Отчаянные характеры

Пола Фокс, 1970

Всё началось с бездомного кота. Софи Бентвуд захотела угостить его молоком, поделиться с несчастным толикой своего благополучия, столь недосягаемого для многих ее соседей по Бруклину. А кот укусил ее за руку. И череда заурядных, но притом зловещих событий начинает терзать супругов Бентвудов. Ожидание анализов на бешенство становится настоящей мукой и испытанием для всех: для самой Софи, ее мужа, их друзей. Обнажаются все разломы и бездны «образцового» брака Бентвудов, проблемы в отношениях Софи с миром и с самой собой. Роман погружает читателя в тревожную атмосферу психологических фильмов Бергмана и триллеров Хичкока и держит в невероятном напряжении до самого конца. Впервые опубликованные в 1970 году и получившие широкое признание «Отчаянные характеры» по праву считаются вершиной американского реализма.

Два

Не дойдя до нижней ступеньки, Отто по привычке остановился и оглянулся на свой дом. Его тянуло обратно. Он жаждал открыть дверь, которую только что запер, чтобы застать дом пустым. Он подумал, что это чувство немного похоже на желание присутствовать на собственных похоронах.

В квартале Бентвудов каждый дом за редким исключением занимала одна семья. Здания последней трети девятнадцатого века были построены из кирпича или бурого песчаника. Кое-где проглядывал голый кирпич, и этот матово-розовый румянец на стенах привносил дух античной безмятежности. Окна гостиных выходили на улицу, в большинстве — белели жалюзи. В тех домах, где хозяева пока не могли их себе позволить, ткань скрывала от посторонних глаз жизнь за новыми стеклопакетами. Эти отрезы ткани, хотя и были временной мерой, имели определенный стиль, отражали своего рода заблаговременность и вкус и были совсем не похожи на те лохмотья, которые свисали из окон трущоб. Хозяева домов на этой улице жаждали признания своего превосходства — мол, они-то понимают, что важно в этом мире, и знают путь к желаемому — извилистый и требующий терпения.

Один многоквартирный дом еще оставался, но девять его арендаторов жили очень тихо, почти украдкой, как последние члены иностранного анклава, которые со дня на день ожидают депортации.

Бельмом на глазу для всех соседей был дом, облицованный желтой плиткой. Ответственной за такое безвкусие считалась итальянская семья, которая жила в этом квартале в его худшие времена и в конце концов съехала на следующий же день, как был разбит последний уличный фонарь.

На кленах, которые в прошлом году высадила ассоциация жильцов, набухали почки. Но полноценное освещение на улице еще не восстановили, и, несмотря на телефонные звонки, письма, петиции в мэрию и отделение полиции, полицейские сюда почти не заглядывали, разве что проезжали мимо на патрульной машине по дороге в трущобы. Ночью улица выглядела спокойной и серьезной, как будто пыталась стать лучше в темноте.

Везде валялся мусор — волна, которая накатила, но не совсем отступила. Пивные банки и бутылки из-под алкоголя, конфетные фантики, смятые сигаретные пачки, рваные упаковки от стирального порошка, тряпки, газеты, бигуди, веревки, пластиковые бутылки, по ботинку тут и там, собачьи экскременты. Однажды, с отвращением глядя на тротуар перед домом, Отто сказал, что никакая собака не могла оставить это.

— Как думаешь, они приходят сюда гадить по ночам? — спросил он Софи.

Она промолчала и только искоса, посмеиваясь, взглянула на него. Вот бы он обалдел, подумала Софи, расскажи она в ответ, что в детстве вместе с друзьями развлекалась опорожняя кишечник (так говорила ее мать) на свежем воздухе, пока всю компашку не застукали на корточках под кустом сирени. Софи на час заперли в ванной, чтобы, как выразилась ее мать, она внимательно изучила сосуд, предназначенный для отправления подобных нужд.

Гольштейны жили в Бруклин-Хайтс на Генри-стрит, в десяти кварталах от Бентвудов. Отто решил не брать машину, чтоб не потерять парковочное место у дома, и пусть Софи не очень хотелось идти пешком — ее подташнивало, — она не стала настаивать на автомобильной поездке. Отто подумает, что последствия кошачьего укуса гораздо серьезнее, чем на самом деле. Лучше не преувеличивать, себе дороже. И за свою глупость она заслуживает хотя бы маленького наказания.

— Почему они всё бросают на землю? — со злостью спросил Отто.

— Повсюду эта упаковка. Оберточное бешенство.

— Это просто провокация. Вчера я наблюдал, как один цветной пнул мусорный бак. Тот выкатился на улицу, а он уперся руки в боки и захохотал. А сегодня утром я видел, как мужик, у которого из окна вечно свисает одеяло, помочился из окна на двор, стоя на кровати.

Медленно проехала машина; стекло опустилось, из окна высунулась рука и мягко отпустила смятую бумажную салфетку. Софи рассмеялась.

— Американцы, — пробормотал Отто, — тихонько раскидывают свое дерьмо, где бы ни оказались.

Они пересекли Атлантик-авеню и направились на запад, проходя мимо арабских магазинов, витрины которых похвалялись кожаными диванами и кальянами, и арабских пекарен, пахнущих кунжутной пастой. Тонкий восточный вопль вырвался из магазина размером не больше шкафа. Внутри трое мужчин уставились на проигрыватель пластинок с ручным приводом. Софи остановилась у иорданского ресторана, где только на прошлой неделе Бентвуды ужинали с Чарли Расселом и его женой. Сквозь осыпающиеся золотые буквы на стекле она видела столик, за которым они сидели.

— Как же так? В тот вечер все казались такими дружелюбными, — тихо сказала она.

— Так и было. Когда мы решили прекратить партнерство, разговаривали дружелюбней некуда. Но на этой неделе…

— Конечно, вы никогда не были полностью во всем согласны, но всё ведь шло нормально.

— Да, согласия не было.

Внезапно она вскрикнула и взмахнула рукой.

— Что такое? — спросил он.

— Ты задел ее.

Они остановились под фонарем, Отто притянул ее руку, осматривая.

— Опухла, — сказал он. — Выглядит ужасно.

— Ничего страшного, просто чувствительная.

Кровотечение остановилось, но края раны набухли.

— Я думаю, тебе нужно сходить к врачу. Сделать хотя бы прививку от столбняка.

— В каком смысле «хотя бы»? — раздраженно воскликнула она.

— Да прекрати уже так себя вести.

Они свернули на Генри-стрит. Отто с удовольствием отметил, что здесь мусора было не меньше, чем у них в квартале. Он бы не стал покупать дом в Хайтс… чудовищно раздутые цены, улыбочки продажников в пыльных осыпающихся комнатах, «только представьте, во что вы сможете превратить эту деревянную отделку!» — все понимают, что это уловка, попытка распалить жадность, животную жадность, хватай, пока можешь, цена в изящном кружеве приятных слов, ипотека как прогрессирующая болезнь, «я живу в Хайтс». Само собой, квартал Бентвудов был того же уровня, но Отто отчаянно боялся, что спекулянты теперь рассматривают их собственность как второсортную. Отто ненавидел риелторов, ненавидел их грязные судебные тяжбы. Это было единственное, по поводу чего они с Чарли сходились во мнениях. Он вздохнул, вспоминая копа, который на прошлой неделе зашел проверить их регистрацию как избирателей и сказал Отто: «Этот район взял себя в руки, совсем не похож на то, что было здесь два года назад. Вы, ребята, молодцы!» И Отто испытал убийственное удовлетворение.

— О чем ты вздыхаешь? — спросила Софи.

— Не знаю.

Бентвуды зарабатывали много. У них не было детей, и, поскольку им обоим недавно перевалило за сорок (Софи была на два месяца старше Отто), они их и не ждали. Они могли купить практически всё, что хотели. У них был седан «Мерседес-Бенц» и дом на Лонг-Айленде — в долгосрочную ипотеку, которая совсем не обременяла. Он стоял на лугу недалеко от деревни Флиндерс. Как и их бруклинский дом, он был небольшим, но на век старше. За ремонт Отто заплатил наличными из накоплений. Через семь лет он будет полностью принадлежать им, и за всё это время тут выдалось лишь одно неприятное лето. Тогда трое геев арендовали амбар неподалеку и слушали записи Джуди Гарленд ночи напролет. Они ставили свой портативный проигрыватель в цементную купальню для птиц на старом коровьем пастбище. И при лунном свете в тумане над лугом разносился голос Джуди Гарленд, бухая по голове Отто, как кулак в доспехах. В том же сентябре он выкупил амбар. Когда-нибудь он превратит его в гостевой дом. Сейчас там живет парусная лодка, которой они владели на двоих с Чарли Расселом.

— Я думаю, что просто отдам лодку Чарли, — проговорил он, пока они поднимались по ступенькам к двери Гольштейнов. — Я даже не помню, сколько денег каждый из нас в нее вложил.

— Где он собирается на ней ходить? — спросила Софи. — В Бауэри^[3]?

Это из-за чертова укуса она такая нервная, думал он, а когда она нервничает, ее самое ценное качество — уравновешенность — пропадает. Она вся как будто сжалась физически. Он нажал на звонок под солидной черной пластиной с надписью «ДОКТОР МАЙРОН ГОЛЬШТЕЙН». Он хоть и психоаналитик, но должен что-то знать об укусах животных, сказал ей Отто, но Софи ответила, мол, не хочет лишнего внимания. Уже стало получше.

— Пожалуйста, не поднимай эту тему. Просто скажи, что я хотела бы уйти пораньше…

Дверь открылась.

В бриллиантовом свете бра в гостиной Фло Гольштейн бродило множество народу, словно в разгар распродажи. С полувзгляда Софи вычислила среди этого множества тех, кто оказался в доме впервые. Эти немногие исподтишка разглядывали мебель и картины. Ни одной копии — настоящий Мис ван дер Роэ, настоящая королева Анна, настоящие Матисс и Готтлиб.

Фло спродюсировала два успешных мюзикла. Пациентами Майка Гольштейна были преимущественно писатели и художники. Софи он нравился. Отто говорил, что Майк страдает от культурного отчаяния. «Он ненавидит собственное ремесло, — говорил Отто. — Он как кинозвездулька, объявляющая, что изучает философию в Калифорнийском университете».

Софи почувствовала — ее лицо обняли сильные, похожие на лопаты, ладони доктора Гольштейна — как всё напряжение последних двух часов отпускает ее, будто ей дали легкое снотворное.

— Соф, дорогая! Привет, Отто. Софи, потрясающе выглядишь! Это платье Пуччи? Какое счастье, что ты не трогаешь свои волосы. С этим стилем ты похожа на грустную красавицу из 30-х годов. Ты ведь в курсе? — он поцеловал ее так, как целуют чужие мужья: в щеку, сухими губами и церемонно.

Он не знал о ней ровным счетом ничего, даже спустя десять лет, но ей нравилась атмосфера близкого знакомства; лесть, которая ни к чему не обязывала. Ей нравилось его несколько помятое лицо, облегающие английские костюмы, которые он покупал у лондонского продавца, приезжающего в город каждый год, чтобы принять заказы, и его итальянские туфли, которые, по его словам, были частью его образа соблазнителя. Он не был соблазнителем. Он был отстранен. Он был похож на человека, появление которого в комнате предваряется выступлением акробатов.

Несмотря на свое решение ничего не говорить, она вдруг осознала, что шепчет ему в шею.

— Случилось нечто ужасное… Я придаю этому слишком большое значение, я знаю, но это кошмар…

Пока он провожал ее на кухню, какой-то мужчина схватил Отто за руку, что-то прокричал и утащил его к компании у камина. На кухне Фло наспех ее чмокнула и отвернулась к огромному оранжевому горшку, стоящему в духовке на уровне глаз. Двое мужчин — один из них задумчиво всматривался в раковину, открывая и закрывая воду, — даже не подняли головы.

— Что случилось? Ты будешь джин со льдом? — спросил Майк.

— Меня укусил кот.

— Покажи.

Она подняла руку. Расслабленные пальцы выглядят как-то жалко, подумала она. С тех пор как они с Отто осматривали руку под уличным фонарем, она, похоже, опухла еще сильнее. И появился желтоватый оттенок.

— Слушай, это нужно показать врачу!

— Да ну, пустяки. Меня же не в первый раз кусают животные, — запротестовала она, хотя на самом деле это был первый раз. — Ужасно вышло, — добавила она, слегка споткнувшись о свою ложь, — потому что я кормила это проклятое чудовище, а оно набросилось на меня.

— За много лет не зафиксировано ни одного случая бешенства, но…

— Нет, — сказала она. — Кот был идеально здоров, точно говорю. Мне можно верить. Я ведь практически святая, приручающая диких существ.

— Майк! — воскликнула Фло. — Откроешь дверь, ладно? Так, что ты пьешь, Софи?

— Пока ничего, — ответила Софи. Майк вышел, похлопав ее по спине и кивнув, показывая, что скоро вернется. Один из парней начал расчесывать волосы. Софи пошла в вытянутую гостиную. Телекомик, которого она раньше встречала у Гольштейнов, разглагольствовал перед сидящими гостями, а те не обращали на него особого внимания. Он крайне самоуверенно вещал, что не может есть кашу с тех пор, как отрастил бороду, потому что иначе выглядит как свинья. Никто в ответ не засмеялся, он погладил растительность у себя на щеках и подбородке и воскликнул:

— Кроме шуток! Это потрясная тема, ребята. Волосы — стоящая штука! Я хочу жить, и любить, и быть собой. Вот и всё послание. Серьезно.

Он был низенький и пухлый, кожа лоснилась от жира.

— Очень гойская вечеринка, — сказал кто-то за плечом Софи. Она обернулась и увидела молодую пару лет двадцати. На девушке белый кожаный костюм; молодой человек — в военном кителе, с пуговицами в виде глазных яблок, которые глядели из ниоткуда в никуда. Его вьющиеся волосы торчали во все стороны кошмарным колесом святой Екатерины^[4]. Девушка была красива — молодая и чистая. Янтарные волосы ниспадали до талии. На одной лодыжке — тяжелый браслет.

— Я видела по крайней мере троих евреев, — сказала Софи.

Они не улыбнулись.

— Ваши вечеринки поучительны, — сказала девушка.

— Это не моя вечеринка, — ответила Софи.

— Нет, ваша, — рассудительно произнес молодой человек. — Типичная для вашего поколения.

— О Боже! — улыбнулась Софи.

Они посмотрели друг на друга. Молодой человек коснулся волос девушки:

— Она злая, правда?

Девушка медленно кивнула.

— Вы, наверное, друзья юного Майка? — спросила Софи. Юный Майк с трудом продирался к диплому городского колледжа Нью-Йорка и в конце каждого семестра наполнял дом Гольштейнов ужасом. Получится ли у него восстановиться еще раз?

— Давай уйдем, — предложил молодой человек. — Нам еще нужно навестить Люка у Святого Луки.

— В больнице? — спросила Софи. — Сейчас уже слишком поздно для посещений.

Они посмотрели так, будто только что ее заметили, и мягко выплыли из гостиной, не оглядываясь.

— Красивый браслет! — крикнула Софи вслед. Девушка оглянулась из коридора. На секунду показалось, что она сейчас улыбнется.

— Мне больно носить его, — прокричала она в ответ. — Стоит пошевелиться — сразу больно.

Отто был прижат к стене и вынужденно разглядывал нависающий над ним подбородок мощной женщины в пиджаке и брюках. Она была английским драматургом, подругой Фло, писала исключительно в стихах. Пробираясь к ним, Софи заметила, что Отто держит одну руку за спиной, прижимая ее к деревянной обшивке.

— Мы все умираем от скуки, — говорила женщина. — Вот почему война, почему убийства, почему «почему». Скука.

— Молодые умирают от свободы, — сказал Отто деревянным голосом. Софи поймала его взгляд. Он едва заметно покачал головой.

— Молодежь спасет нас, — сказала женщина. — Нас спасет, слава мертвому Богу, молодежь.

— Они умирают от того, чем пытаются излечиться, — сказал Отто.

— Да ты ретроград! — сказала женщина, склоняясь, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Привет, Сьюзен, — сказала Софи. — Я сейчас слышала, кто-то сказал: «Я навалилась». Что бы это значило? — Она подозревала, что на ее лице читается фальшивое лукавство. В ее словах было скрыто оскорбление, и она надеялась, что Сьюзен почувствует это.

— Сегодня, — великодушно объяснила Сьюзен, — это означает, что либо ты завалилась к кому-то переночевать на диване, либо тебя очень сильно накурили. — Она кивнула Отто и отошла. Сьюзен редко разговаривала с мужчинами, когда рядом были другие женщины.

— Боже мой! — воскликнул Отто. — Остановить ее словесный поток — всё равно что попытаться подсунуть газету под собаку, которая собралась погадить.

— Я ненавижу, когда ты так говоришь! И с годами становится только хуже. Я не выношу это злобное, примитивное…

— Где твой бокал?

— Я не пью, — ответила она раздраженно. Он растерянно стоял прямо перед ней, закрывая обзор. Он услышал ее, услышавшую его, и в нем зашевелилась совесть. Она это видела — и тоже раскаивалась, что нагрубила. Мгновение они пристально вглядывались друг другу в глаза. «Пуговица болтается», — дотронулась она до его пиджака. «Я принесу тебе что-нибудь…» — ответил он, но не сдвинулся с места. Они предотвратили то, что происходило обычно; ненадолго они почувствовали между собой какую-то новую, неизвестную силу. Она пыталась придумать ей название, но ощущение уже ускользало, и как только она забыла, что вообще пыталась вспомнить, он неожиданно оставил ее. Она прижала ладонь к стене. Похоже на укус тарантула. Кожу покалывало. Бешенство… никто никогда не заражается бешенством, кроме какого-нибудь деревенского мальчика с юга.

— Софи, иди сюда, — позвал Майк и повел ее наверх в большую спальню. Кровать была накрыта пледом с греческим орнаментом, у камина стояла мексиканская керамическая лошадь. На одном из прикроватных столиков лежала гора детективов в дешевых ярких, как конфетные обертки, суперобложках.

— Кто это читает? Ты или Фло?

— Я, — ответил он, вздыхая. Выглядел он очаровательно. — Это в моем вкусе. Сильные мужчины. Трепещущие женщины… ум убийцы выставлен на всеобщее обозрение, как содержимое детского пенала с карандашами.

— Ты читаешь что-то не то.

— Всё новое — хорошо забытое старое. А эта фальшивая сложность — всего лишь другой вид пенала.

— Что же будет? — вырвалось у нее. — Всё катится в тартарары…

— Сядь на минутку и помолчи! Я хочу позвонить парочке врачей, посмотрим, смогу ли я кого-нибудь поднять. Правда ночь не лучшее время для этого.

Он сидел на краешке кровати и набирал номер, другой рукой придерживал адресную книгу, телефонная трубка пристроилась между плечом и шеей. Он с кем-то разговаривал, но она не вслушивалась в слова. Она расхаживала по комнате. Зеленое шелковое платье-халат брошено поперек оттоманки. На каминной полке несколько маленьких доколумбовых статуэток свирепо уставились с пустой злобой в противоположную стену, и кажется, будто они стоят на пороге комнаты, собираясь войти и разграбить ее.

— Везде автоответчики, — сказал Майк, кладя трубку. — Нет смысла оставлять наш номер. Послушай, я хочу, чтобы ты пошла в больницу. Это в шести кварталах отсюда, и там неплохой травмпункт. Они тебе всё сделают, и ты хотя бы спокойно поспишь ночью.

— Ты знал, — спросила она, — что Сервантес хотел поехать в Новый Свет, в Новую Испанию, а король написал на его прошении: «Нет, передайте ему, пусть найдет работу здесь». Забавная история, да?

Он смотрел на нее, не шевелясь, руки сложены, плечи сгорблены — должно быть, именно так он слушает своих пациентов, подумала она, — как будто ожидает удара в спину.

— Это просто история… — добавила она.

— Как ты?

— Я хотела бы быть еврейкой, — сказала она. — Тогда бы я умерла как еврейка.

— Ты умрешь как протестантка.

— Их осталось не так много.

— Ну, тогда как иноверка. Я спросил, как ты? Работаешь сейчас над чем-нибудь?

— Я не хочу работать; это бессмысленно. Множество людей справятся лучше, чем я. Мне прислали роман для перевода, но я его не поняла, даже на французском. Он просто раздражал меня. И потом, мне не нужно работать.

— Прочитай мне что-нибудь из Бодлера, — попросил он.

— Je suis comme le roi d’un pays pluvieux, riche, mais impuissant, jeune et pourtant très vieux…^[5]

Она прервалась и рассмеялась.

— О, да тебе нравится! Ты бы видел себя! Подожди! Вот! — она схватила ручное зеркальце с письменного стола и поднесла к его лицу. Он посмотрел на нее поверх зеркала.

— Я сейчас тебя шлепну, — проговорил он.

— Нет, нет… ты не понимаешь. Мне нравится, что я могу просто процитировать несколько строчек и твое лицо вот так изменится!

— Беспомощное блаженство, — сказал он, вставая.

— Ты в курсе, что Чарли и Отто больше не партнеры?

— Отто мне ничего не рассказывает.

— Они больше не могут найти общий язык, — сказала она, возвращая зеркальце на место и поворачиваясь к Майку. — Это полностью изменит нашу жизнь, и в то же время кажется, будто ничего не случилось.

— Это не изменит твою жизнь, — сказал он с некоторым нетерпением. — Возможно, твои планы, но не жизнь. Чарли, насколько я его припоминаю — раненое сердце, жаждущее любви. Это ведь у него лицо красивого ребенка, да? Или я путаю его с одним своим пациентом? А Отто — сама сдержанность. Потому машина и не работает больше, — он пожал плечами.

— Правда в том… — начала она и замолчала. Он ждал. — Это была не машина, — быстро добавила она. — Какое ужасное определение того, что происходит между людьми.

— Что ты начала говорить?

— Ты хочешь сказать, что всё, что между ними было, — это механическое единство противоположностей, Майк?

— Ну, хорошо, всё не так. Слова не имеют значения. Не похоже, что Отто расстроен.

— Нам лучше вернуться вниз, — сказала она.

Но он отошел к окну и замер, уставившись на пол. Когда он поднял голову, она увидела, что он разглядывал. Она приблизилась. Они вместе смотрели на камень, лежащий на полу. Вокруг были рассыпаны осколки стекла. Майк их собрал. Получилась целая пригоршня.

— Должно быть, занавески приглушили звук, — сказал он. Они выглянули на улицу; в оконном стекле на уровне бровей Майка зияла дыра. — Похоже, совсем недавно бросили. Я поднимался час назад за аспирином для кого-то из гостей и задержался на этом самом месте, не помню почему, но точно знаю, что камня тогда здесь не было.

Внизу по улице шел человек, рядом с ним волочился щенок сенбернара. Во всех окнах домов напротив сияли огни. В припаркованной машине вспыхнул свет. Майк и Софи молча наблюдали, как водитель исследует содержимое бардачка. Прогромыхал грузовик с газетами.

— Не говори об этом Фло. Я всё уберу. Кто же это натворил? И что теперь делать мне? — Он тряхнул головой. — Ладно, ничего страшного, — он улыбнулся и мягко погладил ее по руке. — Софи, хочешь я позвоню своему другу? Другу, которого я очень уважаю? Первоклассному специалисту? Сотруднику Института? — он поднял камень, снова выглянул в окно.

— Спасибо, Майк, но нет.

— Сходи хотя бы в больницу, — сказал он, не глядя на нее. На мгновение она задержала на нем взгляд и вышла из комнаты. Отто ждал ее внизу лестницы с бокалом в руке. Он протянул его ей навстречу.

— Имбирный эль, — сказал он.

Примечания

3

Бауэри — район в Нью-Йорке на острове Манхэттен в трех километрах на юг от Эмпайр-стейт-билдинг, находится между Нижним Манхэттеном и Нижним Ист-Сайдом.

4

Колесо святой Екатерины — орудие казни колесованием, обычно утыканное шипами.

5

Я — сумрачный король страны всегда дождливой, / Бессильный юноша и старец прозорливый… (фр). Цитата из стихотворения «Сплин» Ш. Бодлера, перевод Эллиса (Л. Л. Кобылинского).