Государство и политика

Платон

Перед вами одно из величайших сочинений древнегреческого мыслителя Платона, написанное в 360 г. до н. э., по сию пору не утратившее крайней актуальности. Сочинение выстроено по принципу бесед, посвященных проблемам устройства идеального государства. В диалоге также содержится систематика и краткий критический анализ шести форм государства, размещенных автором последовательно – от наилучшего к худшему: монархия, аристократия, тимократия, олигархия, демократия и тирания. Издание снабжено подробным предисловием и обстоятельным комментарием к каждой части бесед, которые были написаны переводчиком сочинения, русским философом В.Н. Карповым. В книге произведена адаптация дореволюционной орфографии и пунктуации, в соответствии с ныне действующими правилами русского языка, но с сохранением стилистических и языковых особенностей перевода профессора Василия Николаевича Карпова.

Книга первая

Содержание первой книги

ЛИЦА РАЗГОВАРИВАЮЩИЕ: СОКРАТ, ГЛАВКОН, ПОЛЕМАРХ, ТРАЗИМАХ, АДИМАНТ, КЕФАЛ.

Первая книга Платонова «Государства» начинается дружескою беседою Сократа с стариком Кефалом — о старости, и — когда по этому поводу было замечено, что человек, проведший жизнь праведно и свято, наслаждается спокойною и веселою старостью, — возник у них вопрос: что называется праведностью или правдою? Р. 327–331 С. После сего Кефал уходит, и о постановленном предмете начинает рассуждать с Сократом сын Кефала, Полемарх. Этот правду определяет так, что называет ее добродетелью, отдающею всякому свое. Но Сократ находит, что его определение в человеке справедливом не предполагает довольно осмотрительности; потому что в таком случае вещь, вверенную нам для сохранения человеком здравомыслящим, возвратить ему тогда, когда он сошел с ума, значило бы поступить справедливо. Р. 331 С — 332 А. Посему Полемарх, изменив свое мнение, видит теперь справедливость в том, чтобы благотворить друзьям и делать зло врагам. Но Сократ отвергает и это определение: предлагая Полемарху вопрос за вопросом, он незаметно приводит своего собеседника к заключению противному, что человек справедливый был бы несправедлив, если бы стал вредить кому-нибудь. Р. 332 А — 336 А. После того в беседу с Сократом вступает софист Тразимах и утверждает, что справедливость есть не что иное, как действие, полезное мужественнейшему и превосходнейшему. Но Сократ опровергает и это мнение, — притом многими доказательствами, и учит, что человек справедливый, заведывая общественными делами и имея силу в государстве, должен смотреть не на личную свою, а на общую пользу, или на благосостояние тех, которыми он управляет. Р. 336 А — 342 Е. Тразимах, однако ж, за такой взгляд сильно укоряет Сократа, почитая подобную деятельность глупою, и, чтобы своему понятию о справедливости придать более веса, начинает великими похвалами превозносить несправедливость, говоря, что последняя приносит человеку гораздо больше выгоды, чем первая. Р. 342 Е — 344 С. Сократ, конечно, не соглашается с этим и подробно раскрывает, что несправедливость и не полезнее, и не счастливее справедливости. Р. 344 С — 354.

Проф. В. Н. Карпов

Книга первая

Вчера я с Главконом^[20], сыном Аристона, сошел в Пирей^[21] поклониться божеству^[22], а вместе посмотреть, как будет идти праздник, совершаемый ныне в первый раз. И мне показалось, что церемония выполнена здешними жителями столь же хорошо и благоприлично, как будто бы выполняли ее сами фракияне. Поклонившись и посмотревши, мы отправились назад в город. Тут Полемарх, сын Кефалов^[23], увидев издали, что мы спешим домой, приказал своему мальчику догнать нас и просить, чтобы мы подождали. Мальчик, схватив меня сзади за плащ, сказал:

— Полемарх просит вас подождать.

А я обернулся и спросил: где же он?

— Он назади, идет сюда, — отвечал мальчик, — подождите, сделайте милость.

— Хорошо, подождем, — сказал Главкон.

Немного спустя к нам присоединились и Полемарх, и Адимант, сын Главкона, и Никират^[24], сын Никиаса, и некоторые другие, возвращавшиеся с церемонии. Тогда Полемарх сказал:

— Сократ! Вы, кажется, спешите в город.

— Тебе не худо кажется, — отвечал я.

— А видишь ли, сколько нас?^[25] — прибавил он.

— Как не видеть?

— Так вам, говорит, надобно или быть посильнее этого общества, или остаться здесь.

— Но есть еще одно, — возразил я, — убедить вас, что должно дать нам отпуск.

— А разве возможно убедить тех, которые не слушают? — подхватил он.

— Совершенно невозможно, — отвечал Главкон.

— Будьте же уверены, — сказал он, — что мы слушать вас не станем.

— Ужели вы не знаете, — примолвил Адимант, — что вечером в честь божества будет бег с факелами^[26] на конях?

— На конях? — воскликнул я. — Да это новость: то есть, обгоняя друг друга на конях, будут передавать^[27] один другому факелы? Или как ты говоришь?

— Именно так, — отвечал Полемарх; — и сверх того устроят ночные увеселения, которые стоит посмотреть. После ужина мы увидим их и, встретив там много молодых людей, будем разговаривать с ними. Останьтесь-ка, не упрямьтесь.

— Да, приходится остаться, — сказал Главкон.

— Если угодно, пусть так и будет, — примолвил я.

Итак, мы пошли в дом к Полемарху и встретили там Полемарховых братьев — Лизиаса и Эвтидема, вместе с Халкидонцем Тразимахом^[28], Пеанцем Хармантидом и Клитофоном Аристонимовым. Тут же был и отец Полемарха — Кефал. Он показался мне очень устаревшим; ибо прошло много времени с тех пор, как я не видел его. Старик сидел увенчанный на мягком, покрытом подушкой стуле^[29], потому что приносил жертву на домашнем жертвеннике. Мы уселись подле него, так как здесь вокруг стояли стулья. Увидев меня, он тотчас сделал мне приветствие и сказал:

— Сократ! Ты ныне редко жалуешь к нам в Пирей, а надобно. Если бы я имел довольно силы легко ходить в город, то тебе хоть бы и не бывать здесь; тогда мы сами посещали бы тебя. А теперь ты должен приходить к нам чаще; ибо знай, что чем более чуждыми становятся для меня удовольствия телесные, тем сильнее возрастает во мне желание и удовольствие беседовать. И так не отказывайся, но и занимайся-таки с этими молодыми людьми, да не забывай навещать и нас, как друзей и коротких знакомых.

— Как же мне приятно, Кефал, беседовать с глубокими старцами, — сказал я, — они уже прошли тот путь, которым идти, может быть, понадобится и нам; а потому у них то, думаю, должно спрашивать, каков он — ухабист и труден или легок и ровен. Особенно тебе я охотно верил бы в этом отношении; потому что ты уже в том возрасте, который поэты называют порогом старости. Что же, трудна эта часть жизни? как ты скажешь?

— Я скажу тебе, Сократ, ради Зевса, именно то, что мне кажется, — отвечал он. — Несколько нас человек, почти равных лет, часто сходимся в какое-нибудь одно место, оправдывая старинную пословицу^[30]. В наших собраниях многие оплакивают вожделенные для них удовольствия юности, воспоминания о любовных связях, попойках, пирушках и других забавах того же рода, и обнаруживают брюзгливость, как будто лишились чего-то великого, как будто в те времена они жили прекрасно, а теперь вовсе не живут. А иные оскорбляются и тем, что их старость подвержена насмешкам со стороны ближних; а потому о ней, как о виновнице всех своих зол, они поют ту же жалобную песню. Но, по-моему, Сократ, так они не попадают на причину. Если бы причиною действительно была старость, то и я терпел бы от ней то же самое, что все прочие, достигшие того же возраста. Напротив, мне уже случалось встречаться и с другими — не такими стариками, и с Софоклом. Раз кто-то спросил поэта Софокла: каков ты теперь, Софокл, в отношении к удовольствиям любви? можешь ли еще иметь связь с женщиною? — А он отвечал: говори лучше, добрый человек; я ушел от этого, с величайшею радостью, как бегают от бешеного и жестокого господина. — Такой ответ мне и тогда казался хорошим, и теперь не менее нравится. В самом деле, старость, в отношении к подобным вещам, есть время совершенного мира и свободы. Когда страсти перестают раздражаться и ослабевают, тогда является именно состояние Софокла — состояние освобождения от многих и не истовых господ. Причина и этого, Сократ, и домашних неприятностей — одна: не старость, а человеческий нрав. Если старики доблественны и нрава легкого, то старость для них удобопереносима: а когда нет — и старость, и молодость, Сократ, равно несносны им.

Восхитившись его словами и желая возбудить его к дальнейшему разговору, я сказал:

— Мне кажется, Кефал, что люди не примут таких твоих рассуждений: они подумают, что ты легко переносишь старость не от своего нрава, а потому, что владеешь великим богатством; говорят же, что у богатых много утех.

— Ты прав, — примолвил он, — точно, не примут, и, однако ж, думая так, ошибаются. Мне нравится ответ Фемистокла одному серифянину^[31], который порицал его, говоря, что он обязан славою не самому себе, а своему отечеству. «Я не прославился бы, — отвечал он, — быв серифянином, а ты — быв афинянином». Эта самая речь идет и к тем небогатым людям, которые с трудом переносят свою старость: то есть и для человека добронравного нелегка может быть старость, сопровождаемая бедностью; и человеку недобронравному трудно бывает владеть собою, несмотря на богатство.

— Но большая часть того, чем ты владеешь, Кефал, досталась ли тебе по наследству, — спросил я, — или приобретена самим тобою?

— Где мне было приобрести, Сократ! — отвечал он. — Целою половиною своего состояния я обязан деду и отцу. Дед, соименник^[32] мой, наследовал почти такое же богатство, какое теперь у меня, да еще сам увеличил eгo; а Лизаниас, мой отец, уменьшил его даже в сравнении с теперешним моим. Что же касается до меня, то я хотел бы передать его этим детям не уменьшенным, но хоть немного увеличенным против того, которое я получил.

— Я спросил тебя об этом потому, — сказал я, — что не замечал в тебе большой привязанности к деньгам; а привязанности к ним не имеют те, которые не сами нажили их. Напротив, кто сам наживал деньги, тот любит их вдвое более, чем другие. Как поэты любят свои стихотворения, а отцы — своих детей, так разбогатевшие любят деньги, собственное стяжание, — любят, не по мере их полезности, подобно другим. Оттого-то обращение их и тяжело, оттого то они и ничего не хвалят, кроме богатства.

— Ты правду говоришь, — отвечал он.

— Без сомнения, — примолвил я, — но скажи мне еще вот что: каким самым великим благом думаешь ты насладиться, стяжав большое богатство?

— О, мой ответ на это покажется убедительным, вероятно, не для многих, — сказал он. — Знай, Сократ, что кто близок к мысли о смерти, у того рождаются боязнь и забота о таких предметах, о которых прежде он и не думал. Рассказываемые мифы о преисподней, что порочные должны там получить наказание, до того времени бывают им осмеиваемы; а тут в его душу вселяется мучительное недоумение, — что, если они справедливы. От слабости ли, свойственной старику, или уже от близости к той жизни, он как-то более прозирает в загробное. Полный сомнения и страха, он начинает размышлять и рассматривать, не обидел ли кого как-нибудь. Находя в своей жизни много несправедливостей и, подобно детям, нечаянно пробужденный от сна, он трепещет и живет с горькими ожиданиями. А кто не сознает в себе ничего несправедливого, тому всегда сопутствует приятная надежда, добрая питательница старости, как говорит Пиндар^[33]. Уж куда мило, Сократ, изображает он человека, проводящего свою жизнь праведно и свято.

Сладкую сердце его лелеет надежду;

Питает старость и ей сопутствует в жизни —

Эта надежда — правитель умами людскими,

Хитро которые, так изворотливо мыслят.

Да, он говорит удивительно как сильно. Потому-то я и полагаю, что приобретение денег весьма важно не для каждого человека, а только для добронравного. Деньги содействуют большею частью к тому, чтобы не обманывать и не лгать нехотя, и выйти отсюда не боясь, что или богу не принесены известные жертвы, или людям не заплачено жалованье. Они доставляют много и иных выгод. Для человека с умом, по моему мнению, одно, конечно, лучше другого; однако ж и богатство, Сократ, все-таки весьма полезно.

— Ты прекрасно рассуждаешь, Кефал, — сказал я. — Но эту самую справедливость назовем ли мы просто истиною и отдаванием того, что получено от другого, или подобные поступки иногда бывают справедливы, а иногда нет? Как бы так сказать: всякий ведь согласится, что кто взял оружие у своего друга, обладающего здравым умом, тот не должен отдавать его этому другу, сошедшему с ума, когда он того требует, — и отдавший был бы неправ даже и в том случае, когда высказал бы ему всю истину.

— Твоя правда, — отвечал он.

— Следовательно, не это определение справедливости, что она есть высказывание истины и отдавание взятого.

— Нет, именно это, Сократ, — подхватил Полемарх, — если только верить Симониду.

— Ну так предоставляю вам продолжать разговор, — сказал Кефал, — а мне уже пора заняться жертвоприношением.

— Значит, твоим наследником^[34] будет Полемарх? — примолвил я.

— Конечно, — сказал он, усмехнувшись, и тотчас пошел к жертвеннику^[35].

— Скажи же ты мне, наследник беседы, — продолжал я, — какое мнение Симонида о справедливости, по-твоему, правильно.

— То, — отвечал Полемарх, — что справедливость состоит в воздаянии всем должного. Говоря так, он, мне кажется, говорит хорошо.

— Разумеется, — примолвил я, — Симониду-то нелегко не верить: ведь это человек мудрый и божественный. Однако ж ты, Полемарх, может быть, и знаешь, что говорит он, а я не знаю: уж верно не то, о чем мы сейчас рассуждали, — чтобы, то есть, залог, каков бы он ни был, отдавать требующему не в здравом уме, хотя залогом-то в самом деле налагается долг. Не так ли?

— Так.

— Ведь залога никак не следует отдавать, если требует его человек не в здравом уме?

— Без всякого сомнения, — отвечал он.

— Стало быть, Симонид разумеет что-то другое, когда говорит, что справедливость состоит в воздаянии должного.

— Да, другое, клянусь Зевсом: у него — та мысль, что долг друзей делать друзьям что-нибудь доброе, а зла не делать.

— Понимаю, — сказал я, — тот отдает не должное, кто возвращает вверенные себе деньги, когда и принятие, и возвращение их бывает вредно; друзьями же называются те, из которых один принимает, а другой отдает. Не эту ли мысль приписываешь ты Симониду?

— Конечно, эту.

— Что ж? а врагам надобно ли воздавать то, чем мы при случае бываем им должны?

— Да, непременно — то, чем должны, — отвечал он, — а долг врага, в отношении к врагу, состоит, думаю, в воздаянии того, что прилично, то есть в воздаянии зла.

— Поэтому Симонид, — сказал я, как поэт, — изобразил значение справедливости, должно быть, гадательно, то есть мыслил, кажется, так, что справедливость состоит в воздаянии каждому, что прилично, и это назвал долгом^[36].

— А ты как же думаешь? — спросил он.

— Ради Зевса, — отвечал я. — Да если бы кто-нибудь предложил ему вопрос: Симонид! чему и что должное, или приличное, воздает искусство врачебное? Какой, думаешь, дал бы он нам ответ?

— Очевидно, сказал бы, что оно доставляет телам лекарства, пищу и питье.

— А чему и что должное, или приличное, воздает искусство поварское?

— Оно сообщает кушаньям вкусность.

— Пусть; но кому и что может воздавать искусство справедливости?

— Если надобно сообразоваться с прежними ответами, Сократ, — сказал он, — то это искусство друзьям оказывает пользу, а врагам наносит вред.

— Поэтому справедливость он поставлял бы в делании добра друзьям и зла врагам?

— Мне кажется.

— Но кто особенно способен делать добро страждущим друзьям и зло врагам, в отношении к болезни и здоровью?

— Врач.

— А кто — плавателям, в отношении к опасностям морского путешествия?

— Кормчий.

— Что же справедливый? какою деятельностью и в каком отношении может он быть полезен для друзей и вреден для врагов?

— Мне кажется, нападением и защитою в сражении^[37].

— Пусть; однако ж людям, не страдающим болезнью, любезный Полемарх, врач ведь не полезен.

— Правда.

— А не плавающим не полезен кормчий.

— Да.

— Стало быть, не сражающимся не полезен справедливый?

— Нет, этого я не думаю.

— Значит, справедливость полезна и во время мира?

— Полезна.

— Равно и земледелие. Не так ли?

— Да.

— Для собирания плодов?

— Да.

— И сапожническое мастерство?

— Да.

— Скажешь, думаю, для приготовления обуви?

— Конечно.

— Ну что ж? А справедливость во время мира для какой нужды или приобретения почитаешь полезною?

— Для сделок, Сократ.

— Сделками ты называешь сношения или что другое?

— Разумеется, сношения.

— Но с кем лучше и полезнее сноситься, когда хочешь расстановить шашки^[38], — с человеком справедливым или с игроком?

— С игроком.

— А при кладке плит и камней, неужели лучше и полезнее обратиться к человеку справедливому, чем к домостроителю?

— Отнюдь нет.

— В каких же сношениях справедливый будет, например, лучше цитриста, как цитрист бывает лучше справедливого в игре на цитре?

— Мне кажется, в денежных.

— Может быть, кроме употребления денег, Полемарх; потому что когда надобно за деньги сообща купить или продать лошадь — полезнее, думаю, снестись с конюхом. Не так ли?

— Видимо.

— А когда корабль — с кораблестроителем или кормчим.

— Естественно.

— В каком же случае, для употребления золота или серебра сообща, полезнее других человек справедливый?

— В том, Сократ, когда бывает нужно вверить деньги и сберечь их.

— То есть когда надобно не употребить, а положить их, говоришь ты?

— Конечно.

— Значит, справедливость, в отношении к деньгам, тогда бывает полезна, когда деньги бесполезны?

— Должно быть.

— Подобным образом, для хранения садового резца в общественном и домашнем быту полезна справедливость; а для употребления его нужно искусство садовника?

— Очевидно.

— И чтобы сохранить щит и лиру без употребления, скажешь, полезна справедливость; а когда нужно употребить их — требуются искусства оружейное и музыкальное?

— Необходимо.

— Так и во всем другом, справедливость при полезности бесполезна, а при бесполезности полезна?

— Должно быть.

— Не слишком же важное у тебя дело — справедливость, друг мой, если она полезна для бесполезного. Рассмотрим-ка следующее: не правда ли, что человек в сражении, в кулачном бою, или в каком-нибудь другом случае, умеющий ударить, умеет и поберечься?

— Конечно.

— И умеющий сохранить себя от болезни, не подвергаясь ей, умеет и сообщать ее?

— Я думаю.

— А оберегатель-то лагеря — не тот ли хорош, который знает также, как похитить замыслы и действия неприятелей?

— Конечно.

— Значит, кто — отличный чего-нибудь сторож, тот и отличный вор той же вещи.

— Естественно.

— Итак, если человек справедливый умеет сохранять деньги, то умеет и похищать их.

— Ход речи действительно требует такого заключения, — сказал он.

— Следственно, человек справедливый, по-видимому, есть вор, и этому ты научился, кажется, у Омира, который, превознося похвалами Одиссеева деда по матери, Автолика, заключает, что он более всех людей отличался воровством и обманом. Так выходит, что справедливость, и по твоему, и по Омирову, и по Симонидову мнению, есть искусство воровать, — в пользу, то есть друзьям, и во вред врагам^[39]. Не так ли ты говорил?

— О нет, ради Зевса; я и сам не знаю, что говорил. Впрочем, мне все еще представляется, что справедливость велит приносить пользу друзьям и вредить врагам.

— Но друзьями тех ли называешь ты, которые всякому только кажутся добросердечными, или тех, которые в самом деле добросердечны, хотя бы и не казались? Такой же вопрос и о врагах.

— Естественно любить тех, — отвечал он, — которых почитают добросердечными, и ненавидеть тех, которых признают лукавыми.

— Да не обманываются ли люди в этом отношении? То есть не кажутся ли им добросердечными многие недобросердечные, и наоборот?

— Обманываются.

— Значит, для таких людей добрые — враги, а злые — друзья.

— Конечно.

— И в этом случае справедливость все-таки требует, чтобы они приносили пользу злым и вредили добрым?

— Явно.

— Между тем добрые-то справедливы и несправедливыми быть не могут.

— Правда.

— Так, по твоим словам, справедливо делать зло и не делающим несправедливости.

— О нет, Сократ, — отвечал он, — такая мысль преступна.

— Стало быть, справедливо вредить несправедливым и приносить пользу справедливым, — сказал я.

— Поступающий так, кажется, лучше того.

— Но так-то, Полемарх, многим, ошибающимся в людях, случится признавать за справедливое — вредить друзьям, потому что они кажутся им злыми, — и приносить пользу врагам, потому что они, по их мнению, добры. А тогда ведь мы будем утверждать противное тому, что приписали Симониду.

— И часто случается, — отвечал он, — но давай поправимся: мы, должно быть, неправильно определили значение друга и врага.

— А как определили, Полемарх?

— Сказали, что друг — тот, кто кажется добросердечным.

— Каким же образом поправиться? — спросил я.

— Друг и кажется добросердечным, и действительно таков, — отвечал он, — а кто только кажется добросердечным, в самом же деле не таков; тот, хоть и кажется, а не друг. Подобное же определение и врага.

— Из твоих слов видно, что друг будет добр, а враг — зол.

— Да.

— Но справедливому-то прикажешь приписать иное, или то, что приписано прежде, то есть справедливость требует другу делать добро, а врагу зло? Не прибавить ли к этому вот чего: справедливость требует — другу, так как он добр, делать добро, а врагу, так как он зол, вредить?

— Без сомнения, — отвечал он, — это, мне кажется, хорошо сказано.

— Однако ж к человеку справедливому идет ли наносить вред кому бы то ни было из людей? — спросил я.

— Уж конечно, — сказал он, — людям лукавым-то и враждебным надобно вредить.

— А что, лошади, когда им вредят, лучше ли становятся или хуже?

— Хуже.

— По качествам собак или лошадей?

— По качествам лошадей.

— Стало быть, и собаки, когда им вредят, становятся хуже по качествам не лошадей, а собак?

— Необходимо.

— Ну, а когда вредят людям, друг мой, — не скажем ли мы также, что они становятся хуже по качествам человеческим?

— Конечно, скажем.

— Но справедливость — не человеческая ли добродетель?

— И это необходимо.

— Значит, люди, когда им вредят, по необходимости становятся несправедливее, друг мой.

— Вероятно.

— Но могут ли музыканты, посредством музыки, образовать не-музыкантов?

— Невозможно.

— Или конюшие, посредством науки коннозаводства, — не-конюших?

— Нельзя.

— А справедливые, посредством справедливости, — несправедливых? Или вообще, добрые, посредством добродетели, — злых?

— Никак невозможно.

— Ведь не теплоте, думаю, свойственно прохлаждать, а противному.

— Да.

— И не сухости — увлажнять, а противному.

— Конечно.

— И не доброму вредить, а противному.

— Кажется.

— Но справедливые верно добры?

— Конечно.

— Следовательно, не тот будет вредить, Полемарх, кто справедлив, — другу ли то или кому иному, а тот, кто противен ему, то есть несправедлив.

— Ты, Сократ, говоришь совершенную правду, — сказал он.

— Поэтому, кто справедливое поставляет в воздаянии каждому должного и разумеет это так, что человек справедливый врагам обязан вредить, а друзьям приносить пользу, тот, говоря подобные вещи, не мудрец, потому что говорит неправду, так как мы нашли, что вредить кому бы то ни было есть дело вовсе несправедливое.

— Согласен, — сказал он.

— Будем же спорить сообща и заодно, — примолвил я, — если кто вздумает навязывать это Симониду, Виасу, Питтаку или кому другому из мужей мудрых и славных.

— Я в самом деле готов принять участие в споре, — сказал он.

— А знаешь ли, — спросил я, — чье, кажется мне, то положение, что справедливость велит приносить пользу друзьям и вредить врагам?

— Чье? — сказал он.

— Думаю, оно принадлежит либо Периандру, либо Пердикке, либо Ксерксу, либо фивскому Исминиасу^[40], либо кому другому из тех людей, которые слишком полагаются на свою силу и обладают богатством.

— Совершенная правда, — заметил он.

— Положим, — сказал я. — Но если не в этом состоит справедливость и не это — справедливое, то чем же иным можно бы признать его?

Среди нашего разговора Тразимах неоднократно порывался прервать речь, но все был удерживаем другими, тут сидевшими, которым хотелось выслушать беседу до конца. Когда же мы остановились и я предложил этот вопрос, — он уже не удержался, но, наёжившись, подобно зверю, подбежал к нам, как будто с тем, чтоб изорвать нас. Я и Полемарх испугались; а он, крича на средине комнаты, сказал:

— Какая болтовня давно уже обуяла вас, Сократ! Какими глупостями меняетесь вы, уступая друг другу! Если уж в самом деле ты хочешь узнать, что такое справедливость, то не ограничивайся одними вопросами и не любуйся опровержением предлагаемых тебе ответов. Ведь известно, что спрашивать легче, нежели отвечать. Так отвечай сам и скажи, что ты почитаешь справедливым. Да не говори мне, что это должное, что это полезное, что это выгодное, что это прибыточное, что это пригодное. Все, что говоришь, говори ясно и точно, а таких пустяков не принимаю^[41].

Пораженный этими словами, я посмотрел на него со страхом и подумал, что если бы он взглянул на меня прежде, чем я на него — мне и слова бы не вымолвить^[42]. Но так как неистовство Тразимаха началось речью, то мой взгляд на него был первый, а потому, имея возможность отвечать, я сказал с трепетом:

— Не гневайся на нас, Тразимах. Если я и он, при исследовании предмета, в чем-нибудь погрешили, то — будь уверен — погрешили против воли. Подумай, что, ища золота, мы охотно не уступили бы друг другу в искании и не мешали бы самим себе найти его: таким же образом, ища справедливости, которая драгоценнее всякого золота, могли ли мы столь безумно уступать один другому и не стараться открыть ее всеми силами? Нет, не мысли этого, друг мой. Напротив, я думаю, что мы не в состоянии, и потому от вас, людей сильных, заслуживаем больше сожаления, чем гнева.

Выслушав это, он усмехнулся слишком принужденно и примолвил:

— Вот она и есть, клянусь Гераклом, обыкновенная Сократова ирония. Я уже наперед заметил, что ты не захочешь отвечать, но будешь притворяться и скорее все сделаешь, чем согласишься давать ответы на чьи-нибудь вопросы.

— Разумеется, ты — мудрец, Тразимах, — сказал я, — следственно, знаешь, что если кого спросишь, как велико число двенадцать, и спрашивая, наперед скажешь: не говори мне, сударь, что двенадцать равны дважды-шести, или трижды-четырем, или шестью-двум, или четырежды-трем; иначе твоей болтовни я не приму; то уже для тебя, думаю, понятно, что никто не будет в состоянии отвечать на такой вопрос. А когда бы спросили тебя: что ты это говоришь, Тразимах? как же не сказать ничего того, что ты наперед сказал? да если это-то справедливо^[43], — неужели надобно говорить отличное от справедливого? или как тебе кажется? — что отвечал бы ты на это?

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

20

Главкон и Адимант, сыновья Аристона и Периктионы, были братья Платона: судя по тому, как в этой книге изображаются нравственные их свойства, надобно полагать, что Платон очень любил их. Groen vап Prinsterer Prosopogr. Platon, p. 207 sqq.

21

Весь этот разговор представляется происходившим в Пирее, в доме Кефала. Сократ рассказывает здесь Тимею, Критиасу, Гермократу и какому-то четвертому лицу безымянному о том, что заставило его идти в Пирей. Простоте и естественности этого вступления удивлялись еще древние. Оно, после смерти Платона, найдено было на его таблице с разными поправками и перестановками слов. Diog. Laert. III. 37.

22

Под божеством схолиаст и другие неправильно понимают здесь Палладу, в честь которой совершаемы были панафинеи. Напротив, Платон разумеет богиню Вендину или Вендиду, которой посвященные праздники назывались вендидиями и принесены были в Афины из Фракии. По свидетельству Прокла (in Timaeum р. 9. v. 27), вендидии совершаемы были в двадцатый день месяца Таргелиона, в Пирее, за два дня пред празднованием меньших панафиней, которые посвящались Диане, по-фракийски называвшейся Вендин. У. Ruhnken. ad Timaei Glossar. p. 62. Creuzer. Symb. T. II. p. 129 sqq. Что этот разговор происходил во время вендидий, видно как из начала его, так и из конца первой книги, где говорится: ταῦτα δή σοι, ἔφη, Σώκρατες, εἰθιάσθω ἐν τοῖς Βενδιδείοις.

23

Кефал — ритор, родом сиракузянин или, по мнению некоторых, туриец, переселившийся в Афины, по убеждению Перикла, и пользовавшийся его гостеприимством. У Кефала были сыновья: Полемарх, Эвтидем, Врахит и знаменитый оратор Лизиас. Dionys. Halicam. et Plulavch. in vita Lysiae. Полемарху, o котором здесь говорится, поставленные лакедемонянами тридцать тиранов присудили выпить яд. Muretus. Conf. Taylor. Vita Lys. T. VI p. 103 sqq.

24

Никират был отец известного греческого полководца Никиаса, командовавшего афинским войском во время Пелопоннесской войны. Thucyd. и Plutarch. От этого Никирата надобно отличать сына Никиасова, который был тоже Никират. О нем упоминается в «Лахесе» как о мальчике, требующем еще воспитания; а здесь, в «Государстве», является он уже совершеннолетним молодым человеком. Этим соображением можно доказывать, что «Государство» написано Платоном много позднее, чем «Лахес».

25

Ὅρᾶς οὖν ὅσοι ἐσμέν — шутливая угроза. Подобные выражения угрозы см. Phileb. р. 16 А. ἆρα ὦ Σώκρατες, οὐχ ὁρᾶς ἡμῶν τὸ πςῆθος, ὅτι νέοι πάντες ἐσμέν, καὶ οὐ φοΒεῖ…. Phaedr. ρ. 236 C. Horat. Satyr. 1, 4 extr. Cui si concedere nolis, multa — veniat manus, auxilio quae sit mihi; nam multo plures sumus.

26

Об этом религиозном беге с факелами рассказывают так: у афинян был род состязания, называемый ςαμπαδουχία и ςαμπαδοδρομία. Зажигали факелы огнем с жертвенника и, держа их в руках, бежали, сколько могли, долее и быстрее. Те, у кого факелы погасали или которые отставали от бегущих и до определенного места достигали позднее, почитались побежденными. См. Pausan. in Atticis (с. 30 § 2). Такое состязание обыкновенно происходило в праздник Прометея, который схватил огонь пуком деревянных прутьев, чтобы он не погас, и перенес его с неба на землю. Подобный бег с огнем бывал и в праздник Вулкана, так как его признавали богом огня. То же совершалось и в праздник Минервы, которой приписывали попечение о науках и искусствах, имеющих нужду в огне. Но почему этот обычай перенесен был и на праздник Дианы? Не потому ли, что Диана у греков была одно с Селиною (луною), которая ночью светит, будто лампада, отчего и называли ее νυκτιςαπῆ, или, как у Горация, noctiluca? И почему опять в праздник Дианы совершаем был этот бег на конях? Не потому ли, что Диану греки представляли везомою по небу конями? Ovidius. Altaque volantes Luna vehebat equos. Propertius. Quamvis labentes premeret mihi somnus ocellos, et mediis coelo Luna ruberet equis.

27

Бегущие, пробежав поприще, передавали свои факелы, по порядку, другим. Отсюда — та прекрасная мысль Платона, Legg. VI р. 776 В: «Рождающие и воспитывающие детей передают им последовательно жизнь, будто факелы». Лукреций Lib. II, v. 78, выразил ее так: Inque brevi spatio mutantur saecla animantum, et quasi cursores vitae lampada tradunt.

28

Софист Тразимах был родом из вифинского города Халкидона и, по словам Цицерона (Orat. 52), первый изобрел правильный склад речи прозаической (numerum oratorium), потому что обладал удивительным даром слова (Pliaedr. р. 267 Т). Так как его красноречие не могло не нравиться юношам, то упоминаемые здесь Хармантид и Клитофон, вероятно, были его ученики.

29

Совершавшие жертвоприношение обыкновенно возлагали на себя венок. Жертвенники устроялись на открытом воздухе, среди двора или внутри домашних зданий, и имелись в каждом доме. Xenoph. Mem. I, 1. Aristoph. Рас. v. 941. Virgil. Aeneid. II, v. 512.

30

Разумеется, вероятно, самая употребительная у греков пословица: ἦςιξ ἤςικα τέρπε, γέρων δέ τε τέρπε γέρωντα. Aposlolius Adagg. IX, 78. Erasm. Adagg. 1. 2, 20.

31

Сериф — один из цикладских островов, до того малый и каменистый, что вошел в пословицу. См. Strab. X р. 746 В. ed. Almel.

32

У греков был, как и у нас теперь есть, обычай давать одному из сыновей имя его деда, чтобы тем увековечить его память и выразить ему почтение. Так у Никиаса, сына Никиратова, был сын Никират; Лизис, сын Димократа, был внук Лизиса; Аристотель, сын Никомаха, назвал своего сына тоже Никомахом. У римлян же старшему сыну тотчас даваемо было прозвание отца. Muretus.

33

Приведенные стихи Пиндара находятся в Tom. III, 1. р. 80 sqq. ed. Неуп. и Boeckh. fragm. Pind. CCXLIII. Снес. Tom. II P. 11. p. 682.

34

Сократ не говорит: ὁ Ποςέμαρχος τῶν γε σῶν ςόγων διάδοχός ἐστι, как бы следовало сказать, но — τῶν γε σῶν (как бы χρημάτων) κςηρονόμος; и таким образом этим двузнаменательным выражением соединяет предыдущую речь о наследстве имения с понятием о преемстве беседы. Отсюда видно, почему Кефал, отвечая на это, усмехнулся.

35

Кефал выше сказал, что кто всегда жил праведно, тот в своей душе может быть покоен; а праведность выражается двумя формами жизни: высказыванием правды и отдаванием всякому того, что кому следует. Этими чертами определяется теперь справедливость и делается предметом исследования. Сократ против такого определения справедливости представляет возражение в форме примера; но Полемарх, основываясь на авторитете Симонида, хочет защищать его. Тут Кефал, видя, что завязывается диалектическая борьба, передает свою роль Полемарху и уходит. Эта передача роли заключает в себе мысль глубокую: старец, долговременными опытами жизни дознавший слабость естественных сил человека, перестает слишком много доверять своему уму и более успокаивается на основаниях божественных; а молодость все еще ласкает себя надеждою найти истину собственными средствами и настойчиво философствует, пока самая философия не приведет ее к сознанию необходимости в средствах богословских. Поэтому Цицерон (Epist. ad Attic. IV, 16) хорошо замечает: Quum in Piraeum Socrates venisset ad Cephalum, locupletem et festivum senem, quoad primus ille sermo haberetur, adest in disputando senex; deinde quum ipse quoque commodissime loquutus est, ad rem divinam dicit se velle discedere, neque postea revertitur. Credo Platonem vix putasse satis consonum fore, si hominem id aetatis in tam longo sermone diutius retinuisset.

36

В правиле Симонида: τὰ ὀφειςόμενα δίκαιον εἶναι ἀποδιδόναι, Сократ слову ὀφειςόμενον дает значение τοῦ προςήκοντος; как бы, то есть, должное Симонид разумел в смысле приличного, или того, что следует, и под условием такого истолкования принимает это правило за предмет исследования.

37

Нападением и защитою: перевожу так потому, что читаю: προποςεμεῖν καὶ ξυμμαχεῖν, вместо προςποςεμεῖν; и это чтение, vulgariter usurpata, мне кажется вернее, так как здесь идет речь не о вспомоществовании только друзьям, но и о борьбе с врагами. Тому же чтению, несмотря на авторитет парижских и флорентийских кодексов, следует и Беккер.

38

Были у греков две игры, которыя часто смешиваются между собою и принимаются одна за другую: это — πεσσοὶ или πεττοὶ и ἀστράγαςοι. Первая по-латыни calculi, а последняя — tali; в той — нарки располагаемы были так, чтобы в известной группе было больше очков, а в последней их, для той же цели, не располагали, а бросали. Polluc, lib. IX. Мuretus.

39

Нелепое положение Полемарха, что справедливость состоит в сбережении денег, опровергается чрез употребление слов φυςάξασθαι и κςέπτειν в различных значениях. Если справедлив тот, кто способен беречь (φυςάττειν) золото и серебро, то способный беречься (φιςάξασθαι) умеет вместе делать зло другим и выкрасть намерения врагов; а отсюда следует, что справедливость есть воровство, посредством которого можно благодетельствовать друзьям и вредить врагам.

40

Периандр, коринфский тиран, причисляется Платоном не к семи мудрецам, а к гордым тиранам; потому что в известном месте своего Протагора (р. 343 В), перечислив прочих шесть мудрецов, седьмым, вместо Периандра, почитает он Мизона хенейского. Да и Геродот рассказывает, что Периандр сперва был кроток, но потом, поддавшись внушениям милетского тирана Тразибула, сделался жестоким и кровожадным. См. lib. V, с. 92; сн. III, с. 48 sqq. О Пердикке, царе македонском, отце тирана Архелая, упоминается в Gorg. р. 470 D. Исминиас Фивянин, о котором (Menon, р. 90 А) говорится: νεωστὶ εἰςηφέναι τὰ Ποςυκράτους χρήματα, был человек в своей республике могущественный, но вместе и вероломный. По рассказу Ксенофонта (Hist. Gr. III, 5. 1), он находился в числе тех, которые во время успехов Агезилая в Азии позволили себя подкупить за пять талантов, чтобы раздуть в Греции вражду и ненависть против лакедемонян. Это произошло в 1 или 2 году 96 олимп. Потом, когда лакедемоняне овладели Кадмеею, т. е. 3,99 олимп., Исминиас, как вождь противной им партии, осужден был на смерть. Xenoph. Hist. Gr. V, 2, 25. 26. Сн. Plut. Artaxerx. p. 1021 D. Lysandr. p. 418 E. Pausan. III, 9, de Genio Socr. p. 576 A. Если же здесь причисляется он к Периандру, Пердикке и Ксерксу — тиранам, тогда уже умершим, то вероятно, что, когда это было писано, его не было уже на свете. Следовательно, можно полагать, что Платон написал свое «Государство» после 3,99 олимп.

41

В этом монологе весьма рельефно обрисовывается личность софиста Тразимаха как τό θρασὺ καὶ τό ἰταμόν. Если бы κтο и не знал, что это за человек, то довольно было бы одной настоящей выходки, чтобы понять его. Тразимах принадлежал к числу людей, ничего не знающих и почитающих себя всезнающими; это был самый ветреный и пустой софист. Но как живописцы на некоторые места картины набрасывают тени, чтобы другие выставлялись светлее, так уступчивая и скромная речь Сократа сообщает чрезвычайную выпуклость заносчивому разглагольствованию Тразимаха. Мудро сказал Фукидид: ἀμαθία μὲν θράσος, φρόνησις δὲ ὄκνον φέρει. Указывая на этимологическое значение имени этого человека и принимая в соображение дерзкий его характер, и Иродик у Аристотеля (Rhetor. 1. II с. 23) говорит ему: «Тразимах (человек вздорчивый) всегда Тразимах, как Конон сказал Тразибулу, что он всегда Тразибул (наглый)».

42

Говоря, что Тразимах наёжился, подобно зверю, и подбежал к собеседникам как бы с тем, чтоб разорвать их, Сократ мысленно уподоблял его, кажется, волку; ибо у греков было народное поверье, что на кого прежде взглянет волк, тот на время немеет; а кто успеет наперед сам взглянуть на волка, тот не подвергается этой опасности. Plin. Н. N.VIII, 34. Scholiastes in Theocriti Idyll. XIV, 22: οἱ ὀφθέντες ἄφνω ὑπὸ ςύκου δοκοῦσιν ἄφωνοι γίγνεσθαι. Virgil. Eclog. IX v. 53, Vox quoque Moerim iam fugit ipsa: lupi Moerim videre priores.

43

Если это-то справедливо, или — что-нибудь справедливое, εἰ τούτων τι τυγχάνει ὄν. Здесь ὄν — то же, что ὄντως ὄν, или ἀςηθὲς ὄν.