай, — мягко заверяет он, но я ему ничуть не верю, однако, понимая всю бессмысленность возражений, киваю и соскальзываю в ноги.

Сжавшись в комок, превращаюсь в оголенный нерв. Машина юлит, нас то и дело заносит, отчего меня бросает то в жар, то в холод. От каждого выстрела все внутри обмирает, и сердце грохочет, как сумасшедшее.

Боже, боже, боже! Пусть это быстрее закончится! — молюсь про себя, дрожа всем телом. Хочу зажать уши, но не могу. Мне необходимо слышать голос Долгова. Необходимо знать, что с ним все в порядке. Поэтому, когда все смолкает, я едва не отдаю Богу душу от леденящего ужаса. В ушах до сих пор звенит, и я ни черта не могу понять.

— Сережа… — поднимаю голову.

— Сядь, как сидела! — рявкает Долгов и, закрыв окно, хлопает по водительскому сидению. — Гони, Витек, гони. Выжимай на полную, надо оторваться.

Машина набирает какую-то сумасшедшую скорость, Долгову звонят, и он начинает орать, судя по всему, на Гридасика, я принимаю прежнюю позу и пытаюсь сдержать слезы. Напряжение и вполне осязаемый страх в голосе Долгова пугают меня гораздо сильнее перестрелки и возможности разбиться. Кажется, ситуация совершенно вышла из-под контроля.

— Давай, Гридасик, бери их на себя и узнай самое главное, чьи они, мы щас с этими гандонами разберемся, а ты потом сразу к Копченому, тачки меняй. Не хватало еще перед ментами засветиться раньше времени, — долетает до меня обрывок разговора, а потом снова начинается какой-то дурдом: пальба, крики, вихляния машины.

Мои нервы — таки не выдерживают и, я зажимаю уши, дрожа, как листик на ветру.

Но все резко обрывается: мы тормозим, Долгов тормошит меня за воротник бронежилета.

— Настя, быстро вставай, бежим! — кричит он. Обезумев от страха, я подскакиваю и тут же оседаю от скрутившей меня боли в животе. Но Долгов, не замечая, продолжает тащить на улицу.

Сцепив зубы, пытаюсь взять себя в руки и не быть обузой, даже пробегаю несколько метров в сторону лесополосы, но как только машина позади нас с визгом срывается с места, обессиленно падаю.

— Вставай! Быстрее! Настя, быстрее! У нас пару минут, — раздраженно выпаливает Долгов, лихорадочно оглядывая дорогу и, снова схватив меня за воротник, пытается поднять. А я, как ни силюсь, не могу перетерпеть эту режущую боль.

— Не могу-у! — разрыдавшись от бессилия, качаю головой.

— Что? — задохнувшись в момент звереет Серёжа. — Ты, бл*дь, специально что ли? Совсем идиотка? Думаешь, это шутки или твой Елисеев примчался? Да кто угодно может быть, дура! Убьют тебя вместе со мной и глазом не моргнут. Встала, живо!

Он все-таки поднимает меня и грубо толкает вперед. Я делаю шаг и от боли едва не теряю сознание. Наверное, у меня вырывается какой-то крик, потому что Долгов замирает.

— Да что такое? — рычит, заглядывая в мое заплаканное лицо.

— Больно, — все, что могу выдохнуть и берусь за живот. Долгов втягивает с шумом воздух, но недолго думая, подхватывает меня и взваливает себе на плечи. Я повисаю, как полотенце на его шее и едва могу вздохнуть. Каково ему бежать со мной и двумя десятикилограммовыми бронежилетами, я даже боюсь представить.

За спиной раздается визг тормозящих шин. Я с ужасом оглядываюсь и вижу, как из машины выскакивают бритоголовые качки с пистолетами наперевес.

— Серёжа, там… там… — пытаюсь предупредить, но от панического ужаса не могу сложить буквы в слова. У Долгова вырывается что-то похожее на рык упрямого животного, пытающегося выжать из своих сил максимум.

Он ускоряется и на бешеной скорости залетает в лес, мчится между деревьями, кустами, не разбирая дороги. Ветки безжалостно хлещут по лицу, но я даже не замечаю. Все мои мысли и мольбы только о том, чтобы нас не догнали.

Однако Серёжа буквально через пару минут останавливается и бросается к какому-то холму. Сгрузив меня неподалеку, он начинает, словно сумасшедший рыскать вокруг, и уже в следующее мгновение победно улыбается. Откидывает кучу веток и пластов травы, за которым оказывается что-то похожее на деревянную створку.

— Это что, землянка? — спрашиваю, подходя ближе, когда он открывает эту своеобразную дверь, и перед нами открывается нечто похожее на низенькую комнату.

— Да, — кивает Долгов, быстро оглядывая ее. — Залазь. Судя по всему, здесь давно никто не живет.

Мне становиться жутко, но выбора нет. Правда, когда подползаю к входу, замираю и перевожу взгляд на Долгова.

— А ты? — спрашиваю, похолодев от догадки.

— Полезай. Я побегаю немного, надо их увести, — подталкивает он, подтверждая мои опасения.

— Ты с ума сошел?! — цепляюсь мертвой хваткой и истерично тараторю. — Нет. Не надо. Нас не найдут.

— Найдут, Настюш, это не сложно, — убирает он мою руку со своего предплечья и нажимает мне на плечи. — Давай, у нас мало времени.

— Но… — всхлипываю, продолжая лихорадочно держаться за него.

В это мгновение все отходит на второй план. И Глазастик, и мама, и прошедшая ночь, и все — все обиды, и непонимание. Остается только моя проклятая любовь, и страх за него, и я не могу отпустить. Просто не могу. Ибо знаю, что не переживу, если потеряю еще и его.

— Никаких"но"! — отрезает он, насильно заталкивая меня в землянку и, бросив следом телефон и пистолет, дает последние напутствия. — Что бы ни происходило, ты сидишь здесь и ждешь, когда этот телефон зазвонит. Поняла?

Я плачу, но киваю, он же продолжает.

— Если кто-то полезет — пристрелишь. Ни секунды не думай, просто стреляй в голову! Потом спрячься здесь неподалеку, чтобы был хороший обзор землянки и жди того, кто прибежит на выстрел. В него тоже стреляй. Поняла?

— Да, — смотрю на него сквозь пелену слез и отчаяния.

— Умница, — кивает он с вымученной улыбкой и тоже смотрит. Смотрит так, словно каждое слово дается ему через нестерпимую боль и муку. — Ничего не бойся. Даже, если со мной что-то случится, этот телефон все равно зазвонит, и у тебя все будет хорошо…

Он еще что-то обещает, а я не слышу, просто смотрю и задыхаюсь от понимания, что, возможно, вижу его в последний раз.

— Поняла? — уточняет он снова, я на автомате киваю. Он хочет что-то еще сказать, но усмехнувшись, будто самому себе, замолкает.

На несколько секунд повисает душащая, звенящая от кучи невысказанных слов тишина. Мы смотрим друг другу в глаза, в них столько всего… Боже, сколько же там всего! Оно клокочет в груди, рвется наружу, но как только подступает к горлу, застывает там колючим комом. И как ни стараешься, не можешь сказать ни единого гребанного слова.

— Анастасия Андреевна, — выдавливает все же Долгов через силу.

— Да… Сергей Эльдарович? — хриплю, подхватывая его тон.

Он тяжело сглатывает и шепчет с горькой ухмылкой:

— Твои ноги — самое ох*енное, что я видел в этой жизни.

Не знаю, чего я ждала, но уж точно не этого. У меня вырывается истеричный смешок, который тут же перерастает в рыдание, ибо дверка захлопывается, отрезая меня от внешнего мира, а главное от него — от мужчины, которого я должна бы ненавидеть, но продолжаю любить, любить вопреки всему.

Следующие часы я пребываю в таком нервном напряжении, что даже забываю о боли в животе. Каждый шорох подобен маленькой смерти, а уж когда где-то вдалеке начинают раздаваться выстрелы, со слезами оседаю на землю и вспоминаю все молитвы, которым нас учили в православном лагере. Я молюсь так неистово, что даже пропускаю момент, когда дверь в землянку открывается.

Подскочив, в последний момент вскидываю пистолет, но тут узнаю в косматом бородаче Гридаса и выдыхаю на секунду облегченно, чтобы в следующее мгновение в ужасе застыть, понимая, что это может значит.

— Спокойно! — предостерегающе вытягивает Гридасик руку. — Я от Серёги.

— Где он? — шепчу, забыв о том, что надо стрелять. Все мои мысли лишь о Долгове

— С ним все нормально, плечо немного зацепило, а так…

— Плечо? — пошатнувшись, едва не оседаю вновь.

— Да. Но там малёха, — заверяет он, косясь на пистолет в моих трясущихся руках.

— Я тебе не верю, — качаю головой и снимаю пистолет с предохранителя, сообразив, наконец, что и Гридас может быть предателем.

— Так. Тихо! Ти-хо! Я от Долгова! — пятится он назад, попутно доставая из штанов телефон. — Смотри, звоню ему.

Он трясет сотовым, как погремушкой и демонстративно нажимает на вызов.

— Нашел? — через пару гудков раздается из динамика любимый голос и, мои ноги все-таки подкашиваются. Упав на колени, меня начинает колотить, как припадочную. Все напряжение, страх и отчаяние прорывается наружу, и я захожусь в слезах.

Да что там?! Вою, как ненормальная, повторяя про себя, словно мантру: “живой, живой, живой.” От облегчения на меня такая слабость накатывает, что я едва сознание не теряю.

— Серёга, у нас тут срыв, — резюмирует Гридас, глядя на мою истерику.

— Да слышу. Ну-ка включи громкую связь.

— Уже, — опускается Гридасик на корточки возле меня и, забрав из моих ослабевших рук пистолет, вручает телефон.

— Настя, — зовет меня Долгов. — Настя, ты слышишь меня?

Мне требуется приложить немалые усилия, чтобы кое-как выдавить:

— д-Да.

— П*зда! — моментально приводит Сереженька в чувство. У меня аж рот от неожиданности открывается, Долгов же продолжает разнос. — Я тебе, что сказал делать? Я разве не русским языком говорил, чтобы ты сразу стреляла, как только кто-то войдет?

— д-Да, — оторопев от такого наезда, мямлю беспомощно, — но это же Гридасик…

— Да хоть Гридасик, хоть Херасик, хоть сам Господь — Боженька! Ты че такая трудная-то?

А вот это уже обидно, так как я отчетливо слышу “тупая” вместо “трудная”.

— В смысле трудная? А если бы я ему и правда голову прострелила?

— «Если бы»… — передразнивает он. — Если бы ты меня хоть раз! Один, гребанный раз послушала…

— Да, да, да! Сидела бы на Манхэттене и пила мятный чай, любуясь Гудзоном. Теперь будешь, как Попка-Дурак, постоянно повторять?

Долгов начинает смеяться, мне и самой становиться смешно. Господи, нас чуть не перестреляли, а мы спорим! И тут меня, наконец, озаряет.

— Успокоилась немного? — спрашивает Долгов, будто прочитав мои мысли.

— Ты умеешь приводить в чувство. Психологом стать не хочешь?

— Если я буду пытаться реализовать каждый свой талант, жизни не хватит.

— О, ну точно, — закатываю с улыбкой глаза. Мы смеемся. Но этот смех быстро сходит на"нет": у Долгова он перерастает в едва слышный, болезненный стон, а я, будто очнувшись, вспоминаю, что мы больше не «пчеловод и газосварщик», очарованные друг другом. Мы те, на ком ни осталось ни единого клочка маски. Ничего, кроме пропасти из предательств, горя, и обид. И это очень больно осознавать.

— Как ты? Ранение серьезное? — давя в себе слезы и горечь, возвращаюсь к насущным вопросам.

— Ерунда, жить буду.

Ответ меня совсем не удивляет, поэтому не могу сдержать тяжелый вздох.

— Тебе надо к врачу.

— Все нормально, справимся своими силами, у меня есть свой медик. В больницу нельзя. Меня объявили в розыск, моя рожа теперь по всем каналам.

— Но… — хочу возразить, но кто бы мне дал.

— Все, Насть, давай, иди с Гридасиком. Догоняйте, и так кучу времени потеряли.

Не говоря больше ни слова, он отключается. Мне остается только возмущенно открывать и закрывать рот.

— Что? Даже слушать не стал? — понимающе улыбнувшись, забирает у меня Гридасик телефон.

— Да ну его к черту! Хочет помереть от какого-нибудь заражения, ради бога, — отмахиваюсь обиженно и пытаюсь встать, но из-за слабости и головокружения меня ведет, и я едва не падаю. — Ой, мамочки!

— Осторожно. Давай руку, — хватает меня Гридас и помогает встать.

Получается немного резко, в глазах тут же темнеет, живот скручивает от боли, и я сгибаюсь пополам.

— Что такое? — следует обеспокоенный вопрос.

— Ничего, все нормально, сейчас пройдет, — заверяю торопливо. Смысла что-то говорить Гридасу не вижу. Он все равно без разрешения Долгова никуда меня не повезет, да и я сама не хочу осложнять ситуацию, наверняка мое лицо теперь тоже по всем каналам. Да и, если у Долгова есть свой медик, может, он сможет помочь. В конце концов, мне ведь не так уж и плохо. Ну, болит, но почти, как во время месячных. Может, это все-таки они и есть?

Так я успокаиваю себя всю дорогу до машины, чувствуя, что еще чуть-чуть и побежит по ногам, поэтому, когда вижу свою сумку на заднем сидении, моему облегчению нет предела. Не взирая на то, что мне жутко неловко и стыдно, прошу Гридаса отвернуться и дать мне немного времени. Он понимающе уходит покурить.

Правда, после не могу взглянуть ему в глаза, сколько ни повторяю, что это все физиологично, и ничего постыдного в этом нет.

Отпускает меня только спустя пару часов молчаливой езды, прерываемой лишь короткими звонками Долгова. Перебарывая смущение, спрашиваю, куда мы едем и долго ли еще, в ответ получаю довольно лаконичное:"На турбазу Серёгиного знакомого."

Догадавшись, что Гридасик и сам мало, что знает, больше не лезу к нему с вопросами. На турбазу приезжаем уже затемно. Состояние у меня совсем хреновое: меня знобит, живот и поясницу ломит так, что каждый шаг дается с трудом, поэтому меня не впечатляют ни природа, ни домики в скандинавском стиле посреди леса, на берегу горной реки. Все, чего я хочу — это добраться до кровати и попросить врача.

— Иди вон в тот, последний домик, там все готово, — кивает Гридасик в сторону торчащей за холмом крыши. — Мне надо машину спрятать.

Молча, кивнув, иду, точнее ковыляю по указанному маршруту. За несколько метров до домика, из-под навеса ко мне выходит охрана, но узнав, пропускает без лишних вопросов.

Прежде, чем войти, ненадолго замираю, давая себе передышку. Меня вдруг охватывает волнение и страх. Сама не знаю, чего боюсь, но боюсь отчаянно.

Сглатываю тяжело и осторожно открываю дверь, в коридоре темно, но полоска света из приоткрытой комнаты прямо по курсу, не дает растеряться.

В проеме вижу полуголого Долгова, сидящего на кровати. Сделав шаг, хочу окликнуть, но замираю, как вкопанная, заметив рядом женщину, колдующую возле его плеча. Почему-то мысли, что это может быть врач даже не возникает.

И в следующее мгновение я в этом убеждаюсь, когда Долгов что-то тихо со смешком произносит, а большеротая копия Джулии Робертс начинает кокетливо смеяться.

— Господи, Долгов, ты не меняешься! — резюмирует она. — Что десять лет назад, что сейчас…

— Ну, а зачем, если я и так хорош? — парирует он дурашливо. Но я слышу в голосе эту игривую нотку вышедшего на охоту кобеля, и чувство, будто меня изнутри облили кислотой, особенно, когда женщина протягивает руку и судя по всему, проводит по его щеке, признаваясь:

— Я соскучилась по тебе. Очень сильно соскучилась, Долгов.

Никогда не думала, что человека можно возненавидеть с первой секунды. Тем более, когда эта ненависть замешана на ревности. Я вообще всегда считала глупым винить в чем-то другую женщину и никогда не понимала бабских разборок на подобии тех, что учинила мне Лариса. В конце концов, какой смысл, если корень всех проблем в мужике? Это как лечить симптомы вместо их причины.

И вроде бы все это я и сейчас прекрасно понимаю, но смотрю на соскучившуюся «Красотку» местного пошиба, и едва держусь. Так хочется войти и вломить ей в ее джулироберсткую улыбочку, чтоб не щерилась призывно, и держала свои ручонки при себе, а лучше, чтоб вообще исчезла, ибо я не в состоянии вынести «ничего не значащий флирт» от очередной «ничего не значащей бабы». После всего, что я пережила и потеряла, для меня это кощунство, надругательство. Внутри полыхает огнем, и никакая позитивная хрень в духе «это цивилизованно и вообще нормально быть с бывшими в теплых, приветливых отношениях», не работает.

Похрен мне, как там нормально и цивилизованно, и что мы с Долговым два месяца, как друг другу никто. В жопу эти реверансы! Не припомню, чтобы прошлой ночью Серёженька о них вспомнил, когда, как животное, нагнул меня раком и трахнул. Более того, сейчас я даже могу его понять, ибо мое сердце тоже не помнит, не знает и не признает никакого «цивилизованно». Озверев от собственнического инстинкта, оно варварски ненавидит и болит. Разрывается на части от обиды и непонимания. Я не понимаю, почему этой женщине из прошлого, с которой уже ничего не связывает, Долгов позволяет вот так запросто, по-свойски прикасаться к себе, вести эти недвусмысленные разговоры, улыбаться соблазнительно и просто даже оказывать помощь, словно он ее мужчина, и она имеет на это все права, тогда, как я, потеряв всего месяц назад его ребенка и пройдя все круги ада, стою тут, как бедная родственница и чувствую себя чужой, лишней?

И нет, я вовсе не желаю быть на месте «Робертс»: мне не нужны ни его шутки, ни прикосновения, ни близость. Я просто хочу, чтобы он хоть чуть-чуть, хотя бы самую малость уважал мое горе и мои потери, не обесценивая с каждой встречной то, что между нами было.

— Вижу, новым мужем ты не особо довольна, — словно услышав мой мысленный вой, со смешком убирает Долгов руку Большеротой. Я же убеждаюсь, что возненавидела эту назойливую бабу не зря, когда она вместо того, чтобы как-то смутиться и сделать вид, что ничего не произошло, в шутку, но с претензией, парирует:

— А ты вижу, недотрогой стал.

Долгов хмыкает и с ленцой проводит ладонью по затылку. Он всегда так делает, когда придумывает удобоваримый ответ, чтобы не слишком обидеть.

— Да не то, чтобы… — тянет насмешливо. — Просто не хочу истечь кровью, пока ты ностальгируешь.

— Ой, сиди уж! — ничуть не проникнувшись, толкает она его в плечо, отчего он с шумом втягивает воздух.

— Томка, твою мать! Больно же.

— Не ной и мать мою не трогай. Если бы не я, давно бы уже червей кормил.

— Ну, а кто спорит? Но давай поаккуратней. Шкура у меня может и бронёвая, но не когда в нее со всей дури тычут иголкой.

— Она у тебя, Долгов, не бронёвая, а сволочная, особенно, когда кладешь на кого-то большой и толстый.

— В смысле? Это че щас за наезд?

— А вот такой вот! Хоть бы раз приехал просто так. А то вечно либо мимоходом, либо покоцанный весь.

— Так ты бы еще дальше забурилась.

— О, ну, конечно, — пыхтит она зло над его плечом, и я уже по ее перекошенному лицу вижу, что Долгову сейчас снова будет больно.

И точно: в следующее мгновение он стонет от боли.

— Бл*дь, Томка, ну, поаккуратней — то будь! Че зверюга-то такая? — взяв стоящую рядом бутылку рома, цедит Сережа раздраженно, мне же хочется вырвать руке этой обнаглевшей Томке.

Какого вообще хрена она права какие-то качает? Мужик двести лет, как забыл к ней дорогу, а она все туда же. Самой не стремно?

— Какие пациенты — такие и медсестры, — отбривает меж тем Большеротая, однако, Долгова это только веселит.

— Ну, ты и злющая, — дразнит он ее, делая несколько глотков прямо из бутылки. — А я тебе, помнится, предлагал нанять управляющего на базу и переезжать ко мне в город.

— В качестве кого? Твоего вкусного, румяного поросеночка?

Долгов смеется, а я с горечью осознаю, что рыжая попала в точку. Так и есть: я — вкусный поросеночек, которого холили и лелеяли, чтобы безжалостно сожрать.

— Между прочим, никто из моих «поросеночков» не жаловался, — будто в противовес мне заявляет Долгов. Рыжая недвусмысленно хмыкает.

— Если бы я хотела быть на привязи у сахарного папочки, я бы тоже не жаловалась.

— Ты бы не жаловалась, если бы знала, чего на самом деле хочешь, — обрывает Долгов в своей безапелляционной манере. Естественно, Большеротую это задевает.

— А я, значит не знаю? — замерев, уточняет она вкрадчиво и сверлит Долгова полыхающим взглядом.

— Не знаешь, — снисходительно подтверждает он. — Знала бы, не смотрела бы на меня так.

Он понижает голос, отчего в нем снова проскальзывают те самые, кобелиные нотки, от которых у меня внутри все стягивает жгутом, Рыжая же, напротив, приободряется.

— Так — это как? — спрашивает кокетливо, вновь поднимая во мне только-только устаканившуюся бурю.

— С неизбывной, женской тоской, Томка, по большому члену и хорошей ебл*, — с видом величайшего мыслителя, посвящающего в основы мироздания, выдает Долгов, отправляя в нокаут и меня, и судя по всему, Томку. Правда, она быстро приходит в себя и начинает хохотать.

— Господи, Серёжка, вот что ты за беспардонная морда?!

Это ласковое, интимное «Серёжка» отдается во мне глухой болью, как и последовавший ответ.

— Ну, а чего ходить вокруг да около?

— Это предложение? — тут же игриво уточняет рыжая сучка, а я понимаю, что, если Долгов сейчас согласиться, я просто-напросто здесь вскроюсь. Ибо у меня больше нет сил жить в этом мире предательств, лжи и нелюбви. Пусть между нами практически ничего не осталось, но я все еще чувствую тот дикий, прощальный взгляд и слышу придурковатое, но такое до дрожи необходимое «люблю», и я не готова похоронить их так скоро. Мне страшно, до ужаса страшно получить очередной удар.

Сама не замечаю, как оказываюсь на улице. Дышать трудно, меня знобит с такой силой, будто я голая вышла на мороз. Иду, не разбирая дороги. Мне так плохо, что я ни черта не соображаю. Слез нет, да вообще ничего нет, кроме желания убежать, спрятаться — да все, что угодно, только бы не знать этой боли, только бы не думать, где Долгов проведет эту ночь, и не представлять, как будет эту большеротую трахать. Однако, поздно: воображение, словно взбесившийся конь, уже несет меня в опасные, непроходимые дебри. Они с оттяжкой хлещут изнутри, заставляя сходить с ума от гадких вопросов и предположений.

Трахнет ли он ее сейчас или дождётся ночи? Будет ли шептать ей всю ту похабщину, что шептал мне? Станет ли вылизывать ее с таким же кайфом, как всегда вылизывал меня? Будет ли нежен или тоже нагнет ее над кроватью и отымеет, как оголодавшая зверюга?

Не знаю, до чего бы меня довела фантазия, но тут сильные руки останавливают мой бег, и внутри на короткий миг распускается хрупким цветком надежда.

Да, несмотря ни на что, я все еще хотела банального и вот уж воистину «неизбывно — женского», чтобы догнал, остановил, вернул. Но, обернувшись, встречаюсь с обеспокоенным взглядом Гридаса, и цветок в моей душе сгорает в огне разочарования.

— Ты куда? Что случилось? — спрашивает этот бородач с добрыми глазами.

— Хотела пройтись, — выдавливаю из себя через силу и сглатываю подступившие слезы. Гридас хмурится, явно ничуть не веря.

Вот только мне уже все равно. Наверняка он в курсе происходящего, и я кажусь ему до невозможности жалкой терпилой, с чувствами которой можно не считаться. Обхватываю себя за плечи и, дрожа всем телом от слабости, и температуры, прошу, преодолевая унижение и стыд:

— Можно я переночую в машине.

Гридасик хочет возразить, но я не позволяю.

— Пожалуйста. Я не смогу с ними в одном доме, — шепчу со слезами. Сил на споры и гордость не осталось, я даже не уверена, что смогу дойти до машины, где бы она ни была. У меня все болит. Болит настолько, что я не в состояние отличить, где заканчивается боль физическая, а где начинается душевная.

— Пошли, — накидывает Гридас мне свою олимпийку на плечи и, взглянув в глаза, вдруг заявляет. — Неужели до сих пор ни черта не поняла?

— А что я должна понять? — удивленно вскидываю бровь. Ответ ошарашивает еще больше.

— Если бы он хотел просто бабу, не рисковал бы так и не помчался к тебе прямиком из тюрьмы. Ты вообще понимаешь, что такое побег и как сложно его организовать? Да никакая месть не стоит того, чтобы про*бать свой шанс вырваться из этого гадюшника. Если уж на то пошло, способов отомстить без напряга на жопу хватает. Так что прекращай уже накручивать себя. Я участвовал в организации переездов: и твоего, и его семьи, и знаю, о ком он думал в первую очередь. И уж поверь, не о детях вовсе.

Я не знаю, что ответить на это откровение, а главное, что думать. Внутри сумятица и сумбур.

— Иди уже, Настасья, — тяжело вздохнув, резюмирует Гридасик. — Он месяц провалялся с пробитой почкой, из тюрьмы сбежал, побывал в перестрелке, а впереди еще хрен знает, что. Какие, бл*дь, бабы? Ему бы отоспаться и пожрать, как следует.

Мне хочется съязвить, что очень даже такие — уткнутые лицом в матрас, но мне стыдно посвящать кого-то в этот кошмар, тем более, что он аукается в каждом шаге режущей болью. Надо сказать Долгову, чтобы, наконец, вызвал какого-нибудь врача, но эта мысль улетучивается, стоит подойти к домику и столкнуться с абсолютно нечитаемым, холодным взглядом сквозь пелену сигаретного дыма.

Долгов, облокотившись на перила веранды, задумчиво курит, оглядывая меня с ног до головы. Он кажется расслабленным, но я нутром чую, что под кожей у него закипает бешенство. Замираю в нескольких шагах и, жду, что он обрушит его на меня. Однако, Серёжа неторопливо стряхивает пепел и спокойно, словно у неразумного ребенка, интересуется:

— Проветрила голову?

Отвечать не вижу смысла, поэтому неловко отвожу взгляд. Долгов тяжело вздыхает.

— Иди на второй этаж, там все готово: и ужин, и постель.

Мне много, чего хотелось сказать, спросить, но я снова не смогла. Постыдилась себя, своих реакций, чувств. Поднявшись наверх, не раздеваясь и не включая свет, я забралась под одеяло с головой, и разрыдалась.

Я плакала и плакала, и плакала. От безысходности: от невозможности что-либо изменить и что-то вернуть.

Наверное, в какой-то момент я отключилась. От боли ли, стресса? Черт его знает.

Очнулась от того, что вся горю и в то же время плыву куда-то.

Ничего не понимая, оглядываюсь в кромешной темноте и мне кажется, что меня снова избили и держат в подвале нашего дома, в той проклятой каморке.

Когда дверь в нее приоткрывается, и кто-то тихонько заходит, на меня такой ужас накатывает, что я, словно парализованная, застываю и не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть.

Кто-то ложится рядом, матрас прогибается. Чувствую, как тяжелая, мужская рука опускается на меня поверх одеяла, по взмокшей шее проходится холодок чужого дыхания. Мужчина аккуратно зарывается носом в мои волосы и жадно вдыхает мой запах, а я не выдерживаю, начинаю дрожать и всхлипывать.

— Пожалуйста, не надо, — умоляю лихорадочно. — Я все сделаю. Только не надо!

— Маленькая, я не трону тебя. Я просто…

— Пожалуйста, — захлебываюсь истерикой. — Мой малыш… Не надо!

— Какой еще малыш? — пробивается сквозь вату перепуганный голос Долгова, в следующее мгновение над кроватью загорается светильник, и я вижу бледное, перекошенное от беспокойства лицо.

Долгов оглядывает меня лихорадочным взглядом и тут же прикладывает к моему взмокшему лбу холодную ладонь.

— Да ты вся горишь! — резюмирует он и, соскочив с кровати, откидывает одеяло, да так и застывает, глядя на мои бедра, становясь не просто бледным, а серея на глазах. Меня пробивает озноб и, я съеживаюсь в калачик, наконец, начиная осознавать, где я и что со мной.

— Гридас! — орет меж тем Долгов чуть ли не на всю базу и тут же бросается ко мне. — Настя! Настя, ты слышишь меня? Ты что… ты беременная что ли?

— Вы… вызови мне врача, — все, что могу сказать и снова проваливаюсь в густую темноту, в которую то и дело прорываются обрывки разговора.

— Давай, Гридас, неси ее в машину. Кажется, у нее выкидыш.

— Она что, беременная была? От кого?

— Да откуда я знаю?! Не от меня — точно.

— П*здец!

— Давай, быстрее, быстрее! — слышу нарастающую панику в голосе Долгова.

— Может, давай, я ее осмотрю, чтобы зря не рисковать? — как ни странно, узнаю Большеротую и хочу тут же запротестовать, ибо лучше умру, чем позволю ей лезть ко мне своими наглыми ручонками. Но, к счастью, Серёжа тоже не в восторге от ее предложения.

— Ты разве гинеколог? — осведомляется он резче, чем, наверное, следовало.

— Ну, нет, но…

— Ну, вот и не лезь тогда!

— Просто может, это ложная тревога.

— Она, бл*дь, кровью истекает! Какая ложная тревога?! — чуть ли не орет он. Я чувствую, как меня укладывают на заднее сидение.

— Ты пару часов назад тоже кровью истекал, — продолжает меж тем Большеротая вразумлять Долгова. — И ничего, как-то без больницы обошлось. Хочешь снова в тюрьму? Твои и ее ориентировки по всей России.

— Слушай, Томка, не вынуждая меня грубить тебе. Не суй свой нос, куда тебя не просят, — отрезает Долгов и садится в машину.

— Да ради бога! — бросает Рыжая напоследок. — Хочешь все просрать из-за мокрощелки, которая, мало того, что тебя засадила, так еще и забеременела, не пойми от кого? Вперед и с песней!