Мера всех вещей

Платон

Платон Афинский – древнегреческий философ, ученик Сократа, учитель Аристотеля. Именно с Платона философия формируется как система знания. «Человек – мера всех вещей». Или нет? Об этом спорит Сократ с философами-софистами в «Протагоре», отстаивая благость богов, но не человека и раскрывая оппонентам понятие добродетели, которая есть высшее знание. В сборник включены также сочинения Платона «Феаг», «Менексен», «Эвтидем», «Горгиас», «Менон». Эти сократические произведения имеют форму диалогов, в которых методом вопросов и ответов проясняются проблемы воспитания и принципы образования, знания и невежества, истины и лжи, хаоса и порядка, добра и зла. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Эвтидем

Лица разговаривающие:

Критон, Сократ, Эвтидем, Дионисиодор, Клиниас и Ктизипп

Крит. С кем это, Сократ, разговаривал ты вчера в Ликее? Вы окружены были такой толпой народа, что, подошедши послушать вас, я никак не мог вслушаться в предмет вашего рассуждения; а когда приподнялся на пальцы, мне показалось, что с тобой беседовал какой-то иностранец. Кто он такой?

Сокр. О котором иностранце спрашиваешь ты, Критон? Там был не один, а два.

Крит. Тот, которого я разумею, сидел третий по правую твою руку, а между вами — маленький сын Аксиоха¹¹⁰, который, на мой взгляд, очень подрос, так что по возрасту как будто немногим отстает от нашего Критовула, только тот сухощав, а этот полон, красив и хорош лицом.

Сокр. Иностранец, о котором ты спрашиваешь, Критон, был Эвтидем, а по левую руку возле меня сидел брат его, Дионисиодор, и также участвовал в разговоре.

Крит. Я не знаю ни того ни другого, Сократ.

Сокр. Видно, какие-то новые софисты¹¹¹.

Крит. Откуда они? И в чем состоит их мудрость?

Сокр. Родом они, думаю, оттуда же, где и были, то есть из Хиоса¹¹² потом переселились в Туриос, а из Туриоса ушли в нашу сторону и проживают здесь уже много лет. Что же касается до мудрости, о которой ты спрашиваешь, то чудеса, Критон: они все знают! До сих пор я не понимал, что такое всезнайка, а теперь — вот дивные атлеты! Это уже не акарнанские братья¹¹³: те были могучи только телесными силами, а эти, во‐первых, люди сильные и по телу в таком роде боя, в котором можно побеждать всех¹¹⁴, потому что мастера не только сами владеть оружием, но за известную плату научить и других тому же; люди сильные ходить и по судам, где лично подвизаются и наставляют охотников говорить и писать судебные речи. Доныне они были искусны только в этом, а теперь уже вполне увенчали свое всепобедительное искусство; доныне по крайней мере один род борьбы оставался у них неиспробованным, а теперь и это так совершено ими, что никто не в состоянии против них и заикнуться. Вот как сильными сделались они в устных состязаниях и в опровержении всякой мысли, ложная ли она или истинная! Итак, я думаю, Критон, вверить себя этим мужам, потому что они обещаются в короткое время сделать и всякого столь же сильным.

Крит. Как, Сократ, разве не пугают тебя лета? Ведь ты уже стар.

Сокр. Нисколько не пугают, Критон. Я имею достаточную и утешительную причину не бояться их. Сами Эвтидем и Дионисиодор, можно сказать, уже в старости начали учиться этой мудрости, этому вожделенному для меня искусству состязаться. За год или за два они не были мудрецами. Одного только боюсь: не подать бы повода издеваться над этими иностранцами, как над Конном Митровийским, цитристом, который доныне продолжает учить меня на цитре. Дети, сотоварищи мои в его школе, смотря на нас, и меня осмеивают, и Конна называют учителем стариков — как бы не подвергнуть и их такому же поношению. Да может быть, они и сами того же боятся и не вдруг соглашаются принять меня. Я уже подговорил, Критон, некоторых стариков ходить вместе со мной на уроки Конна, других подговорю посещать уроки Эвтидема и Дионисиодора. Да почему бы и тебе, Критон, не быть моим товарищем?¹¹⁵ А для приманки поведем детей твоих: принимая их, они, знаю, будут учить и нас.

Крит. Не мешает, если тебе угодно, Сократ. Но прежде скажи о мудрости этих людей, чтобы знать, чему мы будем учиться у них.

Сокр. Подожди, услышишь. Будто я и не могу сказать, как бы не понял их? Нет, я очень понял, помню и постараюсь пересказать тебе все сначала. По внушению какого-то бога, там, где ты видел меня, то есть в раздевальнице¹¹⁶, сидел я один и уже хотел встать; но вот вдруг — обычное мне знамение, гений¹¹⁷, и я опять сел. Вскоре после того вошли Эвтидем и Дионисиодор с множеством, как мне показалось, учеников своих. Вошедши, они начали прохаживаться в крытой галерее и еще не сделали двух-трех поворотов, как вошел Клиниас, который действительно очень подрос, твое замечание справедливо, а за ним толпа приятелей его и, между прочими, некто Ктизипп Пеанийский, прекрасный и добрый юноша по природе, но задорный по молодости. Клиниас, заметив при самом входе, что я сижу один, подошел прямо ко мне и сел по правую мою руку, как сам ты сказал. Дионисиодор и Эвтидем, увидев его, сперва остановились и разговаривали друг с другом, время от времени поглядывая на нас, а я внимательно наблюдал за ними; потом подошли к нам, и один из них, Эвтидем, сел подле мальчика, а другой подле меня с левой руки, прочие же — кому где случилось. Я поклонился им, так как и прежде по временам видался с ними; потом, обратившись к Клиниасу, сказал:

— Клиниас! Представляю тебе Эвтидема и Дионисиодора, мудрецов в вещах не маловажных, а великих. Они знают все, относящееся к войне, — все, что нужно знать человеку, желающему сделаться искусным полководцем, то есть как располагать и весть войско, как сражаться оружием; они могут также научить, как помогать самому себе в судах в случае какой-нибудь обиды.

Когда я сказал это, Эвтидем и Дионисиодор обнаружили свое неудовольствие, потому что, посмотрев друг на друга, улыбнулись. Потом первый из них примолвил:

— Не этим уже мы серьезно занимаемся, Сократ; такое занятие у нас только между делом.

Тут я изумился и сказал:

— Значит, ваше дело, должно быть, прекрасно, если подобное занятие для вас только безделка. Скажите же, ради богов, в чем состоит это прекрасное упражнение?

— Мы признаем себя способными, Сократ, — отвечал он, — превосходнее и скорее всех преподать добродетель.

— О, Зевс! — вскричал я. — Какое великое дело! Да где нашли вы это сокровище?¹¹⁸ А я думал о вас так, как сей час же говорил, то есть что вы с особенным искусством действуете оружием, да так и рассказывал о вас. Помнится даже, что и сами вы, в первое время прибытия к нам, объявляли о себе то же. Но если теперь поистине обладаете и этой наукой, то умилосердитесь¹¹⁹; от души приветствую вас, как богов, и прошу у вас прощения в прежних словах своих. Впрочем, смотрите, Эвтидем и Дионисиодор, правду ли вы сказали? Ведь не удивительно не верить, когда обещаете так много.

— Будь уверен, Сократ, что правду, — отвечали они.

— Поздравляю же вас с таким приобретением гораздо более, чем великого царя с владычеством. Однако ж скажите мне: намерены ли вы объявить всем об этой мудрости или думаете как иначе?

— Для того-то мы и приехали сюда, Сократ, чтобы объявить о себе и учить, кто пожелает учиться.

— О, ручаюсь, что все пожелают, кто не знает вашего искусства! Вот я первый, потом Клиниас, а там Ктизипп и все эти, — сказал я, указывая на друзей Клиниаса.

А они уже очутились вокруг нас: Ктизипп сперва сидел, кажется, далеко от Клиниаса; но, когда Эвтидем, разговаривая со мной, наклонялся вперед, потому что между нами был Клиниас, и заслонял его от Ктизиппа, он, желая смотреть на своего друга и вместе слушать разговор, первый вскочил со своего места и стал против нас. Потом его примеру последовали и другие, обычные приятели Клиниаса и друзья Эвтидема и Дионисиодора. На них-то указал я Эвтидему и примолвил, что все они готовы учиться. В самом деле, как Ктизипп, так и прочие изъявили сильное желание и в один голос просили его показать опыт своей мудрости.

Тогда я сказал:

— Эвтидем и Дионисиодор, как хотите, а надобно и их удовлетворить, и для меня сделать это. Показать себя во многом — дело, конечно, не малое; но скажите мне по крайней мере: того ли только, кто убежден, что должно у вас учиться, можете вы сделать добрым человеком, или и того, кто еще не убежден, потому что вовсе не почитает добродетели предметом науки, а вас — ее учителями? То есть к вашему ли искусству или к иному какому-нибудь относится также знание убедить человека, что добродетель изучима и что вы именно те люди, у которых можно научиться ей самым лучшим образом?

— Точно к нашему, Сократ, — отвечал Дионисиодор.

— Поэтому вы лучше, нежели кто-либо из современников, можете расположить к философии и добродетели?¹²⁰

— Думаем-таки, Сократ.

— Отложите же все прочие рассуждения до другого времени, — сказал я, — а теперь покажите себя только в следующем: доставьте мне и всем присутствующим удовольствие, убедите этого мальчика, что должно философствовать и любить добродетель; это к нему, по его возрасту, идет. Я и прочие, здесь находящиеся, сильно желаем, чтобы он был самым лучшим человеком. Перед вами сын Аксиоха, следовательно, внук Алкивиада Старшего и племянник того, который ныне здравствует — имя его Клиниас¹²¹. Так как он молод, то мы опасаемся, чтобы кто-нибудь, предупредив нас, не развратил его и, пользуясь его молодостью, не наклонил мыслей его к каким-нибудь другим предметам. Поэтому вы пришли весьма кстати. Если для вас не составит это труда, испытайте нашего мальчика, побеседуйте с ним в нашем присутствии, — почти так говорил я.

На это Эвтидем решительно и смело сказал:

— Какой труд, Сократ; лишь бы юноша согласился отвечать.

— О, к этому-то именно он и привык, — заметил я, — друзья то и дело обращаются с ним, часто спрашивают его и заставляют разговаривать; следовательно, в ответах он будет, вероятно, смел.

Но как бы лучше рассказать тебе, Критон, что за этим последовало? Дело не маловажное — уметь, при повторении, удержать такую необыкновенную мудрость. Приступая к рассказу, не призвать ли и мне на помощь Муз и Мнимосину, как призывают их поэты?

Начал Эвтидем и, помнится, следующим вопросом:

— Клиниас! Какие люди обыкновенно учатся: умные или невежды?

Ребенок, так как вопрос был труден¹²², покраснел и в недоумении посмотрел на меня; а я, видя, что он смешался, сказал:

— Не робей, Клиниас, отвечай смело: то или другое тебе кажется? Может быть, через это получишь великую пользу.

В ту же минуту Дионисиодор наклонился ко мне почти на ухо с комической улыбкой и молвил:

— Предсказываю тебе, Сократ, что как ни ответит дитя, во всяком случае будет обличено в ошибке¹²³.

Между тем Клиниас уже отвечал, так что мне более не нужно было возбуждать его к смелости; он отвечал, что учатся умные.

— А называешь ли ты кого-нибудь учителями, — спросил Эвтидем, — или не называешь?

— Называю.

— Но учители не суть ли учители тех, которые учатся, как, например, цитрист и грамматист были твоими и других детей учителями, а вы — их учениками?

Согласился.

— А учась чему-нибудь, вы, конечно, прежде не знали того, чему учились?

— Не знали, — сказал он.

— И, однако ж, не зная того, были умны?

— Не так-то, — отвечал он.

— А если не умны, то невежды?

— Правда.

— Итак, учась тому, чего не знали, вы учились невеждами?

Мальчик согласился.

— Значит, умные учатся невеждами, а не умными, как ты думал, Клиниас.

Лишь только он сказал это, как все последователи Дионисиодора и Эвтидема дружно, будто хор по знаку капельмейстера¹²⁴, зарукоплескали и подняли смех. Потом, прежде чем ребенок успел порядочно вздохнуть, Дионисиодор обратился к нему и сказал:

— А что, Клиниас? Как скоро грамматист говорит что-нибудь, которые дети разумеют слова его: умные или невежды?

— Умные, — отвечал Клиниас.

— Следовательно, учатся умные, а не невежды, и ты неправильно сейчас отвечал Эвтидему.

После этого-то почитатели софистов, сорадуясь их мудрости, уже слишком много смеялись и шумели, а мы, как оглушенные, молчали. Заметив наше смущение, Эвтидем, чтобы еще более удивить нас, не давал ребенку отдыха, продолжал спрашивать и, как хороший орхист, предлагал ему об одном и том же предмете¹²⁵ сугубые вопросы.

— А что, Клиниас, — сказал он, — учащиеся тому ли учатся, что знают, или тому, чего не знают?

В ту же минуту Дионисиодор опять прошептал мне:

— Сократ! Ведь и это такая же штука, как прежняя.

— О Зевс! — отвечал я. — Да и первый-то вопрос делает вам много чести.

— У нас все равно неизбежны, — сказал он.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

110

Сын Аксиоха, Ἀξιόχου μειράκιоν, то есть Клиниас, внук Аксиоха первого. τοῦ ὴμετέρου… Κριτοβούλου. Критовул, сын Критона, красавец и любимец Сократа, Diog. L. 11. 13, 121. Plat. Apol. p. 38. 13. Phæd. p. 59, тщеславившийся своей красотой. Xenoph. symp. III. 7. IV. 10. V. 1. sqq. Поэтому ἐκεῖνος μὲν σκληφρὸς надобно относить к Клиниасу, а не к Критовулу. Значение слов σκληφρὸς и προφερὴς хорошо определяет Схолиаст: σκληφρός, говорит он, ὁ τῷ μὲν χρόνῳ πρεσβύτερος, τᾖ δὲ ὄψει νεώτερος δοκῶν (это Клиниас) προφερὴς δέ, τῷ μὲν χρόνῳ νεώτερος, τᾖ δὲ ὄψει πρεσβὺτερος (это Критовул).

111

Слова: видно, какие-то новые софисты, καινοί τινες… σοφισταί, по некоторым спискам влагаются в уста Критона, и Штальбом находит это правдоподобным по выражению ὡς ἔοικε, но это выражение не только не препятствует, а, напротив, заставляет относить их к Сократу, потому что оно значит как видно или вероятно. Гейндорф и Шлейермахер не близко переводят его: ut facile conjici potest, wie du leicht denken kannst.

112

Эти Хиосские выходцы, кажется, присоединились к тем афинянам, которые в 2,84 ол. под предводительством Лампона и Ксенократа переселились из Туриоса. Diodor. XI. 90. XII. 7. 10. Впрочем, эмиграции жителей из Туриоса происходили несколько раз, и причинами их были враждебные столкновения турийских партий.

113

Акарнанские братья, вероятно, были какие-нибудь странствующие геркулесы, каких много является и ныне. В древности славились и, по необыкновенной силе, высоко ценились акарнанские лошади. Hoffman. Lex. v. Acarnania.

114

В таком роде боя, в котором…, καὶ μάχῃ, ᾖ… Фицин правильно переводит: et eo genere pugnæ, quo omnia superantur. Но под этим боем должно разуметь не диалектическую изворотливость, а ὁπλομαχίαν, фехтованье, в котором Эвтидем и Дионисиодор, по преданиям, были весьма искусны. Haase ad Xenoph. de rep. Lacedaem. p. 218 seqq. Сократ, упоминая об их искусстве фехтовать, делает только аллюзию на искусство софистическое и ὁπλομαχίαν соединяет под одним родом: παγκράτιον εἶναι.

115

Почему бы и тебе не быть моим товарищем, καὶ σύ τί που συμφοἰτα, — выражение, очевидно, поврежденное. По догадке Аста, надобно бы читать καὶ σὺ δήπου σουμφοιτᾷς; или лучше καὶ σὺ τί οὐ συμφοιτᾷς; посещай, пожалуйста, и ты. См. примеч. к Протагору p. 310 A.

116

Эта беседа, как видно из самого диалога, происходила в Ликее. Поэтому Сократ сидел в той комнате, в которой люди, приходившие в Ликей, снимали свои плащи.

117

О значении Сократова гения мы будем иметь случай говорить при разборе «Федра» и других Платоновых бесед; а здесь замечаем только, что Шлейермахер, Гейндорф и Кузен напрасно утверждают, будто Сократ в этом месте упоминает о своем гении иронически. Кто потрудится сравнить тон настоящей его речи с тоном Сократова обращения к гению, например, в Федре, тот не найдет между ними никакого различия.

118

Сокровище, тὸ ἕρμαιον. Известно, что Эрмий почитался божеством путей. Поэтому всякая находка на дороге, принимаема была как дар Эрмия. Теперь Сократ нечаянно, как бы на дороге нашел учителей добродетели, и потому учение их называет τὸ ἕρμαιον. Понимая τὸ ἕρμαιον в этом смысле, легко заметить всю тонкость Сократовой иронии.

119

Умилосердитесь, ἳλεω εἲητον. Так как добродетель, по внутреннему убеждению Сократа, может быть преподаваема только богами, то он обращается к софистам, учителям добродетели, с таким выражением, с каким греки обращались только к богам, когда умоляли их о прощении грехов.

120

Надобно заметить, что Сократ не допускал различия между философией и добродетелью: любить мудрость, по его мнению, значило любить добродетель; теория и практика у него должны были сливаться в одну жизнь человека. Отсюда бытие и явление бытия в области нравов почитал он такими крайностями, которые уничтожают сами себя и годятся только для софистического тщеславия. См. Харм. введ.

121

Племянник того, который ныне здравствует, αὐτανεψιὸς τοῦ νῦν ὅντος Ἁλκιβιάδου. Из этих слов Пинзгер заключает, что Платонов Эвтидем написан до изгнания Алкивиада; но греческий текст показывает только то, что, когда Платон писал своего Эвтидема, Алкивиад был еще жив.

122

Так как вопрос был труден, ἄτε μεγάλου ὄντος… Μεγάλου здесь то же что χαλεποῦ, равно как латинское magna quæstio есть difficilis quæstio. См. Hipp. mai. p. 287. B. οὐ μέγα ἐστὶ τὸ ἐρώτημα, ἀλλὰ καὶ πολὺ τούτου χαλεπώτερα ἅν ἀποκρίνασθαι ἐγώ σε διδάξαιμι.

123

Этот софизм основывается на двузнаменательности всех трех слов, заключающихся в вопросе, т. е. σοφοί, ἀμαθεῖς и μανθάνειν. Под словом σοφοὶ сперва разумеются люди, преданные мудрости и добродетели, а потом те, у которых есть способность учиться. Равным образом ἀμαθεῖς сперва только незнающие, а потом глупые, или невежды. Тоже и μανθάνειν — сперва означает учиться, а потом знать. Впрочем на двузнаменательность последнего слова далее указывает и сам Сократ. См. Arist. de Sophist, elench. c. 4. § 3. p. 526. ed. Bipont. Сравн. Ethic. Nic. I. 10.

124

Замечательно, что между последователями софистов рукоплескания были в большом употреблении. Рукоплесканиями они сопровождали каждую остроумную выходку своих учителей. Доказательства встречаются во многих разговорах Платона. Говоря о таких знаках одобрения, Платон, кажется, имел мысль показать, что они недостойны философской школы и могут быть терпимы только в театрах и обществах декламаторов.

125

Сила сравнения Эвтидема с орхистами состоит здесь, без сомнения, в следующем: как хорошие орхисты во время пляски повторяют те же самые движения и, для разнообразия, только слегка изменяют их, так и Эвтидем в разговоре делает Клиниасу те же самые вопросы и едва-едва разнообразит их.