Кто я?

Петр Санников, 2023

Сколько написано о 20-м веке, а много ли правды? В этой книжке вы не найдете описания исторических событий, разбора и оценок тех или иных деяний политиков. Здесь только правда глазами очевидцев. Родители мои родились в начале века, я – в 1955 году. Это, собственно, автобиография. Я старался ни в чем не покривить душой, писал о том, что знаю. Понятно, "слово изреченное – ложь", однако, я, по крайней мере, старался не отклоняться от истины ни на шаг.

Глава 1

Маленький мальчик

Родился я в 55-м году двадцатого века. Закончились, остались в прошлом тяготы военного времени. Ушел из жизни великий «вождь всех народов» и великий диктатор. Страна восстанавливалась, отстраивалась, отдыхала, набиралась новых сил. (Для новых потрясений и войн.) Отходили душой, измученные годами лихолетья, люди. Налаживалась мирная, спокойная, сытая жизнь. Россия в очередной раз возрождалась, как птица феникс из пепла.

— Лишь бы не было войны!

— Не дай Бог.

Ослепительный, солнечный день ранней зимы. Солнце искрится в каждой снежинке. Тихо, полное безветрие, синее пресинее небо. Белые столбы дымов из печных труб. Маленький, худенький мальчик, одетый по — зимнему тепло, новенькими пимиками разбрасывает в стороны свежевыпавший снежок. Как ни странно, мальчик этот я. « Побегайте по огороду, вот ножками побороздите снег.» говорит папка. Ему надо управляться по хозяйству, а мы мешаем, путаемся под ногами; вот и придумал нам занятие. Нам — это мне и другу, Юрке Ивакову. Юрка старше меня на год, потому ему не интересно; пробежал маленько и остановился. Я же нарезал полный круг вдоль забора ( серые осиновые жерди в пять рядов). Небольшой морозец я не чувствую совсем, мне, заботливо укутанному мамой, жарко. Какой пушистый, белый снег, как легко он уходит в стороны, будто плывет. За мной протянулись две кривые полоски следов. Это первый снег, выпавший в том году, и первый снег, который запомнил я в этой жизни. Навсегда в памяти тот давнишний снег, те следы, и те дни — счастливые дни детства.

Папка взял небольшую доску, крепко захлестнул на ее концах веревку, подвесил не хитрый снаряд под здиром (навес); наваливаясь всем телом проверил прочность; ну, вот и все, «качель» готова. По малости лет мы не можем взгромоздиться на нее самостоятельно, поэтому он поднимает нас осторожно и усаживает друг против друга, раскачивает не сильно.

«Крепче держитесь за веревки, не упадите, Боже упаси».

Держимся за холодные веревки, боязно и интересно! Захватывает дух когда «качель», достигнув верха, в очередной раз проваливается вниз.

Долгий зимний вечер. Свет у нас в селе отключают часов в 8 или 9 вечера. Голая лампочка, висящая на электрическом шнуре над столом, медленно гаснет. На середину стола, на красивую, цветастую клеенку, ставится керосиновая лампа. Папка светит спичками, а мама поправляет фитиль, зажигает. Устанавливается пузатое стекло, специальным колесиком регулируется длина фитиля так, что бы лампа давала как можно больше света и в то же время не коптила.На потолке появилось яркое ажурное пятно, на стенах свет и тени, в углах комнаты таится сумрак. Отец говорит о каком — то загадочном дизелисте, у которого закончилась смена и он, заглушив электростанцию, пошел домой.

Красные полосы от топившейся грубки трепещут на полу; пришло время сказки.

Днем, как известно, сказки сказывать нельзя, а то сорока на хвосте унесет и забудешь. Поэтому днем упросить отца рассказать сказку не возможно, и все таки вредная птица эта много уперла их на своем длинном, иссиня — черном хвосте.

«Как я маленький любил сказки, готов был слушать до утра». — говорит отец — « А потом понял что ни чего этого на самом деле не было, и перестал любить».

Вечером он тоже не сидит без дела; то надо подшить пимы, у которых подошва стала тонка как блин. Это надо наготовить дратвы, натереть ее гудроном и хозяйственным мылом, что бы стала крепкой и скользкой; вырезать из старого валенка заготовки подошв; а тогда уж садиться и подшивать с помощью самодельного крючка с деревянной ручкой.

То обдирает ондатру, попавшуюся сдуру в «мордушку», натягивает на пяльцы шкурку. А то и, пользуясь тем, что зимой все равно много свободного времени, затеет вязать новую «морду». Занесет в дом пук таловых прутьев, разложится у печки, на полу и спокойно работает.

Снасть эта используется для зимней рыбалки, и делается из тонких и гибких таловых прутьев. Глупая рыба, попав в «мордушку» через широкий вход, тычется носом в прутья, ходит по кругу, не находя выхода.

Вязание «мордушки» процесс длительный, не на один зимний вечер. Из открытой дверцы печки пышет жар; на полу кавардак: начатая морда, тальник, отожженная проволока, щипцы, ножи. За окнами, задернутыми простыми белыми занавесками, черная, непроглядная, зимняя ночь; морозец знатный, на стекле ледяные узоры; а в доме тепло, уютно. Прикладываю палец к стеклу, протаивает дырка в холодных, белых листьях и цветах. Глядеть в черноту ночи немного страшновато.

«Ну, так вот. Жил был Борушка. Поехал раз Борушка лисищьи ямы смотреть. Приехал, глядит, а в яму попался один только заяц. Не стал ево Борушка доставать, повернул коня и поехал обратно. От, на другой день опять собрался лисищьи ямы смотреть…». — Неторопливо завязывается сюжет очередной сказки; скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. А руки отца тем временем, так же неторопливо, делают свое дело. Это руки труженика-морщинистые, с сильными пальцами, с затвердевшими навечно мозолями. Вот он острым ножом срезает концы тальника ровно до середины, до коричневой сердцевины. Открывает дверцу печурки и нагревает эти срезанные концы, чтобы стали мягкими, не ломались при сгибании. Неторопливо но споро накладывает прутья на рамку и плотно обгибает. Вот прутья, плотно установленные по всем четырем сторонам рамки, перевязывает мягкой, предварительно отожженной, проволокой. Работа так же требующая аккуратности и сноровки. Теперь следует вырезать талины через одну и делать следующую перевязь. Постепенно вырисовывается конус детыша.

Сказка про Борушку

За несколько дней в яму попались заяц, лиса, волк и медведь. Безалаберный «охотник» не только не извлек на свет божий ни которого из зверей, но и совсем перестал ездить к той яме. Просидев в заточении несколько дней, звери проголодались. Тогда лиса предложила петь песни такого содержания. — «Я Лиса Лисовна, ты медведь Михайло, ты волк Волчало, ты заяц Зайчало тебя есть сначала». Спели они песню, напали на зайца и съели его. На следующий день та же участь постигла волка. Остались в яме лиса с медведем. Лиса несколько кусочков мяса от волка спрятала под себя, вытаскивает потихоньку и ест. Медведь спрашивает:

— Лиса ты что это там ешь?

— Кишки из себя достаю да и ем.

— Да разве так можно?

— А ты попробуй.

Медведь выдрал своей лапищей свои кишки и издох. Ну, лисе медвежатины хватило до весны. Вместо воды снег ела.

Весной прилетели дрозды и на краю ямы свили гнездо. Вскоре у них вылупились птенцы. Лиса и говорит дрозду:

— Дрозд, а дрозд, а я твоих детей съем.

–Не ешь.

— А вытащи меня из ямы, тогда не буду.

— Да как же я тебя вытащу? Ты такая большая, а я такой маленький!

— А натаскайте с дроздихой полную яму всяких веточек, листиков, я и вылезу.-

Вот стали дрозды таскать в яму все что можно. Таскали, таскали наконец лиса смогла выбраться на свет божий. Вылезла и говорит:

— Дрозд, а дрозд, а я твоих детей съем.

— Нет бы сказать «Спасибо». — заметила мама.

— Ну, да — соглашается отец, усмехается и продолжает.

–Да ты что? Я тебя из ямы освободил, а ты опять за свое?!

–А накорми меня.

— Да как же я тебя накормлю?!

— А вон гляди бабы идут, несут своим мужикам обед в поле. Полети, притворись будто у тебя крылышко сломано.

Делать нечего, полетел дрозд на дорогу сел и стал бегать по земле, притворно махать крыльями, будто взлететь не может. Бабы побросали свои узелки, корзинки с едой, давай ловить дрозда. Бегали, бегали, не поймали. А лиса тем временем всю еду у них съела. Пришла к гнезду дроздов сытая, довольная. Да и говорит:

— Дрозд, а дрозд, а я твоих детей съем.

— Как съешь? Я же тебя накормил!

— А напои меня.

— Да как же я тебя напою?!

–А, вон едет мужик, везет бочку с пивом. Полети сядь ему на бочку.

Делать нечего, полетел дрозд. Вот сел на бочку с пивом и сидит. Мужик видит такую наглость, думает: «Чем бы тебя лупануть?» А в ногах у него топор лежал. Вот взял мужик топор тихонько, да как ахнет по дрозду. Только дрозд то улетел, а бочка раскололась и пиво выбежало на дорогу. Мужик поматерился с досады, да и поехал себе дальше. А лиса налакалась пива из лужи, пьяна стала. Приходит к дроздам и говорит, еле языком ворочая:

— Дрозд, а Дрозд, а я твоих детей съем.

— Как съешь?! Я тебя из ямы вытащил, накормил, напоил, а ты опять моих детей съешь?!

–А рассмеши меня.

— Да как же я тебя рассмешу — то?!

–А вон видишь два мужика едут? Ты старому на лысину сядь.

Делать нечего, полетел дрозд да и сел мужику на лысину. Молодой увидал, схватил цеп, да как треснет им по голове старого. Дрозд — то улетел, а старик упал замертво. Молодой мужик заплакал. А лиса захохотала. Тут и сказке конец. А кто слушал — молодец.

«Вот ведь зараза какая эта лиса», — подытожила мама. Отец усмехается:

«Да, это же сказка. Сказка ложь, да в ней намёк, добрым молодцам урок».

Много игрушек мне не покупают, стоят они не дорого, да родители не богачи, ну и баловать парня лишний раз не к чему. Однако своим чередом появились юла, ванька–встанька, машинки. Позже санки, лыжи, коньки, велосипед и пр. В общем все необходимое появлялось в свой срок.

Юла у меня жила-была не долго, один только день, не полный. Помню будто это было вчера. Летнее солнце лежит светлыми, горячими пятнами на крашеных досках пола. Я стою посреди комнаты и не понимаю как это получилось, как эта сверкающая красавица выскользнула у меня из рук. Все! Больше она уже не будет плавно кружиться под чистую, звонкую мелодию, исходившую из ее нутра. Она помялась с одного бока и внутри ее вместо музыки тарахтят какие — то железки.

«Петя, да зачем же ты ее разбил-то?! Такая красивая была юла.»

Я молчу, не зная что сказать. Мама же думает, что я грохнул ее об пол специально.

Я не знаю еще как правильно вести себя в этом мире. Однажды мама повела меня в Раймаг( районный магазин) покупать новые сандалики. Путь для меня не близкий около километра. Жарко, пыльная улица.

«Почему раймаг? Что там рай?» — спрашиваю. Мама смеется: «Рай».

Примеряем две или три пары. Мама заботливо спрашивает:

— Не жмут ли, не велики?

–Нет, все хорошо.

— Ну, в них и пойдешь домой.-

На обратном пути, на полдороге, выясняется, что сандалеты малы, и идти в них дальше я просто не в силах. Хорошо еще, что старые сандалики бережливая моя мама не выбросила. Еще лучше, что продавщица, поморщившись, приняла назад новые, в которых я уже походил же по нашей пылюке. Почему я не сказал во время примерки, что обувка тесна, не знаю. Однако маме и продавщице ответил: « Потому что они красивые.»

То есть придумал приемлемую для всех версию.

Ещё один мой друг детства Вовка Когтев рос безотцовщиной, с одной мамой. Вовка толстяк, хулиган, склонный к нарушению любых границ и правил, не боялся ни кого и ни чего. Пропал бы парень, с такими-то задатками, если бы не благотворное влияние нашего патцанского коллектива.

Вовка старше меня на два года, но разница в возрасте не мешает нам быть друзьями. Совсем маленьким мальчиком я повсюду таскался за старшим товарищем. Ранняя весна, лужи, грязь, в тени заборов серые сугробы-остатки снега. А на солнечной стороне уже пробивается зеленая травка. Пасмурно, пронзительный сырой ветер. Вовка подвел меня к луже с талой водицей.

« Петь-а, постой вот здесь». — Некоторые звуки он не выговаривал. Я, простая, бесхитростная душа, послушно встал на указанное место. Вова взял в руки лопату и со всей дури лупанул по луже так, что ледяная вода окатила меня с головы до пят. Мокрый и грязный, с ревом являюсь домой. Мама, всплеснув руками, переодевает меня в сухое; развешивает одежку сушиться над печкой, подтирает пол; а сама без устали ругает Вовку.

«Не связывайся ты с этим фулиганом. Играй вон лучше с Юриком. Какой аккуратный мальчик, всегда чистый. Лина только позовет: «Юра, иди домой», и он сразу бросает все игры и бежит домой. А вас не докричишься. Щас да щас, а русский час шестьдесят минут.

Нас это меня и племянников Сережку и Вовку. Сережка одного со мной возраста, а Вовка и вовсе на пять лет меня старше. Такие вот дела. Я последышек, послевоенный, а сестры мои родились до войны, и щедро наградили родителей внуками. У Нины две девки и два парня, да у Зины два орла. Эти иногда подолгу жили у нас, пока сестра не получила в городе квартиру от завода. Вот их и имела ввиду мама.

Переодетый в сухое, я успокоился, согрелся. На улице, за окном какой-то шум. Ну конечно, кричит эта бестия с заячьей губой: «Петь-а пошли иг-ать!» — Мама не успевает погрозить ему в окно, а я, одеваясь на ходу, уже лечу на улицу. Обещаю не слушать Вовку, не лезть в лужи, не мочить ножки; но это уже за дверью. Через непродолжительное время опять с ревом буду стоять на пороге родного дома — штанина порвана, коленка в крови.

Мы потихоньку подрастаем. Круг нашего мира расширяется и углубляется.

Долгий жаркий день. Солнышко палит с безоблачного выгоревшего неба. Мы с патцанами возим песочек на наших игрушечных машинках.

–Пропусти меня, я груженый!

— Нету таких правил. — сказал Юрка.

–Петька, не спорь-у него отец шофер, он знает.-

Однако спорим не долго. Жарко. Игра надоела.

–Пошли лучше за ого-оды — предложил Когтя.

— Пошли.

За огородами, на берегу речки Ольгушки, Лягушки на нашем языке, вырезаем старой мятой штыковой лопатой кирпичи из дерна. Выкладываем контуры «машин», «седушки». Палочки разной длины, воткнутые в землю, символизируют рычаги. Работа кипит, лопата одна нарасхват. Влажная земля, покрытая гусиной травкой и меленькими желтыми цветочками «Куриной слепоты». В траве путаются пчелы, бегают какие-то жучки. В земле под слоем корней попадаются дождевые черви. Они нам не нужны, мы пока еще не интересуемся рыбалкой.

Вот построена одна «машина», другая, третья… Мы садимся в «кабины», дергаем за «рычаги», гудим, изображая звук моторов. Все, надоело, стало не интересно...

— Пошли домой

–Пошли.

Руки наши испачканы грязью. Где бы это подойти поближе к воде, чтобы не провалиться в сыром прибрежном песке, и не замарать еще и ноги. Вот здесь посуше, вроде. Пока мою руки, быстренько, абы-абы, ноги в сандалиях постепенно погружаются в мокрый песок. Поскорее выбегаю на травянистый берег.

–А почему эти желтенькие цветочки называются куриная слепота?

–Х… их знает. Наверно куры от них слепнут.

— Неа. Это потому что куры их ни когда не видели.

–А чё?

— Дак они же дома сидят, а цветочки тут растут.

Хохочем. Подаемся к дому.

–Жрать охота.

–Поедим, выходите. Можно в войну за огородами поиграть.

–Выйдем, выйдем!

Родители рассказывали мне множество сказок. Кроме общеизвестных «Кот, дрозд, петух и леса», (В этой сказке больше всего мне нравились слова «Кот бежит — земля дрожит, дрозд летит — весь лес клонится»), «Теремок», «Крошечка хаврошечка», « Иван царевич и серый волк», и пр. бывало рассказывались и редкие. Да многое забылось.

И где теперь искать те забытые сказки?

Вот одна, которой я мечтаю продлить жизнь.

Сказка про журавлей

Жили старик со старухой. Старик был тихой а старуха вздорная, все ругалась на мужа по всякому пустяку.

Поставил старик как то весной сеть на рябчиков, а запутался в нее случайно журавль. Вот выпутал его старик, а журавль и говорит человеческим голосом:

« Отпусти меня, старый, я у журавлей царь и отблагодарю тебя за это знатным подарком». — отпустил его дед.

«Приезжай к нам завтра в гости.» — говорит журавль.

–Да где я вас найду?

–А мы живем у озерка за широким солонцом.

— Ладно. — ответил старик. А сам подумал: «Лови журавля в небе. Ну, да Бог с тобой».

Дома рассказал старухе. «Дурень ты старый. Лучше бы мы его на суп пустили».-

Поругалась старуха для порядка. Однако на завтра чуть свет поднялась. Не терпится отправить деда за подарком — то к журавлям.

Вот собрался дедушка, поехал. А на выезде из деревни той жила одна шустрая женщина. Увидала она старика, поздоровалась и спрашивает: «Далеко собрался, Михеич?»

Старик, простая душа, и рассказал ей про журавлиного царя. Известно, простота хуже воровства. Ну, рассказал и поехал себе дальше.

Вот переехал широкий солонец, вот и озерцо с камышами. Глядит, и правда журавли расхаживают на своих длинных ногах. Поздоровался с ними дед. Видит и вчерашний его журавлиный царь-то тут.

–Что, дедушка, приехал все же за подарочком?

— Вишь приехал.

Подают ему журавли скатерку старенькую, не завидную.

«Эт что же и есть твой подарок знатный?» — Скривился дед.

« Погоди, дедушка, морщиться. Скажи — Скатерка, накорми, напои меня.»

Почесал старик затылок, ухмыльнулся и говорит: « Скатерка, накорми, напои меня».

Глядь скатерка развернулась, расправилась и явилась на ней еда всякая вкусная и вино. Обрадовался старик, выпил вина стаканчик, закусил пирожком что ли каким-то. Давай журавлей благодарить. Да суетится еду как-то собрать, погрузить. Журавль говорит: «Не суетись, дедушка. Скажи — Скатерка убери, и все».

И правда, только выговорил дед: «Скатерка, убери», как скатерка свернулась, и будто ни чего и не было.

Довольный старик поехал поскорее домой. «От теперь заживем с бабкой! — думает. — Хозяйство выведем, огород даже садить и то не будем. Зачем? Лежи себе на печи. Скатерка кормить, поить будет. Приеду соберу соседей всех угощу. То-то завидовать будут».-

Вот подъезжает к своей деревне. А та пронырливая женщина, что на краю жила, уж давно его поджидает. Увидала, обрадовалась, издали кричит:

«Заезжай, Михеич, отдохни с дороги. Да подарком — то похвались. Че подарили-то журавли?»

Старик и рад похвастаться, завернул к ней на подворье. Разложил скатерку и важно так командует: «А ну-ка, скатерка, напои, накорми нас».

Глядь скатерка развернулась, расправилась и явилась на ней еда всякая вкусная и вино. Ну, выпили они по стаканчику вина, закусили жареным мяском там, рыбкой красной, что ли. Ушлая женщина и говорит: «Уморился ты с дороги, Михеич. А у меня как раз банька истоплена. Сходи попарься, а потом уж и домой поедешь».

Старик и согласился. А пока он мылся-парился женщина та хитрая скатерку и подменила. Нашла где то похожую, ее старику и подсунула. Не заметил дед подмены-то, поехал себе домой.

Вот заезжает в ограду, кричит:

–Старуха, зови соседей, буду подарком журавлей хвалиться!

–Да каким подарком — то?!

–Зови, говорю.

Собрались соседи и всякие любопытные прохожие люди. Старик разложил скатерку на телеге и важно так говорит: « А ну-ка, скатерка, накорми-напои нас!»

А скатерка лежит и не шелохнется, старенькая, не завидная. Обомлел дед, и другой раз скомандовал и третий, толку ни какого. Народ давай над ним насмехаться, старуха ругаться. Обидно стало старику. Чуть не плачет. «Обманули журавли! Ладно, поеду завтра к ним опять».

На другой день чуть свет собрался дед, запряг кобылку и поехал журавлей-обманщиков искать. Приехал на то же место. Думал улетели небось журавли. Нет, тут и расхаживают на своих длинных ногах, как так и надо. Стал дед их упрекать и жалиться. Вывели мол меня людям на посмешище, на старости лет. Переглядываются журавли, ни чего понять не могут.

«Ладно — говорят — Не бери близко к сердцу; дадим мы тебе другой подарочек».

Глядь приводят коня. Так себе конек не завидный. Однако, старик думает: «Конь есть конь. Это тебе не скатерка какая — то драная». — Обрадовался в общем. Стал журавлей благодарить. А журавли говорят: «Погоди, дедушка. Скажи — Конь вороной, настучи дорогой злата, серебра, чиста золота». Услыхал дед про золото, засуетился, кричит: «Конь вороной, настучи дорогой злата, серебра, чиста золота».

Не успел договорить как конь подобрался и давай бить в землю копытом. А из под копыта полетели рублевики серебряные и золотые. Спохватился дед, давай денежки собирать в карманы рассовывать. Сколько-то конь настучал денег и смирно стал. Старик поблагодарил журавлей и скорее домой. Едет радуется — «Вот теперь заживем со старой. С таким богатством-то можно ни че не делать. Лежи себе на печи, все что надо понакупим». —

Вот, подъезжает к своей деревне. А та хитрая женщина уж давно его поджидает. Увидала, обрадовалась, издали кричит: «Заезжай, Михеич, отдохни с дороги. Да подарком — то хвались. Че подарили-то журавли на этот раз!?»-

Старик рад похвастаться, завернул к ней на подворье. Вот приказал коню: « Конь вороной, настучи дорогой злата, серебра, чиста золота».-

Не успел договорить как конь подобрался и давай бить в землю копытом. А из под копыта полетели рублевики серебряные и золотые. Спохватилась ушлая женщина, давай деньги собирать, приговаривая: «Вот чудо то, вот повезло те, Михеич, повезло так повезло».-

А дед подбоченился: «Собирай, не жалко. У меня теперь денег будет сколько хочешь».-

Ушлая женщина и говорит: « Уморился ты с дороги, Михеич. А у меня как раз банька истоплена. Сходи сполоснись, а потом уж и домой поедешь».-

Старик и согласился. А пока он мылся-парился женщина та хитрая нашла где то в деревне похожего коня и подменила. Дед подмены не заметил, собрался и поехал себе домой.

Вот заезжает к себе в ограду, кричит:

–Старуха, зови соседей, буду подарком журавлей хвалиться!

–Да каким подарком-то? Чего ты опять удумал?-

–Зови, говорю.

Собрались соседи и всякие любопытные прохожие люди. Старик вывел коня на середину двора, подбоченился и, важно так, говорит: « Конь вороной, настучи дорогой злата, серебра, чиста золота».-

А конек стоит понурившись и ни каким копытом стучать не собирается. Да, возьми еще и навалил конских яблок посреди двора. Обомлел дед, и другой раз скомандовал и третий, толку ни какого. Народ давай над ним насмехаться, старуха ругаться. Обидно стало старику. Заплакал даже с досады. «Обманули журавли! — думает. — Ладно, поеду завтра к ним опять».

Вот с утречка пораньше поехал к тому озерку уже в третий раз. Подъезжает, журавли на месте. Обступили его, удивляются. «Да кто же это старика обманывает так ловко?» А дед упрекает их, ругается. Выставил — де себя на старости лет на посмешище из-за них.

«Успокойся, дедушка — говорят журавли. — Дадим мы тебе еще подарочек. Такой, что вся правда наружу выйдет». — И подают ему сумку дорожную.

–Что это, какое слово сказать надо?

–Скажи «Дубинка из сумы». — отвечают журавли.

Дед, не думая худого, и говорит: «Дубинка из сумы». Эх, как вылетела из сумы дубинка добрая, крепкая и давай деда охаживать и по бокам, и по спине, и пониже. Старик в крик, не знает куда деваться. Ладно журавли закричали: «Дубинка в суму!»-Дубинка и угомонилась, в суму сама запрыгнула, спряталась. А то бы беда. «Вот дедушка езжай теперь домой. Да где хвалился нашими подарками там и этим похвались». — Стал дед соображать что к чему. Поблагодарил журавлей, и поехал домой, усмехаясь и почесывая бока.

Вот, подъезжает к своей деревне. А та хитрая женщина уже давно его поджидает. Увидала, обрадовалась, издали кричит: « Заезжай, Михеич, отдохни с дороги. Да подарком-то похвались. Че подарили-то журавли на этот раз!?» — Старик завернул конечно. Достал сумку и скомандовал: «Дубинка из сумы!» — Эх, как вылетела дубинка, давай ушлую ту хитрюгу охаживать и по бокам, и по спине, и пониже. Взмолилась баба, кричит благим матом: «Уйми ты, Михеич, эту орязину, пока не выбила она из меня душу. Все отдам и скатерку и коня». — Дед скомандовал: «Дубинка в суму». — Дубинка и успокоилась, в суму спряталась. Привела ему женщина и коня и скатерку отдала. «Прости уж, Михеич. Нечистый попутал». — говорит. «Ладно, чего уж там. Бог простит». — Поехал дед домой.

Вот заезжает к себе в ограду, кричит: «Старуха, зови соседей, буду подарком журавлей хвалиться!»

–Да каким подарком опять?!

–Зови, говорю.

Вот собрались соседи и всякие любопытные люди. Много народу набралось, считай вся деревня. Прослышали про чудачества деда, рады посмеяться над старым дурнем.

Дед разложил скатерку на телеге и важно так командует: «А ну-ка, скатерка, напои, накорми нас». — Глядь скатерка развернулась, расправилась и явилась на ней еда всякая вкусная и вино. Народ обрадовался, давай хватать что повкуснее, вино пить. Надивиться чуду не могут. «А другое — то какое чудо?» — кричат.

Старик вывел коня на середину двора и командует: «Конь вороной, настучи, дорогой, злата, серебра, чиста золота». — Не успел договорить как конь подобрался и давай бить в землю копытом. А из под копыта полетели рублевики серебряные и золотые. Народ давай денежки хватать и старуха с ними вместе. Некоторые передрались даже. Старуха кричит: «Не трожьте наши денежки!» — А те хватают кто сколько успел.

« А еще-то что? Какой третий-то подарочек от журавлей?!» — кричат. «А вот он — говорит дедок — Дубинка из сумы». Эх, вылетела дубинка, и давай народ охаживать и по бокам, и по спинам, и пониже. И старухе досталось. Стали люди разбегаться по своим домам. Старуха плачет, кричит: «Уйми ты эту дубину, пока она из меня душу не выбила». — Старик скомандовал: « Дубинка в суму». — Дубинка унялась и в суму спряталась.

С тех пор зажили старик со старухой в довольстве. Суму-то с дубинкой старый на стенку на видное место повесил. Другой раз старуха начнет на мужа кричать, да оглянется на суму и язык прикусит. Так-то лучше. Тут и сказке конец.

Да устроил дедушка пир на весь мир, со своего богатства-то значит. И я там был — мед, пиво пил; по усам текло, а в рот не попало.

Да подарил мне дедушка кафтан. Иду я домой, а синица у дороги прыгает и кричит: «Синь да хорош. Синь да хорош». А я думал: «Скинь да положь». Скинул да положил под кОру, да забыл под котОру.

Глава 2

Патцаны

Живу я не на необитаемом острове, а среди своих патцанов и девчонок. Друг детства больше чем родня, это брат, которого знаешь как самого себя, от которого нет тайн. Вместе в огонь и в воду. Попасть в опалу в своем детском коллективе самое большое несчастье, какое может случиться с маленьким человеком.

ЮК

Юрка Иваков, позднее именовавшийся Юком. Меня в те поры называли Пьером, Витьку Мардышова Виром, а Сережку Манагова и вовсе Сэром. Юрка парень городской, родился в городе Кемерово. Семья переехала в Баево, когда ему было лет пять, если не меньше, тем не менее отличался он от нас урватов какой-то врожденной аккуратностью, и говорил на языке более правильном, видимо принятым в семье. Сколько себя помню, мама всегда ставила мне его в пример. «Погляди какой Юрик всегда чистенький, аккуратный — ни когда не замарает ни штаны ни рубаху». —

В раннем детстве, долгими летними днями мы все время проводили на улице, домой забегали только что бы перекусить. Вот пришли к нам.

— Мамка, исть хочу.

— Проголодались? Супу налить? Вку-у-сный суп.

— Неа. Молока дай.

Мама ставит на стол молоко, нарезает хлеб; приглашает и Юру. Но друг, соблюдая неписанный деревенский этикет, отказывается в категорической форме, потому что не хочет, недавно ел. Я смачиваю кусок хлеба молоком, посыпаю сахаром и ем, запивая молоком — вкуснятина. Друг чинно сидит на лавке у печки, скучает. Не успели выйти на улицу, Юрка заявляет: «Что — то я то же есть захотел. Пошли к нам». — Бежим к Иваковым. Теперь я посиживаю на табуретке и терпеливо жду пока перекусит друг.

Немного повзрослев, стали играть зимой в хоккей, а в летнюю пору в футбол и волейбол, со всеми его разновидностями, и в попа — гонялу, и в чижика, и в царь — палку, и в шнурок, и в городки. Одно время просто помешались на игре в лапту. Это надо было переплыть на Вершину в дырявой, верткой, грозившей в любую минуту перевернуться и пойти ко дну, лодчонке; как положено, с криком, шумом и визгом девчонок. Достигши противоположного берега, побеситься, побегать и наконец начинать ИГРУ.

Делились на две команды. Капитанами, матками по-нашему, назначались хорошие игроки, то есть те кто без промаха лупили шаровкой(лаптой) по мячику так, что улетал он даже за пределы игрового поля. К маткам попарно подходили простые смертные и задавали самые нелепые вопросы, типа: «Бочка с салом или казак с кинжалом?» — Толстый у нас один Вовка Когтев. Загадка решалась просто, а потому остальные имели право орать: « Не честно! Не считОво!» — Ан нет, оказалось, что парни всех перехитрили, бочка с салом это худющий Сашка Лунин, а Когтя наоборот казак с кинжалом. И опять смех, шум и крик. Дело в том, что каждый стремился попасть в команду с сильными игроками и, что бы достичь своей цели, люди нередко пускались на хитрости и различный мухлеж. Наконец разбились на две команды, теперь надо определить какая команда начинает игру а какой голить. Этот вопрос решался с помощью палки, длиной около метра — нижний конец брал в правую руку один из капитанов, второй брал выше, вплотную и так перебирали до верха; выигрывал тот, что брался за самый верх, за кончик. Покончив со всеми приготовлениями, начинали мы сражение, длившееся чуть ли не весь день. Сколько же в нас было энергии и азарта.

Зимой, само собой, санки, коньки, лыжи.

Играли в догоняшки, в прятки, и в войну. Да каких игр только не было. Дело в том, что в то былинное время, телевидение к нам еще не дошло, а о компьютерах ни кто и не слыхивал.

А рыбалка! В начале удочками, позднее мама связала нам бредешок из толстой капроновой нити, с ячеей настолько мелкой, что попадались даже крупные пескари (бутяки). И мы стали целыми днями, до посинения цедить через него воды Кулунды. Ни когда не возвращались домой без добычи, ведерко, а то и два рыбки всегда припрем. Дома производилась дележка, не как ни будь, а по справедливости. Щучки, линишки и окуни раскладывались поштучно, пескаришки пригоршнями, в кучки строго по числу рыбаков. Затем один отворачивался, другой тыкал пальцем наугад в какую либо кучку, и спрашивал: «Кому?» — Называлось чье то имя. Таким образом исключалась сама возможность какого либо обмана, нарушения справедливости.

Справедливость — основной закон в мальчишеских коллективах. Если бы законы эти мальчишечьи перенести во взрослую жизнь, наступил бы золотой век или рай на земле. Однако, это почему-то не возможно?

В свое время стали мы ходить по грибы, по ягоды; и из этих походов ни когда не возвращались мы с пустыми руками.

Юк был удачлив в рыбалке, вечно в числе первых, то же и с грибами — ягодами. Ягоды он брал не как все мы, лишь бы поскорее набрать бидончик, а только крупные и спелые; при этом умудрялся закончить работу в числе первых. Витька Мардышов иной раз пытался забежать вперед всех, торопился, хватал ягоды обеими руками. Он был младше меня на год, а Юрки и вовсе на два, в детстве разница существенная, поэтому каралось его не достойное поведение лишь подшучиванием. Юк был лучшим футболистом и лучшим хоккеистом. Футбольные баталии летом, и ледовые побоища зимой длились у нас часто до ночи; и только полная темнота, делавшая дальнейшую игру не возможной, разводила противников. На всем протяжении матчей велись горячие споры, ведь судей у нас не было. «А ты вечно в офсайте пасешься!» «Это не офсайт!» — и т.п. До драк дело, сколько я помню, не доходило. Юк был умнее и практичнее нас — « хитрый и ехидный», — определял какой ни будь, не долюбливавший его орел, в горячем споре.

Он первый поменял свое отношение к девчонкам, и нам волей-неволей пришлось последовать его примеру. До этого девчонок мы презирали, старшие — Саня Филюков и Когтя уже и «поддруживали». Уличенный в заигрываниях награждался кличкой «бабий пастух».

Как то жарким июльским днем шли мы переулком на Кулунду, купаться. И я, всегда горячий поборник законов и справедливости, обозвал Саню этим самым пастухом. Вдруг Юрка совершенно спокойно оборвал меня: « Да брось ты, Пьер, вроде бы уже не маленький!» — И поведал нам, что им в классе читали книжку об отношениях мальчишек и девчонок, в которой в частности говорилось, что отношения эти проходят три стадии: первая, когда дерутся; вторая, проявляют интерес ( дергают за косички); и, наконец, третья — любовь и дружба. Мы молча проглотили эти откровения, но, думаю, с этих пор и перешли во вторую, а вскоре и в третью стадии.

Откуда берутся дети мы довольно ясно представляли себе, думаю, с первого класса. Старшие просвещали младших, роль родителей и школы в этих вопросах сводилась к нулю. Разговоры с патцанами велись откровенные, слово любовь считалось стыдным, зато лихо употреблялись слова матерные.

Юк первым стал «дружить» с девчонками, ходить на танцы и пр. Я впервые влюбился, как известно, в четвертом классе. В класс пришли две новенькие — чистенькие, красивые, длинноногие, хорошие, умненькие; по моему не оставили они равнодушными ни кого из моих одноклассников. Я в качестве предмета любви выбрал Ленку, подружку ее звали Нина. В то время читал я как раз книжку «Том Сойер», и книжка эта понравилась мне невероятно именно из-за созвучия моих тогдашних интересов с интересами далекого, выдуманного мальчишки.

Любовь эта не привела ни к чему в силу вечной моей закомплексованности. И Ленка хотела со мной « дружить». Но поставила условие, что бы я сказал об этом открыто, перед всем классом, естественно это было выше моих сил. К тому же следом такое же предложение сделала эта ветреная красавица Витьке Кадникову, то же в нее влюбленному. Ну мы с Витькой маленько подрались в коридоре, не подрались даже, а поборолись. Витек был ниже меня ростом и слабее; я просто зажал его шею правой рукой, и пригнул к полу, после чего он успокоился и был с миром отпущен.

Через два года Лена уехала из нашего села навсегда.

С Витькой вкусы у нас видимо совпадали. В восьмом классе разглядел я какой красивой девушкой стала вдруг Верка Мирошниченко. До этого я ни чего особенного в ней не замечал и не обращал на нее ни какого внимания, и вдруг в один прекрасный день увидел невзначай какая оказывается симпатичная, и умненькая, и аккуратненькая особа рядом. И куда я смотрел раньше? И что же? Не успел я и глазом моргнуть, а Кадник уже провожает ее домой.

Был период когда читали мы взахлеб «Три мушкетера», книга ходила по рукам; на прочтение давалось два-три дня. Потом начались игры в «мушкетеров». Шпаги делались из длинных таловых прутьев, ножом выполнялся орнамент на рукояти, руку защищала жестяная крышка от трехлитровой банки. Все хотели быть Дартаньянами, Юк — Арамисом, и это ни кто не оспаривал. С трудом роли распределялись, и мы начинали «стражаться», словечко это употреблялось у нас в смысле фехтовать, а не в смысле сражаться.

Братья Лунины

Погодки Колька и Сашка. Колька, обладая характером живым, непоседливым и азартным, бывало и ремня получал. Честно говоря, заслуживал порку регулярно. Как то достал с чердака две «мелкашки»( малокалиберные винтовки), разыскал патрончики к ним; и мы пуляли из них за огородами во что попало. Звук от выстрела слабый, не громкий хлопок. И казались нам эти винтовки безобидными игрушками. Что это серьезное оружие понял я много позднее, уже взрослым. Пукалка эта пробивает на сто шагов насквозь стальную двухсотлитровую бочку. Пуля выпущенная из этой игрушки летит более километра. Каких бед могли мы наделать, но обошлось.

Узнавши о наших забавах, дядя Толя Лунин, отец братиков, поступил просто — утопил обе мелкашки в каком то озере, и не сказал нам даже в каком, от греха. Немного повзрослев, Колька один из всех нас занялся радиохулиганством. Радиотехнику он так ловко скрывал дома, что отец его ни как не мог ее отыскать. Чего не творил только друг мой Колька.

«Творили» все мы не мало. Забавы иной раз бывали такие, что только ах! Кто придумал эту не знаю, вероятно старшие учили младших, и так оно и шло. В ту пору мы были совсем юными и глупыми, учились в первых классах. Дожидались темноты, после чего всей ватагой выдвигались на Ленинскую, поскольку там часто проходили автомашины, да и пакостить на своей улице как то не удобно. Поперек улицы, от одного столба до другого натягивалась нитка, партизаны укрывались за заборами. Шофер очередной машины, неожиданно увидевший в свете фар веревку, протянутую через дорогу, резко бил по тормозам. Машина останавливалась, и тут мы начинали метать в нее камни, норовя попасть по кабине. Когда злой как черт, с монтажкой в руке, шофер выскакивал на дорогу, мы уже улепетывали со всех ног; уходили огородами, с ходу перемахивая заборы между участками; бешено колотились сердчишки малолетних бандитов. Догнать нас в темноте было не реально. « Игра» эта правда быстро вышла из моды, потому что совесть говорила в нас в полный голос.

Темным вечером можно было еще подвесить на нитку картофелину к окну какого либо деда, и дергая за другую длинную нитку, стучать ею в окно. Дед отодвигал занавеску и напряженно вглядывался в темноту, пытаясь понять кто это стучится к нему в поздний час. Следовало подождать, и через минуту постучать повторно. С руганью и угрозами хозяин выбегал на улицу обычно после третьей попытки.

Став постарше, мы открыли для себя порох. У моего отца, например, ружье всю жизнь висело на матке ( балка перекрытия ), а припасы — «капцуля», порох, дробь, пыжи, гильзы хранились в открытом деревянном ящичке на полке. О сейфах в те благословенные времена ни кто и слыхом не слыхал. И мы приноровились приворовывать порох и взрывать его где ни попадя.

Однажды изготовили небольшую пушку примитивной конструкции. Орудие это представляло собой кусок стальной трубы диаметра примерно 40 или даже 50 мм, забитого одним концом в березовую чурку; с боку, у основания труба имела косую прорезь для запала, вот и вся недолга. Испытывать пушку решили на нашем домашнем озерке, в него впадает Лягушка. Зимою на этом озерке происходили наши ледовые сражения в хоккей с Барабинскими, поскольку оно было пограничным между нашими и их владениями. Вот здесь то и решили мы ухамаздать одним выстрелом сразу несколько уток; ведь просто так, зазря мы ни когда ни чего не делали. Поскольку парнями были уже большими, то придумали запал, приводивший к взрыву пороха не мгновенно, а через пару секунд. Всыпали в ствол пригоршню пороха, запыжевали как следует быть. Заряд состоял из дроби всех калибров и шариков от подшипников, не могу поручиться, что не было там и рубленных гвоздей.

Установили орудие на бережку, направив ствол в сторону уток. Охота в летнее время была естественно закрыта, и утки, ни кем не пуганые, спокойно жировали на мелководье, не чуя беды. Юк подпалил запал, отбежал метров пять и упал в канаву, остальные укрылись заблаговременно. Только благодаря таким неслыханным мерам предосторожности обошлось без жертв. Выстрел получился таким оглушительным, что его вероятно услышали жители всей деревни. Колька в последствии утверждал, что дробь раскинуло по всему озеру, и она достигла даже противоположного берега. Ствол пушки разворотило. Утки, не ожидавшие ни чего подобного, с душераздирающими криками уносились через камыши подальше от этого ужаса. Впрочем по всей видимости не пострадала ни одна.

И мы все остались живы и здоровы. Долго хохотали над своей глупостью; и бурное веселье вспыхивало в компании нашей всякий раз, как вспоминали мы «испытание» пушки.

Взрывали мы так же бутылки с карбидом кальция, добывавшегося у газосварщиков. Технологию изготовления бомбы из стеклянной бутылки приводить не буду, от греха. Бутылка иной раз взмывала вверх, как ракета, а иной раз взрывалась на месте — тут уж как повезет. Наши забавы с карбидом то же обошлись без жертв.

За все время огненных потех пострадали у нас два человека — Юк, как то раз опаливший себе лицо и брови, вспыхнувшим порохом; и один мой родственник, приехавший в гости как на грех в день испытания ракеты моего изготовления. Ракета была деревянная из двух половинок, стянутых проволокой; и представляла собой собственно бомбу, поскольку смешать порох с углем я не догадался. Взрыв был не сильный, но домой привел я гостя с лицом опаленным, красным как у рака и без волосков на бровях и ресницах. Слава Богу, глаза в обоих случаях не пострадали.

Были у нас и обыкновенные забавы, не угрожавшие жизни и здоровью. У братиков Луниных, появилась камера от ГАЗика. Взрослый человек не в состоянии придумать такой вещи хоть какое ни будь разумное применение, для нас же это было сокровище. Без нее мы уже не представляли себе купания. Накачанная ручным насосом до звона, весело подпрыгивая, катилась она перед нами; катили по очереди, отбирая друг у друга. Вот ватага патцанов и девчонок достигла берега Кулунды; камера летит с высокого обрыва вниз в воду. На ходу сбрасывая одежку, мы мчимся следом. Вода кипит; шум, гам и визг девчонок. Кто-то подныривает под камеру снизу; кто-то, взгромоздившись на верх, встает во весь рост и шлепается пузом об воду. Барахтаемся в воде до посинения, до того что зуб на зуб не попадает. В суматохе кто ни будь обдерет себе бок соском от камеры — не беда, заживет как на собаке. Накупавшись вдоволь, идем домой; камера катится перед нами. Иной раз дойдем уже до переулка, уж до дома рукой подать; как кто ни будь заорет: «А пошли опять купаться?!» — И мы поворачиваем назад. И то, вон какая жарынь, пока шли не то что согрелись, перегрелись; самое время искупнуться.

Братики не были ни жадными, ни ябедами, ни нытиками. Впрочем и все наши патцаны были орлами, иного не позволял наш неписаный кодекс чести.

Когтя

Володя Когтев отличался от нас хулиганистостью, бесстрашием и склонностью к авантюрам. Когтя учил нас дворовым песням. « Я верю, друзья, что милиция спит. И сторож давно половинкой убит. На пыльных витринах пустых магазинов останутся наши следы». — Любил он так же « А на кладбище все спокойненько» Высоцкого. Откровения об отношениях полов мы так же узнали от него.

Однажды мама купила ему игрушечный кортик; Вовка вышел с ним на улицу. Мы по очереди брали его в руки, вынимали из ножен, рассматривали. Игрушка нам не понравилась, была бесполезной; лезвие совершенно тупое, округлое, из мягкого алюминия. Одним словом детская игрушка, а мы уже большенькие. И тут Кога краем глаза засек, проходившую мимо, Лизку. Выхватив кортик из ножен, он кинулся к ней с криком « Заежу!» — Завопив на всю улицу, Лизка устремилась к дому, Вова за ней. Мы кричали ей, что кортик игрушечный, что Вовка шутит, ни чего не помогало. С криком заскочила она в свою ограду и захлопнула тесовую калитку.

В последствии ни кому так и не удалось переубедить ее. Даже и по сей день можно услышать от нее историю о том как с длинным, острым ножиком гнался за ней Когтя.

С годами выяснилось, что Вовка оказывается был влюблен в Лизавету, и таким оригинальным способом показывал свое неравнодушие. Действительно, ведь ни за какой другой девчонкой он не гонялся по улице с обнаженным кортиком в руке, значит выделял ее из среды подруг. Сердцу не прикажешь.

Вовкина мама работала в больнице медсестрой, и регулярно ходила в ночные смены; а Вовка оставался дома один. Поэтому накануне ночного дежурства Мария Александровна поочередно обходила наших родителей и просила что бы мы ночевали сегодня с ее Володей. На такие ночевки собирались мы человека по три — четыре. Боже мой, что мы творили. Вольная волюшка, ни каких взрослых, и мы буквально переворачивали все в доме вверх дном. Играли в войну и прятки, заводили музыку на всю громкость, учились танцевать и пробовали курить. Спать укладывались далеко за полночь. Утром прибираться было некогда да и не охота. Представляете в какой кавардак попадала Мария Александровна, приходя с работы. Не помню как она вышла из положения, но оргии наши ночные вскоре прекратились.

В доме у Коптевых увидел я впервые редкие для того времени вещи — полированную мебель, зеркало трельяж, радиолу на тонких ножках с кучей пластинок. То были милые песенки 60-х годов: «Под железный звон кольчуги», «Последняя электричка», «Черный кот», «Рулла». До сих пор я помню все их. Впрочем не я один, нет — нет да и запоют их современные исполнители попсы; видно когда уже и самим становится тошно от того что исполняют они изо дня в день — ни уму ни сердцу, ни богу свечка ни черту кочерга.

С Коптей мы учились играть в шахматы. Вначале мы не подозревая о таких тонкостях как шах и мат, добравшись до короля противника, попросту его рубили. Видно Вовка где то разузнал только как ходят различные фигуры. Однако в скором времени мы бились в шахматы уже по всем правилам.

Отец относился к нашим сражениям подозрительно, никак не мог поверить, что ребятишки смогли освоить такую умную игру. Ведь по шахматам проводились международные турниры, он слышал о знаменитых гроссмейстерах, людях несомненно великого ума; а тут мальчишки зеленые. Наконец сделал для себя вывод: « Наверное вы играете в какие то другие шахматы». — .Что ж, это было не далеко от истины.

С годами Владимир образумился, стал спокойным, флегматичным.

Племянники

Витька Мардышов, один из четверых детей моей сестры, горбатенькой Нины. У другой моей сестры Зины было два сына от разных мужей: Владимир Пашуков и Сергей Манагов. Племянники заменили мне несуществующих родных братьев.

Витька родился кругленьким, очень симпатичным, смуглым малышом, ко всему еще и кудрявым. Нина смеялась, что ей подменили сына в роддоме, подсунули какого то армяшку. Удивительно, но ни с Мардышовской ни с Санниковской стороны не было ни кого даже отдаленно на него похожего. Можно было заподозрить сестру мою в супружеской неверности если бы не то обстоятельство, что у Виктора в последствии родились три сына и все по внешним данным Мардышата, то есть не высоки ростом, худощавы, с волосами темно — русыми, с рыжинкой.

С раннего детства был Витька прижимистым и практичным. Посудите сами, пришел как то к моему отцу, было ему в ту пору лет 9 — 10, и говорит: «Тятька, вот если бы ты мне подарил ягушку, я бы тебя век не забыл». — Заметьте, не велосипед, не мяч футбольный, а ягненка; для чего он ему запонадобился? И так во всем. По — настоящему его всегда интересовало только хозяйство, разная живность, сад и огород.

Сережка Манагов напротив считал себя парнем городским, и подобные вещи его не интересовали вовсе, в его мире не существовали. Городским Сережка был от природы — аккуратист, чуждый наших деревенских интересов. Характер в детстве имел упрямый и вредный. Потому часто возникали у нас конфликты, доходившие иной раз до драки. Я считал себя старшим по возрасту, как ни как разница почти в полгода, и практичным в житейских вопросах; он же не уступал мне из принципа. Физически он был меня сильнее, и ростом выше; справиться с ним я ни когда не мог.

Однажды собираясь с патцанами по черёмуху, не смогли мы с ним поделить эмалированный бидончик, а алюминиевый не устраивал ни меня ни его уж и не знаю по какой причине. Его попытка отнять желанную емкость силой не увенчалась успехом. Словесная перепалка так же не дала результата. Надо сказать, что весь конфликт развивался по мере продвижения нашего к колку «Черемухово», и достиг апогея на полпути. Патцаны, некоторые приняли мою сторону, а некоторые его, только подливали масла в огонь. Юк урезонивал меня: «Да отдай ты ему этот котелок. Чего ты в него вцепился?» — Сашка Лунин наоборот возмущался поведением Сергея: «Во какой вредный, не все равно ему в какой бидончик ягоды брать». — Не добившись от меня ни какого толку, Сережа поставил свой бидончик на бережок Кулунды и преспокойно отправился домой. Я, заявив: «Черт с ним пусть стоит. Если украдут сам перед мамкой будешь оправдываться!» — продолжил путь в прежнем направлении. Но на обратном пути все же вынужден был подобрать этот несчастный сосуд, дабы не получить дома нагоняй.

Сережка не имел склонности ни к рыбалке, ни к охоте, ни к грибам — ягодам; ходил с нами только за компанию. С возрастом все реже бывая в Баево, отвык вовсе от нашей вольной жизни, превратился действительно в городского мальчишку, то есть человека по нашим понятиям никчемного, ни на что не годного.

Мама его, а моя сестра Зина в деревню без подарков не приезжала. Конфетки, яблочки, колбасу везла в расчете на нас и Мардышовых. Нам с Сережкой везла одинаковые игрушки, что бы без обид. До сих пор помню пластиковые пистолеты, стрелявшие шариками диаметром сантиметра четыре; зеленые пластмассовые-же сабли в ножнах на ремешках. Ну и конечно из города везла дефицитную одежку, обувку. Вещи эти обрели ценность в то золотое времечко когда стали мы шляться с девчонками в центр на танцы и в кино. Нужно было соответствовать, выглядеть не хуже других. Мы научились драить туфли ( коры или корочки на нашем языке ) до зеркального блеска, наглаживать на брюках стрелочки так, что можно порезаться. Это Зина привезла мне и первую, едва вошедшую в моду, белую нейлоновую рубашку.

Сережка в своей Юрге занимался лыжным спортом, получил разряд третий юношеский что ли. Однажды во время зимних каникул отправились мы на «Бревенное», покататься на лыжах, попрыгать с трамплина. Сережка как раз гостил в Баево и пошел с нами. Я не утерпел похвалился успехами племянника, как оказалось преждевременно. «Сэр щас покажет класс, у него разряд по лыжам». — Заявление это у Сергея не вызвало ни какого энтузиазма, патцаны же подобрались; ни один не собирался уступить городскому, будь он хоть олимпийским чемпионом. До Бревенного километра три, идти пришлось по глубокому снегу и Сергей безнадежно отстал. Что то не ладилось у него с креплениями, палки оказались не по росту. — «Говорил разряд а сам отстал». — Озвучил кто-то общее мнение. — «Да там и лыжи другие и лыжня накатана». — Объяснял племянник.

«Трамплин» наш представлял собой небольшой бугорок меньше метра высотой. Однако на крутом спуске метров 50 длиной мы развивали приличную скорость и с «трамплина» метра два-три летели по воздуху, не забываемые ощущения.

С Мардышовыми жили мы на одной стороне улицы, через дом. Не было дня что бы не виделись, помогали друг другу при посадке и копке картошки, коллективно таскали наколотые дрова, иной раз и поливались сообща вначале у нас потом у них. Родители сообща метали сено и пр. Коллективно работать много веселее.

В свободное зимнее время после баньки родители любили постряпать пельмени, выпить и поиграть в шубу. Отец выигрывая шутил и хохотал от души. Если же проигрывал, начинал психовать и сердиться. Мама пыталась его урезонить: «Че ты корову что ли проиграл? Че ты злишься?!» — Иван Семенович азартный во всем и в игре то же, умел однако сдерживаться. Пили водочку и любимое отцом «красенькое», к большим праздникам гнали самогонку, делали настойки на черемухе, на рябине. Пили не много и не мало а, как выражался Левша, «средственно».

Однако, я забежал вперед. Пойдем по порядку.

Мы растем

Мир, освоенный нами, расширился на столько, что вышел за границы села. А знаем мы уже так много, что и не перескажешь.

На краю нашей улицы, считай уже за пределами села, располагается камышитовый завод, «Камышитово.» Это несколько прессов для производства камышитовых плит, столярка и пилорама. Да еще кузница на берегу речки. Территория огорожена дощатым забором. Забор тот местами накренился, а местами вовсе упал. Однако существует сторожка, где дежурит строгий сторож. В то время все были строгими и ответственными.

В одном месте у забора составлены в ряд старые списанные грузовики без колес, лежат в траве ржавые рамы, стоят полусгнившие фанерные кабины, крашеные зеленой краской. Середина лета. Ромашки, клевер, визиль и оржаник напёрли в пояс. Местами над разнотравьем этим возвышаются цветущие лопухи. Пробираемся к останкам машин. В некоторых кабинах сохранились рычаги, педали тормозов и сцепления, рулевые «баранки». На некоторых стоят ветровые стекла со стеклоподъемниками, зеркала. Рай для нас — патцанвы. Какое счастье — сидишь в кабине, на настоящей седушке, рулишь настоящим рулем, жмешь на педали. Это вам не песочек возить игрушечными машинками.

–А это что за кнопка?

–А это, смотри вытягивается.

— Да, это подсос.

–Зачем?

— Чтобы мотор сильнее работал когда тяжело.

— А это?

— Это поворотники.

— Здоровско!

–Дай я на твоей порулю!

–Че тебе своей мало?!

–В моей руля — то нету!

–Ха, ну так едь без руля, куда ни будь да приедешь.

Само собой мы, забыв о договоре не шуметь, орем уже во всю ивановскую, хохочем и бесимся. Вдруг, как черт из бутылки, появляется сердитый сторож. Ну что ты будешь делать? Не вступая в спор, ретируемся с территории. Приходится двигать домой.

— Ну вот, говорили же, что надо тише. Дак нет разорались.

— Да кто орал-то? Ты Сашка и орал больше всех.

–Я?! Да я вообще молчал!

Потихоньку подвигаемся к дому, как положено, с шутками, криком и гамом. Да и время уже позднее, родители поди нас потеряли.

Сашка младший из братиков Луниных. Колька старше брата на год, но ниже ростом и слабее физически, непоседа и шкода — шило в заднице. Сашка же спокойный, рассудительный и покладистый. Все мы, кроме Когти, худющие — где голова пролезет там и весь пройдешь. Братики не исключение — худенькие и глазастые. Отец их, Анатолий Кузьмич, работает в милиции секретарем, имеет солидный живот. Мама, Лидия Григорьевна — женщина высокая, статная, с лицом белым и чистым. Тоже не простая крестьянка — работает начальницей на хлеб.заводе.

Анатолий Кузьмич хоть и любит иногда выпить, как всякий русский мужик, но меру знает. Частенько ездили Лунины в гости в Ситниково, у них там было много родни. Поездки эти осуществлялись не на автобусе, а на мотоцикле ИЖ — 49. Какие гости без выпивки. Возвращается Кузьмич пьяненький, а потому ехает тихонько на второй скорости. Все знают, ежели ползет ИЖ Лунина еле — еле значит Анатолий выпимши. Подсмеиваются конечно, а все таки в душе одобряют — коли выпил так не несись сломя голову. Его уважают за спокойный характер, рассудительность, за то что не заносится, не задирает нос; хотя в районной милиции человек не последний. Уж на что отец, редко с кем не пособачился хоть единожды, а с Луниным не ругался ни разу — значит уважает. А может и побаивается — с милицией у него отношения сложные. Как ни как отсидел от звонка до звонка семь лет. Ни за что…?

Тетя Лида поругалась с мамой, была какая то не серьезная причина. И мама сказала в сердцах: «Ежели ты так, то не ходи ко мне больше ни когда, и я к тебе ни ногой». — Это было вчера, а сегодня раненько по утру пришла тетя Лида мириться. В дом не заходит а стучит в окно. Мама смеется:

–Ну, ты че это стучишься, заходи.

— Так ты же, Надя, сказала что б я к тебе больше не ходила. — отвечает тетя Лида с улыбкой.

Ну, вот и все — помирились, опять добрые соседки.

Июльское утро. Еще прохладно, но день обещает быть жарким, как и положено — маковка лета. Я стою в ограде, залитой солнцем. Сегодня не обычный там какой ни будь день, а «мое день рожденье». Хлопнула калитка, в ограде появилась тетя Лида. Подошла ко мне, потянула за ухо, не сильно:

— Москву видишь?

— Нет, не вижу. — Она тянет сильнее,

— Москву видишь?

— Не вижу.

— Во какой упрямый! — восхитилась она, вручая мне подарок, добрый кулек каких — то конфеток и букет цветов из своего садика.

— С днем рождения.

–Спасибо.

Цветы у нее большие, красивые — георгины, какие-то лилии. У мамы в садике таких обычно нет — все разноцветки, ромашки, да мальва.

Я действительно не видел Москвы, а обманывать не умел. И при чем здесь упрямство?

Мы подросли уже настолько, что совершаем длительные экспедиции в ближайшие колки по грибы, по ягоды.

Жаркий и пыльный летний день клонится к закату. Находившись до сыта, усталые, голодные и томимые жаждой бредем в родную деревню.

–Витька, ты чё? Из болота пить воду нельзя.

— А ты процеди ее через фуражку, и все.

— И правда.

Коричневатая, теплая озерная водица тонкой струйкой сочится сквозь плотную ткань «фураги». Глотаем чтобы утолить жажду. Все мы в фуражках либо в тюбетейках, девчонки в платочках. И ведь не болели.

–Патцанва, а вон там, за колочком бахчи. Чую, что придется воровать арбузики, а это не по мне, не по моему характеру. Пытаюсь отговориться: «Да они поди еще зеленые, как репа». —

«Зато состоят из воды, напьемся». — Оставив девчонок на опушке леса, ползаем на пузе по бахче, выискивая более — менее спелые арбузы. Не увидал бы сторож. Шалаш его, построенный из веток, торчит высоко посреди бахчи, как юрта какая ни будь. Надо быстренько убираться под защиту березок. Разбиваем арбузы о коленку, едим — зеленые, блин. И жажду толком не утолили. Ладно. Двигаем дальше, скорее бы уж дойти до дома.

Когтя вдруг возопил во все горло — Ура!!! Дядь Толя едет! — Тут и все мы увидели пылящий по проселку Иж Анатолия Кузьмича. Ура! Подходят наши муки к концу. Лунину придется сделать два рейса, за один всю ватагу не перевезти. Садимся трое в люльку. Колька, на правах хозяина, на заднюю седушку. Заработал неприхотливый и надежный мотор; мотоцикл покатил по дороге, подпрыгивая на кочках. Вот моя деревня, вот мой дом родной.

Морозный зимний день клонится к концу; багровое солнышко низенько, а у нас самый разгар игрищ. Давно прошли те дни когда мы катались на саночках с маленьких снежных горочек, которые сооружались нашими родителями у ворот домов. Мы, по выражению отца, возмотались настолько, что катаемся в переулке между улицей Колядо и Ленинской. Переулок метров двести длиной, и имеет хороший уклон в сторону нашей Лягушки. У кого то из патцанвы с улицы Ленинской родители имели лошадь и сани. Мы придумали отстегнуть от тех саней оглобли и использовать в качестве собственно санок. Разгоняем те сани под горку, падаем вповалку и мчимся вниз, как положено с криком и хохотом. Обратно тянуть тяжелые сани в верхний конец переулка уже не так весело. Некоторые орёлики пытаются отлынивать, что вызывает праведное возмущение остальных.

— Блин, любишь кататься люби и саночки возить!

–Ты чё самый умный?

–Да, я ни чё, пру как лошадь!

–Ха, прет он.

–Давайте еще разок скатимся.

–Ну, давайте последний раз.-

Синие сумерки уже сменяются настоящей темнотой, на небе россыпь ярких зимних звезд. Вываленные в снегу, промокшие и замерзшие расходимся по домам. На крыльце обметаем полынными вениками снег с валенок и пальтишек. Хлопаем заснеженными шапками и обледенелыми варежками о дверной косяк. По очереди с Сережкой обметаем друг другу спины. Наконец — то заходим в тепло и уют дома.

Долгими зимними вечерами надо чем — то заняться. Можно поиграть в карты, можно в шашки. Шашки у нас самодельные. Деревянные юрки от ниток аккуратно разрезаны пополам — вот вам и шашки. Половина окрашивается чернилами это «черные», «белые» вовсе не красятся. Лист картона расчерчивается карандашом на клетки, «черные» так же красятся чернилами. Все, шашки готовы.

Отец рассказывает сказки уже редко, мы выросли — школьники, не чих — пых. Иногда читает в слух интересные книжки, иногда прямо из «Родной речи». Иногда библиотечную. Впрочем, иногда под настроение расскажет и сказку, но уже не детскую.

Сказка про отшельника и чертей

Жил был старец в лесу, один; спасался значит. Все время проводил в посте и молитвах.

Вот до того стал свят, что чертей стал видеть; так — то их простые люди не видят.

Черти над его жильем летают по воздуху каждый день. Утром, значит, в сторону Москвы, а вечером обратно. Стало любопытно отшельнику, куда это они летают. Вот раз увидал их и кричит: «Куда это вы, черти, каждый день летаете?» — Удивились они, что старик их видит. Однако отвечают: « У царя вашего слуги подают на столы не благословесь, не перекрестесь. Вот мы и летаем к нему на обед. Всю еду — то у них со столов съедим, и на столы нагадим. Они не видят и то едят». — Поразился старец. Думал, думал, что делать, наконец надумал; написал царю письмо и в том письме все как есть про чертей рассказал. Царь, как только получил письмо, сейчас — же слуг тех приказал выгнать. Набрали значит других, эти стали на столы подавать благословесь, перкрестесь; вот и не стало чертям еды у царя. Осердились они сильно на отшельника и решили ему отомстить.

Выходит как-то старец чудесным летним утром из своей хижины, глядь стоит привязанный к дереву красавец конь под хорошим седлом. Подошел он к коню, глядит сумка к седлу приторочена. Дай, думает, погляжу что там. Открыл сумку а там зеркало лежит и ножницы, и бритвенный прибор. Погляделся отшельник в зеркало( первый грех), борода — то не ровная. Решил подровнять, взял ножницы стал ровнять.( Второй грех) Сколько ни стриг все не ровно получается. Плюнул, взял бритву и побрился. Погляделся в зеркало: «Да я еще не старый человек! Что — же это я в лесу живу? Поеду — ка в деревню, с людями хоть поговорю». — Сел на коня и поскакал. Подъезжает к деревне, глядит молодежь хороводится.

Решил и отшельник с ними повеселиться. Пошел в круг, стал петь, танцевать. Потом давай к девкам свататься. Какой не предложит идти за него та и соглашается! Загордился конечно. Вот выбрал самую красивую:

— Пойдешь за меня?

— Пойду.

Ну что, поехали венчаться. Тут не далеко и церковка нашлась. Заходят в церковь. Отшельник, в церковь заходя, что-то даже и не перекрестился. Чем — то отвлекся. Поп их сразу венчать стал. Отшельник перед тем как венец — то на голову надеть возьми и перекрестись. Вдруг все пропало. Не стало ни девки, ни попа, ни церкви. А стоит он под сосной возле своей хижины, на суку висит веревка с петелькой. И он ту петельку уже наладился себе на шею накинуть.

Испугался отшельник, стал креститься и молиться, да в грехах каяться. А только сколько ни молился, ни постился чертей с тех пор видеть перестал.

Глава 3

Мама

Мама родилась в многодетной семье Саховых. ( Многочисленной и поныне.) У мамы было четыре брата, да три сестры. Мужики Саховы отличались характером независимым и гордым, любили показать свое я, покозырять умом и деловитостью; жен же своих «не шибко праздновали», и выпить были не дураки. «Как интересно у Саховых, три брата и все на Мэ: Михаил, Митрий и Миколай». — Петр, младший, родился позднее и воевать ему не пришлось по молодости лет. Не воевал и Михаил, служил где — то в Сибири. Николай, мой крестный, воевал танкистом, горел в танке, получил контузию. Дядя Митя был кавалерист, участвовал в Сталинградской битве. Но все вернулись домой живы и почти здоровы, как ни странно.

С Михаилом у отца часто случались раздоры. Теперь я понимаю почему — один отсидел семь лет в лагере, другой служил кажется в лагерной охране. Дело иной раз доходило до драки. (По пьянке, конечно.) Дрались насмерть. Вначале бил один, а другой стоял опустив руки, ни как не обороняясь, затем бил он, а первый стоял не шевелясь. Практически после каждого удара противник падал. Так поочередно и хлестали друг друга, поднимались, били, падали. Отец был старше и слабее здоровьем, потому всегда проигрывал, то есть, не мог подняться уже после очередного удара. Мне было жалко его до слез, но что я мог поделать? «Погоди парнишки вырастут, они тебе дадут за меня!» — грозился отец. Дядя Михаил только усмехался в ответ.

Мы выросли; и как — то вел я домой пьяненького дядю Михаила под руку; и он вспомнил угрозы отца: «Дак щё, Петро, вырос? Давай отомсти за отца». — Честно говоря руки чесались. Но передо мной стоял слабый старик, бить было некого.

Всем Саховым Бог дал сыновей: у Михаила двое, у Николая двое, у Петра и вовсе трое. Разрослось Саховское дерево широко, не сравнить с тоненькой ниточкой Санниковых.

Деда по материнской линии я так же ни когда не видел, и даже не знаю когда он умер. Бабушку же застал; она умерла году в 70-м, дожив до глубокой старости. Мне исполнилось 15 лет, и это были одни из первых похорон в моей жизни, потому и запомнились. Случилось это в августе месяце; стояла тихая, теплая погода. Нас патцанов послали нарвать «богородской травки» ( чабрец). Мы и пошли не далеко, за Камышитово. Не спеша нарвали душистой травы; поговорили о том о сем. Возвращаться не хотелось, потому не спешили.

Помню суетливого фотографа, зачем — то приглашенного на похороны. Помню путь пешком на кладбище. Бабушку жалко не было — пожила долго, отмучилась. Уже тогда интуитивно я понимал, что хоронят бездыханный труп, почти не имеющий отношения к умершему человеку. Видел лицемерие причитающих женщин; и не терплю вопли над покойными по сей день.

Вспоминал как бывало мама посылала меня отнести ей не много стряпни: пирожков ли, блинов, шанежек; если мама что то пекла, то обязательно отправляла гостинец бабушке. Жили они с незамужней тетей Физой не далеко от нас, на одной улице. Надо сознаться, что поручения эти выполнял я с неохотой; хотя бабушка встречала всегда приветливо, угощала, припрятанным на этот случай яблочком или конфеткой. Мне было скучно, и выполнив поручение, я поскорее сматывался домой.

Детство мамы

Надя скорым шагом, где и в припрыжку, не обращая внимания на боль в ушибленном и ободранном колене, поспешала с заимки домой. Теплое майское солнышко клонилось к закату. Проселочная дорога, заросшая муравой и подорожником, вывела из березового колочка на простор покосов. Невдалеке, прямо на почерневшей от дождей копёшке прошлогоднего сена, сидела красивая серая овчарка. « Дай позову, может приманю. Будет жить у меня на заимке». — Подумала девчонка. « Нох, нох, Серко. Иди ко мне, не бойся. Нох-нох!» — Волк( а это был молодой волк) поднялся на ноги, удивленно и настороженно посмотрел на Надю, огляделся кругом, соскочил с копны и неторопливой рысцой ушел в лес. « То ли она в лесу живет. Может одичалая какая?» Девочка махнула рукой, вытерла потный лоб своим сереньким ситцевым платочком и продолжила вовсе не близкий путь.

На родной улице, заросшей муравой не хуже лесной дороги, стояли, как Бог на душу положит рубленые пятистенки. Некоторые крыты тесом, другие и вовсе соломой. Ограды и огороды из осиновых жердей или плетни из тальника, на покосившихся кольях.

Прямо возле ворот родного дома, на вытоптанной до пыли босоногой ребятней площадке, шла битва в бабки. Младшие братики Мишка и Митька были конечно тут, в центре событий, и горланили больше всех. В сторонке, на скамеечке чинно сидели рядком соседские девчонки. С ними сестра Физка, одиннадцати лет от роду, с двухлетним братиком Колей, и пятилетняя сестренка Дуся. Ну, стало быть все в сборе, вся орава.

Братики, сестрицы увидев Надю, кинулись навстречу. Девочка кого — то приобняла, кого — то похлопала по спине; не спеша сняла с плеч, плотно набитую, холщевую сумку, села на скамейку, развязала шнурок. «Налетай, я сегодня добрая.» Сумка была полна польскОго лука и листьев щавеля. Ребятня, и свои и чужие, толкаясь набирали полные горсти. Тут же лупили, не позаботившись помыть. — « Э, будет уже. А то и на пирожки не оставите». —

Дома не утерпела, рассказала отцу: « Папка, каку я красиву собачку видела. Думаю приманю. Звала звала, а она в лес убежала. Толи там живет?» « Каку это собаку? — насторожился Ефим — Расскажи». Надя рассказала. Отец выслушал внимательно, но ни чего не сказал.

–«Надюха, посмотри баню. Подкинь». — Командовала мама, не отрываясь от стряпни.

«Физка, ты чё не поливалась ещё? Ну — ка, бегом. Скоро в баню, а ей хоть бы что». —

Анфиза вышла на улку, быстренько выдернула братёв из игры.

— Пошли поливаться! Бегом, я сказала.

–Дай бабки — то собрать. Кон не доиграли. Вот где мой панок? —

Парни нехотя, обиженно сопя носами, поплелись в огород.

Надя побежала в баньку. Проверила пальцем горячую воду, заварила щёлок. Долила холодненькой. Отворила дверцу печки, подкинула в топку пару — тройку берёзовых палешек. — « Ну вот и ладно. Через полчасика можно идти.»-

В первый жар мыться — париться идут мужики, отец с сынами. Парни уже большие, шесть и семь лет, потому с мамкой баниться не могут. Тянут с собой и маленького Колю. Нечего с бабами, мужик пусть привыкает. После них отправляются мамка с девками. Баня не очень большая, но позволяет мыться одновременно трем — четырем человекам. Так что в две смены попарились все.

Мамка, отдохнув не долго, еще распаренная краснолицая, поднялась однако собирать ужинать. Некогда рассиживаться. Надя подхватилась помогать. Чать не маленькая, двенадцатый годок миновал. Пирожки печь не стали, некогда возиться. Отложили на завтра, на воскресенье. Не скоро напечешь на такую — то ораву.

— А ты, девонька, где это ободралась — то? И коленка и рука; упала что ли как?

–«Упала». — Смеясь отвечала Надя. — «С коня, когда боронила».

— Да что ты?! Господь с тобою. Как конь — то не понес? Ить он тебя бороной мог порвать всю! Как же ты?

— Да уснула. Разморило на солнышке. Да нет, Карька он спокойный. Шагу не шагнул, стал и стоит как вкопаный.

— Ой, Наденька, ты уж как ни будь осторожней. И так душа по тебе изболелась.

— Да ни чё, мама, не бойся.

— Надя беспечно улыбалась во все тридцать два зуба.

Сели ужинать. Орава дружно заработала ложками. Баловаться за столом, смеяться даже нельзя. Можно получить от отца деревянной ложкой по лбу. Семья не голодала, питались сытно. Ефим хотя и не мог работать тяжелую работу. Болел давно, уже несколько лет — сказывалось ранение, полученное еще в германскую войну. Однако надыбал прибыльное дело — «маркитанничал». То есть закупал мясо в Баево и окрестных селах, и возил в город Камень на Оби. Снабжал стало быть тамошнюю воинскую часть. Подмазал видимо кого следует, умел поделиться с нужным воинским начальством. Потому проблем со сдачей, с ценами не было. Красноармейцы, народ всё молодой и здоровый мяса потребляли не мало, работы поставщикам хватало. Много он не зарабатывал, но семья, во всяком случае не бедствовала.

Лежа в постели, уже засыпая, Надя нечаянно услышала разговор родителей. Папка говорил тихонько:

«Не над бы её одну на заимку отправлять. Ещё волчишки напугают».-

Надю будто кипятком окатили. — «Так это значит был волк, на копне — то?! Ужасть!»

— Дак как не отправлять — то? Вот вить горе.

–Горе. — соглашался Ефим.

С той поры девочка бегала на заимку бегом, как на крыльях летела, ног под собою не чуя. Лишь бы скорее добежать.

Девушка на выданье

Вечером деревня успокаивалась, затихала, отдыхала от бесконечных крестьянских забот. Солнышко садится, после дневного зноя особенно приятна прохлада. Тишина, где — то лениво тявкнула собака, и опять тишина. Вдруг тихонько заиграла гармонь далеко на Ленинской. Её услышали парни и девчата стоявшие стайкой на улице Колядо. Среди них и Анфиза с Надей. Дусе, по малолетству ходить на гужовки запрещалось. Братья то же пока не интересовались песнями и плясками под гармонь. Надя из-за природной скромности не любила эти гульбища, но вынуждена была не пропускать ни одну, из-за необходимости присматривать за младшей сестрой, отличавшейся повышенным интересом к противоположному полу. Не далеко и до беды; как бы не принесла в подоле внучка дорогим родителям. Мария Кузьмовна не уставала стращать и уговаривать девонек вести себя прилично. Видела, что на Физку эти речи не производят ни какого впечатления, потому больше надеялась на Надю.

— Не спускай с её глаз, с вертушки. Ежели что, гони домой. Ох, Господи, помилуй.

–Как гнать-то? Что она корова ли чё ли? —

–Вот — то и беда. Коли родилась тёлочка с белым пятнышком во лбу, с етим пятнышком она и умрет.-

Услышав гармошку на соседней улице, девушки заволновались.

–Где же наш Васька — то? Толи спит, черт рыжий?

–Да вон он догоняет. Будет он тебе спать как же!

— Васенька, милый, заводи подгорну.

Девушки повисли на плечах гармониста с обеих сторон. С одной Валька, а с другой Физка. Гармониста не надо упрашивать, растянул мехи двухрядки, и запели оба: и гармонист и гармонь.

— «Эх, подгорна ты подгорна, широкая улица. По тебе ни кто не ходит. Ни петух ни курица». —

Потихоньку подавались всей ватажкой вверх по переулку.

— «Гармонист, гармонист, положи меня на низ. А я встану погляжу, хорошо ли я лежу». — Смех. На перекрестке, на Ленинской уже и встретились с барабинскими, четверо парней и среди них задиристый Стёпка Санников, и две девушки. Стёпку Надя побаивается, а он как нарочно именно ею и интересуется — плясать завет и так с разговорами пристает. Гармонист у них Ваня Кузнецов. Парень симпатичный добрый, покладистый.

Гармонисты завели плясовую на двух гармонях. Колядинские девчонки запели частушки:

— В Барабе там бугры ямы,

А мальчишки грубияны.-

Барабинские им встречь отвечали вежливо, ласково даже:

— А на Гриве бугры кочки,

А девчонки как цветочки. —

Петь частушки стоя столбом, не будешь. Потому пошла и пляска, «с топаньем и свистом».

Чинно выплывала в круг очередная певунья.

— Не ходи милый по саду,

Не ломай окацию.

Про тебя и про меня

Пустили провокацию. —

Широко разводя руки и выкаблучивая, следом шел парень в яркой, синей рубахе, в начищенных хромовых сапогах.

— Мою Дашу только тронь —

Вся пылает, как огонь!

Потому я с ней в стогу

Обниматься не могу. —

— У вас улочки прямые,

ЗаУлки косоватые.

Нам нельзя по ним ходить:

Соседки зубоватые. —

Между делом ведутся там и сям разговоры; есть девушки, для которых почесать языком главная радость в жизни, и танцев не надо. Несколько девушек сидят на скамейке возле чьего — то дома. Разговаривают.

«Надюха, ты говорят в колхозе работаешь?» — Спросила барабинская Наталья, дева стройная красивая, черная волосом, круглая где надо.

«Ну да. А больше и некому изо всей семьи. Папка болеет, а ребятня мал мала меньше. Я самая старшая».

— Болеет, болеет, а ребятишек делает исправно. Сколько у вас?

–Шестеро, со мной.

–Во-во, я и говорю. У нас отец откручивался сколь мог от колхоза — то. Да пошел и вступил. Говорит иначе нельзя. Худо мол будет, могут раскулачить и выслать в Нарым.

— А ково у вас кулачить-то? Потеха, нашлись богатеи.

— Говорит найдут за что. С ними не поспоришь. Так что и мы теперь колхозники. Да и налогами единоличников задавили совсем.

«Ой, у нас потеха. — это встряла Валюшка — беленькая, маленькая росточком хохотушка,

— Мамка отпиралась, отпиралась, а потом заявила, ладно, говорит, в колхоз пойду, но работать не буду!»

«Это как же?» — смеялись девушки.

«Какие весёлые! Дайте — ка к вам присесть». — Втиснулся Степка к Наденьке под самый под бочек. Девчонки прыснули. Надя пыталась отодвинуться на приличную дистанцию, покраснев как маков цвет. Ладно в потемках не видно. Улица освещалась луной и звездами, да слабым светом из некоторых окон.

–Че ты отодвигаешься? Я к тебе с серьезными видами. Вот возьму и посватаюсь.

— Вот вперёд посватайся, а то лезет « под бочек!»

Девчонки смеялись.

–А что и посватаюсь.

— Посватайся. А я ещё может откажу!-

Отвечала улыбаясь Надя.

— Куда ты денешься?

–Куда надо.

— Надоели частушки. Давайте споем что ли, девоньки.

–А запевай,Валюшка.

–Каку запевать — то?

–Да запевай какую ни будь.

Валя помолчала, собралась и запела высоким звонким голосом

— Там в дали за рекой уж погасли огни.

В небе ясном заря догорала.

Сотня юных бойцов из буденовских войск

На разведку в поля поскакала.

Подхватили другие девчонки, парни. Вступил и Степка не сильным но выразительным, верным голосом. Подхватила и Надя. У нее то же был приятный голос и хороший слух, пела не фальшивя. Наталья толкнула в бок соседку «Споются однако».-

«А Анфизка где? Куда пропала? Пропою сестричку».

–«Да тут я тут, ни куда не делась. Ни кто не съел». — смеясь откликнулась Физка, освобождаясь из объятий горячего поклонника.

«Ну, пусти, Илюша. Вишь нянька волнуется».-

Время было уже позднее, стали расходиться. Колядинские не спеша потянулись к переулку.

— А ты чё заблудился, Степан? Вроде не в свою сторону потянул?

— Тебе что за дело? Куда хочу туда иду!

— Э нет, парень. Что б по нашей улице ходить не худо бы у меня разрешения спросить.

— Да что ты? Хозяин уличный выискался.

–А если хозяин, так что?!

У Степана настроение было и так не ахти, Надюшка не дается погладиться, не посмотрит ласково, а тут еще этот Васька задирается. Правда парней с Колядо четверо, а барабинские уже ушли далеко, да была не была. Степка отвернулся на миг и вдруг с развороту, изо всей дури заехал парню в глаз. Василь покатился на родную мать сыру землю. Завизжали девчата, парни кинулись на выручку своему. Степан успел хлестануть одного, другого. Получил сам по зубам и по горбу, после чего поспешил уносить ноги. Колядинские не погнались, только погрозились в след.

Утекая скорым шагом, Степан думал об одном, как теперь видеться с Надей. На её улицу дорога закрыта. Васька подлец на это и рассчитывал. «Эх, зря я ввязался в драку. Ладно, перемелется мука будет».

Надя же, и ложась уже спать, думала: «Не нравится мне ни тот ни другой. А кто нравится, на меня не смотрит. Вот ведь беда. Если бы Ваня прислал сватов, вот было бы ладно. Ах, ты Господи, а если Степка правда придет свататься? Что делать? Нет папка меня не отдаст за этого хулигана. Папка меня любит изо всех. Нет не отдаст». — С тем Надя и уснула.

Степан — же, решая казалось бы неразрешимую проблему, движения по запретной теперь для него улице, нашел единственно верное и простое решение. « Всё хватит! Сосватаю Надю и заберу в свой дом. Нечего откладывать. И пусть Васька умоется».

Степан со сватами явился через пару дней, в воскресенье. Надя, сидя в другой комнате думала как быть. Воспитана она была в духе почитания родителей и безусловного подчинения воле отца. Отец глава в доме, он решает, что и как следует делать; в вопросах замужества дочери тем более. Коли спросят девушку желает ли она идти за этого парня замуж, должна отвечать — «Как папенька с маменькой скажут». — Когда Надю позвали пред лицо родителей и сватов, она так и ответила: «Как папенька с маменькой».-

И вдруг услышала от родителя: «Иди с богом». — У нее и ноженьки подкосились.

Как бы там ни было, а поженились и «стали жить поживать, да добра наживать.»

Насчет нажитого добра это не особо, а вот работы в её жизни всегда хватало.

— «С конями я с детства, любого запрягу. Как — то в войну дело было, попросила у бригадира коня, по дрова. А он и говорит: «Один Серко остался, других нету — ка. Хошь бери, не хошь как хошь». — А Серко этот баб не любил: как увидит бабу сразу бежит за ей — кусаться над. Сколь бабенок напугал, близь к ему подходить боялись. Я говорю: «Давай Серка». — Взяла узду и пошла. Эх, он увидал меня и скорее летит кусаться. А я дождалась когда подбежал поближе, да как удилами его по морде резнула. Что ты думаешь? Стал как шелковый. Других бабенок так и продолжал гонять, а меня боялся; подхожу когда над, запрягаю — хоть бы что». —

«Кони, они как люди — все понимают. — подхватывал отец — Вас в школе там учат дескать одни инстинкты. Кабы вы с наше повозились с конями, по — другому заговорили бы. Вот у меня был Гнедко, сам воротцы открывал: зубами веревку подымет, воротцы откроет, и поминай как звали. А вас там учат.…А как на забой коня ведут, он плачет, настоящие слезы текут; понимает, а идет!» —

От сестры Зины услышал я как — то рассказ о том как плачут коровы. В неимоверно тяжелые военные годы они с мамой ездили на корове по дрова, зимой. — «Вот когда я узнала, что коровы тоже могут плакать. — Говорила сестра — А жалко то ее как; я сама реву, а что поделаешь, надо; а то вовсе пропадем».-

–«А сколько волков раньше было — страсть — рассказывала мама — Бегу раз домой с заимки а он на копне сидит».-

— «От они тоже удумали одну девчонку на заимку отправлять. От молодцы ни чего не скажешь!» — возмущался отец.

–А чё делать, папка болел, а мама с маленькими ребятишками.

–Не столько болел сколько от работы отлынивал.

— Нет ты не знашь, шибко болел. А меня больше всех любил, ни когда,ни разу пальцем не тронул. Вот Физке той доставалось. А ей все равно неймется — только отлупит, а она уже опеть что ни будь вытворит, хоть убей. Я как увижу, что он ее лупит, сразу в слезы; а один раз без памяти упала. Папка говорит: «Ты че же это, девка, делаешь? Я же не тебя бью, а Физка не раз на день лупанцов зарабатывает». — Но после этого случая и ее бить перестал. Шибко меня любил. Когда едет всегда привезет подарочек. Я ведь послушная была: мине еще говорят, а я уже бегу делать». — Послушной мама была всю жизнь. И всю жизнь провела в тяжких трудах: в колхозе, на свинарнике, на кирпичном заводе, в пимокатне. Подруги за неутомимость в работе прозвали её заводной машинкой.

Пимокатня была одним из производств нашей знаменитой промартели; официально именовалась сапоговаляльным цехом. Опишу коротенько весь процесс. В начале овечью шерсть теребят на специальных машинах — теребаках, кои работают непрерывно с шумом, грохотом и воем ременных передач. В воздухе висит облако мельчайшей пыли, состоящей из шерстинок, овечьего навоза и песка. Затем валенки закладывают, то есть придают им первоначальную форму. На этом этапе они размером во весь стол, как будто предназначаются великанам. Затем их катают в других машинах, которые гремят и визжат не меньше теребак. Далее горячая катка: заготовки замачивают в слабый раствор соляной кислоты, при температуре около 90 градусов, и катают в следующей машине. Затем набивают на колодки, доводят вручную и сушат в специальной печи. Наконец чистят пемзой и сдают на склад готовой продукции. Пимокаты всю смену дышат пылью и парами кислоты; в цехе жара, как в Африке, поэтому люди часто глотают холодную воду,зимой бывает с ледком, от этого у них « крошатся зубы». «Пимокат за жизнь съедает пуд шерсти», — это их поговорка.

Конец ознакомительного фрагмента.