Николай Вавилов. Ученый, который хотел накормить весь мир и умер от голода

Питер Прингл, 2008

Один из величайших ученых XX века Николай Вавилов мечтал покончить с голодом в мире, но в 1943 г. сам умер от голода в саратовской тюрьме. Пионер отечественной генетики, неутомимый и неунывающий охотник за растениями, стал жертвой идеологизации сталинской науки. Не пасовавший ни перед научными трудностями, ни перед сложнейшими экспедициями в самые дикие уголки Земли, Николай Вавилов не смог ничего противопоставить напору циничного демагога- конъюнктурщика Трофима Лысенко. Чистка генетиков отбросила отечественную науку на целое поколение назад и нанесла стране огромный вред. Воссоздавая историю того, как величайшая гуманитарная миссия привела Николая Вавилова к голодной смерти, Питер Прингл опирался на недавно открытые архивные документы, личную и официальную переписку, яркие отчеты об экспедициях, ранее не публиковавшиеся семейные письма и дневники, а также воспоминания очевидцев. Глубоко человечный и яркий рассказ рисует очень живой образ блестящего ученого, жизнелюба и подвижника, до самых последних дней не расставшегося со своей великой мечтой.

Глава 2

«Петровка» и Катя

В 1900 году биологи заново открыли законы Менделя, впервые сформулированные в 1865 году. Менделевскую теорию о единицах наследственности (позже их назовут генами), которые содержатся в половых зародышевых клетках, не замечали на протяжении тридцати пяти лет. Но на рубеже веков ученые подтвердили теорию Менделя. Его труды были «переоткрыты». В Европе и Америке родилась новая наука — генетика. Академические учреждения начали преподавать новые методы Менделя для селекции растений и животных. В Москве главным учебным заведением, где их изучали, была Петровская земледельческая академия, известная как «Петровка» и переименованная в Московский сельскохозяйственный институт к осени 1906 года, когда сюда поступил Николай Иванович.

Николай Иванович с ходу покорил «Петровку» и сразу приобрел репутацию одного из самых способных студентов.

— Это и есть Вавилов, — шептались у него за спиной, когда нагруженный учебниками первокурсник Николай спешил на лекции, не обращая внимания на своих новых поклонников.

— Смотри, он сначала ест мороженое, а потом суп, — хихикали студенты, наблюдая, как тот машинально поглощает обед в студенческой столовой, торопясь вернуться к занятиям.

Однажды во время приезда на сельскохозяйственную опытную станцию чиновника царского Министерства сельского хозяйства — начальства «Петровки» — студент Вавилов рассуждал перед ним на тему селекции растений. Вдруг из кармана у Николая выползла маленькая зеленая ящерка и стала карабкаться по пиджаку. К восторгу аудитории, студент невозмутимо взял ящерицу, завернул ее в носовой платок и снова спрятал в карман^[27].

«Петровка» была одним из восьмидесяти высших учебных заведений России (помимо десяти университетов)^[28], и учеба здесь была насыщенной. Каникул не полагалось — занятия начинались в сентябре и без перерыва шли до июля, затем сразу агрономическая практика: два месяца на опытном поле или на опытной станции. В начале второго курса Николай Иванович пишет, что берется «все, что только есть общего в академии… пройти и закрепить»^[29]. «Подождем глядеть в будущее. Остановимся на настоящем, — пишет он в своем дневнике. — Ведь 1 год, 2 года пройдут». Только после того, как курс будет освоен, он позволит себе «идти туда, где светлые просветы, где больше склонности, где > радости»^[30].

В дневнике этих лет Вавилов предстает перед нами человеком целеустремленным. При этом он не исключает возможности неудач. «Делай хоть то, что можешь, — обращается Николай к самому себе. — Простится все тебе, чего не мог ты сделать. Но не простится, если ты не восхотел». Уже в те ранние дни его единственной страстью была наука: «Хочу страстно науки. Люблю ее. В ней цель жизни. В ней одной можно испытывать энтузиазм». И наука должна служить улучшению жизни на Земле. Важно не «предаваться утопизму. Брать в жизни все, что только может доставить тебе радость, спокойствие чувства и разума». Он несколько раз призывает самого себя работать не отвлекаясь: «Нельзя разбрасываться. Надо на чем-ниб[удь] сосредоточиться».

Среди сокурсников Николай был известен долгими занятиями допоздна. В поездках во время учебной практики Николай Иванович работал до темноты, ночевал вместе с работниками на сеновале, а с рассветом снова выходил работать в поле^[31].

Студент Вавилов произвел сильное впечатление на преподавателей и в особенности на профессора Дмитрия Николаевича Прянишникова. Прянишников, мировой авторитет в области почвоведения, был на двадцать два года старше Николая Ивановича, но начал общаться со своим студентом на равных, сообщая всем окружающим, что этот молодой человек — гений. «И мы не сознаем этого только потому, что он наш современник», — говорил Прянишников^[32].

«Петровка» была одним из элементов тех реформ, которые, как надеялся царь, помогут в будущем избежать народных протестов. Ее выпускники должны были помочь крестьянам осовременить сельское хозяйство в стране^[33]. Профессора и студенты «Петровки» с энтузиазмом отнеслись к задаче просвещения крестьянства и страстно веровали, что агрономы смогут внести столь же достойный и почетный вклад в общественное благо, как и ученые более «престижных» наук — физики и химии. Николай Иванович напишет в дневнике, что был готов «жить для того, чтобы подготовлять почву для лучшей жизни», и пообещал работать «на пользу бедного, угнетенного класса страны. Моя жизнь направлена на поднятие уровня его знания»^[34].

Но для этого предстояло многое преодолеть. Урожаи в России составляли треть от урожаев Франции и Германии. Академия готовила выпускников, обученных новым методам ведения сельского хозяйства, таким как севооборот и выведение новых сортов, но правительство в основном ими пренебрегало. Российские хозяйства считались и так достаточно урожайными для нужд аристократии и высших слоев общества. Россия была вторым по величине экспортером зерна после Америки, и крупные угодья снабжали закрома Европы зерном высшего качества. Выручка шла богатым землевладельцам. Крестьяне продолжали трудиться средневековыми методами, пахали деревянными плугами и едва сводили концы с концами. Местные общины, отдельные землевладельцы и частные сельскохозяйственные сообщества пробовали собственные нововведения в попытке модернизации. Они привносили новые приемы ведения сельского хозяйства из Европы и Америки, но они были ограничены в средствах.

Большинство помещиков упрямо не желали ничего знать о достижениях сельскохозяйственной науки, а низшее сословие — крестьянство, то есть 90 % населения,^[35] — не хотело расставаться с привычными навыками, которые передавались из поколения в поколение. Выпускники «Петровки» выступали за изменения, и поэтому академия считалась «рассадником революции». Дошло до того, что она хотела даже принимать на учебу женщин^[36]. Власти поувольняли профессоров, считавшихся наиболее неблагонадежными, и отменили набор студентов. «Петровку» собирались закрыть. Но затем, в 1891 году, в тридцатую годовщину отмены крепостного права, Россию охватил великий голод. Как и в былые времена, этот голод тоже был вызван засухой.

Большинству людей сельское хозяйство в России представляется битвой с холодами. Однако наиболее плодородные земли вдоль Волги, которая берет исток к северу от Москвы и течет 3530 километров до впадения в Каспийское море, часто страдают под палящим солнцем от обжигающей жары. Она убивает посевы, скот и людей. Летом 1891 года затяжная засуха в бассейне Волги уничтожила урожай; несколько сотен тысяч человек умерли от голода. Власти больше не могли игнорировать потребность в модернизации сельского хозяйства, однако изменения провели в основном поверхностные. В «Петровку» вновь объявили набор, но прием был ограничен: был введен запрет на учебу для евреев, а плату за обучение требовалось вносить вперед, с тем чтобы отсечь радикально настроенных студентов. Академия также получила новое название — Московский сельскохозяйственный институт, но студенты и сотрудники продолжали называть ее «Петровкой» (так она и будет называться на протяжении всей этой книги). Был назначен новый высокообразованный министр земледелия, выделены средства на селекционные станции, по американскому образцу. Но этого окажется недостаточно. В ходе Русской революции 1905 года крестьяне захватывали помещичьи имения. Революция была подавлена, приняты новые реформы, положение дел в сельском хозяйстве стало улучшаться. И все же сельское хозяйство России ковыляло в XX век далеко в хвосте у Европы и Америки. В духе вольнодумства «Петровки» Вавилов писал в дневнике о вопросах, которые следовало «пересмотреть, переобдумать». «Вопросы, подлежащие пересмотру: религия, семейная жизнь, брак, отношение к женщине, женский вопрос, половой вопрос, вопросы воспитания, школы»^[37].

•••

В биологии и особенно в растениеводстве начало ХХ века было эпохой мощного интеллектуального подъема. Дарвин оставил биологам в наследство нерешенную задачу — он не объяснил загадку наследственности. Каким образом адаптации, которые, по его словам, были причиной эволюции, передаются от родителей к потомкам? Дарвин допускал существование двух типов наследования: «мягкого» и «жесткого». «Мягкое» наследование предполагало, что организмы в течение жизни приспосабливаются к внешней среде путем накопления адаптивных изменений, которые каким-то образом изменят строение организма и будут унаследованы потомством. Теория «жесткого» наследования предполагала фиксированный набор признаков в организме, которые передавались потомству, как правило вне зависимости от воздействия окружающей среды.

Идею наследования характеристик, приобретенных организмом в течение жизни, впервые предложил французский естествоиспытатель Жан Батист Ламарк. В 1865 году Грегор Мендель выдвинул идею фиксированного набора факторов, но его работа оставалась неизвестной, пока трое европейских ученых не подтвердили ее в 1900 году. Скрещивая горох, Мендель продемонстрировал, что контрастные признаки, такие как окраска цветков или форма семян, проявляются в последующих поколениях по определенной схеме. При скрещивании гороха с фиолетовыми и белыми цветками все потомство первого поколения оказалось с фиолетовыми цветками. Но когда растения с фиолетовыми цветками путем самоопыления произвели семена второго поколения, на три четверти семян с фиолетовыми цветками приходилась одна четверть белых. Мендель сделал вывод, что смешивания цветов не происходило и один цвет, фиолетовый, был «доминантным», а другой, белый, — «рецессивным». В последующих поколениях доминирующий фиолетовый цвет и рецессивный белый появлялись, не смешивая своих характеристик. Эти факторы, которые позже назовут генами, по-видимому, оставались неизменными. Идея неизменных генов означала, что растениеводы могут искать скрытые гены (например, гены устойчивости к заболеваниям) и «закладывать» их проявление в последующих поколениях.

Переоткрытие трудов Менделя вызвало революцию в биологии, в особенности среди селекционеров. Растениеводам требовалось знать, насколько они могут положиться на законы Менделя — являются ли они универсальными для всех растений? Есть ли этим законам практическое применение: можно ли увеличить урожайность и качество основных сельскохозяйственных культур — кукурузы, хлопка и табака, — обнаружив ген или гены, ответственные за требуемые черты, и привнеся их в растение? Какую роль играет окружающая среда и играет ли? Могут ли влиять на поведение генов такие физические факторы, как температура, влага и свет? Даже менделисты признавали, что индивидуальное развитие организма отчасти объясняется наследственностью, а отчасти — влиянием окружающей среды.

Когда в 1906 году Вавилов поступил в «Петровку», русские биологи, как и их коллеги в других промышленно развитых странах, разделились на два лагеря — последователей Ламарка и Менделя. Некоторые из профессоров «Петровки» старшего поколения презрительно отзывались о новых генетических теориях. Генетика как дисциплина в России не существовала; не было специализированных институтов генетики, не выходили периодические издания^[38]. Мэтры науки полагали растениеводство старинным искусством, прирожденным талантом, плодом наблюдения природы в ее первозданном виде, а не научной дисциплиной, основанной на сложной математической теории или на соотношении доминантных и рецессивных факторов. На их взгляд, земледельцы занимались отбором растений на протяжении тысячелетий и прекрасно справлялись со своей задачей. Отбор лучших растений всегда был уделом необразованных крестьян, а не именитых ученых, и некоторые из заслуженных профессоров считали, что так оно и должно быть и дальше^[39].

В России диспут между сторонниками идей Менделя и Ламарка породил языковые различия. В прошлом растениеводство традиционно называлось русским словом «сортоводство», буквально: выведение сортов. Теперь возник новый термин «селекция» (от латинского selectio, буквально «отбор»), который был взят на вооружение новым поколением растениеводов, получивших академическое образование. Николай Иванович определенно был селекционером. Про важную роль генетики в растениеводстве ему рассказал один из его прогрессивных наставников — Дионисий Леопольдович Рудзинский, основавший в 1903 году первую в России Харьковскую селекционную опытную станцию.

Между двумя группами растениеводов «Петровки» часто случались жаркие дебаты. Однажды зимой Николай Иванович ехал в составе группы студентов в отдельном железнодорожном вагоне из Москвы в Харьков на первый съезд по селекции и семеноводству — его полное название отражало то значение, которое ему придавали организаторы: «Первый Всероссийский съезд деятелей по селекции сельскохозяйственных растений, семеноводству и распространению семенного материала 10–15 января 1911 года в Харькове»^[40]. В вагоне завязался бурный спор о законах Менделя и их применении в растениеводстве, настолько горячий, что дело шло к драке. Николай Иванович вмешался, предложив продолжить дискуссию в форме суда над менделизмом. Он организовал инсценировку судебного слушания, взяв на себя роль защитника Менделя, и отстаивал постулат, что растениеводство суть «наука», а не «искусство». Были приглашены свидетели с обеих сторон. «Прокурор» открыл заседание, объявив, что сеятели веками отбирали лучшие растения для посева. Докажите, потребовал он, каким образом молодые агрономы начала ХХ века могут быть лучше подкованы в отборе, чем крестьянин с острым глазом, наметанным на определение хорошего, здорового растения или породистой отборной коровы?

Николай Иванович с большим азартом утверждал, что в 95 процентах случаев крестьянин не улучшал ни урожайность посевов, ни надои молока своей коровы, будучи не в курсе законов Менделя о наследовании характеристик, и понятия не имел, какие из отобранных черт будет воспроизводиться в последующих поколениях, а какие исчезнут. Применяя учение Менделя о доминантных и рецессивных генах, ботаник сможет прогнозировать, какие характеристики его растения сохранятся, а какие нет. «Присяжные» единогласно проголосовали за признание селекции растений наукой, предвещая многолетнюю успешную карьеру Николая Вавилова на ниве селекции.

Однако наедине с собой Николай испытывал приступы неуверенности. В дневнике он признается: «Показалось, что не хватит ни ума, ни способностей, чтобы во всем разобраться, все поглотить… Нужно усвоить языки, войти в громаду иностранной литературы, нужно знакомство с математикой, нужен хороший глаз… наконец, нужна выдержка, закаленность в работе. Да наконец, нужен юношеский порыв, призвание. И вот я сомневаюсь, есть ли во мне и сие»^[41]. Он опасался, что не обладает всеми необходимыми качествами.

Тем не менее Вавилов станет экспертом в наблюдениях за изменчивостью в растениях и за тем, какие вариации смогут оказаться полезными, — несмотря на травму глаза, полученную в результате неудачного домашнего химического опыта. Чем больше он собирал образцов, тем сильнее оказывался зачарован огромным масштабом и сложностью проблем. Например, большинство из нас смотрит на поле колосящейся пшеницы и видит только волны янтарного зерна. Но растениеводы с пытливым взором, такие как Николай Иванович, могут уловить много варьирующихся признаков, отличающих один колос пшеницы от другого и указывающих на его ценность. Стебель (соломина) пшеницы может быть высотой от 30 до 120 сантиметров, и это существенно при оценке устойчивости к полеганию: способен ли стебель удерживать колос, не полегая. На стебле может быть семь — девять удлиненных зеленых листов, которые могут быть расположены почти вертикально или почти горизонтально; а иногда лист и вовсе тянется вниз. Расположение листа важно, когда растениевод рассчитывает, сколько растений поместится на конкретном пространстве. Более пристальное изучение стебля пшеницы, например под лупой, может выявить еще больше различий. У некоторых растений может быть опушение (волоски) на стыке листа и стебля, а у других их нет. У большинства колосьев пшеницы имеются ости, похожие на жиденькую растрепанную бородку, растущую из соцветия. Существует немало разновидностей безостых пшениц, они «безбородые»; похоже, что в относительно теплом климате остистость колоса связана с урожайностью. Растениеводы всегда ищут у растений признаки болезни, будь то мелкая желтая сыпь мучнистой росы или ржаво-бурые пятна на листьях, известные как стеблевая ржавчина. Если растение созревает, не заболев мучнистой росой или стеблевой ржавчиной, это может быть признаком генетической устойчивости к этим заболеваниям.

На последнем курсе «Петровки» Николай Иванович проходил практику на Полтавской сельскохозяйственной опытной станции на Украине. Там он ставил опыты по устойчивости овса, пшеницы и ячменя к заболеваниям, а на опытном поле «Петровки» — по иммунитету растений. Он окончил МСХА^[42] весной 1911 года с дипломом ученого-агронома первого разряда, хотя его дипломная работа отражала детское пристрастие к зоологии: лягушкам и прочим скользким тварям в прудах на Средней Пресне. Его первая публикация, в основу которой легла дипломная работа, называлась «Голые слизни (улитки), повреждающие поля и огороды в Московской губернии». Он был расстроен из-за «неприятия экзамена по животноводству», но воодушевление при мыслях о будущем взяло верх: «Сейчас под влиянием минуты неприятности я настроен очень скверно. И посему лишь завтра, полагаю, все проглянет в розовом тоне», — пишет он в дневнике^[43].

По традиции российских вузов лучшие выпускники завершали образование стажировкой за рубежом. Вавилов продолжит учебу в Европе, в лабораториях Германии, Франции и Великобритании, и поедет туда не в одиночестве.

Слушательницы «Петровки» провожали взглядами красивого, статного, слегка застенчивого молодого человека в безупречном костюме, который торопился мимо них из аудитории в библиотеку, или на студенческие дебаты, или на дополнительные занятия по иностранным языкам.

Одна из вольнослушательниц обратила на себя его внимание. Звали ее Екатерина Николаевна Сахарова. Дочь управляющего предприятиями известного промышленника, Катя принадлежала к иному социальному кругу и была на год старше Николая. Она была не особенно привлекательной, зато чрезвычайно серьезной и даже суровой, и Николая заинтересовала не столько ее внешность, сколько эрудиция. Катя окончила Московскую женскую гимназию № 4 с «одобрительным аттестатом об успехах в науках и о поведении» и с «отличными и весьма хорошими» оценками по русскому языку и словесности, литературе, французскому, немецкому, педагогике, истории, географии, математике и естествоведению^[44].

Она хорошо знала и любила цитировать европейскую классическую литературу, побывала с родителями в Германии и в австрийском Тироле. Катя рано осиротела: в 1904 году умер ее отец, а спустя два года — мать. После Революции 1905 года она подпала под влияние сестры Веры, и за радикальные взгляды обе угодили в тюрьму. Арестовали Катю за содействие социал-демократам, то есть марксистам, которые позже разделятся на большевиков и меньшевиков. После пятимесячного заключения ее освободили на поруки и она смогла вернуться к учебе в «Петровке».

В отличие от Николая, которого в средней школе обучали азам коммерции, Катя к поступлению в «Петровку» обладала более широким кругозором. Она уже была твердо убеждена, что хочет посвятить жизнь сельскому хозяйству. Николай познакомился с ней в «Петровке», и его сразу привлек ее ум и твердость духа. А ей, в свою очередь, нравилось его внимание, она восхищалась его энергией и упорством в учебе, но отношения между ними не были романтическими. Он тянулся к ней, как дитя к родителям, за сочувствием, которого не получал ни от родного отца, ни от матери.

Катя знала Николая совсем не таким, каким он представал перед окружающими. В отличие от коллег у него не было «цели определенной, ясной, которая может быть у любого агронома», — делился он с ней. «Смутно в тумане горят огни (простите за несвойственную поэтичность), которые манят… Мало уверенности в себе, в силах. Подчас эти сомнения очень резки, сильнее, чем кажется со стороны»^[45]. Посторонние не замечали за ними взаимной симпатии и были немало удивлены, узнав об их помолвке в 1910 году, когда Катя окончила «Петровку».

Несмотря на отличную академическую успеваемость, Катю не пригласили остаться на кафедре. Министерское начальство резко не одобряло ее радикальных взглядов, а арест и вовсе не способствовал карьере. Вместо этого она работала домашней учительницей.

Николай закончил учебу годом позже, в 1911 году, и Д. Н. Прянишников порекомендовал зачислить его в штат «Петровки» на кафедру частного земледелия для подготовки к получению профессорского звания. Николай говорил Кате, что, по его мнению, Дмитрий Николаевич переоценивает его таланты, особенно предложив ему выступить с речью на церемонии вручения аттестатов на Голицынских высших женских сельскохозяйственных курсах. Вавилов читал здесь лекции и провел несколько занятий. «Я, по правде сказать, оторопел, — писал Вавилов. — Суть в том, что неудачи с педагогикой настраивают очень скверно и обескураживают самого себя»^[46].

К этому времени Николай Иванович уже решил посвятить свою жизнь науке во имя общественного блага. Он готовился встать на путь собирателя и селекционера растений и выбрал для себя двух менторов старшего возраста — русского и англичанина.

Русским наставником Вавилова стал Роберт Эдуардович Регель, ботаник и садовод немецкого происхождения. Его отец Эдуард Людвигович фон Регель был директором Императорского ботанического сада в Санкт-Петербурге, по богатству коллекции семян и гербария уступавшего лишь Королевскому ботаническому саду в Лондоне. Он разводил садовую землянику и консультировал владельцев крупных поместий. Единственный в России доктор садоводства и магистр ботаники, Роберт Эдуардович Регель был активным членом основанного его отцом Императорского Российского общества садоводства, ботаником-практиком. На фоне столыпинской аграрной реформы 1906 года, когда в стране происходило упразднение сельской общины и более процветающие крестьянские хозяйства становились независимыми собственниками земли, Регеля приглашают возглавить санкт-петербургское Бюро по прикладной ботанике при Ученом комитете Министерства земледелия и государственных имуществ Российской империи. Здесь он заложил основу первой русской коллекции культурных растений^[47]. Кроме того, он обладал значительным влиянием в придворных кругах как член Ученого комитета Министерства земледелия.

Англичанином стал Уильям Бэтсон, зоолог, эволюционный биолог и горячий приверженец теории наследственности Менделя. Бэтсон был выдающимся и независимым мыслителем. Его категорическое неприятие дарвинистских представлений о том, что некоторые случаи изменчивости в растениях и животных вызывались воздействием факторов внешней среды, снискало ему среди коллег не самую лучшую репутацию доктринера. Но он был убежден, что генетика Менделя даст этим случаям лучшее объяснение, и оказался прав. Николай Иванович поставил себе цель стажироваться у этих авторитетных ученых и добивался ее с решимостью и уверенностью, идущими вразрез с его сомнениями в самом себе, которые он выражал в письмах Кате.

Вавилов познакомился с Регелем во время той самой поездки на съезд в Харькове, когда в пути он участвовал в инсценировке суда над менделизмом. В 1911 году он обратился к Регелю с просьбой о стажировке в Бюро по прикладной ботанике. Тон этого письма — подкупающая смесь лести, серьезных намерений и стремления к сотрудничеству, пример необычного для двадцатичетырехлетнего человека красноречия.

«На Харьковском селекционном съезде я получил от Вас надежду на содействие, и теперь снова решаюсь повторить свою большую просьбу о разрешении заниматься в Бюро…», которое в то время было «единственным учреждением в России, объединяющим работу по изучению систематико-географии культурных растений…». «Весьма ценными почитал бы для себя всякие указания работников Бюро в разрешении пользоваться Вашей библиотекой. Сознавая ясно загроможденность Бюро работою, лично постарался бы быть возможно меньше в тяготу работникам Бюро. Необходимейший инструментарий (лупа, микроскоп) захватил бы с собою. С всевозможными неудобствами мирюсь заранее»^[48].

Регель принял его на практику: «…мы ожидаем Вас в Петербурге в ближайшее время. P. S. Свободный микроскоп у нас имеется. Если бы Вы могли привезти с собою свою препаровальную лупу, было бы хорошо»^[49].

С этого начинается годичное исследование, главным образом посвященное изучению пшеницы. Вавилов производит хорошее впечатление на Регеля, но в самом себе еще не уверен. Молодой агроном пишет Кате, что ему хочется идти исследовательским путем, но он сомневается, достаточно ли у него способностей: «Возможны разочарования и отступления»^[50]. Особые сомнения касаются следующего этапа образования — намеченной продолжительной командировки в лаборатории в Европе: «…мало уверенности в том, что сможешь, сумеешь. Уж очень все это быстро. Похоже на карьеризм, от коего боже упаси. Боязно переоценки и пустой фикции. Все эти публичные выступления — одно огорчение и неприятности». И хуже всего, по словам Николая, то, что он сильно отстал в научной литературе: «…о Mutation Theories и не мечтаю. Пo грибам полное невежество, [то же] по систематике, и неумение совершенно экспериментировать. А язык — ужас. Надо учиться и учиться ‹…›»^[51].

Складывалось такое впечатление, что молодожены уже установили границы отношений: это будет дружба и моральная поддержка и прежде всего наука, а не любовь. Катя поддерживала мужа в минуты неуверенности в себе, а Николай дал ей то, чего ей не хватало, — семью и дом. Они поженились в Москве в 1912 году. На свадебной фотографии оба пристально смотрят в объектив; Николай выглядит настороженным и ранимым, а у Кати на лице написано безразличие, будто она участница какого-то действа, которое ей не по вкусу. Они оба не хотели шумихи вокруг свадьбы. Николай пытался скрыть ее от товарищей по «Петровке», но о ней стало известно одному из профессоров, который его «выдал»^[52]. Вскоре молодая пара отбыла в Европу, к Уильяму Бэтсону, которого Николай Иванович выбрал своим вторым наставником. В этой поездке Вавилов сформируется как ученый, а Катя отдалится и от него, и от науки.

Примечания

27

Бреславец Л. П. Науку он ставил превыше всего // Очерки. — С. 85.

28

Nikolai Krementsov. Stalinist Science, p. 13–14.

29

Орфография и пунктуация оригиналов приведены к нормам современного русского языка. — Прим. ред.

30

Вавилов Н. И. Студенческий дневник // Человек. — 2005. — № 5. — С. 138–151. Полностью дневник опубликован в четырех номерах: 2005: № 5, 6; 2006: № 2, 3. Цит. по: http://uni-persona.srcc.msu.ru/site/authors/vavilovy/nic1907-1911.htm.

31

Резник С. Е. Николай Вавилов. — С. 78.

32

Бреславец Л. П. Указ. соч. — С. 88.

33

Там же. — С. 87.

34

Вавилов Н. И. Студенческий дневник. Записи от 24 августа 1907 года и 31 декабря 1907 года.

35

По данным Всероссийской переписи населения 1897 года, крестьяне составляли 81 % населения. — Прим. ред.

36

Nils Roll-Hansen. The Lysenko Effect, p. 32.

37

Вавилов Н. И. Студенческий дневник. Запись от 22 октября 1907 года.

38

Nikolai Krementsov, op. cit., pp. 20, 55. До революции 1917 года Н. К. Кольцов создал частный Институт экспериментальной биологии, значительно расширенный за счет государственных средств после 1917 года. Юрий Александрович Филипченко и Николай Константинович Кольцов включили материалы по генетике в свои курсы по экспериментальной зоологии в Петроградском и Московском университетах.

39

Исключением был либеральный профессор Климент Аркадьевич Тимирязев. Когда в 1859 году Дарвин опубликовал «Происхождение видов», Тимирязев был еще подростком. Он окажется в числе первых российских ботаников, выступивших в печати в поддержку теории Дарвина. Выдающийся популяризатор науки, он стал самым влиятельным биологом в России в конце XIX века, начав с публикаций Дарвина и Менделя. Он не был генетиком и никогда не изучал наследственность экспериментально. Его отношение к законам Менделя называли «поверхностным и субъективным». При всем уважении к Менделю он скептически относился к восторгу, с которым приверженцы генетики встречали закономерности явлений наследственности. Как и у Дарвина, у него не было твердого мнения насчет идеи Ламарка о наследовании приобретенных признаков. Он признавал, что приобретенные признаки могут быть унаследованы при размножении черенками. Тимирязев полагал, что положения Менделя и Ламарка не исключают друг друга. Его излишне либеральные взгляды были не по вкусу царским властям; он был уволен из «Петровки» еще до поступления туда Вавилова, и его пригласили на кафедру в Московский университет. Под конец жизни (он умер в 1920 году) либерал Тимирязев видел в оппозиции Дарвину попытку клерикальных кругов исказить эволюционное учение и предполагал, что сторонники Менделя «старались затмить сущность дарвинизма с помощью незаслуженно раздутой славы монаха-католика». Эти его заявления полюбятся большевикам: после его смерти они задействуют его имя в кампании против советских генетиков и переименуют Петровскую академию в его честь. Подробнее о Тимирязеве см.: Медведев Ж. Взлет и падение Лысенко; David Joravsky. The Lysenko Affair, p. 205.

40

Есаков В. Д. Путь, который выбираю // Человек. — 2005. — № 5. — С. 152–168; Пангало К. И. Рядом с Н. И. Вавиловым // Сборник воспоминаний. Изд. 2-е. / Сост. Ю. Н. Вавилов. — М.: Советская Россия, 1973. — С. 83–89; также M. Popovsky. The Vavilov Affair, p. 20.

41

Н. И. Вавилов. Студенческий дневник. Запись от 8 декабря 1910 года.

42

Ныне Российский государственный аграрный университет — МСХА имени К. А. Тимирязева.

43

Там же. Запись от 2 апреля 1911 года.

44

Российский государственный архив экономики (РГАЭ). Личное дело Е. Н. Сахаровой. 1904–1959. Свидетельство о присвоении Сахаровой Е. Н. звания домашней учительницы. Ф. 328. Оп. 1. Д. 37.

45

Письмо Н. И. Вавилова к Е. Н. Сахаровой. Цит. по: Поповский М. А. Надо спешить! Путешествия академика Н. И. Вавилова. — М.: Детская литература, 1968. — С. 24.

46

Цит. по: Поповский М. А. Указ. соч. — С. 25.

47

Zhores Medvedev. Soviet Agriculture (New York: W. W. Norton, 1987), pp. 7–18.

48

Письмо Н. И. Вавилова Р. Э. Регелю от 18 октября 1911 года. Архив ВИР. Оп. 1. Д. 4. Л. 4–4об; также опубликовано в: Вавилов Н. И. Из эпистолярного наследия. 1911–1928. — М.: Наука, 1980. (Научное наследство. Т. 5) — С. 18. (Далее в книге ссылка на указанный источник: Вавилов Н. И. Научное наследство. Т. 5.)

49

Письмо Р. Э. Регеля Н. И. Вавилову от 28 октября 1911 года. Архив ВИР. Оп. 1. Д. 4. Л. 5.

50

Цит. по: Поповский М. А. Указ. соч. — С. 25.

51

Цит. по: Поповский М. А. Указ. соч. — С. 26.

52

Тупикова А. Ю. // Рядом с Н. И. Вавиловым. — С. 33–39. На одном из семинаров студенты приготовили ему сюрприз: «…В день очередного семинара мы собрались пораньше и приготовили Николаю Ивановичу торжественную встречу: осыпали его со второго яруса дождем бумажек, а потом тепло поздравили. Он был очень смущен и тронут».